"Владигор. Римская дорога" - читать интересную книгу автора (Князев Николай)Глава 1 ГОРДИАН АВГУСТ— Верно, боги надоумили меня снять именно эту конуру, а не роскошествовать в дорогих комнатах второго этажа, — выпалил Филька, едва Владигор открыл глаза. — Если бы я решил уважить твою княжескую милость, да прикупил бы еще рабов на рынке, да… — В чем дело? — пробормотал Владигор. Язык почему-то плохо его слушался, лицо Филимона расплывалось и слегка покачивалось из стороны в сторону, как и вся комната. — Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как тебя полуживого принесли из лагеря преторианцев? — День? Два? — спросил Владигор. — Четыре месяца. Точнехонько четыре месяца. День в день… Никто, кроме меня, и не чаял, что ты очнешься. — Так дай мне напиться хотя бы, болтун несчастный! — Изволь! Филимон протянул ему чашу с водой. Владигор сделал несколько жадных глотков и вытер ладонью лицо. За четыре месяца борода изрядно отросла, а Филька, ясное дело, не потрудился постричь князя. Словам его о том, что прошло немало времени с того мгновения, как ударила среди ясного неба молния и поразила Зевулуса, он поверил сразу. Одуряющая осенняя жара сменилась промозглой сыростью ранней зимы, поэтому в комнате с деревянными решетками на окнах было холодно. Пылающие в жаровне угли почти не давали тепла. — Ты говоришь — никто, кроме тебя, и не чаял, что я очнусь… Кто же справлялся обо мне? — Куча народу… Мизифей чуть ли не ежедневно… И раз в месяц из Палатинского дворца приходит вольноотпущенник, спрашивает, не проснулся ли ты, и передает мне из рук в руки кошелек с десятью золотыми монетами. — Кто же справляется обо мне из императорского дворца? Филимон хлопнул себя ладонью по лбу: — Я и забыл, что ты не знаешь! Гордиан теперь император! — Этот мальчишка сделался императором? — Ну да, после того как преторианцы зарезали старичков Пупиена и Бальбина, запас императоров на время иссяк, и ничего не осталось, как провозгласить Августом юного Гордиана. Пупиен собирался на войну с персами, Бальбин — с германцами. А теперь все тихо — никто ни с кем не воюет, все развлекаются. — А ты что делал все это время? — Кормил тебя с ложечки, чтобы ты не помер с голоду, князь! Ну и читал, конечно, в свободное время свитки из Аполлоновой библиотеки. До чего же интересно! Я столько перечитал — ты не поверишь… Я теперь большой дока по римским законам. Во всем Синегорье никто со мной не сравнится… — Охотно верю, даже если ты успел заучить всего один закон… — заметил Владигор. — Не веришь мне? А я, между прочим, тут мудрых мыслей набрался. Вот, к примеру: по закону сомнительное дело решается в пользу обвиняемого. И еще одно, тоже отличное правило: человек считается невиновным, пока суд его вины не доказал. Здорово? — Что ж тут здорового? Поймали убийцу, а я его невиновным должен считать? — Именно, пока суд его не осудит. Тогда он — виновный. — Бред какой-то… — Ты опять разговариваешь со мной снисходительно, без должного уважения. Как знаешь, князь… Другой бы, между прочим, проводил время в лупанариях с красивыми девчонками, благо деньги из дворца присылали регулярно, а я, как осел, корпел над книгами. И к тому же брал уроки риторики у нашего уважаемого Мизифея. Переплут меня забери, до чего же башковитый мужик! Слушай, князь, уговори его отправиться с нами в Синегорье. Сделай его у нас консулом или назначь префектом… на любую должность посади — горя не будешь с ним знать. Вся проблема-то в чем? В людях… Людей, чтобы с умом и порядочные, так мало… Хоть их по двое связывай и на одно кресло сажай. — Думаешь, он согласится отправиться с нами? — спросил Владигор. Филимон почесал затылок: — В том-то и дело, что не отправится. У него какие-то мысли насчет Рима в голове бродят. Я ему уже толковал о Синегорье и о наших проблемах. Но по глазам вижу — не заинтересовал. — А о чем еще ты с ним толковал? Надеюсь, не о ВЕЛИКОМ ХРАНИТЕЛЕ? — Да нет, что ты… Только намекнул… Его гораздо больше заинтересовала твоя должность Хранителя времени. — Филимон, тебе язык мало отрезать!.. — А что тут такого? Почему бы не поделиться знаниями с умным и порядочным человеком? — Надеюсь, твоя болтливость не обойдется нам слишком дорого, — вздохнул Владигор. — У тебя остались еще деньги? — Ага… а что? Ты решил пробежаться по девочкам? — Нет… Я хочу пробежаться к цирюльнику. А потом — в термы. — Слушай, князь, а почему бы нам не построить такие же термы в Ладоре? — вернулся к своей прежней идее Филимон — по всей видимости, строительство бань сильно его занимало. — По-моему, неплохая идея. Особенно если добавить березовые венички и сделать побольше парилок. «Бани Владигора» — звучит замечательно. — Филька, ты что, издеваешься? — Ни капельки. Есть же термы Траяна. А уж ты куда лучше этого ихнего Траяна, хотя он и построил такой замечательный форум и в честь его побед поставили высоченную колонну. Но назвать бани по имени правителя — это очень даже уважительно. — Какие еще мудрые проекты родились в твоей башке за четыре месяца? — Ну наконец-то ты меня начал ценить! — воскликнул Филимон, делая вид, что не замечает иронии в голосе Владигора. — Во-первых, дороги… Я сразу понял, когда здесь очутился: первейшее дело — дороги. Ты посмотри, какая махина: одна страна — целый мир! А мы своих в лесах месяцами плутаем. А кто и годами… — Филимон хитро прищурился. — А тут сел на казенную лошадку и скачи, только меняй на почтовых станциях. Ну, далее. Надобно построить мосты. Через нашу Звонку и Быстрицу. И через Чурань-реку. Ну а на границе с Этверской пустыней возвести стену крепостную с башнями. Да от Бореи тоже было бы не худо отгородиться. Потом — водопровод… — Слушай, Филимон. Пошли-ка сначала в баню… — прервал его Владигор. Таверна, в которую они отправились вечером ужинать, была из самых дешевых в этом квартале, — сюда заглядывали шлюхи не первой молодости, какие-то подозрительные личности в грязных туниках или вообще в одних набедренных повязках, то ли беглые рабы, то ли свободные граждане, готовые сделаться рабами, — вся эта братия не внушала доверия. Зато здесь пекли удивительно вкусные лепешки с сыром и подавали их всегда горячими, а посетители знали последние новости так, будто «Акта диурна» — отбеленная гипсом доска с отчетами о заседаниях сената, новыми законами и итогами боев гладиаторов, — создавалась в этой самой таверне. — Ты не мог выбрать место получше? — спросил Владигор, брезгливо оглядываясь. — Я не против того, чтобы пообщаться с народом, но эти личности почему-то не вызывают у меня желания вести откровенный разговор. — Здесь тоже случается кое-что интересненькое, — засмеялся Филимон, наполняя глиняную, покрытую красной глазурью кружку кислым вином. Высокий, атлетически сложенный парень без спросу подошел к их столу и уселся на скамью. Он был одновременно красив и безобразен, — лоб низкий, рот капризно очерчен, но зато светлые вьющиеся волосы необыкновенно густы, светло-карие глаза смотрят дерзко и вызывающе. На незнакомце была простая туника из некрашеного льна, широкий кожаный пояс и грубые сандалии. — Сегодняшний бой — дерьмо… — сказал незнакомец. — И то, как я выиграл, — тоже дерьмо… — Он жестом подозвал мальчишку-прислужника, и тот поставил перед ним кувшин с тем же кислым вином, что пили Владигор и Филимон. — И хозяин — дерьмо. Заплатил мне вдвое меньше того, что обещал. Я провел двадцать боев, а в кармане у меня не наберется и пяти сестерциев. Не скоро я выпутаюсь из этой передряги. По тому, как чисто говорил незнакомец, можно было сделать вывод, что он вырос не в провинции, а в самом Риме. — И в какую же передрягу ты попал? — поинтересовался Филимон, охочий, как всегда, до всяких сплетен. — Да известное дело — играл и проигрался. Знаешь, сколько жулья среди игроков? За какие-нибудь полгода после того, как я получил наследство, они меня быстренько избавили от всего имущества, а самого продали в рабство за долги. Родня не захотела меня выкупить. Как видно, бедняга Луций, порешила глупая Фортуна прикончить тебя на арене!.. — Он вытащил из кармашка на поясе игральные кости и, хитро прищурившись, спросил: — Сыгранем? Владигор с Филимоном переглянулись. — Хочешь, чтобы мы тебе составили компанию в Колизее? — Да что вы, ребята, неужто я похож на жулика? — пожал плечами гладиатор. — Я играю честно. К тому же за пару сестерциев не продают в рабство. Просто охота сегодня выпить лишний кувшин вина да сходить к какой-нибудь девке почище… Когда у меня был собственный дом в Каринах и три сотни лентяев-рабов обжирали и обкрадывали меня, тогда я каждую ночь спал с новой девчонкой, и брал только гречанок не старше двадцати… Ну, всего пара бросков — уважьте старину Луция! Неведомо, где окажется каждый из вас через пару лет. Боги тоже любят играть, только вместо костей они бросают человеческие судьбы… — А ты у нас философ… — заметил Филимон. — Да, прежде баловался, — охотно кивнул головой Луций. — Но надоело. Потому что быстро понял — философия не спасает человека от ошибок, она лишь позволяет легче смотреть на жизнь, то есть делает то же самое, что и кувшин хорошего вина. Так не проще ли велеть рабу принести амфору с вином, чем читать заумные свитки и болтать с выжившими из ума старикашками о том, как возник этот мерзкий мирок? Ни одна философия не может подсказать, как бросить кости, чтобы остаться в живых. Так что сыграем просто так, ради удовольствия… А? — Ну что ж, сыграем, — неожиданно согласился Владигор. — Два броска. — Ты с ума сошел, Архмонт, — шепнул Филимон. — Этот тип обчистит нас в два счета. Представь, какова его репутация, если родственники не пожелали его выкупить и оставили подыхать на арене? Я думаю, убить человека ему проще, чем прихлопнуть муху. — Мудрый муж, — с издевкой в голосе отвечал Луций, — ты не ошибаешься. Человек десять за свою гладиаторскую карьеру я уже отправил в Тартар. Но вы оба, ребята, мне нравитесь. А если твой приятель еще и проиграет мне шесть золотых, то Луций сделается вашим преданным другом. — Почему именно шесть золотых? — спросил Владигор. — Потому что ставка в игре — три золотых, — нагло объявил Луций. — Пусть выиграет, — шепнул Владигор Филимону. — Я знаю, что этот человек пригодится нам в будущем. — Ума не приложу, как может он нам пригодиться, — пожал плечами Филимон. — Разве что ты захочешь убить кого-то. Тогда считай, что платишь аванс… Не успели они осушить кувшин до дна, как шесть золотых Владигора уже бренчали в кошельке Луция. — Эй, хозяин! — заорал на всю таверну Луций. — Подать сюда вина! И непременно самого лучшего, фалернского! — Сомневаюсь, что в этой дыре найдется фалернское вино, — заметил Филимон. — Он наверняка принесет нам какой-нибудь кислятины и скажет, что такое вино не пьет и сам император. — Ну, император его, разумеется, не пьет, — поддакнул Владигор. Хозяин, смуглолицый грек с копной черных вьющихся волос и изогнутыми, будто лук амура, алыми губами, суетливо подпрыгивая при каждом шаге и извиваясь тощим телом, поставил перед Луцием кувшин с вином. Рыжая девка с крошечыми лоскутами полупрозрачной ткани на бедрах и на груди, заметив, что Луцию улыбнулась удача, покинула свое местечко в углу и, покачивая бедрами, направилась к столу, за которым сидели гладиатор и двое синегорцев. — Сладкий мой, не угостишь ли вином? — заворковала она, обвивая полной белой рукой крепкую шею гладиатора и заглядывая ему в глаза. — Пошла вон!.. — огрызнулся Луций. — Сегодня я могу заполучить девчонку и получше. Таких, как ты, я не беру, даже когда у меня в карманах пусто. Девка пожала плечами и отступила. Взгляд ее тотчас привлекли другие два гостя. Когда они вошли, никто не заметил, но совсем недавно этот стол пустовал. Лицом к Владигору расположился немолодой человек с завитыми волосами, обсыпанными золотой пудрой, дородный и высокий, но с мягким, бабьим лицом. Щеки его были нарумянены, а веки накрашены сурьмой. На запястьях позвякивали браслеты. — Женщина? — спросил Владигор у Филимона, кивая в сторону странного посетителя. Луций тоже оглянулся и презрительно фыркнул: — Евнух. При Элагабале они буквально захватили Палатинский дворец. И теперь их там полным-полно. Мразь. Моя бы воля — я бы велел всех до одного распять на крестах. — Насколько я понимаю, наша красотка вряд ли много от него получит. Но девку интересовал вовсе не евнух, а его спутник, сидевший спиной к Владигору. Видна была лишь темная накидка с капюшоном, какие носят погонщики мулов, а порой и те, кто не желает быть узнанным в публичных местах. — Какой-нибудь богатый выкормыш явился позабавиться тайком от родителей, — кивнул в его сторону Луций. — А что, если мне затеять с этим уродом ссору? Тем временем красотка отработанным жестом уже положила руку на плечо человека в плаще, а ногу, на которой звякали дешевые браслеты, поставила ему на колено. Девка улыбнулась, обнажая гнилые зубы, но, кажется, это не смутило незнакомца — его рука легла сначала на талию, а затем скользнула вниз, на пышные ягодицы красотки. Луций хлопнул ладонью по столу и громко загоготал: — Эй, парень, если ты вонзишь в нее свой гладиаторский меч, он тут же отвалится! Незнакомец поспешно отшатнулся от женщины. — Заткнись! — огрызнулась девка. — И не мешай мне честно зарабатывать деньги! — Наверняка это самые честные деньги во всем Риме, — поддакнул Луций. — Эй, разве не так, приятель? — обратился он к неизвестному, поднимаясь. Однако у незнакомца, как выяснилось, имелась охрана. До этого незаметно стоявший у стены, что было удивительно при его огромном росте, человек в темной тунике шагнул навстречу Луцию. В следующую секунду они вцепились друг в друга. Женщины завизжали, а мужчины принялись лупить ладонями и кружками по столам, выказывая одобрение происходящему. Противник Луция казался на первый взгляд гораздо сильнее, но, к изумлению зрителей, неожиданно очутился на полу, положенный на обе лопатки. Луций стиснул ему горло, он захрипел, потом изо рта его побежала густая пена, глаза вылезли из орбит. Тело дернулось и замерло. — Эй, парень, померяйся со мной силой! — вновь заорал Луций незнакомцу, который в растерянности наблюдал за скорой и нелепой гибелью своего охранника. Луций успел заметить, что перед ним совсем еще юнец — лет шестнадцати, не больше. — Эге, да у тебя еще пушок только-только на щеках пробивается! Куда тебе шляться по бабам?! Ты и сам можешь доставить зрелому мужу наслаждение… В ответ незнакомец вытащил из ножен меч. — На помощь! — завопил евнух. — Кто-нибудь! Тысяча сестерциев… — Голос его сорвался, он беспомощно открывал и закрывал рот, как рыба, которую хозяин велел сварить на глазах гостей. — Хочешь драться со мной на мечах? — Гладиатор совсем развеселился. Ни слова не говоря, незнакомец вскочил. Он был почти на голову ниже Луция, но широк в плечах и крепко сложен. При этом капюшон его темного плаща слетел с головы, открыв лицо с пухлыми юношескими щеками, прямым носом и красиво очерченным чувственным ртом. — Марк?.. — прошептал удивленный Владигор. Слышал ли юный император этот возглас и вообще заметил ли его среди посетителей таверны, Владигор так и не понял. Клинки сверкнули в воздухе, скрестились, описали дугу, и громкий вскрик сообщил зрителям о том, что лезвие одного из мечей напилось крови. В следующую минуту юноша накинул на голову капюшон и выскочил из таверны. Евнух семенил следом, по-прежнему беззвучно открывая и закрывая накрашенный, похожий на мокрую тряпку рот. — Он меня ранил! Этот молокосос меня ранил! — завопил Луций, поворачиваясь к Владигору. В голосе его было больше удивления, чем боли. — Я сейчас же догоню его и перережу ему горло!.. — Не торопись. — Владигор шагнул вперед, загораживая проход к двери. — Что?.. — Луций прищурил светлые глаза, ставшие в эту минуту совершенно бешеными. — Ну так я… — Если хочешь дожить до утра, не торопись, — повторил Владигор, кладя руку на рукоять меча. — Что ты хочешь этим сказать? — Лишь то, что этот парень — Гордиан Август… До Луция не сразу дошел смысл сказанного. — А, император! — Он расхохотался. — Идет по стопам молокососов-правителей — пускается в самый низкий и подлый разврат. Хочет затмить славу Калигулы и Элагабала… Ну-ну, пусть попробует… Луций оторвал от своей туники полосу ткани и перетянул кровоточащий бок. — Твое счастье, Луций, что доносчики нынче не в чести, иначе ты не дожил бы и до завтрашнего утра… — заметил хозяин таверны, выйдя из кухни, куда он предусмотрительно скрылся, едва зазвенели мечи. — Мне плевать… — отозвался гладиатор. — Я никогда никого не боялся. — Однако он здорово тебя отделал, — усмехнулся Владигор. Вместо того чтобы обидеться и разозлиться, Луций неожиданно рассмеялся: — Да, из парня мог бы выйти толк… Удар был что надо. Только погубит его эта мразь, что расплодилась во дворце на Палатине… Выскочив из таверны, Гордиан бросился бежать. Он слышал, как следом, пыхтя, шлепал Сасоний, как кричал умоляюще, но Гордиан мчался не останавливаясь. Свет луны серебрил стены, отвоевывая куски пространства у ночного мрака. Второпях Гордиан наступил на скошенный камень у чьего-то порога и подвернул ногу, ремешки, державшие подошву, оторвались. Но, хромая, он продолжал бежать дальше. Давно бы пора выбраться из сомнительных закоулков Субуры, а он все продолжал петлять между домов, не находя выхода. После очередного поворота он снова и снова упирался в тупик. Девки у дверей сомнительных таверн призывно махали ему руками, но было бы нелепо просить их показать ему дорогу. Навстречу попалась компания пьяных цирковых возничих, но и с ними он предпочел не заговаривать. Неожиданно одна из дверей отворилась, и на пороге возникла старуха со светильником в руках, — язычок пламени выхватил из темноты лицо с острым, выпирающим вперед подбородком и ввалившимися щеками. Из-под набрякших век смотрели на Гордиана бесцветные стекляшки глаз. — Ну наконец-то! Доминус ждет… — прошамкала старуха и махнула иссохшей рукой внутрь дома. Гордиан попятился. — Куда ты?.. Иди… — Старуха в ярости топнула ногой. Гордиан повернулся и побежал прочь. — Гай, держи его! — вопила старуха. Тут же раздался сзади топот чьих-то сильных и быстрых ног. Шаги близились, настигая. Нелепо прыгая на подвернутой ноге, Гордиан уже ничего не слышал, кроме биения своего сердца. Свернув за угол, он остановился и прижался к стене. Стиснул зубы, смиряя дыхание, со свистом рвавшееся из груди. Почти сразу же следом вынырнул преследователь. Марк ударил мечом наискось и вниз, рассчитывая не убить, а лишь покалечить. Человек истошно взвыл и покатился по земле. — Ах ты щенок! Мразь! Гордиан, хромая, уже мчался дальше, а вопли все неслись и неслись следом, но все же постепенно стали затихать. — Эй, герой, не хочешь ли зайти… — В стене за спиной Гордиана обнаружилось вдруг оконце, мелькнул свет, и женская рука ухватила его за капюшон. Он вырвался… — Эй, трусишка, зачем же ты сюда шел! — летел вдогонку смех. Неожиданно бесконечный лабиринт узких улочек распался, как хлеб под ударом ножа, и Гордиан выскочил на широкую улицу Патрициев. Впереди перед ним были Карины. Какой-то богач отбывал с пира, и блеск факелов, что несли перед носилками рабы, освещал улицу. Гордиан вновь побежал, подпрыгивая и волоча ногу. Цель его была близка. Владигор сидел на ступенях храма Юпитера Капитолийского. Бронзовые, облицованные золотыми пластинками двери были открыты. Двенадцать жрецов Юпитера поднимались по ступеням к дверям. В первую минуту Владигору показалось, что они движутся именно к нему, и демонстративно отвернулся. Но когда процессия поравнялась с ним, никто из фламинов не удостоил его взглядом. Жрецы вошли в целлу храма, и двери закрылись. — Архмонт, — услышал Владигор донесшийся издалека женский голос, — боги порой тоже устают, как и люди. И боги умирают на небе, когда им устают молиться на земле. Римляне устали. Тысяча лет — слишком большой срок даже для такого мужественного народа, как жители Рима. Ответь мне, желаешь ли ты сохранить то, что видишь вокруг? — Да, — отвечал Владигор. — Зачем? — Не знаю… — Жаль… Ты сможешь действовать, лишь когда найдешь ответ, а пока… пока действовать будут другие, а ты — лишь смотреть. Думай быстрее, Ненареченный бог. Ибо времени у тебя мало. Ты дерзок с богами, так будь столь же дерзок с людьми, — звенел голос. — Думай над тем, что я сказала, Архмонт… От твоего ответа зависит не только судьба Рима. Владигор сошел вниз и, выйдя на форум, обернулся к храму… Золотая черепица горела на солнце так, что больно было глазам. Беломраморный лес колонн устремлен к небу — Владигор смотрел на него и не мог насмотреться. И еще у него появилось чувство, что он заблудился в этом бесконечном каменном лесу, хрупком и неколебимом одновременно. Он был им очарован. Он погружался в него и уже не чувствовал себя чужим. И… Внезапно все исчезло — храмы и статуи, колонны и золотые квадриги… Владигор видел лишь развалины. Из земли торчали обломки колонн, будто какой- то чудовищный зверь пооткусывал их верхушки. Руины, странные в своем уродстве, простирались там, где прежде блистало великолепием совершенство. Лишь триумфальная арка возвышалась, почти не тронутая катастрофой, да здание сената, хотя и лишившееся статуй и украшений, стояло на прежнем месте. От архива сохранился лишь первый этаж с заложенными кирпичом арками, и только проемы трех окон напоминали о прежней красоте здания. Сверху теперь громоздилась безобразная надстройка, подобная пауку, взобравшемуся на спину своей умирающей жертвы. Владигор повернулся: за его спиной точно так же царила пустота, но три изящные колонны коринфского ордера с уцелевшими осколками фронтона все равно поражали своим совершенством… Владигор мотнул головой, воздух заколебался, храмы, статуи и колонны вернулись на прежнее место. Но день, когда этого всего не станет, близился… Теперь Владигор знал это точно. Императорский дворец на Палатине сверкал золотом — золотые драпировки, золотые каймы вокруг фресок, покрытые золотом скульптуры, золоченые капители. Невольно хотелось прикрыться от этого блеска ладонью. Но нелепо сетовать на обилие золота, живя во дворце. Власть без золота — ничто. Золото любят сенаторы, избравшие Пупиена и Бальбина. И любят солдаты, убившие Пупиена и Бальбина. А пуще всего золото любят евнухи, потому что больше на свете им нечего любить. Едва Гордиан переступил порог императорского дворца, как эти странные существа — не мужчины и не женщины, с мягкими, как подушки, лицами, с цепкими пальцами и тонкими голосами, наряженные в драгоценные восточные шелка, — устремились к нему, будто тараканы, захватившие дом прежде, чем в него успел вселиться новый владелец. Элагабал впустил их в императорский дворец. И хотя потом они впали в немилость и были сосланы обслуживать женские бани, в правление Максимина они вновь расползлись по дворцовым залам, прибирая к своим мягким рукам власть и золото, золото и власть. Гордиан поначалу горячился, узнавая, что ни одно из его приказаний ими не выполняется, а слова толкуются превратно. Евнухи кивали в знак согласия головами в пестрых тюрбанах, лобызали ему руки и ноги, клялись всеми богами, что немедленно все исполнят. И не исполняли ничего. Он и сам не понимал, как они умудрялись заставить его делать то, к чему он никогда не имел склонности. Он не любил сладкого, а теперь с утра до вечера его потчевали засахаренными фруктами. Он не склонен был к лени и пирам, а если и любил проводить время лежа, то непременно со свитком в руке, как его отец. Теперь же он вместо свитка постоянно держал в руках золотую чашу с вином, на которой изображены были бесстыдные сцены соития фавнов с козами или нимфами. Не имея возможности самим предаться разврату, евнухи с истерической настойчивостью подталкивали своего юного повелителя в объятия женщин. Им ничего не стоило возбудить чувственность Гордиана, но утром, когда очередная рабыня покидала его спальню, юноша всякий раз испытывал чувство, будто он по какой-то ухабистой скользкой дороге уходит в темную долину, все дальше и дальше от родных пенат. Видение это день ото дня становилось отчетливее, и тьма в долине сгущалась. После ночи, проведенной в разврате, он спешил в атрий, к домашнему алтарю, и долго смотрел на восковые маски отца и деда, сжигал благовония, вино и хлеб. Но новоявленные боги Гордианы не спешили к нему на помощь. Вчера вечером секретарь Сасоний уговорил его отправиться в одежде плебея в отвратительную таверну. Гордиан знал, что на подобные гнусности часто пускались Нерон и Калигула, которых и дед его, и отец всегда презирали. Но Сасоний медовым своим голоском твердил о том, что властителю Рима положено изведать все, что измыслили его предшественники, а тем временем ловкие руки рабов уже облачили Гордиана в тунику из некрашеного льна и накинули на плечи темную накидку с капюшоном. Взглянув на своего секретаря, юноша рассмеялся, вспомнив о недавней женитьбе Сасония. Молодая и красивая женщина из богатой семьи специально вышла за евнуха, чтобы не иметь детей, зато без устали менять любовников. Женившись, Сасоний получил изрядное состояние и право наблюдать за развлечениями супруги из-за занавески. Вчера вечером Гордиан шагал по темным улицам, а Сасоний, тяжело дыша и плотоядно облизывая губы, шлепал сзади. Он предвкушал безудержную попойку, быть может, с дракой, блудс какой-нибудь дешевкой за четверть асса. Разумеется, все это Сасоний собирался лишь наблюдать. Преторианец, переодетый в темное платье раба, шел в отдалении, готовый защитить императора в случае опасности… Вспоминая утром об этой нелепой экспедиции, Гордиан удивлялся тому, что так легко поддался на уговоры Сасония. Калигула, Нерон, Элагабал… неужели имя «Гордиан» станет в этот ряд?.. Но эти мысли шевелились в голове, не понуждая действовать, лишь вызывали краткие приступы стыда. Для действия требовалось нечто большее, чем сомнение. При этом Гордиан не был ленив, напротив, его порывистость порой изрядно докучала окружающим, но он не знал, на что употребить свою энергию, и не было рядом никого, кто бы мог подсказать ему это. Он вспомнил о странном поведении мраморной богини на фронтоне, когда его провозгласили Цезарем, и слабая надежда, что, посетив стоящий на Капитолии храм Минервы, он сможет найти ответ на свои вопросы, шевельнулась в его сердце. Но тут же взгляд его упал на Сасония, и он понял, что евнухи ни за что не отпустят его одного, а их появление в храме превратит святилище в дешевый театр, где в скабрезных позах паясничают продажные девки и неумелые мимы. Гордиан не любил мимов, терпеть не мог представления для плебса с кривляньем и прыжками акробатов, вольными шуточками и грубыми намеками на сенаторов, а порой и на него самого. Он с удовольствием посмотрел бы классическую трагедию, но в римских театрах ее уже не ставили. Когда вокруг жизнь нелепа и страшна, трагедия быстро выходит из моды. Зато во время трапезы кто-нибудь из актеров непременно читал Гордиану отрывок из Еврипида. Евнухи наперебой восхищались высоким слогом и засыпали прямо за столом. Лежа неподвижно на своем ложе, склонив голову и глядя, как колеблется вино в золотой чаше, он сознавал, что его бездействие отвратительно, но не мог ничего с собой поделать… «Я император, — подумал Гордиан, — и могу предать блеск всему. Кроме человеческой души…» — Где ты провел ночь, мой обожаемый и великий Гордиан Август? — Марк вздрогнул от этого слащавого голоса, слова обволакивали слух липкой патокой, им не было сил противиться. Такой голос должен быть у палача, когда он связывает свою жертву веревками перед пыткой. — Я же сказал — заплутал в Субуре… — Мы искали тебя и не нашли… стража искала и не нашла… И пристальный, как укол отравленной иглы, взгляд в упор… Неужели знает? Нет, не может быть. Гордиан почувствовал, как противный холод расползается по спине, и поспешно глотнул из кубка. — Я был в одном доме… — Каком? — Сасоний весь подобрался, глаза блеснули, он чуял добычу. — Неважно… У женщины… Богатой и знатной женщины. Я не хочу выдавать ее имя. Гордиан лгал, и Сасоний знал, что он лжет. Его ищейки сбились со следа и упустили добычу. Но он безошибочно чуял, что Гордиан совершил нечто такое, что грозило опасностью ему, Сасонию… Если б он знал, где побывал вчера император, то пришел бы в ужас… Миновала уже третья стража ночи, когда Гордиан наконец очутился перед нужным домом в Каринах. Как сумасшедший, принялся он колотить в дверь. Ему было все равно, спит хозяин или бодрствует, — он должен его выслушать. Наконец привратник отворил дверь. В одной руке он держал светильник, а в другой — здоровенную палку. — Чего бузишь, паразит?! — гаркнул он, разглядев серый плащ плебея, и уже замахнулся огреть наглеца палкой по спине, но тут мальчишка ударил его ногой в пах. Здоровяк согнулся от боли и заверещал сдавленным голосом, а Гордиан прыгнул в раскрытую дверь. Он очутился в атрии, освещенном двумя светильниками. Попавшийся ему навстречу раб с кувшином вина завопил истошно: — Грабят! Гордиан схватил его за край туники и заорал: — Мне нужен хозяин! Где хозяин? Раб, мальчишка чуть старше Марка, в ужасе выронил кувшин, и вино разлилось по мозаичному полу. А двое слуг с палками уже бежали к ним. Гордиан отшвырнул от себя раба и кинулся в первую попавшуюся дверь. Ему повезло: он оказался в триклинии, где после обильного пира хозяин и его гости неторопливо пили вино и наслаждались беседой. — Векций! — выкрикнул Гордиан. — Выслушай меня! Сенатор приподнялся на локте и взглянул на гостя. Несмотря на то что он уже изрядно выпил, Векций мгновенно оценил ситуацию и предостерегающе поднял руку. Слуги, влетевшие в триклиний вслед за Гордианом, замерли, повинуясь его жесту. — Все в порядке. Это мой клиент. Пусть пройдет в кабинет, я сейчас с ним поговорю… — Векций, милашка, — залепетала какая-то дама заплетающимся языком, — клиентов принято принимать с утра, а не ночью… — Мои клиенты так прожорливы, что готовы жрать и утром, и днем, и вечером. Когда я пригласил одного из них на обед, он сожрал в три раза больше меня и ни разу не проблевался… — захохотал толстяк, и его тучное тело заколебалось под шелковой туникой, как студень. — А мой клиент… Векций, решив, что разговор достаточно увлек гостей, поднялся и вышел. Дерзкий нарушитель покоя сидел в кабинете в плетеном кресле хозяина, по-прежнему в плаще, низко надвинув капюшон на глаза. Его трясло, будто он был в лихорадке. — Что-нибудь случилось, Гордиан Август? — спросил Векций. Марк наконец откинул с головы капюшон и поднял голову. — Мне плохо… — пробормотал он. — Велеть принести вина? Гордиан отрицательно замотал головой, — он боялся, что, если выпьет глоток, его тут же вырвет. — Нас не услышат? — спросил он шепотом. — Никто… — Мне нужна помощь… Спаси меня… от НИХ… — Лицо юноши исказилось, как будто он говорил о пауках или змеях. Векций прекрасно понял, о ком идет речь… — Завтра… жди… — сказал он, невольно перейдя на шепот. И вот это долгожданное «завтра» наступило, но никто не пришел. Гордиан по-прежнему был один во дворце, а Сасоний следил за каждым его жестом, словом, вздохом… — Не соизволит ли мудрейший и любимейший Гордиан Август выслушать одного человека? — Голос Сасония заставил его поднять голову. — Что за человек? Что он хочет сказать? — Гордиан хмуро взглянул на евнуха, но тот смотрел на него с такой лаской и преданностью, что отказать было просто невозможно. — Пусть войдет… Мелькнула мысль, что это может быть посланец Векция, и тогда… Вошедший, маленький и грязный человечек, не человечек даже, а червячок с огромной лысой головой и водянистыми глазами навыкате, тут же упал на пол и забормотал торопливо: — Ради сохранения твоей власти, о богоподобный Гордиан Август, я решился сообщить тебе о том, что некто Гай Фурий Мизифей, учитель риторики, произносит непотребные речи и чернит твое имя… Вместо спасителя явился доносчик. — Вон! — заорал Гордиан так, что голос его сорвался. — Вон! Он вскочил с ложа и, схватив старика за ветхую, просоленную застарелым потом тунику, швырнул к дверям. — Вон! Старичок как ошпаренный вылетел из кабинета императора. — О, ты поступил весьма опрометчиво! — покачал головой Сасоний. — Дурные речи — это непременный путь к предательству, а ты… — Ни одного доносчика, — прошипел Гордиан. — Я же велел: ни одного доносчика не пускать ко мне! И только попробуй не исполнить… — О, ты не так понял, богоподобный Гордиан Август! — Евнух изогнулся и чмокнул императора в колено, будто перед ним не человек, а божество. — Я пекусь лишь о твоем благополучии. Лучше казнить десять невиновных, чем одного виновного пропустить. Такие люди, как Мизифей, погубят Рим. — И Сасоний вновь наклонился, чтобы чмокнуть колено. Гордиан изо всей силы пнул евнуха ногой в лицо. Сасоний отер пальцем разбитую губу и с наслаждением лизнул каплю собственной крови. При этом его масленые круглые глаза с собачьей преданностью смотрели на Гордиана. «Избавиться от него можно только одним способом — убить», — подумал Гордиан. Сейчас он был уже готов отважиться на подобный шаг — мысль о казни не вызывала у него прежнего отвращения. Но не мог же он в самом деле убить Сасония собственноручно… Где же Векций? Почему он не пришел?! Увы, Гордиан не мог спросить об этом вслух. В присутствии Сасония он боялся даже думать. — кто поручится, что этот пройдоха не может выудить самые тайные мысли из императорской головы и развесить как белье для просушки на веревках. Именно ощущение, что мысли его напоминают застиранную тогу — бесцветны и сомнительной чистоты, — не оставляло Гордиана. Ему так понравилось это сравнение, что он даже решился произнести его вслух. Сасоний после краткого замешательства тут же принялся аплодировать, хвалить Гордиана за изящество мысли и вновь кинулся целовать ему колено. Окружающие вторили на разные голоса. Гордиан и сам не понимал, что за люди толкутся в его покоях, восхваляют прекрасные мозаики с инкрустацией из египетского гранита на зеленом нумидийском мраморе, обмеривают колонны, восхищаются позолотой капителей, драгоценными тканями, сосудами, мебелью, как будто все это появилось здесь благодаря личным заслугам императора, победам на полях сражений, длительным усилиям в организации гражданского управления. — Доминус Гордиан Август, — подобострастно прошептал Сасоний, — для сегодняшнего пира заказана прекрасная форель. И трое мимов явятся развлечь гостей… При упоминании о мимах Гордиан поморщился — он уже думал сегодня о них, правда совсем в другом контексте. — Вот только… Гостей пока только семеро. Я хотел… Семеро гостей… Пока семеро. Сасоний наверняка хочет подсунуть на обед своего человека. Чтоб его сожрал Цербер со всеми потрохами!.. — Прекрасно. Тогда пригласим сенатора Домиция, — сказал Гордиан с излишней поспешностью. — Он давний друг моей семьи и приятный собеседник. Было бы неплохо, чтобы именно он возлежал на пиру рядом со мной. Сасоний бросил на императора быстрый внимательный взгляд и, низко поклонившись, тут же принялся с преувеличенной восторженностью превозносить таланты Домиция и проклинать себя за то, что не догадался позвать на императорский пир такого очаровательного собеседника. Обед во дворце начинался поздно. Солнце уже клонилось к западу, когда император возлег на свое покрытое золотыми тканями ложе, ожидая гостей. Рабы сыпали сверху фиалки и лепестки роз, от густого аромата слегка кружилась голова. Семеро прибыли и заняли свои места, но ложе Домиция оставалось пустым. Подали яйца, устрицы и грибы, а Домиция все не было. Зато Сасоний болтал без умолку. Его любимой темой были пиршества Элагабала, о которых еще помнили в Палатинском дворце. — Ложа как в триклинии, так и в спальнях у него были из чистого серебра, — закатывая глаза, рассказывал Сасоний. — Он обожал лакомиться верблюжьими пятками, гребнями, срезанными у живых петухов, языками павлинов и соловьев. — Да, Элагабал был большой причудник, — подтвердил одноглазый старик, приятель Сасония, хитрец, умудрившийся пережить почти два десятка императоров и при этом не потерять своего имущества. — Однажды он позвал на пир восемь лысых, в другой раз — восемь хромых, потом — восемь одноглазых. Я был на этом пиру, — продолжал старик не без гордости. — А еще как-то раз по его приглашению на пиршество явились восемь толстяков, которые никак не могли уместиться втроем на одном ложе и все время падали на пол. Наутро весь Рим только и говорил что об этой потехе… Старик рассказывал о всех этих нелепостях с таким восторгом, будто это было самое значительное, что он видел за всю свою жизнь. — Да уж, причуды Элагабала можно перечислять долго, — подтвердил Сасоний. — Интересно, что чем больше мерзостей творит правитель, тем больше о нем говорят. Элагабал запрягал в золотую колесницу голых женщин и разъезжал по улицам, хлеща их плетью, сам тоже раздетый донага. Зачем, подобно Марку Аврелию, скрупулезно вникать во все тонкости управления Римом, если достаточно назначить префектом претория плясуна, префектом охраны — возничего из цирка всего лишь за размер их срамных органов. Допустим, у тебя детородный орган огромного размера — и вот ты уже известен и знаменит. Историки сочинят о тебе множество книг… — Разве это факты, достойные упоминания в анналах? — спросил Гордиан. — Достойные… недостойные — какое это имеет значение для императора и патриция? Если милостивый Гордиан Август мне дозволит, я напишу его жизнеописание… — Нет, — запротестовал Гордиан. — Когда плебей пишет о патриции, то почему-то патриций в его книгах всегда говорит и мыслит как плебей. — О, разумеется. Я тоже это заметил, — поспешно закивал головой Сасоний, сделав вид, что эти слова к нему не относятся, как будто сенат уже внес его имя в списки патрицианских фамилий. На серебряном блюде принесли огромную рыбу с пряностями и политую густым соусом. Гости наперебой принялись восторгаться кулинарным чудом. Возлежащий на самом последнем месте толстенький коротышка в съехавшем на уши растрепанном венке визгливым бабьим голосом клялся, что никто не видел ничего подобного со времен основания Рима. А это, как все знают, без малого тысячу лет… и благородному Гордиану наверняка предстоит провести великолепные Столетние игры в ознаменование этого самого тысячелетия… и так далее, и тому подобное… Так вот в продолжение этого благородного и возвышенного тысячелетия ни к столу сенаторов, ни к столу императоров ни разу не подавали такой великолепной рыбы. Срочно послали за нотариусом, чтобы она была измерена и взвешена, а ее гигантские размеры запротоколированы в назидание грядущим поколениям, пусть знают, что только на пиру Гордиана подавались такие удивительные яства. Тем временем актер хорошо поставленным голосом читал отрывок из «Медеи» Еврипида, и история женщины, убившей своих детей, дабы досадить вероломному супругу, среди чмокающих от восторга и жующих ублюдков начинала превращаться в фарс. «Они ведут себя так отвратительно для того, чтобы доказать, что в жизни может существовать только грязь и низость и более — ничего», — подумал Гордиан, глядя на смеющееся, блестящее от жирных умащений лицо Сасония. Вольноотпущенник Домиция явился в самый разгар пира. Дрожа и запинаясь, он сообщил, что его господин не придет. В тот момент, когда сенатор собирался выйти из дома, раб случайно опрокинул на него светильник с горящим маслом, на Домиции вспыхнула тога. — Какое несчастье! — завизжал толстый коротышка. — Какое несчастье… — повторил Сасоний голосом Медеи. — Он еще жив? — спросил Гордиан, и его голос против воли задрожал. Быстрый взгляд Сасония коснулся его лица, и тотчас насурьмленные веки евнуха опустились. — Еще жив… — пробормотал вольноотпущенник. Гордиан отодвинул от себя блюдо с устрицами и поднялся. — Подать немедленно мои носилки, — приказал он дрожащим от ярости голосом. Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны. — Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август? — В дом Домиция… Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот — по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного — быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти. Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, — врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы — кроваво-красные на руках и лице, черные — на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, — шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом… — Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? — спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему. — Геркулес… — прошептал тот. Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело… Несколько мгновений Гордиан стоял неподвижно. Что хотел сказать Домиций? Геркулес умер, когда жена подала ему пропитанную ядом одежду… Тога, вспыхнувшая как факел… — Позвать кастеляна! — приказал Гордиан. Слуги, толпившиеся подле, тут же кинулись исполнять приказание Августа. Раба, исполнявшего обязанности смотрителя дома, нашли повесившимся в кладовке… Гордиан не помнил, когда и как вернулся во дворец. Помнил только пряное вино, которое подавал ему евнух. И то, что в тот вечер он был пьян. На следующий день он велел отнести себя на свою виллу и долго лежал перед своей любимой картиной на «ложе маленького Гордиана». Лисенок исчез. Со времени происшествия в преторианском лагере, когда Зевулус едва не перерезал ему горло на дерновом алтаре, пурпурный звереныш ни разу не появлялся. По-прежнему торчала рукоять кинжала из древесного ствола. По-прежнему поляна была пустой и на зеленой траве алела кровь. Но лисенка не было. Никто больше не хотел разговаривать с Марком Антонием Гордианом Августом. Владигор и Филимон еще спали, когда кто-то осторожно просунул лезвие ножа в щель и принялся отодвигать задвижку. Звук был настолько тих, что вряд ли человек мог его услышать. Но Владигор различил не звук и даже не дыхание постороннего, он просто ощутил приближение опасности. Когда крышка лаза бесшумно откинулась, он уже был на ногах. Человек впрыгнул в маленькую комнатку и кинулся на Владигора. Пантера и та не была бы более ловкой. Однако удар ножа пришелся в пустоту, зато нападающий рухнул на кровать, где мгновение назад лежал Владигор, заливая одеяло хлынувшей из горла кровью. — У нас гости? — спросил проснувшийся Филимон. — Да, причем незваные… В этот момент снизу послышался шум. Владигор одним прыжком оказался возле лаза. В полутьме он увидел двух человек, взметнувшуюся вверх смуглую руку с ножом. Но рука, так и не сумев нанести удар, упала бессильно. Второй человек, светловолосый и быстрый в движениях, поднял обмякшее тело и побежал вниз. А на его место ступил… ритор Мизифей. — Я все-таки опоздал, — сказал он, взглянув на Владигора. — Один из них успел забраться внутрь. — А кто это был? — Посланец с Палатина. — От императора? — недоверчиво хмыкнул Владигор. — Нет, от его секретаря Сасония. Но не волнуйся, гладиатор Векция успел позаботиться о бедняге. Я могу войти? Владигор отстранился, и Мизифей поднялся в комнату. — Не слишком удобное жилище, — заметил ритор. Вслед за ним поднялся светловолосый гладиатор и, ни слова не говоря, стащил вниз второе тело. — Что он с ним сделает? — Не все ли тебе равно? — ответил Мизифей вопросом на вопрос. Он бесцеремонно расположился на скамье и принялся рассматривал разложенные на сундуке свитки. — Поучительно изучать жизнеописания Цезарей, но мне интересно, какие же выводы сделаны после такого чтения? — Я ничего не читал еще, — нахмурившись, сказал Владигор. — Понятно, ты был погружен в сон, который порой случается с ранеными и который напоминает смерть. Я спрашиваю у твоего друга, который умудрился перетаскать в эту комнату половину Аполлоновой библиотеки. — Дороги, акведуки, бани… — выпалил Филимон, выпучив свои и без того огромные и круглые глаза. — Для птицы совсем неплохо. Но маловато, пожалуй, для человека, — улыбнулся Мизифей. — Я знаю, Архмонт, что ты правишь страной, называемой Синегорьем. Что ты думаешь о своем правлении? Твоя страна процветает? — Я правлю по Совести и Правде. — Это трудно? — Очень. — Я тебя понимаю. И что ты хочешь делать дальше? — По-моему, ты собирался стать учителем Гордиана, а не моим, — огрызнулся Владигор. — Разве я чему-то учу тебя? Я просто спрашиваю. Наши страны в разных мирах — мы не способны навредить друг другу. Так что ты можешь быть со мною откровенен. — В прищуренных черных глазах Мизифея блеснул огонек. Он был слишком умен, чтобы его можно было принять за человека простодушного. Или он и в самом деле был таковым? А хитрость была лишь тенью его ума, как бывает тень у всякого тела?.. — Я хочу объединить четыре братских княжества, — сказал Владигор. — Твоя страна так мала, что не может выжить в одиночку? Или кто-то хочет завоевать Синегорье? — Вообще-то нет… Мы постоянно враждуем с Бореей, да и кочевники нам досаждают. Наше княжество ничуть не слабее соседних. Но если мы объединимся, то сделаемся большим, могущественным государством, которое никто не сможет победить. — Кроме него самого, — уточнил Мизифей. — Рим стонет, раздавленный собственной тяжестью. — В голосе его прозвучала неприкрытая боль. — Если бы мы не растоптали Карфаген, Рим не умирал бы так быстро… Возле свободного человека всегда должен быть свободный человек. Когда рядом одни рабы, душа свободного человека развращается и разум его слабеет. — Что ты хочешь этим сказать? — продолжая хмуриться, спросил Владигор. — Красивые слова, не спорю, но какой за ними смысл? — Большая страна — большая армия. Большая армия — огромная сила. Огромная сила — огромный соблазн для любого проходимца, жаждущего власти. А жаждущих власти всегда слишком много. Вспомни Максимина. Он перерезал глотку предшественнику, солдаты назвали его своим избранником. Поверь мне, это случится еще не раз, если не уничтожить зародыш подлости в самом начале. Власть императора огромна. И всегда явится соблазн создать проскрипционные списки. — Что?.. — Списки людей, обвиненных в государственной измене, которых любой встречный может убить, а голову доставить правителю. — В моей стране этого не будет! — возмущенно воскликнул Владигор. — Я не только князь Синегорья, но и Хранитель времени. Я не позволю своему миру разрушиться… я… — Твоя уверенность восхитительна. Но так ли глубоки твои знания, как глубока вера? Я знаю, что ты не простой человек, Архмонт. Ты — бог. Бог, не ведающий своего предназначения. Ненареченный бог, о котором говорилось в свитках Нумы Помпилиума. — Ты знаешь об этих свитках? — спросил Владигор, вспомнив клятвенные заверения фламина Юпитера, что в свитки, кроме него, не заглядывал никто. — Я многое знаю. Даже то, что не положено знать учителю риторики. Я знаю будущее. И хочу его изменить. — Он улыбнулся, и его улыбка говорила больше любых слов, — так улыбается человек, проникший во все тайны мира, но не ведающий, как эти тайны передать другим, ибо в сердце его нет фанатичной веры, нет силы, что способна вдолбить идею в головы животных, называемых людьми. — Ты гадаешь по внутренностям, как гаруспики, или следишь за полетом птиц, как авгуры? — спросил Филимон, торопясь показать свою осведомленность. — Ни то ни другое — я читаю книги. — Мизифей перестал улыбаться, тон его стал сухим и деловитым. — Я знаю, что ты позавчера видел Гордиана в таверне. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось, если мы не хотим, чтобы явился еще один Калигула или Нерон, избавиться от которого можно лишь перерезав ему глотку. Поможем друг другу. Поможем Риму. Не отказывайся. Архмонт… — Какой помощи ты ждешь от меня? — Обучи нового Хранителя времени. Только он может спасти Рим. — Откуда ты это знаешь? Из книг? — Именно. Некоторые книги похожи на откровения. — И кого же ты прочишь на роль Хранителя? — Ты еще не догадываешься? Гордиана… Владигор рассмеялся: — Ты хотел стать его учителем, а не я… Нет, мальчишка не подойдет… Обыкновенный аристократ… Настал черед Мизифея улыбнуться: — В наши дни в Риме нет «обыкновенных» аристократов. Большая часть сената — выскочки, назначенные тиранами. Или потомки выскочек. Любой тиран прежде всего начинал с уничтожения патрициев и тех, кто смел возвысить свой голос против. Так что настоящий аристократ в наши дни — редкость. — Пусть так, но в нем не хватает огня. — Ошибаешься. В нем есть сила, которая на первый взгляд, может быть, и незаметна. Испытай его. — У меня другие дела. — Можно узнать какие? — Он изучает римское право, — встрял Филимон. — С сегодняшнего утра. — Вот поучительный пример. — Мизифей кивнул на кровавое пятно на постели. — И помолимся богам, чтобы мы не опоздали с нашей учебой. Владигор раздумывал. Доводам такого человека, как Мизифей, невозможно было противиться. Казалось, ритор опутывает его своими речами, как паук беспомощную муху паутиной. Владигор не ведал, как из этой паутины выбраться. Он уже почти был согласен. Можно сказать, против своего желания и против воли. — Хорошо, пусть даже он подходит на эту роль, но кроме Хранителя времени нужен еще и ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Вашего мира. — Думаю, что боги позаботятся об этом, — загадочно улыбнулся Мизифей. — Про просьбе царя Ну- мы Помпилиума Юпитер сбросил ему на землю медный щит. Пока этот щит существует, Рим стоит неколебимо. Может быть, и на нашу просьбу Олимпийцы соизволят дать ответ. В этот момент Владигор ясно почувствовал, что Мизифею заранее известен ответ богов и даже местонахождение камня. В это утро Гордиан с равнодушием выслушивал речи евнухов. К чему вникать в смысл льстивых фраз, если сказанное не имеет никакого отношения к происходящему за стенами дворца? Его слова тоже не имели смысла, и он говорил лишь для того, чтобы насладиться красотой звучания отдельных фраз. Он сказал, что хочет построить на Марсовом поле портик длиною в тысячу футов и точно такой же с противоположной стороны, так, чтобы между ними осталось расстояние в пятьсот шагов, и на этом пространстве разбить сады, где будут расти лавры, мирты, буковые деревья, а середину выложить мозаикой и украсить колоннами и статуями, чтобы там было место для гулянья. И еще построить базилику размером в пятьсот футов. А позади базилики — летние термы, которые будут носить имя Гордиана… Он знал, что ничего из задуманного никогда не будет построено, но трудно было удержаться от соблазна представить себе, что все его замыслы осуществлены. Глядя на Сасония, он думал о несовершенстве власти и ее беспомощности. Это тем, кто бродит по улицам и, надрывая глотку, благодарит императора за подаренные пару сестерциев, кажется, что находящийся на вершине власти всемогущ. Но все его могущество — это возможность содрать живьем кожу с раба, который, наполняя чашу вином, пролил несколько капель на императорскую тунику… …Раб побледнел и, задрожав, едва не уронил кувшин. Гордиан жестом отослал его — ему неприятно было видеть искаженное страхом лицо невольника. Возможно, завтра этого увальня просто удавят — если так повелит Сасоний. И воспротивиться этому никак нельзя. Получается, что даже над жизнью раба император невластен. Он хотел видеть Домиция. И вот милого остряка больше нет… Разве Домиций был в чем-нибудь виноват? Лишь в приязни к Гордианам. — Сегодня послали справиться о здоровье Архмонта Меция Гордиана? — спросил Марк. Ему нравилось называть друга своим именем — это создавало иллюзию, что он не одинок. — К сожалению, Меций Гордиан умер, — сообщил Сасоний с грустной миной. — Как?.. — Его сон и так походил на смерть, а сегодня он перестал дышать. — А мне казалось… Гордиан замолчал. Значит, он ошибся. И тем вечером в таверне мельком он видел вовсе не Архмонта… Векций предал его, Архмонт умер. Он остался один, окончательно один… Гордиан в память об умершем выпил чашу до дна. Тут отворилась дверь, и вольноотпущенник сообщил: — Гордиан Август, явился учитель, присланный твоей матушкой… Учитель? Зачем ему учитель? У него уже есть Сасоний, у которого он согласен учиться всему, чему тот прикажет. А в случае отказа одним прекрасным утром или вечером его тога вспыхнет сама собой. Разве у императора есть выбор? — А как зовут учителя? — насторожился Сасоний. — Ритор Гай Фурий Мизифей. — Что?! Сасоний переглянулся с двумя другими евнухами. На мгновение их лица сделались растерянными. Потом Сасоний улыбнулся, но уже без обычной сладости, и шагнул к Гордиану. — С прискорбием сообщаю, что я не могу допустить к тебе этого человека. Надо приказать преторианцам немедленно его арестовать. О мой возлюбленный Август! Вдруг этот человек — наемный убийца… или просто безумен! Ничего не говоря, Гордиан вскочил и, ухватив евнуха за рукав его драгоценной туники из далматинского шелка, дернул вниз со всей силы так, что Сасоний осел на покрытое золотой тканью императорское ложе. — Я готов умереть, лишь бы защитить тебя, о Август! — Я убью тебя! — воскликнул Гордиан. От ярости слезы брызнули у него из глаз. Он вдруг понял, что в этой комнате нет оружия, ну разве что найдется нож у раба-разрезальщика. И он в самом деле кинулся к рабу, который в этот момент раскладывал в вазе фрукты, и заорал: — Дай мне нож, дай нож!.. Тот ничего не понял, опрокинул вазу, финики рассыпались по ковру… Гордиан выскочил в соседнюю комнату, служившую ему спальней, и, схватив меч, вернулся назад. — Ты хочешь убить меня? — воскликнул Сасоний, заливаясь слезами и падая на колени. — Меня, который любит тебя как родного сына, меня… Гордиан поднял меч. Лицо Сасония запрокинулось. Мокрое, залитое слезами, оно напоминало недозрелый сыр, истекающий соком. Гордиан ударил, но рука дрогнула, — лезвие рассекло лишь кожу над ключицей. Сасоний тихо вскрикнул и повалился к ногам императора. В этот момент Мизифей вошел в кабинет. Это был человек лет сорока с темными густыми волосами, уже изрядно тронутыми сединой, в белой тоге. А за ним следом… Нет, этого не может быть — Архмонт собственной персоной. — Приветствую тебя, Гордиан Август. — Мизифей поклонился. — Векций Савин сказал мне, что тебе нужен учитель риторики. О боги, что он говорит! Как можно вот так в открытую упоминать имя Векция? Неужели он не знает, что случилось с Домицием? — О нет!.. — застонал Сасоний и попытался подняться с пола, зажимая ладонью кровавый порез на плече. — Разве я могу? — пробормотал Гордиан, опешив. — Ты — император. А преторианская гвардия — Неужели так просто? Велеть выйти — и все? — Куда их вывести? — Гордиан никак не мог опомниться и уяснить происходящее. — У них есть дом. Пусть идут домой. Если, конечно, суд установит, что они не причастны к убийству Домиция. А у нас есть показания вольноотпущенника, что Сасоний к этому причастен… — В голосе Мизифея зазвучал металл, и Гордиан невольно вздрогнул, а Сасоний, привставший было с пола, вновь шлепнулся к ногам императора. В этот момент в кабинет вошел центурион. Блеск его доспехов окончательно доконал евнуха. — Я не хотел… не хотел… пощади… — бормотал он бессвязно. — Домиций — случайность… Ну вот и все! Выслушав приказ, центурион поднял Сасония и вышвырнул его в коридор. Уже добровольно, спотыкаясь и путаясь в своих шелках, выбежали два других евнуха. — Как хорошо, что ты пришел, Архмонт… — сказал Гордиан, приходя в себя и принимая прежнюю позу с тем непередаваемым достоинством патриция, которому не нужно выпячивать грудь, чтобы продемонстрировать благородство. — Как я рад, что ты жив. — Я тоже этому рад. Гордиан повернулся к Мизифею: — Сегодня ты дал мне неплохой урок. Но почему ты хочешь стать моим учителем? — Потому что ты так же равнодушен к пороку, как и к власти. И это уже хорошо. Власть надо любить, как любят жену, — в меру. И никогда ей не подчиняться до конца. Гордиан улыбнулся. Прямота ответа вовсе не подтверждала прямоты этого человека. Чтобы казаться умным, Мизифею точно так же не нужно было выпячивать свой ум, как Гордиану — свое благородство. — Как ты думаешь, Архмонт, он будет хорошим учителем? — спросил он с улыбкой у Владигора. — Сомневаюсь, что в Риме есть человек умнее его. — Но я… хороший ли из меня выйдет ученик? — Ты еще даже не ведаешь, чему должен научиться, Гордиан Август, — заметил Мизифей и выразительно взглянул на Владигора. Гордиан склонил голову, как бы повинуясь неизбежному. |
||
|