"Схватка" - читать интересную книгу автора (Левин Юрий Абрамович)
Левин Юрий Абрамович
Схватка: повесть
Аннотация издательства: Автор — член Союза российских писателей, лауреат литературной премии имени Н.И.Кузнецова, ветеран Великой Отечественной войны. Свой боевой путь начал в сентябре 1941 года. В качестве военного корреспондента прошел по фронтовым дорогам от Ржева и Сталинграда до Берлина. Свой последний боевой репортаж для газеты 3-й ударной армии «Фронтовик» написал у стен рейхстага, над которым реяло Знамя Победы. Полковник в отставке.
5
Покинул Емельян избу в час вечерний, когда лес вот-вот должен был погрузиться во тьму. Вышел на волю, поглядел на небо — не вызвездилось ли? — и перед дорогой присел на завалинку. Следом из избы вышел и дед Рыгор.
— Дождя, кажись, не будет, — сказал дед и сел рядом с Емельяном.
Помолчали, а поднявшись с завалинки, дед Рыгор спросил:
— Ничего не забыл?
Емельян, потрогав вещмешок, в котором лежали гранаты и автомат да краюха хлеба с салом, сказал:
— Все при мне.
— А хату моего сродного брата Архипа найдешь?
— Постараюсь, коль потребуется.
— Так и скажи Архипу: от Рыгора пришел. Он добрый старик, на постой пустит... Только про Михася ничего не кажи — не знаю, мол.
— Понял, дед Рыгор, понял.
— Тады пошли.
И дед Рыгор в роли направляющего пошел по тропинке, которой всегда хаживал, когда была надобность идти в Поречье. Эту лесную дорожку — самый кратчайший путь из леса к бубновскому большаку — знал только он один, ибо сам же ее и проложил. Вот и решил, чтоб Емельян не плутал, вывести его по этой тропе.
Шли молча, лишь изредка дед Рыгор наставлял:
— Дорогу-то запоминай. По ней же и возвертайся.
— Есть возвертаться по ней же!
— Смотри мне!
У большака остановились.
— Вон туды путь держи. — Дед Рыгор показал налево. — Прямиком иди — в Поречье упрешься... Ну, бывай!
Емельян обнял деда Рыгора, и так ему стало жаль расставаться со стариком, самым близким ему теперь человеком, что аж сердце защемило.
— Берегите, пожалуйста, Олесю, — прошептали Емельяновы губы. — Будет спрашивать про меня, скажите...
— Сам знаю, что сказать! Ты вот только возвертайся... и в целости...
Емельян повернул налево и грунтовым большаком подался в Поречье, а дед Рыгор потопал своей старой хоженой тропой. Невесело было на душе у старика. Беспокоила его неизвестность, в которую удалился Емельян. Как-то его встретит Поречье? Ведь не к теще на блины пошел...
Кончился лес, и большак вывел Емельяна к перезрелому нескошенному ржаному полю. Взял в руки колосок, а он пустой — осыпался, не дождался жнеца.
А где нынче жнецы? Нет их, война раскидала. А ржаное поле танки мнут да снаряды рвут.
Так, держа колосок в руке, снова тронулся в путь Емельян. Дорога повела его в горку, отчего он замедлил шаг, а когда поднялся на взгорок и посмотрел в сторону Поречья, совсем остановился: у горизонта небо высвечивалось огненным полукругом. Не иначе пожар!
И вдруг услышал голоса: то ли кто-то плакал, то ли причитал — не понять. Сошел на обочину в рожь и снова прислушался. Голоса приближались.
Емельян расстегнул вещмешок, сунул туда руку, чтоб на всякий случай быть готовым к действию с автоматом, и, опустившись на колено, приготовился к встрече... Но с кем — сам не знал.
Вот уже на дороге отчетливо вырисовались три темных силуэта: один большой и два маленьких. Вскоре Емельян точно определил — женщина с детьми. Она шла быстро, а ребятишки бежали трусцой.
Емельян привстал и пошел навстречу. Женщина, а за ней и дети шарахнулись в сторону. Все заголосили.
— Тише, — произнес Емельян, — успокойтесь... Я не бандит... Вас не трону... Откуда и кто такие?
Женщина, как смог приметить в темноте Емельян, еще совсем молодая, продолжая всхлипывать, прижала к подолу ребятишек и быстро затараторила:
— Из Поречья мы... Бежим со страху... Там палять... Людей тоже...
— Спокойнее, гражданка. Меня не бойся. Свой я, свой...
— Это добре, што свой. А там...
— Что там? Говори!
— Нас в кузню хотели затолкнуть... И спалить...
— Ничего не пойму. В какую кузню? Кто толкал вас?
— Германцы и Хведар, полицай одноглазый.
— Почему в кузню?
— Хведар кричал: «Всех партизанских прихвостней в кузню!». Человек с пятьдесят туды толкнули... И мою сестру Шурку тоже туды. Яна связным у партизан была... Потом германцы облили кузню керосином и подпалили ее... Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне.
Женщина упала наземь и зарыдала.
— Дяденька, не трогайте нас! — всхлипывали дети.
Емельян вынул из мешка хлеб с салом и отдал женщине, а она — детишкам. Ребята, видать, изрядно изголодавшиеся, накинулись на съестное и совсем успокоились, да и мать тоже поостыла. И только сейчас Емельян толком разобрался в ситуации, сложившейся в Поречье. Попалась на глаза Федору-полицаю вышедшая только что из леса и направлявшаяся по тропинке от реки в село Шура Ермалович. Он и скрутил комсомолку. Сначала был допрос с побоями, а потом кузница. За Шурой стали хватать всех, чьи родственники числились в партизанах. Набили полную кузницу... Вот отчего небо высвечивалось огненным полукругом — пылал людской костер... Никогда доселе не слышал Емельян о такой адской инквизиции.
— Как фамилия того полицая? — спросил Емельян.
— Гнидюк, — ответила женщина. — Хведар Гнидюк. Страшный, усы, как у таракана, а на глазу черная повязка... Не наш он. Из суседнего села...
— А вы куда идете?
— В Бубновку. Там мой свекор живет. К нему и бежим.
— Счастливый путь! — сказал Емельян и вышел на дорогу.
— Дзякуем за угощенье, добрый человек! — кричала Емельяну вслед женщина...
Шел Емельян, а в ушах звенели слова женщины: «Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне...» И словно дальний отзвук, следом несся малиновый перестук молота и наковальни, которые будоражили Емельянову память... Откуда ни возьмись, явилась кузница его детства и юности, та самая, которая от утренней зари дотемна все звенела и звенела на весь Исток. К ней, кузне, вели все тропинки. Кто вел сюда коня подковать, кто колесо катил, кто вез плуг, а кто просто так шел — покалякать. Уж тут мужики волю языкам давали, все новости сюда несли и мигом выкладывали. Молчал лишь дядя Фома — кузнец, мужик невысокий, с густыми черными усами и красным от огня и раскаленного железа лицом.
Емельян мог долго-долго смотреть на то, как ловко мастерил дядя Фома, как никудышнюю железяку он превращал в подкову или в шворень. Его цепкие и сильные руки все умели: и огонь раздуть, и молотом вдарить, и железо согнуть.
Да, кузня — это диво-дивное. Кто может так дунуть, чтобы черные холодные угли огнем запылали? Только горн. Он один не даст угаснуть пламени. А дядя Фома, ухватив длинными щипцами шершавую железную болванку, заталкивал ее в раскаленные угли — и металл так накалялся, что становился пламенным. Потом те же щипцы несли огненное железо на наковальню, и начиналось истинное чудо, творимое руками и молотом кузнеца. Кузница наполнялась пением железа и горящими искрами...
Две кузницы вплелись в судьбу Емельяна: одна — из детства пришедшая и подарившая приятные минуты воспоминаний, и другая — своим пожаром-пламенем опалившая его сердце. Вконец расстроился Емельян, когда подошел к околице Поречья: от дома, в котором он расправился с немцем-очкариком, осталась лишь печь с сиротливо торчащим дымоходом и черные головешки, раскиданные по двору.
— А где же Олесина мать и бабушка? — неизвестно кого спросил Емельян.
Оглянулся вокруг — пустынно, никаких признаков жизни. И как-то сразу подумал: а может, и их порешили в той пылающей кузне?
Постоял недвижимо и вспомнил наказ деда Рыгора найти хату Архипа. Она должна быть пятой от избы бабушки Анны.
Пошел, считая хаты, вдоль улицы. Вот она, пятая, с закрытыми ставнями, однако ж сквозь щели пробивался тусклый свет. Неужто в такой поздний час бодрствует старик? Через калитку вошел во двор и, подойдя к окну, постучал в ставню. Никакого отзвука. Еще постучал. И вдруг — сонный голос:
— Ну, что надо?
— Откройте, дедушка Архип.
— Архип давно осип, — услышал Емельян странное бормотание у самой двери.
Насторожился Емельян. Снял с плеча мешок с оружием и опустил его к ноге.
Щелкнул засов. Дверь открылась настежь. Емельян увидел молодого человека без рубахи, в одних кальсонах.
— Извини, браток, я, видно, ошибся... Мне к деду Архипу.
— Не ошибся ты... Был Архип да весь вышел... Богу душу отдал.
— Как?
— А так, ногами вперед!
— Помер?
— Наконец дотумкал, — развязно процедил незнакомец. — Но ты заходи, коль пришел. Покалякаем...
Емельян принял приглашение и вошел в освещенную лампой горницу. Но когда взглянул на хозяина, оторопел — тараканьи усы и черная повязка на глазу... Это же он, Гнидюк, полицай! Ну и ну...
— Ставь бутылку на стол! — повелевающим тоном резко произнес одноглазый. — Надо башку поправить. Трещит, сволочь!
Емельян взглянул на стол, уставленный пустыми бутылками да тарелками, на которых лежали куски мяса, сала, а одноглазый, перехватив этот взгляд, щегольски произнес:
— Гульнули малость. С самим шефом.
— С шефом?
— Что удивился? Ты разве знаешь обер-лейтенанта?
— Его — нет, а тебя знаю, — бросил Емельян, понимая, что такие слова польстят Гнидюку-таракану.
— Меня все знают, — выпятил голую грудь полицай, прищурив мутно-пьяный глаз. — Ну-ну, кто я?
— Федор Гнидюк. Полицейский начальник.
— Точно, начальник!.. А я вот тебя и ведать не ведаю. Ты-то кто?
— Как тебе сказать... Скиталец я, — решил и дальше хитрить Емельян. — К тебе пришел. Специально к тебе. Сказали, что ты у деда Архипа на постое, вот я и стучался до него. А нужен мне ты.
— Ишь как! Я нужен... Всем Гнидюк нужен... Даже гер обер-лейтенанту.
— А он-то кто? Главнее тебя в Поречье?
— Во хватил... Обер-лейтенант всей зондеркомандой повелевает. И я под его началом. Но мы с ним душа в душу живем. — Одноглазый показал на стол. — Уразумел?
— Теперь понял, Федор, а как по батюшке — не знаю.
— По батюшке не надо и «Федора» тоже забудь. Фредом зови, как обер-лейтенант меня величает. Слышишь, как звучит — Фред!
— Слушаюсь, гер Фред!
— Вот так! — зевая, произнес, будто прогудел, одноглазый. — Так зачем ты ко мне пришел?
— Пристроиться хочу. Хватит шататься по селам.
— А почему шатаешься?
— Из окруженцев я.
— К кому хочешь пристроиться?
— К тебе, Фред!
— Ставь бутылку — и поговорим.
— Нет бутылки.
— А в мешке что? Показывай!
Емельян был готов к такому вопросу, он понимал, что полицая должна заинтересовать ноша ночного гостя-незнакомца. На этот случай его план был прост: пускать в ход автомат. И все-таки Емельян решил потянуть время: надо еще кое-что разузнать у этого подонка.
— Будет бутылка, — сказал Емельян, — утром найду. Вот увидишь.
— Мне сейчас потребно... Показывай мешок.
— Изволь, — Емельян нагнулся к лежащему на полу мешку, развязал веревку и, сунув туда руку, вытащил напоказ стеганый рукав. — Видишь, телогрейка... Еще сапоги про запас.
Одноглазый, раззевавшись, махнул рукой:
— Жаль, что нет бутылки... Давай спать!
— И правильно! — одобрил Емельян. — Утро вечера мудренее.
— Точно! Утречком пойдем в школу, недалеча — рядом с церквой. Тебе там устроят экзамен.
— А в школу зачем?
— Резиденция обер-лейтенанта и его зондеркоманды. Увидишь... Приготовься к испытанию, — хихикнул одноглазый.
— Готов на все! — бодро произнес Емельян и, взглянув на подбивавшего подушку одноглазого, заметил под ней рукоятку пистолета.
— Лампу будем гасить? — спросил Емельян.
— Оставь. Я привык при огне спать, — сказал одноглазый и натянул на себя одеяло. — И ты привыкай.
Емельян примостился на широкой лавке, стоявшей у стола, напротив кровати одноглазого.
— Ты храпишь?
— Бывает, — вроде сонно ответил Емельян. — А ты?
— Во всю силу... Если станет невмоготу, отправляйся в сени...
— Ничего, стерплю... С дороги устал, — зевнул для вида Емельян.
Одноглазый повернулся лицом к стене, громко икнул, выругался и, вместо того чтобы замолкнуть, вдруг заговорил:
— Ох и гульнули! Обер-лейтенант тюфяком стал. Слабак... А повод-то какой, повод! Все партизанско-большевистское отродье подчистую скосили... В кузне. Шестьдесят шесть большевичков под корень... И хаты их огнем слизали... А, ты ничего не знаешь...
Последнюю фразу одноглазый пробормотал сонно. И захрапел. А Емельян и не собирался спать. Не до сна ему было. В висках стучала одна лишь мысль: расплатиться надо!
Наступил его святой час отмщения за все: за комсомолку Соню, за ров на Мыслотинской горе, за костер из живых людей... Вставай, красноармеец Усольцев, пора браться за дело святое и праведное!
Емельян поднялся и пошел прямо на одноглазого, сунул руку под подушку и ухватился за пистолет. Вся горница, пропахшая самогонным перегаром, гудела от храпа Федора-полицая. Емельян спокойно приставил ствол пистолета почти вплотную к затылку одноглазого и чуть было не нажал на спусковой крючок, но остановился: будить надо холуя, пусть своими глазами увидит свой конец, подлюга.
— Встать! — властно прогремел Емельян. Одноглазый вздрогнул и нервно, еще лежа, начал шарить под подушкой — нет пистолета! Бросил взгляд на Емельяна и, увидев дуло пистолета, обмяк. Поднялся, прямо на кровати стал на колени и, прижавшись к стенке, начал молить о пощаде:
— Браток, не тронь меня... Я заплачу... Устрою... Озолочу... За что?
— За кузню. За предательство! Сгинь, гнида!
Пуля продырявила лоб полицаю, и он плашмя свалился на постель. На подушку хлынула кровь. Емельян быстро собрался и покинул избу.
Поречье по-прежнему пребывало во сне, а может, и вовсе не спало село, просто, пережив такой адов день, притаилось и застыло, как застывает капля воды, выплеснутая на мороз. Емельян шел по ночной улице и все думал о них, поречанах, попавших, как и жители других селений, куда пришел фашист, в такую беду, из которой есть только один выход — борьба, мщение. Ему вдруг захотелось несбыточного — войти в эти замершие дома и, чтобы все-все услышали, крикнуть: «Не бойтесь, люди, нет больше Гнидюка-карателя!». Но из-за стен, как показалось Емельяну, вырвался возглас-вопрос: а зондеркоманда? Верно, живы еще эти бандиты. Пристроились в школе и почивают себе, сил набирают для ночного разбоя. Ну, погодите!
Емельян взял курс на церковь, купол которой блекло вырисовывался на фоне светлеющего неба: оттуда, с церковного плацдарма, выражаясь военным языком, сможет оценить обстановку и принять точное решение. Нет, решение он уже принял — бой и только бой! Но как осуществить замысел, что конкретно предпринять — это только ему надлежало определить.
Церковь вместе с кладбищем, занимая вершину пологого холма, была удобным местом для наблюдения не только за школой, где размещалась зондеркоманда, но и за длинной сельской улицей. Отсюда Емельян сразу же приметил немца-часового, который бодро вышагивал вокруг школьного здания. У каждого угла немец останавливался, чтобы оглянуться вокруг, и продолжал обход. Емельян оценил: можно приблизиться к школе и притаиться у одной из стен, пока часовой обходит остальные три стены. А как быть с часовым? Когда кончать его? Обстановка подскажет.
И вдруг — о, удача! — распахнулось окно, из которого высунулась голова. Жарко, видимо, кому-то стало, нужен свежий воздух... Голова что-то сказала часовому и снова скрылась. Емельяну стало ясно: граната должна лететь именно в это открытое окно!
До школы метров двести. На пути к ней длинный сарай, до которого Емельян, выбрав момент, добрался бегом на полусогнутых. У стен сарая лег, и в этот миг налетела туча, отчего стало совсем темно, и крупно пошел дождь. Часовой поднялся на школьное крыльцо и вошел в здание. Емельян сделал еще рывок и теперь занял позицию почти у самой школы, за дровяным штабелем. Появился часовой в длинном плаще с накинутым на голову капюшоном.
Дождь гулко барабанил по железной крыше школы. Сразу же образовались лужи, по которым хлюпали сапоги часового. А Емельян, основательно промокший, готовился к решительному броску: приладил на груди автомат, вставил в гранаты запалы и, когда часовой скрылся из глаз, приподнялся в рост, пошел прямо на открытое окно. Остановился метрах в десяти и швырнул туда гранату. Упал на мокрую землю и пополз обратно к дровам.
Граната так грохнула, что даже дрова, к которым прислонился Емельян, зашевелились, а из окон посыпались стекла. В здании поднялся крик, вопль. Из-за угла оторопело выскочил часовой. Емельян дал по нему короткую очередь, и он тут же плюхнулся в лужу.
Немцы неистово орали. Емельян подумал: а может, и тот губастый, который бил его, лежащего, каблуком сапога в грудь, тоже вопит или капут ему?.. Распахнулась школьная дверь, и на крыльцо выскочило несколько немцев в нижнем белье. Емельян ударил по ним длинной очередью. Фрицы плашмя легли, лишь один уполз за дверь.
Хорошую позицию выбрал Емельян, удобную и почти неуязвимую. Дрова толстенной стеной прикрывали его от пуль, да и граната, если бы она взорвалась впереди штабеля, никакого вреда ему не причинила бы.
Крики постепенно утихали. Лишь стоны раненых доносились до Емельяна. Что ж, пришла, видать, пора сматывать удочки. И вдруг он заметил, как через оконный проем стали выползать немцы. Не медля пустил в них длинную автоматную очередь. Один, наверно, мертвый, вывалился наружу и пополз головой вниз. Снова немцы завопили. Емельян услышал: «Партизанен!».
Еще раз кинулся Емельян к окну и швырнул вторую гранату. Заметив лежащего часового, нагнулся и прихватил его автомат.
Все повторилось — и вопль, и стоны. А Емельян что есть мочи рванул к сараю, а оттуда к церкви. На кладбище меж могильных холмиков чуток отдышался и крутым спуском вышел к реке. И только здесь он услышал стрельбу.
Рассвет он встретил уже в лесу, в густом сосняке. Ни дороги, ни тропинки на глаза ему не попадались. А идти надо. Только лес сейчас мог спасти его. Емельян понимал, что после такого грохота, поднятого им в Поречье, начнется погоня, значит, надо надежно скрыться, чтобы никакой твари не попадаться на глаза. Поэтому и пробирался поглубже в лесную чащобу, хотя и ноги, и одежда, насквозь мокрые, и мешок — все отяжелело. Да и сон лепил веки — сутки ведь глаз не прикрыл. И под ложечкой сосало, а в мешке пусто. Вспомнил, как детишкам хлеб и сало отдал, как они жадно глотали гостинец... Теперь бы и он не прочь вот так, как те ребятки... Ну да ладно!
Шел Емельян до тех пор, пока солнце не поднялось над лесом. Приглянулась ему небольшая полянка, и он позволил себе сделать привал, как в таких случаях выражался его командир взвода, — перекур с дремотой. Кинул мешок на густую траву и снял с себя все — разделся догола. Все мокрое: и портянки, и брюки, и рубаху, и нижнее белье, и даже сапоги — аккуратно разложил в рядок, чтоб сохло. Автоматы тоже вынул из мешка и положил на телогрейку. А сам, покинув полянку, чуть-чуть углубился в лес: авось гриб какой-либо съедобный попадется!..
Покружил вокруг поляны — ничего, кроме длинноногих мухоморов, не приметил. И все-таки надыбал: у мокрой впадины, похожей на болотце, натолкнулся на кустарник голубики. Опустился на корточки и, пригоршнями сгребая с кустиков перезрелую ягоду, с жадностью поедал ее.
Вдоволь насытившись голубикой, Емельян совсем обмяк. Впору бы соснуть, но можно ли? Нет же гарантии, что эта лесная полянка сулит ему полную безопасность, а раз так, то и рисковать не следует, и предаваться сну вряд ли разумно. Но перевести дух и чуток подремать очень надо. И Емельян не лег, а положив автоматы у сосны и укрыв их телогрейкой, спиной прислонился к ним и застыл в сидячем положении с прикрытыми глазами. Но пистолет «парабеллум», зажав в руке, держал наготове.
И все-таки усталость да и лесная тишь убаюкали бойца-скитальца. Голова отяжелела, свалилась набок, ухо уперлось в плечо... Ну и картинка: спящий с пистолетом в руке!
Не будем строго корить Емельяна, простим ему его беспечность, ибо такая уж у него горемычная жизнь, ну а если учесть еще и то, что пережил он только за одни эти сутки, то остается лишь посочувствовать ему и достойно похвалить, а может, и о награде похлопотать. Но кто похвалит? Кто похлопочет? Кто видел его этой ночью? Нет у него ни свидетелей, ни командира, который, конечно, выстроил бы взвод или роту и перед строем за мужество объявил бы благодарность красноармейцу Усольцеву, а он ответил бы: «Служу Советскому Союзу!». Он сам себе и командир, и подчиненный; сам приказывает, сам и исполняет. А вот сам себя наградить не сможет, в лучшем случае может похвалить себя, и то мысленно, чтобы никто не слышал. Да и похвальбы не будет — не таков Усольцев!
Пробудился Усольцев как-то тревожно — быстро встал на ноги и нервно положил палец на спусковой крючок. Взбудоражил его пулеметный перестук, который, как он явственно слышал, раздавался прямо на этой поляне. Но когда оглянулся вокруг и никого не обнаружил ни рядом с собой, ни в глубине леса, сплюнул. Наверно, приснилось Емельяну неладное, а возможно, дятел где-то клювом постукивал по сосне... Ну, да ладно, хватит комара давить, в дорогу надо собираться — дед Рыгор да и Олеся заждались небось.
Собрался по-солдатски быстро, будто услышал команду на построение и боялся опоздать, чтоб старшина выволочку не устроил. Правда, с ним такое редко бывало, но старшину своей роты хорошо запомнил. Из украинцев он, говорил по-чудному: ни по-русски, ни по-украински, а на каком-то смешанном, им придуманном языке. Так вот однажды появился старшина Романиха перед строем и сразу заметил у красноармейца Усольцева незастегнутую пуговицу на гимнастерке. Оплошность, конечно, непорядок. Ну, подошел бы и спокойно велел бы застегнуть пуговицу, так нет же, во всеуслышание да зычно как рявкнет: «Усольцев, застэбнысь!», что аж стены казармы дрогнули. С тех пор всякий раз, когда появлялся старшина, ребята подтрунивали:
«Усольцев, застэбнысь!». Эх, старшина Романиха, куда тебя нынче судьбина занесла? Или все там же, в тылу ищешь незастегнутые пуговицы? Посмотрел бы сейчас на красноармейца Усольцева, что сказал бы? Вон какой он ладный стоит, правда, из армейского одеяния на нем лишь сапоги, брюки да ремень под пиджаком, но выправка что надо! Итак, в путь-дорогу, красноармеец Усольцев! Вперед, к рыгоровой обители!..
Долго плутал Емельян по лесу, все никак не мог на ту тропу выйти, которая к лесниковой избе ведет. Еще делал привал и харчился ягодой-голубикой, еще сушил портянки, ибо попал в такое болото, что еле-еле выкарабкался. Идешь по нему, прыгаешь с кочки на кочку, а они колышутся и норовят скинуть в хлюпкую жижу. И сбрасывали, не раз плюхался Емельян в воду и оказывался в ней выше колен...
А когда с горем пополам болото преодолел, еще в большую беду попал. Темно уже было, вечер настал, — вон сколько по лесу шатался! — и нечаянно в какую-то яму-завал попал. Она ветками была слегка прикрыта, и когда шагнул, на дне оказался. Попробовал вылезть — куда там! Глубина метра три. И застрял на всю ночь в той яме. Сыро, правда, было, зябко, но стерпел. Спал как убитый... Утречком пробудился и пошел на штурм отвесной стены, но не тут-то было! Кое-как достал корягу-палку и ею долбил лунки в стене, чтоб ноги можно было просунуть, и вот по такой лесенке взобрался наверх.
И опять целый день шел и шел и все лесом. Попадались, правда, протоптанные дорожки, но вели они не туда, куда надо было, и тогда Емельян сходил с них и снова шел лесной целиной. И что интересно, никто ни разу на глаза ему не попадался. Такой лес — подходящее место для партизан — и никого. Может, их вообще нет? Может, все как мыши по норам сидят и носа не кажут? Фрицев боятся?.. Невеселые мысли путались в голове, и порой хотелось волком выть, клясть судьбу за то, что она так немилосердно обходится с ним...
Но приплывали к Емельяну и светлые думы: про то, как он Гнидюка-подлюгу убрал с дороги, за что люди в Поречье будут спасибо говорить. Не его лично, конечно, будут добрым словом поминать, а неизвестного им мстителя, однако ж приятно на душе становилось от того, что одним гадом меньше стало. И расправа с зондеркомандой тоже приятственно отзывалась в душе Емельяна. Расскажи людям — не поверят: разве может один целую банду с дороги убрать? Чего доброго, еще и ярлык хвастуна приклеят. Ну и пусть, не для показа или ради ухарства какого-либо пошел он на зондеркоманду, месть его туда позвала, злостью все жилы наполнились — вот и пошел без оглядки на врагов. И невдомек ему было в тот момент — много их аль мало. Вот только бы знать: сколько этих вояк-карателей он там замертво уложил и попался ли под его гранату сам обер-лейтенант? Попался, наверно, не под первую, так под вторую. А может, и пулей прошил?
Вот такие мысли сопровождали Емельяна. С ними веселее ему было, да и дорога не казалась такой муторной. Ну а когда Степанида с детишками навещали его, — такие минуты тоже были, — душа то радовалась, то скорбью-болью обволакивалась...
К вечеру только добрался до Рыгора. Стук топора услышал и пошел на него.
Обрадовался дед Рыгор, когда увидел Емельяна, даже слезу смахнул.
— Слава Богу, пришел. Что ж так долго, али заблудился? Может, супостаты, туды их, схватили?
— Никто меня не хватал, дед Рыгор. А вот поплутал-то я солидно.
— Ну да ладно. Слава Богу, что уже тут.
— А Олеся где?
— Спит. Измаялась бедолага. Весь день к стеклу прилипшая у окна сидела, все тебя выглядывала. И плакала тоже, не возвернется, мол, мой дядя Емельян.
Емельян скинул с плеч мешок и поставил у крыльца, снял кепку и пиджак и, не заходя в избу, умыл лицо холодной водой.
— Доложу, дед Рыгор, ничего не утаю. Вот только отдышусь.
— Так-так... Заходь в хату. Я чайку согрею, с медком... Только тут скажи: как там Олесина бабка да Дарья?
— Нету их.
— Как это нету? Не нашел?
— Фашисты со свету свели. А избу сожгли.
— Боже мой! — запричитал Рыгор. — За што женщин так?
— Тихо, дед Рыгор. Пусть Олеся пока этого не знает.
— Добре, добре, — согласился дед Рыгор и, мягко ступая, вошел в избу.
Олеся проснулась и сразу кинулась к Емельяну:
— Родненький... Мы вас так ждали... Как хорошо, правда, дедушка?
— Ну вот, я ж говорил, што не пропаде твой Емельян, — произнес дед. Слеза выкатилась из глаза и побежала по бороде.
— А почему вы плачете?
— От радости, Олеся... Ну сядем-ка за стол, повечеряем, а потом на покой. Красноармеец-то наш притомился...
Потом втроем пили чай, настоянный на липовом цвете, с медом. Дед Рыгор и Емельян молчали, лишь Олеся изредка подавала голос.
— Вы их встретили, дядя Емельян?
— Кого?
Встрял дед Рыгор:
— А я Олесе рассказал, што ты пошел шукать партизан.
— Нет, пока не встретил. Но мы их отыщем.
— И во всем лесу их нет?
— Есть, наверно. Но мне на глаза не попались.
Долго за чаем не засиделись, погасили лампу и полегли спать. Емельяна одолел сон, Олеся тоже быстренько уснула, а Рыгор долго ворочался и стонал на печи. Тяжелую весть принес ему Емельян, вот и сон не брал. Все думал старик про горе, накатившееся на его родное Поречье, про сына Михася, который тоже скитается, словом, было о чем погоревать. А утром ни свет ни заря спустился дед Рыгор с печи и вышел из избы. Следом за ним на крылечке появился Емельян.
— Чуешь, Емельян, Архипа-то навестил?
— Нет Архипа, помер, — сказал Емельян и, усадив деда Рыгора рядом с собой, поведал старику обо всем, что увидел и услышал в Поречье. Особенно потряс деда Рыгора рассказ о кузне. Он себе не находил места: то вставал с завалинки и удалялся к дровянику и там в голос клял окаянных нехристей-фашистов, то возвращался и, обращаясь к Емельяну, в сердцах спрашивал:
— Ну доколе такое зверство терпеть-то будем? Куды власть наша подевалась?
Емельян молчал. Не было у него слов, чтоб успокоить деда Рыгора, чтобы сказать ему что-либо обнадеживающее.
— Молчишь? — приставал к Емельяну дед. — Ты же армия. Где твое войско?
— Дед Рыгор, вы же человек мудрый.
— Какой?
— Мудрый, говорю.
— Это ты хватил, — певуче произнес дед Рыгор. — Мудрый у нас один. Ты его знаешь... Я человек махонький да старенький. Какая тут мудрость? Живу, топором тюкаю... Не-е, он вот мудрый, с понятием. Его бы спросить... Но его тута нема, тебя и спрашиваю: где войско наше?
— Как человек мудрый, — твердил свое Емельян, — вы должны понимать — неудача у нас вышла... Надо оправиться, силами собраться и ударить... Бить их надо, дед Рыгор, истреблять!
— А хто бить-то будет? Вона какая у них сила.
— Можно их бить, ой как можно. — И Емельян рассказал про свой ночной налет на зондеркоманду и расправу над полицаем Гнидюком.
— Ну молодчина, ну герой! А ты не брешешь?
Емельян вошел в избу и принес оттуда свой мешок открыл его и выложил перед Рыгором оружие.
— Вот пистолет Гнидюка. А это автомат часового из зондеркоманды.
— Так их, так, — заблестели глаза деда Рыгора. — И надо же, один справился со всей командой, без подмоги.
— Не один... Вы тоже мне были в помощь... И Олеся, и старик Архип, и сгоревшие в кузне... И моя Степанида, и Степашка с Катюшей...