Кучеров Анатолий Яковлевич

Служили два товарища...

Аннотация издательства: Многообразный нравственный опыт военного журналиста отразился в повестях «Служили два товарища...» и «Трое».

Служили два товарища...

Попытка вернуться

Вы прочитали «Ветку рыжей сосны», — стало быть, увидели сами, как эта вещь хороша, да и об авторе узнали побольше, чем сумел бы рассказать самый осведомленный биограф. К чему же послесловие? На всякий случай. Когда нравится книга, качество которой не гарантировано знакомой фамилией на обложке, читатель склонен усомниться в собственной оценке. (Другое дело — когда не нравится: тут нас ничем не собьешь, будь сочинитель как угодно знаменит!) И особенно неуверенно чувствует себя читатель, если обаяние такой книги не форсировано темой, материалом, сюжетом, а состоит в сочетании трудно уловимых и редко замечаемых черт. Тут хочется порою оторваться от страницы и с кем-нибудь разделить возникающую симпатию, найти подтверждение своим мыслям; тут-то и нужна литературная критика; ежели она промолчит — автор не выйдет из безвестности, а труд его пропадет для современников, и только следующее поколение читателей — и то при счастливом стечении обстоятельств — может пересмотреть приговор судьбы.

Нечто подобное произошло с первым изданием «Ветки рыжей сосны». О, разумеется, нам известны куда более печальные и страшные, куда более разительные примеры литературной несправедливости: даже гениальные произведения подвергались, оклеветанные, насильственному забвению, десятилетиями прозябали в рукописях или гнили на полках специальных хранилищ. Участь прозы А. Кучерова несравненно легче: ее не заметили, только и всего. Это, конечно, никакое не преступление; но мне кажется, что это ошибка.

Навряд ли даже сам Анатолий Яковлевич сильно страдал от нее: он умер вскоре после опубликования своей главной книги, когда было еще не ясно, какой окажут ей прием, а похвалы друзей-литераторов, конечно, обнадеживали.

Кроме того, он недаром был ученым-филологом, историком литературы: цену своему мастерству знал, но едва ли рассчитывал на единодушное сочувствие. Не мог он не понимать и того, что в силу многих причин его писательская биография сложилась неудачно.

Вероятно, не было в пятидесятые, в шестидесятые годы среди ленинградской пишущей братии такого человека, который не дорожил бы литературными суждениями Кучерова, — ведь он заведовал отделом прозы в «Звезде» и, как немногие, умел разглядеть в новичке дарование, дать профессионалу полезный совет.

Но разве кто-нибудь помнил или догадывался, что этот доброжелательный ценитель сам владеет искусством сложить фразу, передающую звук голоса одновременно с явственным изображением... Например, такую:

«Воздух трепетал над камнями, разрезанный по всем направлениям крыльями. По земле, как шарик ежа, кубарем катились птичьи тени».

Или такую:

«Родиной Царая были черные лесистые горы, где деревья иногда бывают в два обхвата и где дома складывают из круглых бревен, а в пазы кладут мох, где деревья, ползущие по склонам, закрывают простор, прячут человека, приучают к лесным запахам и шумам; где ветер с трудом прокладывает себе дорогу сквозь чащу, оставляя на опушках свое прозрачное тело, изорванное сучьями, ветками и листвой».

Это из рассказа «Илита», из книжки, вышедшей в тридцать девятом году. Кто же слыхал об этой книжке — «Потерянная любовь» — четверть века спустя?

И кто читал роман с незаманчивым названием «Поиски будущего», опубликованный еще раньше, в тридцать шестом? А роман-то был написан отлично, на иных страницах проза не уступала тыняновской, некоторые главы прямо увлекательны...

Но все же это был не роман, а только полромана («конец первой части» — значилось на последней странице), и той отваги ума, которая Тынянову позволила влить в исторический сюжет навязанное современностью отчаяние, — отваги автору «Поисков будущего» не хватило. Вот и остался его роман недоконченным: общепринятый к концу тридцатых годов взгляд на М. А. Бакунина, вокруг судьбы которого вращается повествование, — не стоило иллюстрировать...

Потом началась война, и А. Кучеров стал военным журналистом. Потом он, как уже сказано, сделался сотрудником журнала «Звезда», где и проработал восемнадцать лет.

Это вредная работа для прозаика — целыми днями читать и править чужую, часто неважную прозу. Когда урываешь — ночью ли, утром — часок для своей, то очень трудно настроиться на собственную волну: множество помех, чужих голосов ее заглушает.

Ну вот, так и получилось, что А. Кучеров писал немного, печатался редко. Его уважали, его небольшие повести (три или четыре за двадцать лет) читали и хвалили; пожалуй, научные его труды (главным образом, о русской литературе восемнадцатого века) ценились в профессиональной среде повыше; но прежде всего и более всего он славился как редактор — порядочный, добрый, умный, опытный.

Вероятно, коллеги знали, что Кучеров потихоньку пишет автобиографическую прозу, но едва ли кто-нибудь, кроме самых близких людей, с нетерпением дожидался окончания этой большой работы.

И когда книга наконец вышла в свет (правда, тираж ей дали крошечный), — это расценили как рядовое событие местного значения. Две-три положительные рецензии, дюжина-другая поздравительных писем и телефонных звонков, — и все. Точно камешек бросили в реку.

По-моему, «Ветка рыжей сосны» была победой. Победой художника над журналистом, победой литератора над собственной биографией. Писатель Кучеров после долгих, затянувшихся на целую жизнь поисков все-таки нашел себя — вернувшись в свое детство.

Нет, нельзя сказать, что прежде он работал зря. Сама «Ветка рыжей сосны» несомненно восходит к пронзительным «Рассказам о мальчике», написанным в тридцатые годы.

И повесть «Служили два товарища...», при всей скромности решаемых в ней нравственных задач, останется в советской литературе о войне, потому что война и военные увидены в ней собственными глазами автора. Конечно, по сравнению с шедеврами советской военной прозы, здесь довольно бедна психологическая разработка характеров и нет настоящего драматизма. Но шедевров ведь не так уж много; и чуть ли не еженедельно выходят все новые повести и романы, где война уже изображается по книгам или под влиянием книг; и очень многие из этих произведений написаны дурно и забываются сразу. А повесть Кучерова живет: ее читаешь с доверием, в ней рассыпано много примет неповторимого времени, и она хорошо написана: ясной, строгой, точной прозой.

Слог второй военной повести — «Трое» — тоже хорош; фраза дышит сдержанным волнением:

«Санитары положили Костю Липочкина в машину, увезли, и он для многих перестал существовать».

Хороши описания, отлично переданы иные психологические состояния, — но в реальность «детективных» перипетий, и особенно — счастливого избавления героев от гибели, — верится слабо: может быть, потому, что нынешний читатель очень уж искушен в подобных сюжетах. Тем не менее и эта повесть, «Трое», не разрушена временем, прошедшим со дня ее появления; сдержанность и хороший вкус уберегли автора от наивностей.

Обе повести, одним словом, неплохие, но не они, повторяю, представляют наиболее ценную часть художественного наследия А. Я. Кучерова. «Ветка рыжей сосны» — вот что, на мой взгляд, является наивысшим достижением писателя, полностью сохранившим свое значение и в наши дни.

Это произведение необычного жанра, сплавившего мемуарную, философскую и романную прозу в единство, аналог которому мы найдем только в поздних вещах В. Катаева (причем, Кучеров, судя по всему, принялся за свой роман гораздо раньше, чем были опубликованы «Трава забвения» и «Святой колодец»).

Это проза очень высокого качества: ярко пластичная, насыщенная мыслью и волнением. Причем, в отличие от повестей, здесь Кучерову вполне удаются — и во множестве — запоминающиеся, своеобразные, глубоко постигнутые человеческие фигуры.

Это роман о революции; она выступает главной силой, двигающей и перемешивающей человеческие судьбы.

Это роман о детстве, роман воспитания; становление характера и мировоззрения у подростка, оказавшегося в трагических обстоятельствах, составляет внутренний сюжет.

Внешний же сюжет изобилует внезапными поворотами, оставаясь все время абсолютно правдоподобным.

Начинается он в Киеве в 1914 году. В центре повествования — маленький мальчик. Он тоскует по матери, бросившей семью, уехавшей насовсем в Польшу; он восторженно любит отца — грустного и мужественного человека, лесного инженера по профессии; он неразлучен с молоденькой прислугой Феней. Круг чтения, впечатления диковинного, давно исчезнувшего быта, фигуры взрослых, пейзажи, — весь мир этого ребенка изображен автором с ностальгической нежностью, тонкой иронией, зоркой наблюдательностью. Этот мир создается на наших глазах: первый урок, первая любовь, первый испуг, первое разочарование, первый самостоятельный поступок, первый серьезный разговор со взрослым человеком, и так далее.

Одно время в эту внутреннюю жизнь ребенка только изредка и понемногу вмешивается окружающая действительность. Но приходит 1917 год, и события политики, сама история все резче, все непосредственней вступают в судьбу мальчика, и очень скоро уже ни сам он, ни читатель не могут различить, где граница между историей и личной жизнью. Мальчику приходится под выстрелами выполнить важное поручение в дни большевистского восстания в Киеве; он попадает в плен к бандитам, которые уводят с собою его отца; он пешком, испытав множество приключений, добирается до Одессы... Читатель следит за его судьбой с неослабевающим волнением, которое переносится и на людей, с которыми сталкивает маленького героя жизнь. Необходимо сказать, что в подавляющем большинстве это люди очень хорошие, благородные. Пафос человеческой доброты — едва ли не главная тональность прозы Кучерова...

Впрочем, анализ повести «Ветка рыжей сосны» — дело литературоведов, а нам с вами, читатель, предстоит решить ее судьбу. Сложится ли вторая жизнь этой своеобразной и очень талантливой книги счастливее первой?

С. Лурье