"В крымском подполье" - читать интересную книгу автора (Козлов Иван Андреевич)

Глава пятая

В Сочи все крымское руководство помещалось в небольшой двухэтажной гостинице, закрытой с улицы густой зеленью тополей и кипарисов. Там я встретил много друзей и знакомых по работе в Крыму. Они жили здесь на положении «командированных», по нескольку человек, в комнате, храня свои «канцелярии» в карманах и портфелях.

Обком деятельно готовился к возвращению в Крым, освобождение которого быстро приближалось.

По вызову обкома уже съехалось много партийных и советских работников, ответственных и технических. И все они, как говорят, «сидели на колесах».

Комплектовались партийные и советские органы для городов и районов Крыма. Устанавливалась связь с эвакуированными из Крыма заводами и фабриками. Разыскивались по Кубани и Кавказу скот, тракторы, сельскохозяйственные машины и другое эвакуированное имущество совхозов и колхозов.

Владимир Семенович встретил меня очень тепло, расспросил о здоровье, о семье. Разговор быстро перешел на волнующую обоих нас тему — о положении в Крыму.

— Там дела жаркие! — Владимир Семенович потирал руки. — Партизаны крепко лупят фрицев.

— Вы связаны с Крымом?

— А как же! Имеем с партизанами регулярную связь по радио и самолетами. Снабжаем отряды продовольствием, обмундированием, оружием и боеприпасами. Из леса вывозим на самолетах раненых, больных и лечим их здесь в госпиталях.

— А как с подпольем?

Он нахмурился.

— С подпольщиками хуже. В некоторых местах есть патриотические группы, которые самоотверженно борются с оккупантами. Кое-где удалось установить с ними связь, но за последние месяцы много провалов. Народ горячий, неопытный, к конспирации относится пренебрежительно, в результате в организации проникли непроверенные люди, даже провокаторы. Много подпольщиков попало в гестапо и погибло. Недавно мы слушали на бюро обкома сообщение о работе подпольных организаций. Сделали серьезные выводы. Теперь нужно подобрать способных руководителей, установить строгую конспирацию, исключить возможность проникновения провокаторов.

Он встал, прошелся по комнате и добавил:

— Но это наше хорошее решение пока только на бумаге.

— Почему?

— Все дело в людей упирается! — ответил он с раздражением. — Сюда к нам народу съехалось хоть отбавляй. А вот нужно дозарезу послать опытного работника и Симферополь для организации партийного подполья, — пересмотрели весь наш актив, перебрали каждого работника по косточкам и такого человека не нашли.

Я ждал, что он скажет дальше. Но Владимир Семенович молчал.

— Если вы не возражаете, я согласен еще раз побывать в подполье, — не выдержал я.

Владимир Семенович улыбнулся.

— Никогда не сомневался в вас, — проговорил он. — Лучшего подпольщика нам не найти. По секрету сказать, в ЦК меня ругали, что мы вас расконспирировали в Керчи.

— Ну вот, давайте я и проберусь в Симферополь.

Владимир Семенович задумался.

— Но ведь в Симферополе вас хорошо знают.

— А я после Керчи себя горазда увереннее чувствую. Немцев мы перехитрим. Они нас недооценивают. Кстати, сколько населения теперь в Симферополе?

— Говорят, уменьшилось наполовину — осталось около пятидесяти тысяч. А что?

— Я думаю, Владимир Семенович, если там найдется даже тысяча предателей, то сорок девять тысяч наших советских людей всегда помогут мне укрыться от врага и делать то, что нужно.

Он засмеялся.

— Раз так, давайте готовиться. Здесь сейчас Павел Романович. Он был представителем обкома у партизан и хорошо знает обстановку в Крыму. Мы его утвердили секретарем нового областного подпольного центра. На-днях он опять летит в лес. Повидайтесь с ним, поговорите, а потом все решим.

В тот же день я встретился с Павлом Романовичем. Мы хорошо знали друг друга по работе в обкоме. Он мало изменился: все такой же тяжеловесный, говорит обстоятельно. Только в черных волосах стала заметна седина да в приветливых карих глазах появился оттенок печали. Сидя на кровати, он простуженно кашлял и тяжело дышал.

Я рассказал ему о беседе с Владимиром Семеновичем.

— Ты, старина, хорошо сделал, что приехал, — сказал Павел Романович. — Полетим вместе. В лесу ребята замечательные. Я там был с сентября 1942 по июль этого года. Вызвали меня с докладом в обком, потом в Москву, в ЦК, потом поехал в Среднюю Азию повидаться с семьей. Недавно только вернулся из этого кругосветного путешествия. Что там, в Симферополе, произошло с подпольщиками за последнее время, толком не знаю. Ознакомься с материалами. В обкоме имеются докладные мои и командира бригады Лугового.

— Какой Луговой? — спросил я. — Не тот ли, который был секретарем Зуйского райкома партии?

— Он самый, с первых дней оккупации там партизанит.

— Я знаю его хорошо. Когда полетим?

— На-днях.

— Болезнь твоя не задержит?

— Думаю, нет. Готовься. Все, что нужно тебе для подполья, добывай здесь. На лес не надейся.

Я стал спешно готовиться. Из материалов обкома я узнал, что в Крыму существуют три основных подпольных центра: Феодосийский, которым руководит Нина Михайловна Листовничая, беспартийная, до войны заведывавшая детскими яслями; Сейтлерский — во главе с Иваном Сергеевичем Дьяченко и, наконец, Симферопольский — с уполномоченным обкома Иваном Яковлевичем Бабичевым. В Симферополе ранее существовали подпольные организации «Дяди Вани», «Дяди Яши», «Димы», «Дяди Володи» и другие. Каждая из упомянутых организаций объединяла несколько патриотических групп, возникших в течение 1942 года. Эти подпольные организации долгое время не имели никакой связи с партизанами, не были объединены на месте общим руководством и работали кто как мог. Лишь в марте 1943 года подпольщикам удалось связаться с лесом, но уже в июне начались провалы, аресты. В гестапо попали и отважные связные симферопольской подпольной организации коммунист Беспалов и комсомолец Сбойчаков, которые впервые установили связь с лесом. Они же являлись проводниками Бабичева, который сам в городе не жил, а приходил из леса на несколько дней к подпольщикам и возвращался в лес.

Когда начались провалы, Бабичев вынужден был остаться в лесу, так как провокатор знал его в лицо. Потом Бабичев заболел, и его эвакуировали в тыл.

Этого Бабичева я и должен был заменить, но с тем, чтобы постоянно жить в Симферополе, на месте руководить подпольем и держать связь с лесом.

Штаб партизан попытался связаться с подпольщиками через представителя симферопольской молодежной организации Семена Кусакина. Из этого ничего не вышло, так как Кусакин был схвачен гестаповцами и погиб.

Создалась чрезвычайно сложная обстановка.

Меня предупредили, что к партизанам просачивается немецкая агентура и что в лесу мне нужно сохранить строгую конспирацию. Кроме командования, никто не должен знать, кто я и зачем попал в лес.

В керченском подполье я был столяром-хозяйчиком. Для Симферополя требовалась другая профессия. Я умел чинить обувь и решил стать рабочим-сапожником. Купил на базаре засаленную и заплатанную одежду, сапожные инструменты, гвозди и обрезки кожи.

Мне изготовили фиктивные документы. Из кладовой обкома я получил на дорогу продукты. Все свои вещи уложил в купленный на базаре старый мешок. Написал письмо жене.

Владимир Семенович записал мои новые «позывные»: в лесу я буду Василий Иванович, сапожник-партизан, а в Симферополе — по паспорту Иван Андреевич Бунаков, по кличке «Андрей».

Чтобы лучше замаскировать свой отъезд, я взял командировку в Краснодар.

И вдруг я заболеваю малярией. Температура поднялась до сорока.

16 сентября вечером я лежал в постели и обливался потом. Зашел Павел Романович:

— Что с тобой, старина?

Я рассказал.

— Погода устанавливается летная. Завтра нам дают самолеты. Как быть?

— Конечно, полетим, — ответил я.

— В таком состоянии тебе в лес нельзя. Я полечу один, а ты прилетишь, когда поправишься.

Я решительно запротестовал:

— Где я тебя там буду искать! Летим вместе. Завтра у моей малярии выходной день.

— Не советую, — настаивал он. — Условия в лесу тяжелые, спать придется на земле и под дождем. Хуже может быть.

— Ничего. Захвачу с собой побольше хины. Перемена климата хорошо действует на малярию.

Он пожал плечами.

— Ну, смотри, как бы тебя из леса не пришлось обратно перебрасывать сюда.

— Не бойся.

На малярийной станции мне сделали два вливания, снабдили хиной и еще какими-то порошками.

— Куда вы собираетесь? — спросил один из работников обкома, глядя на мой мешок.

— Посылают в командировку.

— Надолго?

— Пока не выполню задания.

На аэродроме меня и Павла Романовича провожали секретари обкома партии и несколько руководящих работников, связанных с партизанским движением в Крыму.

Погода стояла тихая, теплая. Небо ясное. Я думал, что мы полетим в закрытом военном самолете, и оделся по-летнему. Владимир Семенович удивленно оглядел меня:

— Разве у вас нет теплой одежды и шапки?

— А зачем она?

— Как зачем! Вы полетите вон на тех «уточках». Замерзнете.

И он подвел меня к двум маленьким учебным самолетам «У-2» с открытыми кабинами.

— Неужели на этих полетим? — спросил я, с недоумением и некоторой тревогой осматривая самолеты.

— А что вы думали? Это замечательные машины. Они уже сослужили большую службу партизанам.

Тут же на аэродроме он достал для меня меховую жилетку, кожаный шлем и шерстяные перчатки. Мне пришлось расконспирировать свои «секретные фонды», приготовленные для подполья: вытащил из мешка купленные на базаре брюки, пиджак, тужурку и все это натянул на себя. Вид у меня получился, очевидно, довольно комичный и для воздушного путешествия неподходящий. Наблюдавшие за моим переодеванием товарищи смеялись.

Я начал прощаться.

— Смотрите, не подкачайте. — Владимир Семенович крепко обнял меня.

— Постараюсь оправдать доверие партии.

Взобравшись на самолет, я с трудом уселся в открытой, тесной кабине. Кое-как затолкал свой мешок под ноги, а фляжку с вином сунул себе в карман для подкрепления в необычной дороге. «Уточка» наша зашумела, быстро запрыгала по полю и незаметно оторвалась от земли. Глянул вниз. Товарищи дружно махали носовыми платками и головными уборами.

— Прощайте, дорогие друзья! — крикнул я им и бодро замахал перчаткой.

Ветер остервенело рванул ее из моей руки, и она мгновенно исчезла за самолетом.

Я смущенно посмотрел на летчика, спрятал зябнувшие пальцы в рукава и плотно прижался к стенке сиденья. Под нами ползли зеленые горы, пестрые поля и деревни. Я любовался густой синевой безоблачного неба. О том, что ждет меня впереди, в эти часы как-то не думалось.

Начинало темнеть, когда мотор вдруг замолк и самолет начал снижаться и приземлился где-то в открытом поле. Летчик поспешно вылез из кабины и подошел ко мне:

— Выходите, отдохнем.

— Где мы?

— В Краснодаре на аэродроме.

Он пояснил, что здесь мы должны запастись горючим и, когда стемнеет, полетим прямо в Крым. На поле стояли величественные четырехмоторные бомбардировщики, около них мелькали люди с факелами.

— Скажите, нас немцы будут обстреливать? — спросил я у летчика.

— Всяко бывает.

— Почему же у нас нет парашютов?

Летчик улыбнулся:

— Вы не беспокойтесь, не в первый раз доставляю туда кого нужно. Сидите спокойно, можете спать, — все будет в порядке.

— А где же мы будем садиться?

— Найдем место. По сигналам будем садиться.

— По каким сигналам?

— Увидите сами, — ответил он сухо.

Я понял, что мое любопытство неуместно, и прекратил расспросы.

Подошел Павел Романович.

— Ну как, старина, жив?

— Жив. А ты знаешь, где мы будем садиться?

— Знаю. Большой наш аэродром заняли немцы. Сядем у Иваненковой казармы.

Я не знал ни Большого аэродрома, ни Иваненковой казармы, но расспрашивать не стал. Мы зашли в землянку, освещенную коптилкой. Сидевшие за столом пилоты оборвали разговор. Узнав, что мы летим к партизанам, они оживились, хорошо угостили нас и рассказали несколько интересных эпизодов из своей боевой жизни.

Задержавшись в ожидании подвоза горючего, из Краснодара мы вылетели в Крым с запозданием на три часа, то есть как раз в то время, когда по расчетам летчика наши «уточки» уже должны были быть у партизан.

Мы беспокоились, полагая, что высланные для приемки наших самолетов партизаны не дождутся и уйдут с аэродрома.

Ночь была темная и холодная. Мы летели с предельной скоростью. Земля погрузилась в глубокий мрак. Лишь изредка виднелись вдали приветливые одиночный огоньки на нашей земле, служившие, как мне казалось, маяками для наших самолетов. Недалеко от самолета впереди я заметил красную звездочку. Она то опускалась, то поднималась. Первый самолет, предупреждавший лампочкой о своем местонахождении, словно указывал нам путь.

Справа позади нас появилось небольшое зарево. Оно быстро краснело, расширялось, и из-за горизонта показалась огромная луна. Стремительно поднимаясь, она быстро становилась меньше, но свет ее усиливался, и я с тревогой поглядывал то на луну, то на море, над которым мы уже летели, и опасался, как бы эта неожиданная небесная спутница не выдала нас врагу.

Вдали зачернели берега. Не отрываясь смотрел я вниз, на силуэты родных крымских гор, ища таинственные сигналы партизан, о которых говорил летчик. Вдруг недалеко под нами вспыхнул один костер, за ним второй, третий. Они образовали букву «Т». Один из костров то ярко вспыхивал, то затухал. Сердце усиленно забилось. Наши самолеты, сделав круг, пошли на посадку и приземлились на небольшой лужайке.

Нас окружили вооруженные люди. Мне помогли выбраться из кабины, вытащили мой мешок и привезенную нами почту. Костры сразу потухли.

— Как обстановка? — тихо спросил летчик.

— Противник недалеко.

Летчик заторопился; он осмотрел самолет и, попрощавшись, вскочил в кабину.

Как только «уточки» поднялись в воздух и скрылись за горами, ко мне подошел Павел Романович и коренастый, в кожаной куртке партизан. Это был Луговой.

— Ну, партизанский командир, вот тебе новое пополнение, — сказал Павел Романович Луговому и, обращаясь ко мне, добавил: — Сейчас пойдем на отдых. Держись, ребята, не отставай, чтобы не заблудиться.

Луговой крепко пожал мне руку, и они ушли вперед. Партизаны, а с ними и я, двинулись к лесу. Ко мне подошел какой-то человек.

— Вы товарищ Козлов? — шопотом спросил он.

Я вздрогнул:

— Нет!

Ярко светила луна. Приглядевшись, я узнал знакомого партизана из керченских каменоломен.

— Я — Кущенко из Керчи. Помните?

— Хорошо помню и узнаю тебя, Андрей. — Я взял его под руку. — Только запомни: в лесу я не Козлов, а Василий Иванович. Никого не знаю, и меня никто не должен знать.

— Понятно. Давайте ваш мешок, помогу.

Начался густой лес. Я шел позади Андрея, держась за его вещевой мешок. Плохо видя, я то и дело спотыкался. В темноте пришлось спускаться в глубокую балку по крутой каменистой тропинке, потом взбираться на высокую гору. Казалось, сердце у меня вот-вот разорвется.

На горе сделали привал. Я повалился на траву.

«Вот тебе и „никакого физического напряжения“, — вспомнил я совет врачей и подумал:

— Если выдержу я эти путешествия, значит врет медицина».

Вспомнил о фляжке с вином, с удовольствием выпил сам и угостил Андрея.

— Хорошее вино. Я уже забыл, как оно пахнет, — сказал он.

— Далеко лагерь?

— Весь штаб здесь. Где прикажут, там и лагерь будет. Думаю, недалеко, километров пять.

— И все по таким дорогам? — вздохнул я.

Он сочувственно улыбнулся:

— Партизанские тропы все такие.

Растянувшись на траве, я с наслаждением отдыхал.

Вдруг вверху недалеко от нас раздался пронзительный протяжный крик: «У-у-у! У-ху-ху! Ху-у-у-у!»

Эхо странного, пугающего крика прокатилось далеко по лесу к вершинам гор. Крик повторился.

— Молчи, гадюка! — послышался раздраженный шопот. — Накличешь опять прочес.

Кто-то сдержанно засмеялся.

— Что такое? — спросил я у Андрея.

— Это наш ночной спутник — филин. Неприятная птица.

Минут через пятнадцать мы бесшумно поднялись и двинулись дальше. Снова спустились в балку, где весело журчала по камням горная река Бурульча, набрали в фляжки холодной воды, освежились и начали взбираться на гору. Часа через два изнурительного пути до нас по цепочке дошла команда:

— Располагаться здесь.

— Где мы находимся? — спросил я у Андрея.

— Кажется, в Стреляном лагере.

— Почему «Стреляный»?

— Здесь мы давали салют, когда наши взяли Харьков.

Люди чувствовали себя здесь свободнее. Послышались разговоры, смех. Огоньки цыгарок освещали молодые лица.

— Немцы ночью ходят по лесу? — спросил я у Андрея.

— Нет. Ночью мы в лесу хозяева. Но всегда, когда идешь по лесу — и днем и ночью, — приходится быть настороже, к каждому кустику приглядываться и заметать следы. Бывают засады, встречается разведка противника. Недавно был такой случай. Ночью мы возвращались с Большого аэродрома в лагерь. Разведка противника проследила нас. За ночь мы сделали в два конца около пятидесяти километров. Представляете, как мы измучились. Ну, конечно, добрались до лагеря и заснули как убитые. На рассвете противник неожиданно напал на нас. Мы вскочили. Принять бой уже поздно было: противник подошел слишком близко. Пришлось удирать. Кубарем скатились по крутому обрыву. Словом, «весело было нам». Но мы быстро привели себя в порядок, обошли немцев с другой стороны, устроили засаду и дали жару. Немногим фрицам посчастливилось удрать. Вернулись мы тогда в лагерь, забрали свои вещи, продукты, которые немцы не успели разграбить, и ушли на другое место.

— А охрана лагеря имеется?

— Имеется. Все в наряды ходим. Кроме того, кругом штаба в балках стоят наши отряды и заставы.

Мы поговорили немного и заснули, но спать пришлось недолго. Чуть светало, когда меня разбудил Андрей:

— Вставайте.

Он уже умывался из фляжки.

— Что случилось?

— Ничего. Но мы, лесные жители, поднимаемся с рассветом. В эту пору нас чаще всего посещают фрицы. Все вещи держите наготове. Сейчас, Василий Иванович, Москву послушаем, последние известия узнаем. Я ведь радистом при штабе. Вот в этих двух чемоданах наша радиостанция.

Мы находились на отлогом склоне горы. Зеленые кусты и ветви огромных деревьев закрывали нас со всех сторон. Партизаны приводили в порядок вещевые мешки, осматривали оружие. Одеты они были пестро: в ватники, пальто, шинели. Но, видно, следили за собой: одежда помятая, однако чиненая, все побриты, подстрижены. Несколько товарищей с котелками и фляжками спустились под гору и вернулись с водой. По три — пять человек садились на траве в кружок завтракать. На завтрак были лепешки, испеченные на костре, натертые чесноком. Запивали водой.

Зуйские леса, где мы теперь находились, небольшие, изрезанные вдоль и поперек дорогами, были густо окружены татарскими селами, где стояли гарнизоны из румын, немцев и добровольцев-татар. Они часто прочесывали леса, и партизанам приходилось маневрировать. Тесное вражеское окружение и частые переходы по труднопроходимым тропам не давали им возможности обзаводиться транспортом. В этих условиях общая кухня была неудобна, и ее пришлось ликвидировать. Каждый партизан получал паек на пять дней, сам пек лепешки и готовил себе пищу.

— Вчера из-за приема ваших самолетов вечером не разводили костров и ничего не смогли приготовить, — рассказывал мне Андрей. — Поэтому и завтрак у нас сейчас такой скудный. А днем зажигать костры не разрешается: над лесом то и дело летают немцы.

Чтобы не привлекать к себе внимания, я держался вдали от штаба. В лагере я был человек новый, и партизаны очень интересовались мною.

Особенно их смущал мой возраст, плохой слух и зрение.

Некоторые говорили сочувственно:

— Ну, зачем такого старика посылать в лес! Дали бы уж ему спокойно дожить свой век.

Партизан Гриша Костюк, в гимнастерке с распахнутым воротом, сумрачно поглядывая на меня, спросил:

— Что же, отец, не могли тебя там, на Большой земле, получше одеть?

— Не было одежды на складе.

— Ну, не было! Ты кто будешь?

— Я-то?

— Да, ты.

— По сапожной части работал.

— А-а! Потому-то тебя и прислали! — обрадовался Костюк. — Нам сапожник, брат, дозарезу нужен. Гвоздочков не догадался захватить?

— Немножко привез.

— Добро! Будь другом, почини ботинок. Видишь, какая авария. Вчера чуть ногу не сломал.

Я осмотрел его ботинки. На одном отстала подметка.

— Что ж, можно. Отдохну только немножко.

Андрей, поморщив лоб, молча посматривал то на меня, то на моего собеседника и, ухмыльнувшись, отвернулся в сторону.

К нам подошел Луговой.

Он мало изменился: коренастый, на редкость крепко сбитый, светловолосый, с яркими голубыми глазами и упрямо выпяченной нижней губой. Ему было около тридцати лет, но выглядел он старше.

— Где тут новое пополнение? — спросил он, лукаво глядя на меня.

Я встал:

— Я, товарищ командир, новое пополнение.

— Хорошо, нам пополнение нужно. Правда, у нас в отрядах все молодые ребята. Но ничего, поживете с нами — и вы помолодеете. А дорожки наши как вам понравились?

— Тяжеловаты немножко, — сознался я.

— Я думаю… Ну, ничего, не падайте духом. Обживетесь, легче будет. Ребята у нас — орлы, помогут вам. Поскольку вы еще пайка не получили, приходите к нам в штаб завтракать.

Предупредив радистов, чтобы не задерживали сводку Совинформбюро, он пошел дальше по лагерю, хозяйственно осматривая стоянку и переговариваясь с партизанами.

Штаб размещался в центре лагеря, под огромным развесистым дубом. Из плащ-палаток, разостланных на траве, получился стол, вокруг которого расположились командиры, политработники отрядов, диверсанты и разведчики. У многих были ордена и медали.

Павел Романович вручил некоторым из присутствующих поздравительные письма и подарки от обкома партии за боевые дела. Письма прочитывались вслух, а содержимое посылок — вино, консервы, папиросы — выкладывалось на стол для общего угощения.

Принесли привезенный нами бидон со спиртом. Командир бригады сам не пил никаких спиртных напитков, но товарищей угощал охотно и был самым веселым человеком за столом.

— Ну, дорогие гости, — сказал он, — мне, как лицу нейтральному, разрешите быть виночерпием. Миша, мерку!

— Сейчас разыщу, — ответил Миша, повар, молодой партизан с большим шрамом на лице. — Во время прочеса куда-то запихнул ее.

— Разыскать немедленно! Иначе можно учинить несправедливость и кое-кого обидеть. — И, обращаясь к Павлу Романовичу, продолжал в шутливом тоне: — Видимо, в связи с вашим прибытием противник прекратил позавчера прочес леса. Можно предполагать, что завтрак пройдет в спокойной и дружеской обстановке.

— А Гитлер читает сейчас очередное донесение о том, что крымские партизаны уничтожены, — заметил с усмешкой комиссар бригады Мирон Миронович Егоров.

— Точно! — раздался дружный смех.

— Безусловно так, — подтвердил Луговой. — Приказ немецкого командования был краток и категоричен: «Партизан, имеющих площадку для самолетов, уничтожить».

Миша поставил на стол две алюминиевые миски с нарезанной колбасой, лепешки, несколько кружек, а мерку на сто граммов передал Луговому. Тот вытер ее бумагой и, разливая спирт по кружкам, шутил:

— Итак, друзья мои, выпьем за упокой наших грешных душ. У нас шесть кружек на сорок персон. Прошу посуду не задерживать.

Партизаны выпивали, вытирали губы рукой и, поддевая на кинжалы куски колбасы, принимались за завтрак.

— Последний прочес большой был? — спросил Павел Романович.

— Подходящий, — ответил Егоров. — Фрицы бросили в лес восемь тысяч татар и румын на автомашинах. Командовали, конечно, немцы. Прочесывали одновременно все участки нашего района.

— Ну и что же?

— Мы решили боя не принимать, — сказал Луговой, принимаясь за колбасу. — Пока немцы чесали лес, наши диверсанты работали у них в глубоком тылу; подорвали двести двенадцать рельсов на участке Сарабуз — Биюк и сто рельсов в районе Колай-Сейтлер, Ички и Ислам-Терек, взорвали четыре воинских эшелона, основательно разрушили пути и на несколько дней остановили движение. Немцы, потеряв наши следы в лесу, начали хвастать, что партизаны уже уничтожены. Теперь фрицы охотятся за нашими диверсантами в тылу, а ребята, выполнив задание, вернулись без потерь и сейчас выпивают вместе с нами. Сакович, расскажи, как ты со своей группой поработал.

Поднялся молодой стройный парень с добродушным открытым лицом, в широких шароварах из плащ-палатки.

— Разрешите доложить: вражеский эшелон пустил под откос путем применения колесного замыкателя и использования двойного заряда тола. Задание командира бригады выполнил. Все.

— Нет, не все! — весело заметил Луговой. — Ты брось смущаться! Расскажи подробней, как оно там было.

— Оно было так. Меня назначили командиром диверсионной группы и дали задание. Со мной отправились бойцы Рак, Парфенов и Курсаков. Шли по компасу, плутали. Только на пятые сутки нашли железную дорогу около станции Желябовка. Днем окопались и залегли. Я говорю: «Лежите здесь, ребята, а я пойду на разведку». Пошел пригнувшись, потом ползком, ползком, и добрался до железной дороги. Вижу, в стороне кустик. Решил проверить его. Если, думаю, за кустиком немца нет, пойду за ребятами, и начнем работать. Только я поднялся — бабах!.. Я упал. Стрельбы не поднимаю. Потихоньку приполз к своим. Бойцы обрадовались: «Мы думали, тебя убили. Что бы мы без тебя стали делать?» Я им говорю: «Сегодня мы не будем операцию проводить. Если теперь поставить мины, фриц будет проверять пути и найдет их». Только мы поговорили, видим — идет поезд. Взлетела красная ракета. Поезд остановился. Ясно — тревога, нужно удирать. Берем свои мины, тол и уходим обратно в степь. Отошли от полотна километров так с пятнадцать. Залегли и сделали дневку. На другой день, только стемнело, опять пошли к железной дороге. Подползли к полотну и давай работать. Я заложил под рельсы мину замедленного действия, пошел минировать другой участок. Вдруг слышу гудок паровоза. У нас, кроме мин, был колесный замыкатель. Мне в отряде сказали: если будет итти поезд, ставь колесный замыкатель. Но ставить его вместе с миной нельзя: он взорвется, взлетит и мина. Нужно его поставить подальше от мины и сохранить ее для другого эшелона. А поезд уже показался. Бегу сломя голову вперед по ходу поезда. Испугался: вот-вот нагонит меня поезд и промчится целехонек мимо! Успел поставить колесный замыкатель и шестнадцать килограммов толу. Только я отскочил от полотна, как рвануло! Меня подбросило в воздух и оглушило. Ребята подхватили меня — и бежать в степь. Опомнился я скоро. Только в ушах долго звенело. В общем все в порядке.

— А в результате этой операции, — заключил Луговой, — они взорвали не один, а два эшелона. Колесным замыкателем уничтожили восемнадцать вагонов с немцами, а через два дня от мины слетели под откос четырнадцать вагонов с танками и артиллерией и четырнадцать вагонов с войсками.

После Саковича о своих боевых делах рассказывали другие диверсанты. Отважные вылазки партизан в глубокий тыл врага не Всегда проходили благополучно, были и неудачи и тяжелые потери.

— Помнишь Бартошу? — спросил Егоров у Павла Романовича.

— Ну как же не помнить! Весельчак такой, огневой парень. Где он?

— Погиб. Мы поручили ему большую, сложную операцию на важной коммуникации немцев. Задание он выполнил, но был замечен. Чтобы дать возможность спастись своим товарищам, он начал прикрывать их отход, был тяжело ранен и зверски замучен.

Наступившую тяжелую тишину прервал сияющий Андрей с только что принятой сводкой Совинформбюро.

— Вчера радисты порадовали нас освобождением Новороссийска, — сказал комиссар бригады, — сегодня Андрей тоже что-то приятное принес.

Форсирование Красной Армией реки Десны и взятие городов Брянска и Бежицы, разгром семи немецких пехотных дивизий под Брянском вызвал всеобщий восторг. С особым вниманием партизаны следили за успехами Красной Армии на Мелитопольском направлении и на побережье Азовского моря. Известие об овладении нашими войсками городом и портом Осипенко (Бердянск) на Азовском лоре вызвало новый взрыв радости.

Подсчитывали, сколько Красная Армия за день освободила наших городов, населенных пунктов, сколько на всех фронтах уничтожено войск противника и захвачено трофеев.

Строились предположения, когда Красная Армия подойдет к Крыму и с какой стороны начнутся боевые действия: со стороны ли Перекопа или с моря. Некоторые уверенно говорили, что третью зиму в лесу голодать не придется и что двадцать шестую годовщину Октябрьской революции они будут встречать в Симферополе.

Зашел разговор и о том, что с приближением фронта в Крыму возрастает ответственность партизан, надо активизировать подрывную работу в немецком тылу, смелее уничтожать немецкие коммуникации и гарнизоны и ни днем, ни ночью не давать противнику покоя.

— А как у вас с пополнением? — спросил Павел Романович Лугового.

— Пополнение прибывает и из гражданских и из военнопленных. Пришла даже группа словаков из организованной немцами чехословацкой дивизии «Быстрица». Мы ее называем «Быстрая». Вот познакомьтесь — Бэлла, — он указал на молодого красивого парня в кожаной куртке. — Недавно он ходил в Симферополь и вернулся оттуда на грузовой машине с пятнадцатью словаками. Скоро мы из словаков самостоятельный отряд организуем. Они хорошо дерутся. А за голову Бэллы немцы назначили пять тысяч марок.

— Как настроение в вашей «Быстрой»? — спросил Павел Романович у Бэллы.

Тот говорил по-русски неплохо, короткими рублеными фразами.

— Немцев наши не любят. Немец боится словаков. Держит «Быструю» в тылу. Много словаков хотят в лес, только дороги не знают.

— Бэлла скоро опять пойдет в Симферополь за пополнением, — сказал Федоренко, командир второго отряда.

К столу торопливо подошел связной и доложил Луговому:

— Товарищ командир бригады, недалеко от лагеря показалась группа противника на лошадях.

— Это уже нахальство! — возмутился Луговой. — Прямо к штабу.

Поднялся Федоренко.

— Товарищ командир, разрешите проучить?

— Разрешаю. Румын, если сдадутся, привести в лагерь.

— Будет исполнено! — И Федоренко крикнул своему помощнику: — Сорока! Двадцать бойцов на операцию.

— Есть, товарищ командир, двадцать бойцов на операцию! — живо отозвался низкорослый плотный парень, скрываясь за деревьями.

Отряд комсомольца Федоренко, или, как его все называли, Федора Ивановича, считался лучшим в бригаде. Самые опасные и дерзкие налеты на противника поручались Федоренко, и отряд возвращался всегда в лагерь с трофеями и без потерь.

Со всех сторон сбегались к Федоренко его молодцы — комсомольцы. На ходу застегивая гимнастерки, затягивались ремнями и осматривали автоматы и пистолеты. Группа выстроилась. Федоренко подошел к Луговому.

— Товарищ командир бригады, отряд готов к движению.

— Хорошо. Ждем с трофеями.

И Федоренко со своими бойцами быстро исчез за деревьями.

Признаюсь, я нервничал, чутко прислушивался к каждому шороху. Раздались одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди. Затрещал пулемет.

— Это Капшук строчит, — тихо сказал Костюк. — Ой, и бедовый!

Стрельба быстро прекратилась. Все молчали, очень долго тянулись минуты.

Вдруг из-за кустов послышался чей-то голос:

— Идут! Идут!

Показался Федоренко с бойцами.

— Товарищ командир! — отрапортовал Федоренко. — Задание выполнено. Противник разбит. Убито шесть, взято в плен пять. Убежал один. Взяты трофеи: одиннадцать лошадей, шесть повозок, десять винтовок, пятьсот патронов. Отряд потерь не имеет.

Я пошел поглядеть на пленных. Румыны стояли со связанными назад руками. Один из них был ранен в ногу. Около него возился врач. Румын жалобно улыбался, надеясь вызвать сочувствие.

Бойцы, потные, возбужденные, рассказывали подробности. Часть румын при первых же выстрелах подняла руки вверх. Другие пытались отстреливаться. Их перебили. Удалось убежать только одному румыну, ехавшему на головной подводе.

— Зачем стрелял? — укоризненно сказал партизан раненому. — Лучше вот так — руки вверх.

Криво улыбаясь, пленный что-то забормотал. Партизан понимал по-румынски.

— Он говорит, что надо было хоть для виду сделать несколько выстрелов, но что он, мол, стрелял вверх.

Пленных начали допрашивать. Все они были крестьяне средних лет. Все плакали, ругали Гитлера и Антонеску, подробно рассказывали о своей части и о порядках в армии.

Кое-кто из партизан тут же начал «просвещать» пленных. Им показали на карте положение на фронтах, сообщили о приближении Красной Армии к Крыму.

Стоя за деревом, я наблюдал за румынами. Они были настолько забиты и невежественны, что, кроме собственной судьбы, их ничто не интересовало.

Павел Романович сидел на траве неподалеку. Я подошел к нему:

— Что думаете делать с пленными?

— Решили после допроса отпустить.

Это меня удивило. Фашисты беспощадно расстреливали партизан, а тут такое великодушие.

— Тупы, как волы, — вздохнул Павел Романович. — Начинены геббельсовской брехней. Может быть, после встречи с нами они кое-что поймут и расскажут своим.

— А их командира тоже отпустите?

— Какой он командир! Замызганный ефрейтор. Когда наши обстреляли их, он первый бросился бежать, вскочил в канаву, закопал свой пистолет в землю, лег врастяжку и закрыл глаза. К нему подбежал Федоренко, командует: «Встать!» Ефрейтор молчит. «Встать!» кричит Федоренко. Ефрейтор открыл глаза и пробормотал по-румынски: «Я мертвый». Вот горе-вояки! — засмеялся он и сказал подошедшему к нему Луговому: — После окончания допроса дай команду привести румын сюда, пусть с нами поужинают. Скажи им пару теплых слов на прощание, и всех отпустим.

Ординарец опять накрыл стол. Привели румын, они дрожали, плакали, полагая, очевидно, что их будут сейчас расстреливать или вешать. Но вот, по приказанию Лугового, пленным развязали руки, возвратили документы и фотографии. По их лицам пробежала робкая улыбка. Дрожащими руками они поспешно прятали в карманы истрепанные документы и фотографии, где они были сняты со своими женами и детьми.

— Все получили? — спросил Луговой через переводчика.

— Все, все! — румыны дружно кивали головами.

Только один что-то несмело сказал переводчику, но на него строго прикрикнул румынский ефрейтор.

— В чем дело? — спросил Павел Романович.

— Он говорит, что у него был еще перочинный ножик, — улыбнулся переводчик.

— Какой-то ножичек я нашел на месте боя, — сказал один партизан, передавая ножичек Луговому.

— Это мы не считаем трофеями. — Луговой вернул ножичек владельцу и предложил румынам садиться.

На столе — колбаса, сыр, лепешки. Луговой налил в кружку спирту и протянул ефрейтору. Ефрейтор испуганно замотал головой.

— Боится. Думает, травить их хотим, — догадался Федоренко. — А ну-ка, дайте мне кружку!

Он потряс ефрейтора за плечо и, крикнув: «Смотри!», залпом выпил спирт. Румыны засмеялись, выпили и начали жадно закусывать. Один отказался от спирта, заявив, что он водки не пьет.

— А портвейн пьешь? — спросил Луговой.

Тот утвердительно закивал. В штабе нашлось немного вина, и Луговой угостил румына.

Такое отношение потрясло пленных. Они смеялись и плакали от радости.

— Мы будем всем говорить, какие хорошие партизаны. Всем будем говорить!

Луговой произнес небольшую агитационную речь через переводчика и закончил ее так:

— Передайте вашим людям, что если их будут посылать в лес, пусть в нас не стреляют, и мы их трогать не будем. Старайтесь предупредить нас заранее о планах немцев. Нам будет известно, как вы выполните свое обещание. Если вы окажетесь обманщиками — пеняйте на себя. Если вы честные люди — помогайте нам бить немцев.

Пленные слушали внимательно. Потом, приложив руки к груди, протянули их к партизанам ладонями вперед, показывая, что благодарят от всего сердца.

Три партизана повели румын на дорогу. Пленные кланялись во все стороны.

Проводники потом передавали, что, прощаясь, румыны бросились их целовать и твердили, что всем расскажут правду о партизанах.

— Вот люди! — удивлялся один из проводников. — На убитых товарищей даже не обратили внимания. А когда увидели убитых лошадей, начали плакать: «Ой, ой, как жалко лошадь!»

Наступил вечер. Штаб принял решение перейти на новое место, поскольку здесь побывали румыны.

Луговой выслал вперед Федоренко с группой бойцов для уничтожения румынского обоза, сбора трофейного инвентаря и для разведки.

Миша с бойцами уже разделал убитую лошадь. Все запаслись мясом и двинулись в путь.

Стемнело. Мы вышли на опушку леса. Вдруг тишину нарушил одиночный выстрел и недалеко затрещал пулемет. Наперерез нам летели трассирующие пули, и целый сноп их был направлен в нашу сторону. Мы залегли и под огнем начали отползать назад.

Остановились в балке, пристально вглядываясь в темноту. Выслали разведчика, который вскоре вернулся с бойцом из отряда Федоренко. Тот рассказал, что он чуть не попал в лапы румын. Он подошел к повозкам, а том люди. Темно. Раздались голоса: «Немец?.. Румын?.. Русс?..» Он понял, что напоролся на врага, и молча начал отходить. Застрочил пулемет. А в лесу у румын прикрытие, оттуда тоже открыли огонь.

Мы решили обойти стороной то место, откуда обстреляли нас румыны, и соединиться с Федоренко. Только стали подниматься по скату балки, опять затрещал пулемет, но теперь трассирующие пули летели уже в противоположную от нас сторону. Во главе колонны стал Костюк, как лучший проводник, прекрасно ориентирующийся в лесу в любое время. К Федоренко направили связного с указанием, где ему с нами встретиться.

Снова начался ночной партизанский марш: с кручи на кручу, без дорог шагали напролом, спотыкались, падали.

Через некоторое время тяжелого пути соединились с Федоренко и остановились передохнуть. Все живы и невредимы. Я поражен был удивительным мастерством наших проводников. По каким-то неуловимым признакам находили они просеки и приводили точно в то место, куда нужно.

При выходе из Кипчакского в Тиркинский лес нам пришлось пройти по вершине горной площадка длиной километров в десять, называемой по-местному Джелява.

Возле этой каменистой пустоши, тут же на горе, находился партизанский аэродром. Его недавно захватили немцы и поставили там батальон солдат с пулеметами и минометами.

Поэтому по Джеляве мы шли цепочкой быстро, без отдыха, соблюдая строжайшую тишину.

Только в четыре часа утра, пройдя опасное место, мы снова вошли в лес и устроили привал. За ночь мы сделали около двадцати пяти километров.

Но усталость, казавшаяся мне порою предсмертной истомой, странным образом прошла. Я, к удивлению своему, почувствовал себя даже несколько свежее. Очевидно, в условиях огромного нервного напряжения утомление быстро проходит. Быть может, имел благотворное влияние и чистый горный воздух. Во всяком случае, я до сих пор не могу понять, как я тогда не умер от разрыва сердца или не простудился, как не поломал ноги на скользких крутых спусках.

Наконец мы достигли вершины горы.

— Ну, вот мы и в новом лагере, «Седло», — сказал мне Андрей, вытирая пот и кладя на траву свои чемоданы с радиоаппаратурой.

— Вы бывали тут раньше? — спросил я.

— Много раз. Эта высота очень удобна для обороны.

— Далеко от Симферополя?

— Километров сорок.

Мы находились на небольшой площадке, с двух сторон закрытой скалами, под зеленой крышей деревьев. Глубокие балки отделяли нас от соседних гор, в том числе и от высокой, продолговатой, с оголенной вершиной горы Тирке, именем которой назывались леса этой местности. Мне никогда не приходилось раньше бывать в глубине крымских лесов, и я понятия не имел об их удивительной красоте.

Федоренко расположил свой отряд на склонах горы. На вершине при штабе остались радисты, спецработники и комендантский взвод. Кое-кто уже брился, несколько человек взялись организовать баню и стирку белья. Радисты ставили антенну, готовясь слушать Москву и передавать радиограмму обкому партии в Краснодар.

Начальник снабжения, старый боевой партизан, Жора, доставил с тайной базы три мешка пшеничной муки, соль, другие продукты и, отмеряя котелком, раздавал их завхозам отрядов.

В балке возле реки разжигали костры, подбирали валежник таких пород, которые горели жарко и выделяли мало дыма. Месили тесто, варили суп, жарили шашлык из конины.

Кто-то запел под губную гармошку:

Партизаны тихо и стройно подхватывали переделанный на свой лад припев:

Легко и уверенно чувствовалось среди этих жизнерадостных, неунывающих людей. С ними действительно можно помолодеть!

В лагере я встретился с редактором газеты «Красный Крым» Степановым, которого до войны знал хорошо. Он рассказал, что в лесу имеется типография. Регулярно выходит газета «Красный Крым» и печатаются листовки.

— Где же типография?

— В скале, в надежном месте. Во время прочеса я со своими работниками был в типографии, готовил листовку. Около скалы рыскали румыны, разыскивали наши продбазы. Все кругом обшарили, а нас не нашли. А ты что думаешь здесь делать?

Я сказал, что собираюсь в Симферополь на подпольную работу.

— Это хорошо! — обрадовался Степанов. — Будешь для газеты материал присылать.

— В городе мне потребуется ручная типография для выпуска листовок, — сказал я.

— У меня есть такая в запасе. Могу тебе подарить.

Степанов рассказал, что румыны, отпущенные из лесу, оказались неплохими агитаторами. Уже на другой день все части знали, как партизаны угощали пленных. Когда вся эта история дошла до немцев, румын арестовали, но разговоры о партизанах не прекратились. Донесли об этом наши разведчики.

Условившись с ним о типографии, я подошел к Павлу Романовичу, который сидел неподалеку под скалой и что-то писал.

— Как обстоит дело с моей работой? — спросил я его.

— Выясняю обстановку в городе. Пока поживешь с нами. Никуда не уходи. Кормить тебя будет Миша из штабной кухни.

Партизаны узнали, что с Большой земли прибыл старичок-сапожник, и как только мы расположились лагерем, ко мне явились заказчики. Один сказал:

— Вот это правильно, папаша! В вашем возрасте тяжеловато стоять на посту и ходить на операции, а обувь чинить нам дозарезу нужно. Будете сидеть тут и постукивать. Только стучите тише, о фрицах не забывайте.

И я начал «постукивать», ожидая отправки в город. В партизанской бригаде я был единственный старик, и ребята часто со мной откровенничали.

Однажды пришел Костюк. У него отлетела вторая подметка. Он только что вернулся с задания, очень устал и пожаловался на тяжелую лесную жизнь.

Возясь с ботинком, я рассказал ему один случай из моей жизни.

В 1908 году я был арестован по делу орехово-зуевских рабочих и два с половиной года сидел во Владимирской тюрьме под следствием.

В тюремной башне нас было пять человек. Башня сырая, со стен текло, пол асфальтовый. Круглое окно с решеткой находилось под самым потолком, и в камере было почти темно.

Уж очень всем нам хотелось поглядеть на волю. Мы ставили топчан на топчан, потом стол, а на него последний топчан лестницей. Четверо держали, а пятый — счастливец! — лез к окну. И мы с жадностью его спрашивали:

— Ну, как там, на воле?

А он отвечал с восторгом:

— Ребятишки играют! Коза прошла! Баба, баба прошла!

А потом, когда я сидел уже в цепях в каторжном централе, мы чуть не дрались из-за солнечного света. К окну подходить не разрешалось. Солнце попадало к нам узенькой косой полоской и не больше чем на час. Каторжане спорили, кому посидеть на этой полоске.

— Мне двадцать лет сидеть, а ты через полтора года выйдешь.

— Что ты! Я кровью харкаю, мне до срока не дожить!

Я думал тогда не раз: «Как не ценили мы жизнь, когда были на воле! Побежал бы я сейчас в поле за нашей деревней, лег бы на траву, смотрел бы в небо и слушал жаворонка. И ничего, кажется, больше не надо…»

Мы с Костюком долго беседовали. Он слушал внимательно.

Уходя, Костюк подарил мне кусок сахару. Я взял, чтоб его не обидеть.

Вскоре Павел Романович устроил заседание подпольного центра. Это было очень легко сделать, так как все члены нового состава подпольного комитета находились в лесу, в бригаде, на командных должностях.

Он ознакомил присутствующих с решением обкома партии о работе подпольных организаций. Все сознавали, что из леса руководить подпольем трудно, нужно кому-то быть на месте, среди подпольщиков, в особенности в Симферополе, где находятся все важные фашистские учреждения и штабы немецкой и румынской армий.

Но как и с кем начинать строить там партийное подполье? Старые подпольные организации провалены, провокаторы не все раскрыты и продолжают действовать. Сошлись на том, что партийное подполье нужно строить заново, установить связи с проверенными на практическом деле патриотами, ничем не связанными с теми подпольными организациями, которые уже провалены.

— Какие новые люди имеются сейчас в Симферополе? — спросил Павел Романович у Лугового.

— За последнее время мы нащупали в городе несколько новых патриотических групп и одну комсомольскую организацию. Сейчас изучаем их. Послали на связь с ними нашего нового связного. Он должен скоро вернуться.

— А как с «Серго»?

— Недавно я получил от него письмо. Он устроился в Симферополе как будто неплохо. Имеет связь с патриотами. Обещал нам помочь в организации подполья.

Слушая товарищей, я обдумывал, как поступить в этой обстановке. Мне казалось, что единственно правильным будет пробраться самому в Симферополь и там на месте решить, с кем и что нужно делать. Но для того чтобы осесть в Симферополе и ориентироваться в обстановке, мне нужна была конспиративная квартира, на которой я мог бы устроиться с фиктивными документами. Так я и высказался на этом заседании.

В тот же день в Симферополь были отправлены связные с заданием найти для меня конспиративную квартиру.

Через десять дней они вернулись.

Квартира для меня была найдена у одного из подпольщиков, который вместе со связными и пришел сейчас в лес.

— Что за человек? — спросил я у Павла Романовича.

— Я сам его еще не знаю, — ответил он. — Вот иду с Луговым к нему на свидание. Познакомимся, посмотрим.

Они вернулись поздно вечером.

Вид у Павла Романовича был мрачный. Он отвел меня в сторону:

— Этот «подпольщик» оказался самым махровым шпионом. Вот влипли бы! Уж очень наши ребята доверчивы. Думают: раз хорошо ругает немцев, значит свой, патриот.

— Как же это выяснилось?

— Начали беседовать. Он и запутался. Говорит, учился в Ленинграде в военной академии, а кто тогда был начальником академии — не знает. В Симферополе прикинулся бежавшим военнопленным, вошел в доверие к одной нашей подпольщице, которая укрыла его, женился на ее сестре. Встречался с нашими связными, брал для распространения листовки. Чем не «патриот»!

— Как же теперь будет с моей отправкой?

— Не спеши, отправим. Сам видишь, что получилось.

Придется, старина, ждать «Серго». Это наш подпольщик. Я его лично знаю, и, думаю, он поможет нам.

Мне пришлось задержаться в лесу еще и по другой причине. Штаб получил сведения, что противник готовит новый большой прочес. Партизан обстреляли в районе Суата. Немцев обнаружили и в районе Иваненковой казармы, где я приземлился. Значит, немцы уже вошли в лес.

Штаб решил встретить противника активно и выделил несколько боевых групп. Вечером собрались командиры и комиссары отрядов. Луговой коротко доложил обстановку и изложил план командования. Штаб бригады менял место стоянки.

Поздно ночью мы тронулись в путь. Опять подъем и спуск, Джелява… лес и лес…

Я уже несколько втянулся в эти ночные переходы и не чувствовал такой усталости, как в первое время. Но в темноте я был совершенно беспомощным, и это пугало меня. Выручал Андрей, который бережно следил за мной, а белый лоскут, прилаженный ему на спину поверх вещевого мешка, служил мне ориентиром.

— Окурки базируйте! — предупреждал на привалах командир.

Слово «базировать» совершенно вытеснило у партизан много других слов разного значения: «прятать», «укрывать», «закапывать». Никто не говорил «надо спрятать», а обязательно «надо забазировать» — безразлично, шла ли речь о тоннах груза, об оружии или какой-либо мелочи, вроде окурка.

Около часа ночи над лесом появился вражеский самолет. Он долго кружился над нами, видимо высматривая партизанские костры.

— Дудки! — тихо сказал кто-то.

Через несколько часов мы вошли в мелкий густой лес. Входили развернутым строем, чтобы не проторить тропы.

Мы пробыли в этом лесу три дня. Противник, получив отпор, ушел из лесу. Ночью мы перешли в Баксанские леса на гору Яманташ, в лагерь, прозванный партизанами «Козырек». Штаб разместился на площадке, защищенной с трех сторон глубокими балками. С четвертой «Козырек» лепился к многоярусной горе с большими скалами. Там стояли наши посты.

Я поселился рядом с радистами и занялся устройством своего быта. Из парашюта сделал себе «домик», на случай дождя и холода получил зеленую плащ-палатку, обзавелся котелком, ложкой и автоматом. Для будущей маскировки в Симферополе я набрал с собой разных инструментов — и слесарных и сапожных. Сапожные принадлежности сразу пригодились, да и за другими инструментами ребята прибегали частенько:

— Василий Иваныч, у вас, говорят, плоскогубцы есть?

— Нет ли шильца, Василий Иваныч?

Но беда была в том, что все это хозяйство мне приходилось таскать на себе. Да еще автомат, а в нем семь с половиной килограммов. Да еще постель, — я очень боялся простудить почки: ведь меня бы тогда отправили на Большую землю.

Луговому, Павлу Романовичу хорошо! Они идут себе налегке, с одним оружием, а за ними ординарцы с поклажей. А мне надо соблюдать конспирацию. Да и слабость свою тоже не хочется показывать.

Я попробовал инструменты базировать. Запрячу часть, потом на меня нападает страх: вдруг понадобятся! Как придем на место, возьму и таскаю опять.

Наконец мочи моей не стало. На одном ночном переходе мои инструменты поручили тащить Грише Гузию.

А Гриша — моряк, щеголеватый парень, не любил обзаводиться «барахлом». Автомат, маленькая сумка с хлебом — и все. Он был очень недоволен.

Его спросят:

— Что это ты, Гриша, оброс?

— Да вот, старый чорт набрал. Таскай за него…

Тут я рассердился: как на привалах, так все ко мне, а носить никто не хочет!

И когда мы первый раз были на «Козырьке», я разбросал все, кроме самого необходимого.

Вернулись мы на то же место — болит моя душа: а вдруг в Симферополе понадобятся? Да и вообще я очень люблю инструменты, дома у меня целая мастерская, всякую мелочь всегда сам исправляю.

Полез по скалам. Полдня собирал свои инструменты.

Павел Романович меня хватился:

— Куда девался старик?

А Костюк хохочет:

— Да вон он карабкается по скалам.

— Дались тебе эти инструменты! — с досадой сказал Павел Романович, когда я выбрался наверх, обливаясь потом.

Но все-таки с этого момента я уже больше инструменты не разбрасывал и безропотно таскал на себе.

Однажды вечером Луговой сообщил мне, что от «Серго» получено письмо.

— Завтра он будет в лесу на грузовой машине. На свидание с ним пойдем вместе и подробно обо всем договоримся.

Мы должны были встретиться с «Серго» в пятнадцати километрах от штаба. Пользуясь плохой погодой, мы отправились днем. Вел нас Костюк, охранял Сакович с бойцами. Дорога была тяжелая, скользкая. Я забыл захватить плащ-палатку и скоро промок насквозь. Недалеко от места встречи шедший впереди Сакович остановился:

— Едет кто-то!

Мы спрятались за деревьями. В нескольких метрах от нас на дороге показался обоз. На телегах сидели вооруженные татары. Они ехали за дровами.

Мы отошли в мелкий лесок и залегли там. До нас доносились голоса и стук топоров.

Решили ждать «Серго» здесь, выставили охрану. Дождь все продолжался, холодный, безжалостный. Я озяб, зубы стучали.

Луговой послал Саковича на место явки.

Вскоре мы услышали шум автомашины. Но Сакович привел только связного «Серго», молодого парня Тиму, и солдата-словака.

Тима доложил Луговому, что он приехал со станции Воинка с двенадцатью словаками, которые дезертировали из дивизии «Быстрица».

— А «Серго» приедет?

— Не знаю. Он застрял где-то в районе, я его не видел несколько дней.

Тиму и словаков Луговой отправил с проводником в отряд, а мы остались ждать «Серго».

Шел шестой час, уже темнело — «Серго» не появлялся. Мы медленно побрели в лагерь. Стояла жуткая темень, хлестал дождь, шумели ручьи с гор; при спуске легко можно было искалечиться. Добрались мы до лагеря только под утро. Развели костер, стали сушиться. Безуспешно. Дул порывистый ветер, и ветви деревьев то и дело сбрасывали целые потоки воды. Просушишь одежду спереди, а сзади холодная вода стекает по спине в брюки. Начинаешь сушить спину — моментально промокает немного, обсохшая одежда спереди.

Кое-как натянув между деревьями свою палатку, я лег на мокрую траву, завернувшись в мокрый плащ. Дрожал, как в лихорадке. Но усталость взяла свое, и я заснул. Спал так крепко, что не слышал, как поднялись партизаны и Андрей осторожно, чтобы не разбудить меня, снял мою палатку.

Велико было мое удивление, когда, проснувшись, я увидел приветливое солнце. Одежда на мне почти просохла, и я был совершенно здоров.

Такая чудная погода в октябре бывает только в Крыму.

На явку с «Серго» мы ходили еще два раза, но он не появлялся, и я решил пробираться в Симферополь пешком под видом мастерового или крестьянина.

В проводники мне выделили испытанного, надежного связного — Гришу Гузия, того самого, которому не хотелось таскать мой мешок.

Гриша Гузий ходил на задания вместе со своей женой — Женей Островской. Поженились они недавно, уже в лесу, и не делали шагу друг без друга. Задания выполняли очень ответственные. В Симферополе были несколько раз и хорошо знали обстановку.

Гриша — моряк Черноморского флота. Высокий, статный, красивый парень с отличной мускулатурой. Человек прямой, но горячий и вспыльчивый. А веселая, общительная Женя Островская совершенно не напоминала партизанку. В ее житейско-практической смекалке было что-то мирное, домашнее. Она боялась мышей и лягушек, любила полакомиться сладеньким, понежиться, пела любовные песни. Но притом выполняла очень сложные и опасные задания.

О нашей предстоящей дороге и устройстве моем в Симферополе Гриша говорил уверенно и просто, как будто мы шли в гости к родным.

— Ну как, Гриша, пройдем к немцам? — расспрашивал я.

Гриша мило улыбался:

— Что за вопрос!

— Квартира найдется?

— Безусловно.

— А люди как?

— Замечательные.

— Расскажите, как вы попали в лес и связались с Симферополем.

— Вообще-то, — сказал Гриша, — мы всех подпольщиков держим в строгом секрете. Но вам я обязан сказать, поскольку я имею такое задание от Павла Романовича.

— Приключений у нас было много, — спокойно заметила Женя. — В Симферополь в десятый раз идем, и каждый раз что-нибудь новое с нами случается.

— Бывают разные переплеты, — сказал Гриша, — без этого нельзя.

— Вы крымчане?

— Да, местные. До войны я работал секретарем Ичкинского райисполкома. В начале войны я был призван в армию. Здоровье и комплекция у меня подходящие. Я был зачислен моряком в Черноморский флот. Служил в Севастополе. Когда немцы ворвались в Крым, Седьмую морскую бригаду, где я служил, бросили на Перекоп для обороны. На станции Княжевичи мы столкнулись с противником, вступили в бой, который продолжался восемь часов. Дрались отчаянно. В рукопашной схватке мы разбили наступающую на нас группировку противника, но пришлось отступить — другие части противника уже заняли Сарабуз. Бригада попала в окружение. Решили прорваться. Завязался опять тяжелый бой. Противник занял выгодные позиции и стрелял в упор. Над головами шумели немецкие бомбардировщики и засыпали бомбами. В этом бою пятый батальон, в котором я находился, почти весь погиб. Только мне с двадцатью семью товарищами удалось прорваться из окружения. В Сарабузе мы захватили вражескую машину и проскочили в Симферополь. Бахчи, сарай уже был занят немцами. Наши части отступали через Ялту на Севастополь, куда прибыли и мы. Из остатков Седьмой морской бригады был организован Второй морской полк. В этом полку я участвовал в обороне Севастополя до четвертого июля 1942 года. Когда противник прорвал линию обороны города, командир полка дал мне задание пробраться в тыл врага для подпольной работы. Обстановка была сложная. Четвертого июля ночью я с группой моряков, переодевшись в гражданскую одежду, пробрался в тыл врага, но около Бахчисарая мы были задержаны. Нас привели в Симферополь и бросили в лагерь. Через несколько дней мне удалось бежать из лагеря в деревню Бештерек, в двенадцати километрах от Симферополя. Немцы превратили колхоз в общину с круговой порукой. Над общиной стояли староста, полицейский и участковый комендант. Шпионаж, доносы. Словом, того гляди схватят. Там я познакомился с Женей. Она помогла мне укрыться, а потом мы ушли в лес.

Женя Островская до войны работала учительницей. В Бештереке ее родители. Оставленная на подпольную работу, она долго оставалась в одиночестве. Обещанные связные к ней не приходили. После долгих поисков ей удалось установить связь с симферопольской комсомольской подпольной организацией, а потом, вместе с Гришей, и со штабом партизан. Когда они пришли в лес к партизанам, их там никто не знал и взяли под подозрение: не шпионы ли? Женю оставили при штабе вроде заложницы, а Гришу с двумя опытными партизанами Луговой послал в тыл врага на диверсию.

Гриша пустил под откос эшелон противника и взорвал железнодорожный мост.

Только после этого ему и Жене было оказано доверие, и они стали работать связными подпольного центра с Симферополем.

Беседуя с ними об их опасной работе и о подпольщиках, я убедился в том, что довериться им можно.

Мы начали спешно готовиться в дорогу.

Я осмотрел свои вещи, карманы. Выбросил все, что при обыске могло послужить уликой: клочки советских газет, носовые платки и портянки, сделанные мною из парашюта.

Для города я решил использовать одежду, купленную в Сочи. Положил в мешок и в карман обрывки издаваемой немцами газеты «Голос Крыма» и две фашистские книжонки, найденные мною в штабе.

Вещи, которые мне не понадобятся, я передал Андрею.

— Уходите? — спросил он тихо.

— Я буду откровенен с тобой, Андрей: ухожу в Симферополь на подпольную работу. Мне нужен будет радист. Как ты?

— С удовольствием! Радио я освоил хорошо, вполне справлюсь.

— Пока поработай здесь, я там устроюсь — и ты придешь ко мне. Рацию обещал дать обком партии.

— Хорошо. Буду ждать.

27 октября меня позвал к себе Павел Романович.

— Как строить подполье, тебя нечего учить, — сказал он. — Гузий познакомит тебя с руководителем молодежной организации комсомольцем Борисом Хохловым. У них есть примитивная типография, радиоприемник. С молодежью держи связь покрепче. Ребята энергичные и помогут тебе. Остальные же руководители патриотических групп, с которыми связан Гузий, пока не должны тебя знать. Изучи их сначала. Мы с ними плохо знакомы. Подбери себе хорошего связного. Гриша придет к тебе через две недели, приведет к нам твоего связного, и мы укажем ему место встреч с нашим связным. Если Гузий долго не придет, присылай связного к нам в штаб. Курс держать на гору Тирке, там у нас всегда имеется пост. А пароль такой: «От Андрея к Мартыну». «Мартын» — это моя кличка.

Я попросил ускорить переброску мне рации, а радистом прислать Андрея Кущенко.

В палатку вошел Луговой.

— Заявку Гузия удовлетворил почти полностью, — сказал он Павлу Романовичу. — Даю пятьдесят шашек тола, двадцать гранат, десять магнитных мин и два пистолета. Просит больше, но больше я дать не могу. К нам новое пополнение все время прибывает, оружия нехватает.

Мы получили, кроме того, пачку газет и листовок.

— Этот багаж потащим в город? — спросил я.

— Да, для патриотических групп. Но не сразу. Гузий забазирует все это в степи, а когда он будет уходить из города, пошли с ним комсомольцев, и они тебе быстро доставят этот груз.