"Поцелуй льва" - читать интересную книгу автора (Яворский Михаил)

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

Я не мог пропустить первый день школы, даже если бы захотел. Перед отъездом пан Коваль обвёл красным вторник 1 сентября 1939 года в настенном календаре.

Я переходил во второй класс гимназии. После четвертого класса меня ожидали два года лицея, а затем университет. По крайней мере так планировал пан Коваль. Я же был не против ― он платил за мою учебу большие деньги, т. к. гимназия была довольно престижной. Собственно, он платил только половину, так как сын крестьянина я подходил под «свидетельство бедности», что давало мне право на такую скидку.

По дороге в школу я ощутил, что форма на мне немного узковата. Кожаный портфель в моей руке был лёгким ― там лежала только одна тетрадь. Ночью наверно был ветер, потому что земля была усыпана каштанами. Они, словно дикобразы, ёжились зелёной скорлупой. Я пнул несколько каштанов ногой, не думая что делаю. Один попал в женщину передо мной. Она взвизгнула, наверно больше от неожиданности, чем от боли. Не ожидая, пока она обернётся, я свернул в боковую улочку и подался в школу обходным путем.

Вот почему в свой класс номер 2-А я пришёл последним. Наш класс имел ещё одну группу ― 2-Б. Они отличались только тем, что иностранным языком 2-А был немецкий, а 2-Б ― французский.

Только я уселся рядом с Богданом, который занял мне место, как в класс вошла учительница. Она была новая, представилась на польском языке. Согласно правил, теперь каждый учебный день должен начинаться с молитвы «Отче наш». В Польше государство и религия были одним целым. Окровавленное распятие висело на стене в каждом классе, рядом с ним, левее, ― портрет маршала Пилсудского, а правее ― польского президента Мосцицкого. Стоя под этими портретами, учительница сказала, что, поскольку у нас урок польского языка, то и молиться мы будем на польском.

Я оцепенел. Я всегда молился на родном языке. Я и представить себе не мог ― молиться по-чужински. Не долго думая, я поднял руку.

― Так. Тебе чего? ― резко спросила учительница.

― А что, Иисус по-украински не понимает? ― боязливо и несмело спросил я. Класс взорвался смехом, но моментально замолчал, когда учительница заорала:

― Цыц, дети! Молчать!

Наступила гнетущая тишина. Меня пронзило холодом от мысли, что вот сейчас меня выгонят из класса или отошлют к злому директору. Что тогда скажет пан Коваль?

Пока учительница подбирала слова, приближались и становились громче выкрики продавцов газет: «Экстренный выпуск! Война! Германия атакует Польшу!»

Как зверушки в клетке, что почувствовали запах свободы, мы сорвались с мест и столпились возле окон. Но скоро мы снова были за партами из-за криков учительницы и директора, который появился на пороге. Урок продолжался так, как будто ничего не случилось. Следующие уроки прошли так же, как будто всё было хорошо. А на следующий день нас всех собрали в спортзале.

К нам с трибуны обратился директор. Он сказал, что здание школы забирают военные и что с этого момента занятий не будет.

Мы взорвались аплодисментами, которые сразу стихли, когда директор презрительно глянул на нас, как генерал на смотре новоприбывших рекрутов. Медленным строкатто он проговорил: «Не беспокойтесь, война будет короткой, немцев разобьют, и скоро вы вернётесь в школу. В это время будьте старательными, выполняйте домашние задания».

Я любил учиться, но надеялся, что война будет дольше, чем думал директор. Мысль о том, что учительница польского языка может завалить меня за мой вопрос (а Богдан был уверен, что так и будет), и вынудила меня надеяться на поражение поляков.

― А что нам до войны? ― сказал Богдан, ― идем играть в шахматы. Шахматы для нас были не просто игрой, а пристрастием. Мы следили за отчетами про чемпионаты в газетах, изучали новые дебюты, хитромудрые ходы, неожиданные маты. Мы играли ежедневно, в основном у него дома. Иногда мы так захватывались, что я оставался у него на ночь. Пан Коваль знал, что если я вечером не дома, значит ― играю в шахматы с Богданом.

Пан Коваль был близки другом отца Богдана. Они встретились в Вене после Первой мировой. Отец Богдана учился там на юриста, а пан Коваль ― на финансиста. Через несколько лет они встретились во Львове. Пани Боцюркив, мать Богдана, обожествляла пана Коваля. Она расплывалась в счастливой улыбке про само воспоминание о нём.

Её муж умер при непонятных обстоятельствах. Как адвокат он защищал политических заключенных, националистов, коммунистов и других, что не было особо популярным. Одного дня его сбил трамвай. Два свидетеля видели, как его толкнули под тот трамвай два молодчика в чёрных рубашках ― таких, как носят эндеки. Но расследование полиции признало его смерть несчастным случаем. Это принесло Богдановой семье невыразимую боль. Его своевольный старший брат часто повторял: «Настанет день расплаты».

В тот памятный день 1 сентября мы играли в шахматы не так долго, как планировали. Как-то посреди игры Богдан спросил: «Что ты думаешь о войне?» Захваченный врасплох таким вопросом, я пожал плечами. У меня в воображении предстали образы Волка и учительницы, которая могла меня завалить. «Что я думаю?» ― переспросил я.

Я не успел ответить. Внезапный рёв, который усиливался, словно гром, вынудил нас вскочить на ноги. Не успели мы добежать к окну, как дом встряхнуло взрывом. Это было похоже на землетрясение. Второй и третий взрывы прогремели уже немного дальше. Мы побежали на крышу. Дом находился у подножья холма, на котором стоит собор св. Юра. Оттуда нам было видно тучу густого чёрного дыма, который поднимался над главной железнодорожной станцией; самолёты, что скинули бомбы, растворились в багровом зареве заходящего солнца.

Этой ночью я остался у Богдана. Перед сном мать Богдана приготовила нам ужин― суп и деруны, которые мы макали в сметану. Когда мы сидели за столом, она не казалась ни грустной, ни счастливой. Юность её прошла через жернова Первой мировой войны. Сказала только: «Много разного случится, будет много неожиданностей». У брата Богдана было приподнятое настроение. «Получают по заслугам, ―сказал он, имея ввиду поляков. ― Это только начало».

На следующее утро, по дороге домой, я увидел, как резко изменилось лицо города. Стены и заборы были обклеены плакатами, объявляющими чрезвычайную ситуацию в стране, общую мобилизацию, создание комитетов гражданской обороны. Другие плакаты предупреждали про отключение энерго- и водоснабжения, чтобы немцы не могли отравить город. Улицы были переполнены народом, который торопился в магазины в предчувствии будущей нехватки. Время от времени я встречал отряды пехоты или кавалерии. Уланы-кавалеристы были гордостью польской армии. Они ехали верхом с длинными пиками в руках. Если верить газетам, этими пиками они могли проколоть хотя бы и немецкий танк. Как на меня, они были похожи на каких-то химерных средневековых рыцарей в форме польской армии.