В моей палатке горит масляная лампа, при свете которой я пишу эти строки. Лагерь спит. Слышны лишь голоса часовых, бряцание доспехов, когда мимо палатки проходит патруль, всхарпывание коней да отдаленные раскаты хохота — кто-то из солдат решил потратить часы отдыха на игру в кости. Ко всем этим звукам я привык настолько, что не могу представить себе, как еще может звучать ночь.

Я не знаю, для кого я стараюсь сейчас, царапая на бумаге букву за буквой. Кому нужна эта история? Кому нужно знать, какой путь я прошел, прежде чем ткнуться лицом в сочную зеленую траву, посреди бескрайних полей? Все мы лишь пылинки на плаще Вечности. И я не исключение. Так почему так щемит сердце при мысли, что все мои надежды и мечты, все мои поражения и победы сгинут вместе со мной?

Смерть не раз скалилась мне в лицо. И у меня всегда хватало мужества улыбнуться ей в ответ. Но у кого хватит сил улыбнуться, когда в лицо смотрит безвестность? Не смерть, забвение — вот что пугает меня. Поэтому рука, больше привычная к мечу, чем к стилосу, с трудом выводит эти строчки. Все мои надежды давно умерли. Кроме одной. Мне хочется верить, что кто-нибудь спустя века прочитает то, что написал я, Гай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II Августова легиона, в ночь перед своим последним боем.

Я не жду сочувствия. Я хочу лишь, чтобы меня помнили. А вместе со мной, и всех тех, кто сражался со мной бок о бок. Мы не были героями. Но мы тоже заслужили право на память. Хотя бы потому, что были людьми. Так же как и ты, читающий эти строки.

Глава 7

Нам дали выспаться и не торопили со скудным завтраком. Спешить было некуда. Враг вон он, совсем рядом, два полета стрелы, не больше, и он терпеливо ждет. Ждет, когда мы начнем свой путь к смерти.

После завтрака мы в последний раз проверили оружие и подогнали снаряжение. Многие были без щитов — выбросили, как бесполезный хлам еще во время марша. Я свой сохранил, хотя потяжелел он здорово. Но на первое время сойдет и такой. Некоторые легионеры решили сражаться экспедити, то есть без доспехов, в одних туниках и шлемах. Тут же возникли споры. Одни говорили, что на песчаных дюнах, которые покрывали дно ущелья, в доспехах делать нечего — по песку и так идти тяжело, а уж когда у тебя на плечах …… фунтов, вообще шагу не сделаешь. Другие возражали, что германцы почти наверняка будут избегать рукопашной и предпочтут метательный бой, а в нем надежная кольчуга не помешает. Обсуждалось это таким тоном, словно разговор шел о цене на зерно. И каждый все равно оставался при своем мнении.

Я кольчугу оставил. На всякий случай. Просто не чувствовал пока себя в силах лезть в мясорубку рукопашной схватки без доспехов. Это могли себе позволить только очень опытные воины, побывавшие не в одном десятке сражений.

Наше промедление было вызвано не только необходимостью отдохнуть как следует и привести себя в порядок. На самом деле мы давали время семнадцатому легиону, незаметно ускользнувшему из лагеря еще затемно, чтобы по горам обойти германцев с тыла. Так что пока легион совершал обходной маневр, у нас было время не спеша выйти из лагеря и выстроиться в боевые порядки напротив входа в ущелье.

Перед нами лежал небольшой кусок поля, покрытый высокой, чуть не по пояс, травой, уже утратившей яркие краски лета, но все еще довольно сочной. Дальше, за полем, начинались холмы из известняка, поросшие вереском и окруженные песками. Эти холмы были чем-то вроде форпоста ущелья. Передовые укрепления, первая линия обороны, прикрывающая горы Оснинга. За холмами начиналась сама горная гряда, которую рассекало надвое Дэрское ущелье. По нему-то нам и предстояло пройти сегодня. Пройти или погибнуть. Третьего не дано. Впрочем, как и всегда.

Ущелье было не очень широким, шагов триста, если верить проводникам. Там тоже везде был песок, вернее, песчаные холмы, такие же, как у подножья гор. Они шли по всему ущелью. И нам предстояло штурмовать эти естественные укрепления. Никакой дороги в самом ущелье не было, она шла по обеим сторонам гор. Но вряд ли германцы будут так любезны, что предоставят ее в наше распоряжение. Скорее всего, они уже оседлали склоны. Если семнадцатый легион не сбросит их оттуда, нам придется идти между двух высот, занятых противником, открыв для удара свои фланги. Лучше не придумаешь.

Словом, это была самая настоящая ловушка. Даже сейчас это было понятно. Но иного пути не было. Если мы не прорвемся к Ализо, германцы осадят лагерь и просто уморят нас голодом. Не самая достойная смерть. Уж лучше погибнуть в честном бою, чем уподобиться запертому в норе барсуку.

Небо хмурилось. Даже оно было против нас сегодня. Вот-вот должен был начаться дождь. Глинистые дороги, идущие по склонам гор размоет, и нам не останется ничего другого, как идти по дну ущелья. К тому же сильный дождь ухудшает визуальную связь. С этим мы уже столкнулись в лесах. Не видны значки манипулов, непонятно, какую команду подает знаменосец, не видно, где соседи — держат ли они оборону или уже отступили, открыв наши фланги… Только из-за этой неразберихи мы потеряли кучу людей. Похоже, сегодня будет то же самое.

Впрочем, маневрировать сегодня нам вряд ли придется. Какие маневры в ущелье. Все будет просто — вперед, вперед и еще раз вперед, пока хватит сил. Прорываться, прорубаться, прогрызать себе дорогу к выходу. Вот и весь план боя.

Мы выстроились для атаки. Сплошной линией, плечо к плечу, щит к щиту, на всю ширину ущелья. На флангах встали ошметки легкой пехоты, стрелков и конницы. Случись что, толку от них будет немного. Их попросту сомнут и даже не заметят.

Бык прошелся перед строем манипула. Начищенная до блеска кольчуга, отполированные медали, тщательно расчесанный плюмаж. Наверное, раб трудился всю ночь, стирая себе руки до крови, чтобы привести снаряжение своего хозяина в порядок.

— Вот что, ребята, — звучно сказал Бык. — Врать не буду. Сегодня придется нам тяжко. Очень тяжко. Мы по горло в дерьме, если говорить прямо. Единственный способ вылезти из него — дойти до конца этого проклятого ущелья. Обратной дороги нет. Если не прорвемся, подохнем здесь, как собаки. И ладно бы только мы. Сами знаете, в лагере баб да детей полным полно осталось. Если не прорвемся, им тоже солоно придется. Так что драться придется как следует. Знаю, что устали. Знаю, что мало нас… Придется потерпеть. Отступать нельзя. Вы уж не подведите, меня, ребята. Я до седых волос дожил, — Бык снял шлем и наклонил голову, — До седых волос… И еще ни разу с поля боя ноги не уносил. И сегодня не хочу…

— Не подведем, Квинт!

— Веди, центурион! За ребят поквитаться хотим!

— Не отступим! Костьми там ляжем, но не отступим!

— Давай, Бык, мы с тобой до конца пойдем!

— Ладно, ладно, братцы, я вас понял, — Бык надел шлем. — Слушайте мой голос, следите за значками, держите строй. Покажем этим собакам, на что способны легионеры, если им на хвост соли насыпать!

Ответом ему было громовое:

— Бар-ра!

Соседние манипулы тоже что-то кричали и колотили мечами о щиты. И я кричал и бил в щит вместе со всеми, чувствуя, как меня накрывает горячая волна неукротимой ярости и жажды битвы.

Германцы, толпящиеся на вершинах холмов, ответили нам боевыми песнями и глухим боем барабанов.

Я хорошо видел их. Разбившиеся на небольшие группы по племенам и родам, в шкурах, полуголые, в доспехах, разукрашенные краской и татуировками, сжимающие копья, огромные топоры, дубины и длинные кельтские мечи, молодые и старые, высокие и коренастые, что-то орущие и потрясающие оружием, они сливались в безликую массу, единое существо с тысячами рук и ног, но одной душой, мрачной, враждебной, полной животной ярости…

Обычно место тессерария в бою — позади своей центурии. Его обязанность — загонять обратно в строй поддавшихся страху и панике легионеров. Но сегодня в этом не было необходимости. Никто не собирался бежать. Поэтому я встал в первую линию. Не хотелось прятаться за спинами. Только не сегодня… Позади стоял Жердь, справа и слева Холостяк и Кочерга. Меня окружали ребята, с которыми мы прошли бок о бок три страшных дня. Теперь они были мне ближе, чем братья, хотя братьев у меня никогда не было. Так же близки мне были когда-то Кроха со Сцеволой. Но с теми я жил бок о бок два года. Я жалел и радовался, что их нет рядом. Я жалел и радовался, что оказался здесь. Под тяжелым низким небом, на поросшем густой травой поле, в далекой жестокой стране, рядом с людьми, которые способны сделать то, что и не снилось героям из древних сказаний.

Раздался глухой раскат грома, и по нашим шлемам забарабанили первые крупные капли дождя. Тут же запели наши трубы, давая сигнал к атаке. Строй дрогнул, колыхнулся и тяжелой мерной поступью двинулся вперед. Варвары встречали нас оглушительным ревом. Они тоже жаждали боя. Все эти дни они просто проверяли нас на прочность. Теперь же настало время решить раз и навсегда, кто чего стоит.

Когда мы были в пятидесяти шагах от подножья первой гряды холмов, в нас полетели камни и стрелы. Но мы не перешли на бег. Нужно было беречь силы для броска на вершину. Прикрываясь щитами, мы ползли вверх по склону, увязая в песке, еще не успевшем как следует намокнуть, рыхлом, сыпучем. Тяжело пыхтя, опираясь на пилумы, как на дорожный посох, пытаясь удержать равновесие и не скатиться кубарем вниз. Задние, как могли, поддерживали передних, подталкивали их щитами, но все равно, то тут, то там кто-нибудь не мог устоять на ногах, валился назад и ломал плотный строй.

Сопя и отплевываясь, я лез вместе со всеми, чувствуя как колотится сердце и как упирается мне в поясницу умбон щита Жерди.

Германцы дали нам подняться до середины склона, и когда наш строй утратил свою сплоченность, а дыхание сбилось, всей массой бросились вниз. Мы едва успели упереться, присев и воткнув в песок щиты. Задние ряды метнули пилумы, но залп получился вялым. Слишком неожиданной была атака и слишком неудобной наша позиция.

Германцы докатились до нас и ударили в стену щитов, как штормовая волна в каменный утес. Они даже не пытались достать нас копьями или топорами. Просто всей массой наваливались на наши щиты, пытаясь столкнуть нас вниз. Тем, кто стоял сзади, пришлось попотеть, чтобы удержать всю эту лавину человеческих тел.

В нескольких местах варварам удалось пробить бреши в строю и теперь нам приходилось отбиваться не только с фронта, но и с флангов. А стоявшие на гребне холма стрелки, забрасывали нас дротиками, дикими воплями подбадривая своих.

Но, несмотря на все это, мы все же продолжали карабкаться вверх. Медленно, очень медленно, преодолевая чудовищное сопротивление, словно заталкивая на холм огромный камень, шаг за шагом мы, выбиваясь из сил, теснили германцев.

Один раз я мельком увидел Быка. Тот отбивался сразу от трех наседавших на него варваров. Его скутум был изрублен в щепы. Я пожелал ему удачи.

Удача была нужна нам всем. Хотя бы совсем немного. Самую малость. Крошечный кусочек удачи. Но вот как раз с этим дело было плохо. Дождь косыми струями хлестал прямо в лицо, заставляя то и дело смаргивать и утирать мокрое лицо. Песок, летевший из-под ног варваров, забивался в нос, запорашивал глаза, скрипел на зубах. Вереск цеплялся за ремни калиг, подолы туник, будто был заодно с исконными хозяевами этих земель.

Сколько продолжалась эта схватка, я не помню. Не думаю, что очень долго. Долго такого боя мы не выдержали бы. Я колол, закрывался щитом, полз чуть ли не на четвереньках наверх, снова закрывался и колол, хрипел, сипел, стонал от натуги, скользил в чужой крови… А когда поднял голову наверх, вдруг увидел, что мы всего в нескольких шагах от вершины холма, и варвары уже откатываются назад.

— Бар-ра! — разнеслось над грядой.

Мы нажали, вложив в натиск все, что у нас оставалось. И германцы не выдержали дружного удара легионных когорт. Отступление превратилось в паническое бегство. Мы с остервенением кололи и рубили покрытые вонючими шкурами спины, шагая прямо по телам, безжалостно приканчивая раненных и умоляющих о пощаде.

На вершине мы остановились, дав возможность уцелевшим варварам уйти. Впереди нас ждала еще одна гряда, а за ней еще и еще одна, так что силы нужно было беречь. Мы перестроились, напились, перевели дух, подождали, пока подтянутся задние когорты и снова двинулись вперед.

Я поискал взглядом Быка. Тот шагал, как и положено справа от передней центурии. Я вздохнул свободнее. Мне почему-то казалось, что пока центурион с нами, все будет хорошо.

Все повторилось точь-в-точь. Залп град камней, стрел и дротиков, осыпающийся песок под ногами, карабканье наверх, атака германцев, едва мы достигли середины подъема и кровавая мясорубка на склоне.

Убили Холостяка. Его место занял другой легионер, но сам тут же поймал меч в бок и рухнул на песок, корчась в судорогах. Рядом со мной встал Жердь.

После штурма второй гряды, наша когорта отошла во вторую линию, мы были просто измочалены. Эта вторая гряда оказалась ключом к ущелью. Наконец, мы его увидели полностью. Пески, дюны, редкие деревца, вереск — унылая картина. По дну ущелья бежала небольшая речушка, даже скорее, ручей. Из-за него в некоторых местах встречались болотистые участки. Неприветливые горы возвышались с двух сторон, и к своему огорчению мы увидели, что каменистые склоны заняты германцами. Оставалось надеяться, что семнадцатый легион сделает свое дело и сбросит их оттуда.

Еще плотнее сбив строй, мы начали спуск в ущелье. Когорты, расположенные на флангах взяли левее и правее, по дорогам идущим вдоль склонов по обе стороны ущелья. Германцы поджидали нас в сотне шагов, на очередных холмах.

Ночь они провели с пользой, перекрыв и без того труднопроходимое ущелье засеками. Кое-где, на самых широких участках они даже ухитрились соорудить небольшие валы с частоколами. Не скажу, что увиденное подняло нам настроение. Будь нас чуть больше, не будь мы такими уставшими, все эти укрепления были бы бесполезны. Но сейчас они казались нам серьезным препятствием.

Германцы ждали нас, колотя в свои барабаны и распевая свои песни, уже сидевшие у нас в печенках. Хотелось побыстрее добраться до них, чтобы хоть заставить заткнуться. Пока они не собирались атаковать. Просто выжидали, когда мы окончательно вымотаемся и поглубже втянемся в ущелье, оставив открытыми фланги. То, что нам сравнительно легко удалось взять две гряды, говорило лишь о том, что варвары хотели, чтобы мы их взяли. Они просто заманивали нас вглубь ущелья. Туда, где мы не сможем как следует развернуть строй. Не сможем маневрировать, а значит, будем вынуждены играть по их правилам.

Все это понимал даже самый зеленый легионер. Нам просто-напросто предлагали сунуть голову в пасть голодному льву. Предлагали открыто. Мы уже видели толпы германцев на склонах гор, которые на отдельных участках нависали над ущельем. Варвары висели на них гроздьями, выжидая удобный момент, чтобы обрушиться на нас. Они и не думали скрываться. Знали — у нас нет другого пути, кроме как через это проклятое ущелье.

И они это знали, и мы. Так что резона играть в прятки не было. Единственное, что нам оставалось — лобовая атака. Лобовая атака на превосходящие силы противника, занимавшего к тому же куда более выгодную позицию. Если перевести это на язык гражданских, получится слово «самоубийство». Именно это нам предстояло сделать. Потому что идти обратно — это тоже самоубийство, но еще и позор.

И мы пошли вперед. Пошли в мрачном молчании, без кличей, барабанов и труб. Варавары тоже притихли, слава богам. Был слышен только тяжелый топот наших калиг, бряцание оружия и шум дождя, заливающего идущие в последнюю атаку легионы.

Из-за этого дождя песок, устилавший дно ущелья намок, стал плотным и тяжелым, так что идти стало легче. Нам. Тем же, кто двигался по дорогам, повезло куда меньше. Глинистые дороги размокли, и идти по ним было почти невозможно. Так что фланги здорово отставали теперь от центра.

Добравшись до первой линии варваров мы бросились в атаку. Ни о каком метательном бое и речи быть не могло, стрелы и дротики размокли окончательно. Пришлось сразу брать германцев на мечи. Мы дрались как одержимые. Каждый новый погибший легионер умирал хотя бы на шаг впереди предыдущего. Мы вгрызались в плотную упругую массу врагов, как зубило вгрызается в мягкий известняк. Бой кипел повсюду: на песчаных холмах, на склонах гор, в болотистых низинах.

Мы все еще держали строй. Мы все еще могли двигаться вперед. Но у нас не было никакой возможности перестроиться или сменить боевые линии. Германцы, более легкие и подвижные из-за отсутствия тяжелых доспехов, атаковали отовсюду. Они накатывались на нас, разбивались о стену наших щитов, отходили, меняли позицию, снова бросались вперед, но уже с другой стороны. И все больше затягивали нас в узкую щель между горами.

Наши когорты, идущие по склонам, очень скоро оказались сброшенными вниз. Драться в тяжелом вооружении на скользких, покрытых размокшей глиной склонах было невозможно.

Мы все ждали, когда же в спину варварам ударит семнадцатый легион. Это была наша последняя надежда. Если бы мы оседлали хотя бы одну сторону гор, германцам пришлось ох как туго. Но бой шел, мы увязали все больше, несли тяжелые потери, а спасительного грозного «бар-ра» с вершин все не было слышно.

Я опять оказался в первой линии. Мы так и держались втроем, я, Жердь и Кочерга. И были пока целы. Только у Жерди на бедре алел разрез, но неглубокий, простая царапина. От нашей центурии осталось мечей тридцать. Да и то половина раненых. Рядом сражались легионеры из других манипулов и даже когорт. Все смешалось.

Было понятно, что нам уже ни за что не пробиться. Просто не хватит сил. Мы дрались не за победу, мы не выполняли приказ, не решали боевую задачу, мы мстили за погибших и стремились подороже продать свои жизни. Это была самая настоящая зона смерти. Мы были обречены, и не видели смысла в том, чтобы думать о спасении — все равно оно было невозможно. Хотелось одного — убить как можно больше варваров, прежде чем придется отправиться к предкам.

Но силы были на исходе. Мы и так прошли с боем почти половину ущелья, штурмуя холм за холмом, и просто валились с ног. Поддерживала нас только слепая животная ярость, жуткая, доводящая до исступления ненависть.

Все чаще падали наши, и все реже — германцы. Я получил увесистый удар дубиной, расколовший мой щит на две половинки. Кусок края щита, окованный железом, отлетел мне прямо в лицо и перебил нос. Захлебываясь кровью, я спрятался за спину Жерди. Кто-то дернул меня за плечо назад, дальше, вглубь строя.

— Давай, ребята! Вперед, вперед! — услышал я голос Быка. — Не останавливаться!

Значит, жив — пронеслось в гудящей голове.

Но тут же этот крик перекрыл десяток голосов, сначала слабых, но постепенно набирающих силу:

— Вар убит! Вар мертв!

Мы замедлили шаги. Будто что-то оборвалось внутри у каждого сражающегося. Растерянные лица, потухшие глаза… Мечи вдруг стали невыносимо тяжелыми. Руки опустились сами собой.

— Вар бросился на меч!

— Предали!

— Задние бегут!

Эти отчаянные вопли поразили нас надежнее вражеских клинков. Мы остановились. Замерли. Заколебались. Сделали крохотный шаг назад.

Нам в уши ударил гром германских барабанов и их торжествующие вопли. Со склонов на нас скатывались толпы варваров, почуявшие, что настал момент для решительной атаки.

Они ударили со всех сторон. Спереди, с боков… Конница германцев громила наши тылы на входе в ущелье. Варвары прыгали даже с нависших над ущельем скал, прыгали на наши головы, полуголые, визжащие, некоторые с одними ножами. Правильный бой закончился. Началась резня.

Наш строй мгновенно рассыпался. Кучками и поодиночке мы схватились с врагом накоротке. Кололи, рубили, лягались, душили, топили в ручье… В ход шли камни, кинжалы, кулаки, зубы. Упавших затаптывали насмерть. Раненых добивали. Это было какое-то безумие.

Но долго такой напор мы выдержать не могли. Сначала один легионер, за ним второй бросили свои щиты и устремились назад, к спасительному лагерю. За ними последовали третий, пятый, десятый. Вскоре паника захлестнула и остальных…

Мимо нас бежали солдаты, на ходу сбрасывая тяжелое снаряжение и оружие. Германцы настигали их, истребляя безжалостно, как зверей.

Пробегавшему рядом со мной легионеру в спину с хрустом вонзился дротик, солдат коротко взмахнул руками, словно взывая к богам, и рухнул лицом в ручей, подняв тучу мелких бырзг. Другому в затылок угодил увесистый булыжник и сбил с ног, на спину упавшему тут же запрыгнул варвар и одним движением перерезал горло. Третьему подрубили ноги, четвертому влепили стрелу в бедро и добили ножами…

Бежали, конечно, не все. Некоторые тут же бросались на свои мечи, послав последнее проклятие врагу. Были такие, кто отшвырнув оружие шел с голыми руками.

Все это происходило совсем рядом, в нескольких шагах. Мы же продолжали сражаться. Бык собрал вокруг себя десятка три бойцов из разных манипулов и теперь вел нас к какой-то видимой только ему цели. Как ни странно, но драться стало немного легче. Германцы предпочитали обтекать небольшие островки сопротивление, подобные нашему, и продолжать избиение бегущих, а потому беззащитных солдат. Для них сражение уже закончилось. Началось самое веселое.

Постепенно я понял замысел Быка. Мы бежали тесно сплоченной группой, прикрывшись со всех сторон щитами, не назад, как все, а в сторону, поперек людского потока. Время от времени кто-то из нас падал, но мы уже не могли останавливаться и подбирать раненых. Мы стремились к месту, где склон горы был более пологим, там виднелась ведущая наверх тропинка, которая терялась в густом кустарнике. Если мы доберемся до нее, у нас появится шанс уцелеть.

Бык был опытным воякой и прекрасно понимал, что отступать сейчас к лагерю равносильно самоубийству. Без припасов, без оружия, лагерь не продержится долго. А когда германцы возьмут его штурмом… Об этом даже не хотелось думать. Эти ребята не особенно нуждаются в пленных и рабах. Обычная участь попавших в лапы к ним — смерть. Быстрая и легкая или долгая и мучительная — тут уж как повезет. Если ты простой солдат, тебе, скорее всего, просто и без затей перережут глотку. А вот если ты имел несчастье родиться всадником или дослужиться до центуриона, умирать тебе придется очень долго.

Когда мы начали пробиваться к этой неприметной тропинке, нас было человек тридцать. До начала подъема дошла половина. Погиб Жердь, ценой собственной жизни позволивший нам пробежать еще несколько десятков шагов. Скорбеть времени не было. Когда-нибудь, если мы выберемся отсюда, мы обязательно почтим память всех погибших в этом ущелье. Мы вернемся сюда и похороним по обычаю павших товарищей и принесем богатые жертвы богам. Когда-нибудь… Но сейчас мы могли лишь стискивать зубы, когда падал кто-то из наших. Стискивать зубы и бежать еще быстрее, чтобы успеть, чтобы их смерть не была напрасной.

Наверное, Фортуна все-таки продрала глаза и обратила свое внимание на тех, кто все эти дни взывал к ней в своих молитвах. Что она там сделала, я не знаю. Может, ослепила варваров, может, сделала невидимыми нас… Не знаю. Но мы все же добежали до тропинки. Добежали и начали карабкаться по ней, благо германцы настолько увлеклись преследованием, что мало смотрели по сторонам. Мы почти не встречали сопротивления. Да и дождь, бывший нашим врагом все это время, теперь играл нам на руку, прикрывая нас серой пеленой от глаз противника, теснившегося на дне ущелья.

«Неужели, вырвемся? Неужели вырвемся?» — билось в голове в такт хриплому дыханию.

Уже на подходе к вершине дорогу нам преградило несколько варваров. Глупцы, неужели они надеялись остановить нас? Нас, осужденных на смерть, которым в последний момент удалось улизнуть с эшафота? Мы смели их, даже не замедлив шага. Но в этой стычке потеряли легионера по имени Гней Кассий, он успел выкрикнуть его, прежде чем принять на себя основной удар варваров. Еще одно имя, которое должно быть вписано в историю этой битвы. Еще одно лицо, которое долго будет стоять у меня перед глазами. Если, конечно, я уцелею.

Каким-то чудом нам удалось взобраться на гребень горы. Прячась в кустах, где бегом, где ползком, потеряв еще двоих ребят, мы все же достигли вершины. И во весь дух припустили подальше от ущелья. Так я не бегал давно. Громыхая доспехами, обливаясь потом, срывая дыхание, не видя ничего, кроме спины бегущего впереди легионера, да красных кругов перед глазами… Если бы у меня за спиной вдруг выросли крылья, я все равно не побежал бы быстрее.

Там, впереди, примерно на середине спуска с горы, начинался лес. Если мы сможем добежать до него, будем спасены. Во всяком случае, на какое-то время, пока германцам не придет в голову прочесать окрестности. Но сейчас… Сейчас добраться до опушки, нырнуть под густые кроны деревьев, скрыться за спасительными стволами, упасть на усеянную прелыми листьями землю и хотя бы на несколько мгновений застыть в неподвижности. Наслаждаясь тишиной и покоем, наслаждаясь пониманием того, что ты жив, жив несмотря ни на что…

Слева послышались недоуменные крики, которые тут же перешли в разъяренный рев. Мы не заметили их. Не заметили отряда германцев, которые, видимо, решили обойти ущелье по верху, чтобы побыстрее добраться до нашего лагеря. Теперь они, истошно вереща, неслись к нам. Человек тридцать. Пятеро из них остановились и вскинули луки. Стрелы просвистели над нашими головами. Мы побежали еще быстрее, хотя это казалось невозможным.

Следующий залп был точнее. Одна стрела чиркнула по моему шлему. На мгновение в глазах потемнело, я сбился с шага и чуть не упал, запнувшись о камень. Но тут же пришел в себя. И увидел, что Бык сидит на земле и держится за бедро, из которого торчит стрела. Остальные солдаты остановились. Центурион вел нас все это время, мы всецело полагались на него, на его опыт, чутье, силу… И теперь, когда он был ранен, растерялись. Германцы завопили еще громче.

— Что встали, мулы? — заревел, поднимаясь, Бык. — Бегите, обезьяны, бегите! Вон к тому лесу! Потом на юг, до Ализо рукой подать. Бегите, я придержу их!

Зашипев от боли, он одним движением обломил древко стрелы и выпрямился, сжимая меч. Только сейчас я увидел, что предплечье у него тоже рассечено, чуть ли не до кости.

Мы неуверенно топтались на месте, не зная, как быть.

Варвары были уже совсем рядом. Лучники снова дали залп, но боясь зацепить своих, целились высоко, и стрелы прошли верхом.

— Да бегите, же, сыновья ослиц! — Бык в бешенстве швырнул в нас окровавленным обломком стрелы. — Бегите, Юпитер вас порази в задницы всеми своими молниями!

Мы сделали шаг назад. Потом другой… Парни из других когорт, не знавшие Быка, повернулись и побежали к лесу. Пробормотав что-то, Кочерга последовал за ними. Мы с Быком остались одни.

На меня вдруг навалилась страшная усталость. Чудовищная. Придавила к земле, расплющила, лишила воли. Я смотрел на бегущих к нам германцев и не испытывал ничего, кроме апатии. Бык что-то кричал мне, но я его не слышал. Все было как во сне. Дождь, раненый центурион, варвары, удаляющиеся спины легионеров… Это просто сон… Мне действительно захотелось лечь на мокрые камни и уснуть. И увидеть во сне что-нибудь очень хорошее. Доброе, тихое, светлое… Дом, который я покинул много лет назад, оливковую рощу рядом с ним, наполненную солнечным светом и густым запахом смолы, мать, спешащую ко мне с корзиной, в которой дымятся мягкие пшеничные лепешки…

Откуда-то из другого мира, холодного, жестокого, страшного, до меня донесся голос:

— Что ты стоишь, обезьяна безмозглая?! Беги! Это приказ!

Я тряхнул головой, прогоняя чудесное видение. И снова ощутил капли дождя на лице, пронизывающий ветер, острую боль в подвернутой невесть когда лодыжке, почувствовал, как ноет распухший до невероятных размеров нос.

— Не уйду, — прохрипел я.

— Дурак! Ты ничем мне не поможешь! — Бык схватил меня здоровой рукой за пояс и встряхнул. — Беги, Гай! Я свое пожил, мне терять нечего. А ты беги. Если хочешь помочь мне, беги и дослужись до центуриона. А потом рассказывай всей легионной зелени, что был когда-то в списках легионов центурион Квинт Серторий по прозвищу Бык, настоящий сукин сын, который жил и умер, как настоящий солдат. Беги! Я хочу, чтобы меня помнили.

Он снял с запястья два золотых наградных браслета и протянул мне:

— И еще сохрани вот это. Не хочу, чтобы они достались собакам. Давай, Гай Валерий, — тихо сказал он. — Уходи отсюда. Дай мне умереть так, как я хочу. И расскажи всем, о том, как погиб старший центурион второй когорты восемнадцатого легиона Квинт Бык.

Он развернулся и спокойно, вразвалочку, будто обходил строй зеленых новобранцев, пошел навстречу врагам.

Я бежал, сжимая в руке награды центуриона. Бежал, слыша за спиной звон железа и яростные крики варваров. Бежал, чувствуя, как капли дождя текут по лицу, смывая с него кровь и слезы. Первые слезы за все эти годы. Бежал, больше всего боясь услышать победный клич германцев и тишину, которая должна была сменить его. Бежал, не разбирая дороги и не думая ни о чем. Бежал, меньше всего желая быть спасенным.

Уже на опушке леса я остановился и обернулся. Бык все еще продолжал сражаться. Он стоял на одном колене, укрывшись за щитом, прижавшись спиной к стволу дерева. Вокруг лежали тела варваров.

Рядом с местом схватки появился всадник. Он не был похож на германца. Стройный, одетый, скорее, как римлянин, а не как варвар, хотя и в варварских длинных штанах, с коротким копьем в руке. Некоторое время он гарцевал чуть в стороне, наблюдая за схваткой. А потом, видя, что одолеть центуриона никак не удается, резко пустил коня в галоп, и на полном скаку вонзил копье в грудь Быку, пригвоздив центуриона к дереву.

Варвары завопили, потрясая оружием, и бросились к мертвому Квинту, торопясь обыскать тело. Всадник подождал, пока германцы закончат свое дело, потом спешился и подошел к центуриону, чтобы вытащить копье.

Даже с такого расстояния я узнал эту походку и манеру держать голову.

Это было невозможно. Римлянин, всадник, бывший военный трибун, вдруг переметнувшийся на сторону варваров. Все равно, что птица ставшая черепахой. Но глаза меня не обманывали. Это действительно был он. Человек, которому, похоже, самой судьбой было предназначено убивать тех, кто был мне дорог. Оппий Вар. Враг, которому я совсем недавно спас жизнь. Хотя мог убить его тогда, в полыхающем городе, и сейчас, возможно, центурион Квинт Бык был бы жив.

Мне показалось, что на меня рухнуло само небо. В глазах потемнело от какой-то нечеловеческой ненависти.

Я рванулся вперед. Мне было наплевать, что отряд варваров по-прежнему был там, делил доспехи Быка. Мне было все равно, умру я, пытаясь прикончить Вара, или останусь жить. Я думал только об одном — как бы добраться до него. Добраться и вогнать меч в его глотку, чувствуя, как горячая кровь убийцы моего отца и еще двух людей, которые тоже были в какой-то степени отцами, хлынет мне на руку.

Но едва я дернулся вперед, чьи-то руки обхватили меня, зажали рот, и потащили обратно в лес. Это был Кочерга. Я извивался, как червяк, насаживаемый на рыболовный крючок, лягался, пробовал даже укусить ладонь, закрывающую рот. Но все было бесполезно. Сил у Кочерги хватило бы на троих таких как я. Наконец, я перестал сопротивляться. Слишком устал, слишком много пережил, слишком был разочарован в себе и в этом проклятом мире. Я смирился. Я дал увести себя подальше от того места, где были разгромлены три легиона, и где погиб Квинт, от места, где я снова совершил предательство, бросив своего центуриона.

Еще вчера я клялся, что отдам жизнь за своих товарищей. И что? Я жив, бреду по враждебному лесу, который медленно погружается в сумерки. Жердь убит, Холостяк был тяжело ранен, когда мы бросили его, сейчас он тоже наверняка мертв. Квинт Бык убит. Луций, который был немногим старше меня, можно сказать, мальчишка, погиб еще вчера. А я вот он — преспокойно прыгаю себе с кочки на кочку в вонючем болоте, старательно обходя стороной изредка встречающиеся отряды германцев. Сегодня я увижу закат, завтра рассвет… Только какими они мне покажутся? Не будет ли у меня чувства, что эти закаты и рассвета я украл у ребят, которые полегли сегодня в ущелье?

Мы идем в затылок друг другу. Идем молча. Коротенькая колонна из десяти человек. Десять измученных, грязных, перепачканных своей и чужой кровью человек. Хотя, нет, мы не люди. Мы призраки. Это бредут наши неуспокоенные души, которым не нашлось места в братской могиле Дэрского ущелья. Десять призраков, затерянных в бескрайнем ночном лесу.

Но все мы твердо верим в то, что наши души обретут желанный покой, когда мы вернемся сюда и отомстим за убитых друзей. Отомстим за наш позор, за наши боль и страх, за наши неудавшиеся попытки стать героями.

Мы обязательно вернемся. И закончим, дело, начатое сегодня.

Но кто знает, будем ли мы тогда радоваться покою, о котором сейчас мечтаем…