"Загадка 602-й версты" - читать интересную книгу автора (Мильчаков Владимир Андреевич)

I Чекисты

Все тело ныло, налитое тупой, похожей на чрезмерную усталость, болью. Ивану казалось, что он лежит на чем-то твердом, что лежать ему очень неудобно, но все же он должен лежать, чтобы обязательно увидеть то, что происходит перед его глазами. Ему казалось, что он смотрит на происходящее со стороны, даже издалека, и все же знает, о чем думает человек, как две капли воды похожий на него, знает, почему этот человек действует именно так, а не иначе.

Узкая, песчаная дорога смутно белеет в темноте. Всего лишь за несколько верст отсюда вырвалась она из лесной глухомани и сейчас причудливо петляет по молодому сосновому бору. Боясь сбиться, всадник, мчавшийся сейчас, в самую глухую пору ночи, по этой дороге, вынужден был повторять все ее изгибы, в то время, как гнавшиеся за ним, видимо, хорошо знали эти места и спрямляли большое количество дорожных зигзагов. Преследователи приближались с каждой минутой, а под уходившим от погони конь запаленно храпел и спотыкался. Да и какой это был конь, просто заезженная мужицкая кляча, первое, что попалось под руку человеку в сумятице выстрелов, топота и ругани, когда он выскочил из ярко освещенной горницы в кромешную темноту лесной ночи. К его удивлению вслед ему не раздалось ни одного выстрела «Струсили!.. Растерялись без главаря-то!..» — промелькнуло в голове беглеца, когда он, вскочив на спину даже не оседланной клячи и сбив с ног кого-то пытавшегося схватить ее за повод, ринулся по единственной лесной дорожке, сулившей спасение.

Но минут через пятнадцать, услышав за спиной топот погони, он понял, что, кроме главаря, нашелся еще кто-то, сумевший прекратить панику среди бандитов и даже организовать погоню.

«Не уйти, пожалуй, догонят,— тревожно подумал беглец, вглядываясь в ночную темноту.— Успеть бы выскочить на столбовую...» «Столбовая дорога» — так называли окрестные мужики почтовый тракт, потому что вдоль него тянулись верстовые столбы. До столбовой оставалось не более пяти-шести верст.

А ведь еще полчаса назад ничто не предвещало того, что события так круто изменят свое течение. В просторной горнице новой пятистенки лесника сидел в окружении наиболее доверенных дружков сам Василий Крюк. Давно закончилась гражданская война, бежали за кордон или были пойманы и расстреляны разные батьки и атаманы, а Василий Крюк все еще кружил по лесам, изредка налетая на волостные центры и снова скрываясь с награбленным добром в лесных дебрях.

Из собутыльников Крюк с наибольшим доброжелательством относился к молодому высокому парню, с вьющимися желтовато-белыми, как солома, волосами. Всех других он именовал по кличкам: Косой, Рыжий, Первач и только к блондину обращался уважительно, называя его Кореш.

И Первач и Рыжий косились на блондина, тем более что он появился в банде совсем недавно, не более недели. Но воля атамана — закон, тем более такого атамана, как Василий Крюк. Первач и Рыжий супились, но молчали. Им, правда, было известно, что блондин, прежде чем появиться здесь, был любимым ординарцем у самого батьки Махно, затем перекочевал к Антонову, а после его разгрома вел жизнь вольного лесного бродяги, подобрав себе с десяток таких же, как он, головорезов. Месяца полтора назад милиция накрыла шайку бывшего махновца на ограблении кооператива. Бежать из-под конвоя удалось только одному — главарю разгромленной шайки.

Крюк с радостью принял под свою руку оставшегося без шайки атамана. В честь его он даже захотел ограбить тот магазин, на котором погорел его новый кореш.

Но сам он решил действовать более осмотрительно. Магазин был очень богатый, имел свои склады, но располагался в крупном волостном центре, куда с бухты-барахты не сунешься. Сидя в горнице лесника за столом, уставленным нехитрой, но сытной снедью и бутылками сорокаградусной, Крюк ждал еще одного своего знакомца. Тот пробирался к нему из соседнего уезда с остатками своей банды, уцелевшими после недавней схватки с чекистами. Он тоже шел под удачливую руку прославленного Василия Крюка. Сегодня прибудет это пополнение из надежных обстрелянных людей, а завтра Крюк устроит налет. Он разгромит богатый магазин, подожжет здания волкома и волисполкома, перестреляет коммунистов, которых успеет захватить дома, и снова на месяц-другой укроется в лесных логовищах.

Наконец в комнату заглянул стоявший «на стреме» Горбач и крикнул, что «на третьей просеке свистят». Крюк кивнул головой леснику, хозяину притона, и тот, захватив фонарь, молча вышел. Он должен был привести сюда вновь прибывшего главаря, а его дружков отправить на отсыпку в землянку, выкопанную поблизости под буреломом, где уже отдыхали после попойки главные силы Крюка.

Тут-то и произошел провал. Едва лишь лесник ввел гостя в горницу, как у того радостная улыбка, расплывшаяся на лице, вдруг сменилась выражением ужаса, и он, вытаращив глаза, уставился на сидящего рядом с Крюком блондина. Еще не понимая в чем дело, Крюк на всякий случай схватился за кобуру самовзвода, но блондин предупредил события. Выстрел его маузера, опрокинувший Крюка на лавку, слился с воплем вновь прибывшего:

— Полундра! Это же чекист — Ванька Полозов!..

Больше бандит не успел ничего сказать. Второй пулей блондин свалил и его, а затем, сбив лампу и стреляя куда попало, кинулся в дверь, в ночь, в темноту...

Погоня висела на хвосте. Уже был слышен не только топот идущих наметом коней, но и негромкие злые голоса и, кажется, даже звякание уздечек. «Не уйти!..» Полозов, после короткого колебания, соскользнул с лошади, пробежал рядом с ней несколько шагов, сильно уколол ее концом ножа в репицу и шарахнулся в сторону от дороги. Дико закричав от жгучей боли, лошадь, освободившаяся от седока, рванулась вперед из последних сил. Через пару минут вслед за нею мимо этого места промчалось с полдесятка всадников, разгоряченных азартом погони.

«Кажется, вывернулся...» — думал Иван, пробираясь в темноте среди последних молодых сосенок. Бор кончился. Дальше тянулась унылая, заросшая жилистым вереском и кустами волчьих ягод пустошь, а за нею, всего в полуверсте, проходила столбовая дорога. «На столбовой наших разъездов сейчас нет! Придется переждать до утра у дороги, а то как раз напорешься на бандючью засаду».

Но бандиты оказались значительно ближе, чем можно было ожидать. Впереди послышались приближающиеся голоса. Бросившись на землю, Иван на фоне чуть светлевшего неба различил силуэты нескольких всадников, двигавшихся редкой цепью ему навстречу. «Догадались, дьяволы, что я где-то здесь. Другого пути к столбовой у меня нет,— пронеслось в голове Полозова.— Эх, рано я из леса выбрался». Он прополз несколько шагов вперед и затаился под широко раскинувшимся кустом вереска.

Бандиты двигались неторопливо шагах в двадцати друг от друга. Почти перед самым кустом, скрывавшим Ивана, всадник, ехавший в середине цепи, крикнул:

— Гляди в оба! Не мог он далеко скрыться. Тут где-то пришипился!

— Хрен его найдешь в темноте-то. Да и маузер у него. Не чета нашим обрезам. Самим смываться надо, пока чекисты не прижали.

— Вначале надо этого гада поймать, а потом смываться,— ответил ехавший в центре.— Он всех нас в лицо знает. Никуда от него теперь не спрячешься.

«Первач!— узнал говорившего Полозов.— На место Крюка нацелился. Зверь-мужик. Пожалуй, и Крюка за пояс заткнет, если атаманом станет. Жаль, что не зацепил его в горнице пулей».

Первач не видел прижавшегося к кусту чекиста. Ивана выдала лошадь. Почувствовав угрозу в затаившемся под кустом человеке, она тревожно фыркнула и шарахнулась в сторону, едва не выбросив седока из седла. Осадив коня и склонившись к самой его шее, Первач пытался рассмотреть, что там есть в густой темноте, но последнее, что он увидел, была яркая вспышка выстрела. Бандиты видели, как сразу же вслед за этим из-под куста к дороге кинулся человек с маузером в руке, готовый встретить пулей любого, кто решится подойти к нему хотя бы на десяток шагов.

Впрочем, спутники Первача не проявили большего желания подъезжать на прямой выстрел. Услышав треск сучков и сухой травы под ногами бегущего, они открыли по нему беспорядочную стрельбу, а затем убрались от греха подальше. И никто из них так и не узнал, что почти у самого тракта шальная, вылущенная наугад пуля догнала чекиста. Сильный толчок в левое плечо опрокинул Ивана на землю. Чувствуя, как горячая кровь заливает грудь и стекает вниз к поясу, он пробовал идти и не смог. Тогда он пополз, скрипя зубами и ругаясь от боли. Полз из последних сил, ничего не видя перед собой, но чутьем знал, где находится дорога, на которую он обязан выйти во что бы то ни стало.

Ивану казалось, что он видит все это со стороны, что это не он ползет, теряя силы, но в то же время каждой клеточкой тела слышал боль, терзавшую ползущего в ночи человека. И когда позднее проезжавший по тракту крестьянин взваливал бессознательное тело чекиста на телегу, Иван снова ощутил ту нестерпимую боль, которая прожгла все тело раненого.

Он весь дернулся, застонал и, открыв глаза, долго вглядывался в дощатый потолок небольшой, залитой вечерними сумерками комнатушки.

Остатки кошмара, как клочья тумана, все еще клубились в мозгу, мешая разобрать, полностью ли оборвался сон и наступила реальность или нет. Ощущение тревоги и боли несколько минут еще мешало Ивану полностью освободиться от впечатлений тяжелого сна.

И все же, окончательно проснувшись, он с радостью обнаружил, что боль в простреленном плече ему только приснилась. Правда, плечо мозжило и сейчас, но это от того, что он неловко лежал, скатившись с подушки. Той боли, которая даже после долгого лечения в госпитале все время мучила его, сейчас не было.

«Должно быть, надежно заросло,— с удовлетворением подумал Иван и сладко потянулся, впервые после многих месяцев закинув левую руку за голову.— Потому и снится эта муть, что хворь отстала, а нервишки все еще барахлят. Неудачу помнят».

Полозов всерьез считал не полностью завершенную операцию крупной неудачей. Что толку в том, что банда, потеряв вожаков, рассыпалась, перестала существовать. Часть бандитов добровольно сдались еще тогда, когда Иван лежал в госпитале, часть была переловлена и только несколько самых оголтелых еще продолжали скрываться в лесных дебрях.

Пожалуй, Иван никому бы не признался в том, что ему было немного жаль Василия Крюка. «Зверь-мужик, конечно,— размышлял молодой чекист.— А все-таки жаль дурака. Снять бы с него стружку потолще, так лет в шесть со строгой изоляцией, посбивать офицерский гонор, глядишь, мог бы получиться стоящий человек. Не из господ. Сам говорил, что отец фельдшером работает. А так погиб не за понюх табаку, и у меня выхода другого не было».

Но сейчас даже эти сомнения уже не тревожили Ивана. Чувство полного выздоровления заглушило все остальное. Он снова потянулся и, откинув голову, заглянул в окно около изголовья койки.

А за окном, как всегда, шумели лохматые ели. Ни на минуту не умолкающий шум то опускался до чуть слышного шороха, то вдруг поднимался до гула, заглушавшего даже деловую перебранку маневровых паровозов на станции.

Станция была совсем рядом. Казарма стояла в десятке сажен от полотна железной дороги, между выходными стрелками и семафором. Когда-то в этой казарме жили ремонтные рабочие, а сейчас здесь размещался отдельный взвод охраны.

Хотя страна уже несколько лет жила мирной жизнью, но время все еще стояло тревожное; Приходилось усиленно охранять все, до чего могла дотянуться рука врага. Поэтому-то и появился на небольшой железнодорожной станции, лежащей в самой гуще вятских лесов, этот взвод под командой Ивана Полозова. Сюда на спокойное место при глухой станции Полозов попал как в батальон выздоравливающих.

Поэтому сейчас дежурный по взводу отделкой Козаринов, наряжая очередную смену в караул, разговаривал с бойцами шепотом. Каждый раз, когда кто-нибудь задевал прикладом винтовки о пол, Козаринов косился на дверь в перегородке и, погрозив неосторожному кулаком, шепотом сулил ему «надавать чертей» и «показать кузькину мать» за то, что тот мог разбудить приболевшего с вечера командира.

Но Козаринов напрасно грозил бойцам. Полозов не спал. По-прежнему лежа на спине, закинув руки за голову, он прислушивался к тревожному шуму елей за стенами казармы, не обращая внимания на привычные звуки будничной боевой жизни взвода за перегородкой.

Могучий гул, похожий на разговор лесных великанов, доносившийся из-за окна, постепенно приглушил радостное настроение Полозова. С каждой минутой все более пасмурно становилось на душе молодого чекиста. И не удивительно. Горькая обида уже давно втайне грызла сердце юноши. Его — Ивана Полозова, с пятнадцати лет подружившегося с боевым конем и клинком уральской выковки, награжденного именным маузером и часами, словно старика-инвалида отправили в глухую дыру на покой, будто ни на что другое он уже не пригоден.

— Чертов мотрогон,— ругнулся про себя Иван, вспомнив свой разговор с Могутченко.

Могутченко был начальником особого отдела на узловой станции. В его-то распоряжение и направили из госпиталя Полозова.

— Поставил-таки на своем, хохол поперечный.

Разговор с Могутченко, о котором вспоминал сейчас Полозов, произошел месяца три тому назад. Разговор этот польстил Ивану и одновременно насторожил его.

Полозов и до этого хорошо знал Могутченко. Несмотря на большую разницу в возрасте и в служебном положении, между ними давно сложились короткие дружеские отношения, которые могут создаться только между людьми близкими по духу, непреклонными в своих стремлениях и одинаково преданными своим идеалам. Но в служебное подчинение к Могутченко Полозов попал впервые.

Начальник особого отдела, в прошлом моряк торгового флота, словно оправдывая свою фамилию, был коренастым сорокалетним крепышом. Его короткая шея все еще хранила стойкий загар южных морей. Как среди друзей, так и среди врагов Могутченко был известен абсолютным отсутствием страха и фанатической верой в то, что мировая революция, хотя и задержалась, но должна произойти в самое ближайшее время. Сослуживцам Могутченко также была известна его привязанность к большой, вывезенной с каких-то островов пенковой трубке, которая с трудом умещалась даже в его широченной ладони. Из всех Табаков для своей трубки Могутченко предпочитал крепчайший самосад сорта «один курит — семеро падают».

В бурные годы революции и гражданской войны Могутченко много раз имел возможность распроститься с жизнью. Он побывал в руках белогвардейской и интервентской контрразведок, но выжил, сохранил свою курчавую голову и даже полюбившуюся ему пенковую трубку.

В девятнадцатом году, в Архангельске, во время допроса, английский контрразведчик выбил у Могутченко половину зубов. Причем выбил не подряд, сгоряча одним ударом, а через зуб, с помощью молотка и стального прута. Отлежавшись после истязаний в подвале контрразведки и выведенный тихой ночью для очередного допроса и пытки, Могутченко свернул шею своему плюгавому мучителю и его здоровенному, но не слишком расторопному подручному. Затем оделся в мундир контрразведчика и ушел на волю, пришибив на пути двух часовых, пытавшихся остановить незнакомого офицера, носившего не по росту длинный и узкий мундир.

Позднее, сколотив небольшой матросский отряд, Могутченко так расправлялся с интервентами и белогвардейцами, что они даже в официальных документах стали называть его «щербатым дьяволом».

Услышав об этом, Могутченко вначале страшно разозлился, но, когда комиссар матросского отряда — старый большевик растолковал ему, что брань врагов означает признание его заслуг перед революцией, успокоился и втайне гордился этой кличной не меньше, чем орденом Красного Знамени и именным оружием.

Месяца три тому назад Могутченко, не выпуская изо рта трубки, сообщил Полозову:

— Ша, братишка! Агитировать тебя я не имею права. Революционный приказ обсуждать никому не позволено. Поедешь охранять лесосклад и мост у станции — и баста. А заодно и подлечишься. Воздух там здоровый, духовитый, лесной. А тебе главное — воздух, как врачи в предписании указали.

— Да я здоров! Совершенно здоров,— пробовал уклониться от лесного воздуха Иван.

— Ну-у-у!— насмешливо оглядел длинную и худую фигуру Полозова Могутченко.— Ишь ты! Здоров, значит? А ну, иди сюда!

Полозов подошел. Могутченко согнул правую руку в локте и приказал:

— Разогни!

Иван на секунду заколебался, но потом схватил Могутченко правой рукой за кулак, а левой, упершись в его словно высеченное из камня плечо, принялся разгибать руку начальника. С минуту он возился, пока, чуть не задохнувшись от натуги, понял, что эта задача ему не под силу.

Могутченко же смотрел на вспотевшего Ивана, как смотрит уверенный в своей силе добродушный сенбернар на еще не окрепшего, но заносчивого щенка.

— То-то же,— проговорил он, когда Полозов оставил свои бесполезные попытки.— А говоришь, здоров. Вот что, я к тебе на станцию приезжать буду. Не так чтобы очень часто, а раз в месяц обязательно заеду. И каждый раз буду проверять твою силу. Разогнешь руку, в тот же день возьму на оперативную работу. Договорились?

Могутченко говорил вполне серьезным тоном, но глаза его лукаво поблескивали.

— Договорились,— кивнул в ответ Иван и самолюбиво добавил:— Только ты не очень-то гордись. Через месяц я разогну твою лапу как миленькую.

— Давай, давай,— усмехнулся Могутченко.— А пока уточним обстановку боевых действий. Ты отвечаешь за сохранность железнодорожного моста. Он небольшой, но вредный. Рванет его какая-нибудь контра, и Москва на недельку будет отрезана от Владивостока. А неделя... сам понимаешь, в серьезный момент — срок большой. Да и склад... На нем ничего, кроме леса, нет. Но зато этого леса с полмиллиончика кубов наберется. Сухого, строевого. Подожгут, такой кострище получится, ни пройти, ни проехать. Убытки будут огромные, сообщение прервано, да и леса кругом на сотни верст выгорят. Понял?

— Понял,— уныло ответил Полозов.— И буду я там вроде старика с дубинкой по складу ходить.

— Тю! Дурак!— искренне удивился Могутченко.— Мы ему даем тридцать боевых хлопцев, вооруженных, как надо, а он кочевряжится. Баста! Поезжай, охраняй, что поручено, и копи здоровье. Оно тебе скоро понадобится. Учиться поедешь.

— Учиться?!— удивился Иван.— Куда?

— В Москву, братишка,— ответил Могутченко, и Полозов уловил в голосе начальника отдела скрытую зависть и сожаление. Это еще более удивило Ивана. Чему завидует начальник? Его поездке в Москву? Так ведь он и сам там часто бывает, по нескольку раз в год. Иван недоверчиво посмотрел на Могутченко.

— Почему именно я должен ехать? А ты?

— Может, стоило подучить и меня,— невесело усмехнулся Могутченко, и Полозов разгадал затаенную тоску старого моряка, на всю жизнь оставшегося недоучкой. Но Могутченко уже спрятал невольно прорвавшееся чувство за шутливой фразой:

— Да ведь начальство-то у нас знаешь какое? Молодым дорогу открывает.

— Молодые подождать могут,— в тон ему ответил Иван.— А вот бугаев, вроде тебя, товарищ начальник, учить надо, а то они своими кулачищами такого натворить смогут....

— Вот, вот,— даже прищурился от удовольствия Могутченко, поняв, как задела Ивана неудачная попытка разогнуть его руку.— Пошлем тебя, поучишься года четыре-пять, войдешь в силу, а потом, этак году в тридцать втором, вернешься сюда и сядешь на мое место.

— Иди ты...— взвился Иван при одной мысли, что Могутченко может заподозрить его в карьеристских намерениях.— Мне и на моем месте неплохо. Да и не поеду я никуда. Дел и так невпроворот. Бандюков в лесу, что кукушек, а ты — учиться!

— Молодые чекистские кадры должны быть вооружены, кроме опыта работы, опыт-то у тебя есть, глубокими и всесторонними знаниями во всех областях науки, народного хозяйства и культуры,— назидательно и монотонно, как по шпаргалке, проговорил Могутченко явно не свои слова.— А ты что, считаешь себя опытным, но уже не молодым кадром?

Полозов мог говорить о чем угодно, кроме своего возраста, особенно если разговор шел с начальством.

— Ладно. Когда буду совсем здоров, тогда и поговорим, молодой я или старый,— уклонился он от ответа и ретировался из кабинета Могутченко.

Дело в том, что еще мальчишкой в самом начале гражданской войны Иван через знакомого комбедчика достал справку, в которой удостоверялось, что он сын бедняка, с детства батрачил, имеет от роду восемнадцать лет и горячее желание с оружием в руках драться за мировую революцию. В этой справке все было правильно, кроме возраста, но она-то и помогла Ивану Полозову на пятнадцатом году стать солдатом революции. Выручил высокий рост и железное здоровье. Недаром он с пяти лет батрачил у самых кондовых кулаков. Титы Титычи умели закалять своих батраков. Слабосильные такой жизни не выдерживали, а из тех, кто выживал, получались железные люди. Но как Могутченко узнал подлинный возраст Полозова, для Ивана навсегда осталось загадкой.

С того дня, когда Иван Полозов разговаривал с Могутченко, пролетело уже немало времени. Отошла ягодная, а затем и грибная пора, пролились осенние дожди и по утрам хрупкий иней белил известкой шершавые вихры железнодорожных откосов, наконец выпал первый снежок, а Иван все не решался на вторую попытку разогнуть руку старого матроса.

Могутченко сдержал свое слово. Он часто появлялся на станции, порученной охране Полозова. Начальник отдела, случалось, приезжал на обычной дрезине, иногда выскакивал из мягкого вагона скорого поезда, а бывало и так, что он неторопливо вылезал из будки паровоза. Появлялся он в разное время дня и всегда без предупреждения. Каждый раз, оглядев чуть насмешливым взглядом фигуру Полозова, он спрашивал:

— Оживаешь?

— Твоими молитвами,— недовольно бросал в ответ Полозов и обычно добавлял:— Оживешь тут...

Но если говорить откровенно, то Полозов давно уже основательно кривил душой, не признавая целебных свойств лесного воздуха и спокойной, немного монотонной работы. Он и сам чувствовал, как медленно, но с каждым днем все более крепнет, как к нему возвращается здоровье. Могутченко, казалось, не замечал этого, не предлагал Ивану повторить опыт, а невозмутимо продолжал разговор.

— Контра не появляется? Склады не горят? Иль, может, были попытки?!

— Какие тут попытки,— хмурился Иван.— Леса кругом, безлюдие. Скука...

Услышав еще в первый свой приезд про скуку, Могутченко недовольно поморщился:

— С чего бы тебе здесь скучать?! На станции людей много. Ты их всех знаешь?

— А что?— насторожился Иван.— Разве есть что-нибудь? О ком ты?

— Да я не об этом,— отмахнулся начальник отдела.— Здесь люди, по-моему, надежные. Но ты-то их всех знаешь?

— Знаю,— вяло подтвердил Иван.— Работают, как положено.

— Как положено...— недовольно передразнил Ивана Могутченко.— А кроме этого, ты о них ничего не знаешь?! Про Данилу Когута слыхал?

— Данило Когут?! А-а, это который обходчиком на шестьсот второй версте. Знаю. Рыжий, инвалид, на деревяшке шкандыбает.

— Хоть и шкандыбает, а все поздоровее тебя. Богатырь! Илья Муромец!— оценил Когута начальник отдела, оглядев долговязую и все еще тощую фигуру своего подчиненного.

— Битюги на лесовозке еще здоровее, так мне ими тоже интересоваться надо?— недовольный намеком, почтительно осведомился Полозов,

— Битюгами наш отдел не интересуется,— неожиданно рассердился Могутченко.— Подумал бы, чего городишь! Когуту пенсию как партизану платят. Об этом ты слыхал?

От неожиданности Полозов даже остановился. О том, что Когут получает пенсию как красный партизан, он не знал.

— Сколько же ему платят?!

— Не помню, но платят неплохо,— ответил Могутченко и хитро прищурился, ожидая следующего вопроса.

— Зачем же ему работать?— удивился Иван.— Почему он в такую глушь жить забрался? Почему не в городе живет?

— Первый твой вопрос дурацкий,— упрекнул Могутченко.— Не может человек без работы жить, если он не коренной паразит. А второй — правильный. Почему Когут здесь живет? Он сибиряк, там у него друзей полно да и родня, наверное, есть, а он сюда приехал. Ты, случайно, не знаешь почему?

— Не знаю,— признался Иван.

— И я не знаю,— заряжая свою пенковую мортиру самосадом, задумчиво ответил начальник отдела.— Не знаю, браток, не знаю. А вообще-то это интересно. Так, говоришь, около складов подозрительные людишки не шляются? И то хлеб.

Больше к разговору о Даниле Когуте Могутченко не возвращался. Но Иван понял, что не случайно начальник отдела упомянул эту фамилию. Ох, не случайно. Надо с этим обходчиком ноближе познакомиться. «И как же я сам не додумался?— сетовал Иван.— Без намека не пошевелился».