"Всадник на вороном коне" - читать интересную книгу автора (Егоров Николай Матвеевич)12Максим рванул простыню, и она взвилась белым облаком, потом раскинулась белой птицей, едва не улетела. Он удержал ее, заставил покорно распластаться в ногах. Согнулся-разогнулся и сел. И зажмурился: в окна вливался такой могучий поток света, что смотреть на него со сна было невозможно. Подождал немного и осторожно открыл глаза — от света в них поначалу было темно. Глаза попривыкли, Максим встал и направился на балкон. Легкий и сильный — от силы аж плечи ломило, — он ступил на порог. Веселое юное солнце плескалось в прозрачной синеве неба. Все вокруг — дома, деревья, трава — было в золотых и синих брызгах. Дальние вершины, почти невидимые днем, теперь невесомо белели над серо-синим дымом горных лесов. Чистый ветер ластился, как котенок. На улице — ни души. В доме все спали, в соседних домах тоже. Спали в такое утро, спали, когда в мире такая красота! Максиму хотелось заорать на весь мир: — Гей-гей-гей, люди! Хотелось стучать в окна и двери, хотелось врываться в квартиры, расталкивать людей, стаскивать с них простыни: — Эй, люди, вставайте! Смотрите, какое утро! Берите его, пользуйтесь, на всех хватит! А кому покажется мало, пусть берет мою долю. Мое небо! Мои вершины! Мое солнце!.. Берите, берите, берите! Максим чувствовал себя большим, решительным и добрым. Чувствовал себя всегда бодрствующим всадником, недремлющим воином — другом людей, способным поднять их, повести на подвиг, добыть для них победу, раздать им всю радость, какая есть на свете… Где-то наверху, наверно на крыше и на деревьях, переговаривались птицы. Из порта слышался мелодичный лязг металла и нежная музыка, даже не сама музыка, а ее счастливый ритм — от него в душе все играло. За спиной, в комнате, зазвучали осторожные шаги, и полусонный голос тети Кати спросил: — Чего ты подхватился в такую рань? В голосе были удивление и смирение. Не то, что вчера вечером, когда Максим сообщил: утром идет в часть и вместе с молодыми солдатами отправляется на море. Как выражался дядя, в доме тогда обозначилась самая горячая точка планеты. Максим сразу заявил, что все равно поедет, потом помолчал, послушный дядиному выразительному жесту: дядя приложил указательный палец к губам и прикрыл глаза. Максим сидел в уголке дивана, а дядя ходил по комнате и будто не тете, а себе вполголоса говорил о том, что у каждого поколения свое детство и у всех — неисчерпаемые запасы энергии, что Максим воспитывается и отдыхает вполне нормально, что, проводя время с солдатами, он тоже играет, играет в то, что ему по сердцу, в то, что ему понадобится в жизни… — Как хотите, а я чуть свет не встану! Если вам нравится, мучайтесь, а меня не трогайте! Ешьте сами, пейте сами! — Да, да, мы все сами сделаем, тихо сделаем — не беспокоя тебя, — пообещал дядя. Теперь он спал. А тетя Катя, позевывая, причитала: — Мог бы еще полежать! Времени сколько угодно, а ты подхватился! Тебе спать бы и спать, а ты толчешься тут. Лежи пока, а я завтрак приготовлю. От вчерашнего гнева и следа не осталось. Тетя Катя взъерошила Максиму выгоревший чубчик, при тянула голову к груди. Максим выскользнул. — Суровый ты мужчина, Максим Синев!.. Она ушла на кухню, поставила на плиту чайник, открыла духовку и вытащила сковороду. Звуки были ясные и крепкие, точно и чайник, и газовая плита, и сковорода радовались, — и о них вспомнили, и их включили в эту удивительную утреннюю жизнь. Максим пошел к дяде Леве. Дядя лежал на спине, заложив руки за голову. Увидев Максима, он приподнялся. — Доброе утро! — Доброе утро! — ответил дядя. — Сейчас поднимусь!.. Что я тебе скажу: ты не солдат, а на море к солдатам едешь. Так ты и считайся с армейскими порядками, считай, что и ты под началом командиров, в том числе и сержанта Ромкина. Договорились? — Договорились. Не подведу! Максиму было легко не только дать это обещание, но и выполнить его. Это не то что дать слово не лазить по деревьям, будучи в лесу. Это совсем другое! Да если они, сержант Ромкин и другие командиры, которые там окажутся, захотят спрашивать с Максима, как спрашивают с солдат, он только спасибо им скажет, к каждому их слову прислушиваться станет, любое указание выполнит! Пусть приказывают! Максим отправился в ванную. Он чистил зубы, умывался, утирался толстым полотенцем, причесывал свой чубчик, потом в комнате надевал джинсы и рубашку с пионерской эмблемой на рукаве и, как припев, повторял: «Пусть приказывают, пусть приказывают!» Раз приказывают, значит, доверяют, значит, полагаются на тебя, как на своего! А что может быть дороже доверия, что может быть гордей… гордостней… горделивей (как же выразиться, как же сказать, что ты гордишься, когда на тебя полагаются?)… «Пусть приказывают, пусть приказывают! Пусть приказывают, мы отзовемся: «Есть!» Во время завтрака дядя Лева предложил Максиму проводить его. — Ну зачем, я сам. Я доложу — и меня пропустят. — Чего там, — настаивал дядя, — пройдемся вместе. — Ты не его проводить хочешь, ты сам туда рвешься, — вмешалась тетя Катя. — Без тебя он не дойдет, без тебя не уедут, до моря не доберутся!.. — Не волнуйся, я успею. И Максима провожу, и вернусь, чтоб с тобой на базар… — Вместе проводим до ворот части и оттуда — на базар, — решила тетя Катя. — Видишь, — пожаловался дядя Лева Максиму. — Ты — в часть, я — на базар, по овощи… Здесь не армия. Здесь Катя — высшая власть! — Вернемся с базара, хоть на весь день иди, — сказала тетя Катя. «Высшая власть» велела дяде Леве положить в хозяйственную сумку синтетические мешочки, газету, стеклянную банку с алюминиевой крышкой, авоську — все, что может понадобиться на базаре, — а сама занялась изготовлением бутербродов для Максима. Дядя выполнял задание и бурчал: — Ладно уж — меня втиснула в свой режим. Но мальчишку!.. Что он, на море объедаться едет? Позавтракал и хватит. Накупается, вернется — пообедает… Нет же, она ему сейчас еды на взвод навяжет… — Не надо столько, — вторя дяде, ныл Максим. Он стоял в кухне возле тети и с ужасом смотрел, как она в большой прозрачный мешок складывала бутерброды с колбасой и сыром, вареные яйца, соль в спичечной коробке, яблоки, конфеты. — Солдаты смеяться будут, — жаловался Максим. Тетя была неприступна, как скала, — значит, все разговоры зря, своего решения она не отменит. Из дому вышли вместе. Тетя, недовольная, молчаливая, строго ступала чуть впереди. За ней, переглядываясь и весело перемигиваясь, следовали Максим и дядя Лева: дескать, мы тебя все равно проведем, все сделаем по-своему, по-мужски. У входа в часть дядя Лева напомнил Максиму о том, как вести себя. Тетя Катя оглядела племянника — все ли в одежде в порядке — и тихо двинулась по дорожке, как бы намекая дяде: не очень задерживайся, спешу. Тут она и допустила ошибку, которой племянник и муж воспользовались немедля, тем более что они заранее решили провести ее и только ждали подходящего момента. Все было сделано мгновенно: дядя Лева раскрыл сумку, Максим сунул в нее мешок с едой и шмыгнул в калитку. Конечно, дома тетя Катя все узнает, и Максиму с дядей Левой влетит. Но лучше пусть влетит, чем тащить с собой запас еды, когда солдаты ничего на море не возьмут. Слишком она старается, тетя Катя. За мужчинами, как за крошечными детишками, наблюдает. Правда, у нее тут свое правило. Как-то она сказала Максиму: «Пишут вот в газетах разное — кого больше беречь надо, мужчин или женщин? Глупый спор — каждого человека беречь надо. Но все равно наших мужчин особо оберегать надо, не жалеть для них заботы и ласки. А вдруг война? Кто первым пойдет? Кому больше достанется? Всем достанется? Да, всем, но воевать-то будут мужчины. Как же не беречь их? За одно за это поберечь надо». …Словно не по асфальту машина шла, а летела низко-низко над ним по воздуху. Справа тянулась кирпичная ограда, слева — негустой, залитый солнцем лес. Потом промелькнули небольшие, затейливо построенные домики, потом — многоэтажные белые дома. А слева был лес. Затем ехали по центральным улицам города, мимо порта, вдоль берега: море, земля с рыжими проплешинами, светлый обелиск, чуть дальше — памятник десантникам, еще дальше — горы. Еще немного и пляж… В лицо бил душистый и свежий ветер, и Юра благодушно думал о том, что до отъезда раздражало его. Нет, все-таки начальство не зря не спешило, не зря оно придирчиво о каждой мелочи побеспокоилось. Ты радуешься, а оно тревожится, как бы радость неприятностью не обернулась. Неприятностью для молодых солдат, которых раздражает неторопливая озабоченность командиров, которым хочется одного — на море, к гражданскому населению. Об этом гражданском населении ребята заговорили еще вчера. Какой же пляж без девушек? Обязательно там, у моря, должны быть девушки, стройные, в красивых купальниках… Машины остановились на пустынном берегу, метрах в пятистах от границы пляжа. Тут ни кабин для переодевания, ни тентов, ни фанерных ларьков, в которых обычно торгуют пирожками, вином, шашлыками, иногда минеральной водой и мороженым. Тут полоса галечника у воды, чуть подальше — неухоженная земля, местами под травой, местами в каких-то глинистых буграх, непонятных яминах и россыпях битого камня. Максиму место понравилось. Здесь ни души — только воинское подразделение и он, Максим, в его составе. Со стороны должны смотреть сюда почтительно и любопытно, и эти почтительность и любопытство распространяются и на него, Максима Синева. Здесь все свои — командиры, солдаты и он, Максим Синев, свой. У ребят по этому поводу, правда, было иное мнение. Они раздевались, с сожалением глядя в сторону пляжа, людного, манящего, недоступного. Между границей пляжа и ротой, у больших валунов, были видны две девушки. Они почему-то отбились от всех других отдыхающих, они почему-то были только вдвоем. Ребята сложили одежду и обувь рядами на галечнике — как по линеечке. Возле «хб» и сапог Юры Козырькова — джинсы, рубашка и кеды Максима. Дай ребятам волю — они сразу в море полезут. Но не дает начальство воли — поостыть велит. Сидят солдаты на берегу, ждут благодатной команды. Некоторые от воды отвернулись, чтоб соблазна поменьше и чтоб свежесть с моря спину нежила. Отсюда можно разглядеть окраину города. Как почти всюду сейчас, окраина — новая. Группы домов — белых, розовых, сизоватых — выдвигались из синеватого тумана, и солнце красиво высвечивало их. Казалось, что дома сходят со склонов и медленно наступают на пустырь. Что ж, пройдут годы, и дома действительно вырастут здесь. Город займет пустырь, и рыжая, изрытая, иссушенная земля оживет… Юра достал из-под одежды папку-планшет, раскрыл и долго смотрел на чистый лист, не решаясь набросать то, что привиделось: опасался, что карандашные штрихи будут слишком грубыми и не передадут той легкости, какой полна будущая окраина города. Максим из-за плеча заглядывал в папку-планшет. Дыхание его щекотало кожу за ухом. Юра даже поежился. Максим чуть отодвинулся и зашептал: — Вот бы нарисовать, как здесь воевали… Наши из моря выходят, а фашисты стараются их поубивать. А наши идут — все, даже раненые! Фашистов больше! Но оттуда, где теперь дома, скачут бойцы в буденовках! На подмогу скачут! — Как они могли скакать оттуда? Там фашисты были, — невольно возразил Юра. — Там были. А в горах — партизаны, так? — Так, — охотно согласился Юра. — Вот партизаны и прорвались на подмогу. И фашисты бегут! — Ага, точно! — поддержал Максима Юра: если бы кто-то попытался оспорить это, Юра нашел бы тысячу доводов в пользу того, о чем говорил Максим. — Прискакали всадники в буденовках — в самый нужный момент! Юра лихо вывел пологую дугу, и Максим обрадовался: — Конь скачет, распластался! Конь так и остался скакать в одиночестве: солдатам приказали построиться вдоль воды. Недолгий миг ожидания — и в море! Что тут поднялось! Ребята ныряли, плавали всеми мыслимыми и немыслимыми стилями, боролись. Офицеры стояли у воды, наблюдали за купающимися, чуть ли не считали их головы. Сержанты плавали у воображаемой границы, за которую нельзя было забираться никому — будь ты хоть мастером спорта по плаванию, все равно нельзя. До вечера просидели бы в воде, но было приказано: на берег! Ребята разлеглись на галечнике, не боясь солнца, — дома успели подзагореть. Офицеры жались к машинам — в тенек. Максим лежал лицом вниз, вдыхал шершавый запах горячих камней и слушал неспешный разговор солдат. Видно, оттого, что были у моря, ребята вспоминали о берегах, на которых росли. В каждом слове — тоска по дому. — У нас в деревне моря нету, реки нету, — рассказывал Фитцжеральд Сусян. — У нас в деревне — родник. Холодный и чистый-чистый родник. Чище не бывает. От этого родника — ручеек. Совсем маленький. Пять сантиметров в ширину — вода, а берег — камни, скалы, как у большой реки. Голос Сусяна размяк, слова растягивались, как в песне. Как перед припевом, Сусян смолк и, погодя, мечтательно протянул: — Пойдет жена к роднику, принесет воды. Выпьешь… Ммм! — Что «мм»? — спросил Бембин. — Ммм, — громче промычал Сусян. — Зачем говорить? Разве непонятно? — А у нас море «ммм»! — протянул Бембин. — Какое там море? Степь! — сказал Костя. — Плохо ты знаешь Калмыкию, — обиделся Бембин, — у нас есть морские калмыки. От хотона, откуда мой отец, до Каспия — два часа на машине. Море у нас бурное, капризное. С характером! Здесь что — открытка, а не море! Для курортников. — Ты свое море хвали, а наше не охаивай, — подал голос Жора Белей. — Оно разное бывает. — Еще один моряк выискался! — удивился Костя Журихин. — Ты, Жора, морской хохол? — Морской! У меня дед и отец на Черном море на флоте служили, старший брат служил. Да и от нашего хутора до Цимлянского моря рукой подать. А Цимлянское с Черным связано, вместе с Доном через Азовское в Черное впадает… — Убедительно! — заключил Костя. — Тогда я тоже мариман — наша Ольховая впадает в Калитву, Калитва — в Северский Донец, а тот — в Дон, а там, как Жора Белей, — в Черном оказываешься! Максим слушал их и видел большие дома — башни на спуске к Дону, воду, что плещется у каменной стены, низкий берег по ту сторону — с машинами, катерами, вытянутыми на сушу, дальше — элеватор, светлый, могучий. Наверно, мама стоит сейчас на балконе, смотрит на юг. Интересно — догадывается она, что сын ее в эту минуту лежит у моря и думает о доме, о ней? Ругает она его — точно ругает: ни разу не написал. Дядя Лева звонил домой, сказал, что все в порядке. Да мало этого — надо сегодня же написать домой… — У всех лучшее море или лучшая речка. Лучшая родина, — щедро сказал Сусян, — у всех… Снова разрешили купаться, и снова Максим с солдатами барахтался в удивительной воде. Она ласкала и щекотала, она бодрила человека, и хотелось дельфином выскакивать из моря, шлепаться о его поверхность. Когда Жора Белей предложил попрыгать через него, Максим сразу согласился. Жора сложил руки перед животом, Максим поставил на них левую ступню, оперся о мускулистые плечи солдата, качнулся раз-другой и, подброшенный сильными руками, взлетел в воздух и ножичком воткнулся в воду: он скользил в светлой и дымчатой толще, чувствуя, как вода обтекает его, затем выгнулся и понесся вверх, где кипел свет, вырвался на волю, дыша шумно и весело. — Еще! — кричал Максим, плывя к Жоре. А Жора подбрасывал всех, кто просил об этом, и добродушно смеялся. Приземистому Прохору и на мелком — глубь. Там, где Косте Журихину или Жоре Белею было едва по плечи, там Прохор плавал. Большая круглая голова его поворачивалась в такт движениям — будто черный мяч крутился, на воде. Хоть в водное поло играй! Прохор радостно щурился, отфыркивался и приговаривал что-то на своем, на калмыцком. Подобрав ноги, чтобы оказаться на плаву, Юра подгреб поближе: — Стихи? — Не… — А похоже на стихи… — Не… Море вдали сизое, как степь. Степь вдали сизая, как море, — перевел Прохор. — В море всегда ветер. В степи всегда ветер. В море качаются волны. В степи качаются травы. Я плыву по морю. Я иду по степи… — Я плыву по морю. Я иду по степи… — повторил Юра слова Прохора. — Я иду по степи! — подхватил Прохор, сильно ударил по воде, и полетели брызги, словно роса с травы. Брызги на миг ослепили Юру. Тряхнув головой, он снова увидел море, небо, круглую и веселую голову Прохора. Плеснул в нее. Прохор ответил тем же. Они смеялись и секли друг друга водяными струями, пронизанными солнцем… — Рядовой Журихин! — резкий голос сержанта заставил оглядеться. Юра поискал Костю. — Рядовой Журихин, вернитесь сейчас же! Костя забрал уже далеко вправо — в ту сторону, где сидели две девушки. Он лег на спину и поплыл обратно, встречаемый насмешками: — Десантник! — Раскольник — откололся от всех! — Два наряда ему за индивидуализм! Солдаты покрикивали, а сами не на Костю поглядывали — на девчат. А девчата поднялись и смотрели на Костю. «Нужны ребятам эти хвостатые? Чего на них смотреть, чего к ним плыть? Одни неприятности!.. Шли бы отсюда, не мозолили бы глаза солдатам», — сердито размышлял Максим и вдруг узнал девчат: это были Ирина и ее подруга Лена. — Да это Ирка с Ленкой! — небрежно бросил Максим. — Ты их знаешь? — Костя схватил Максима за руку. — Знаешь и молчишь? Представляешь, что тебя ожидает? — Из-за них? — Из-за них! — подтвердил Костя. — Как, братцы, поступим с этим скрытным парнем? — Час без моря, — предложил Прохор Бембин. — Не годится — слабое наказание, — отмахнулся Костя и вдруг придумал — даже по лбу себя хлопнул: — Парламентером его назначим, к девушкам пошлем… — Не пойду я! — вырвался Максим и спрятался за спину Жоры. — Ну чего тебе стоит? — жалобно попросил Костя. — Сходи, расскажи им, какие тут замечательные парни собрались, посоветуй им перебазироваться поближе… — А что, Максим, сходи, — присоединился к Косте Юра. «Надо же! — подумал Максим. — С ума посходили». Усмехаясь, с чувством полного превосходства, Максим вышел на берег и направился к девчонкам. За спиной воцарилась тишина. Максим даже оглянулся — вся рота смотрела ему вслед. Костя подбежал к лейтенанту Чепелину, попросил разрешения сопровождать Максима. — Можно, — разрешил лейтенант, — но вести себя только по-джентльменски. Костя — к Максиму, и дальше зашагали вместе. — Ты тоже призвался? — спросила Ира Максима. — Значит, ты старше, чем мы думали? — Он — сын нашего подразделения, — с чрезмерной непринужденностью сказал Костя. — Здравствуйте, девушки! Я и есть Костя Журихин! — Тот самый? — «восхитилась» Ира. Костя невозмутимо кивнул: — Тот самый! Он сел, не оборачиваясь, махнул рукой Максиму: — Пойди к ребятам, пусть не тревожатся обо мне. Скажи им: орче чумир! — А это что? — изумился Максим. — Неужели не знаешь? И вы не знаете? — Не слыхали! — ответила Лена. — Все в порядке, значит. Орче чумир? Это я спрашиваю: у вас все в порядке? — А что вы имеете в виду? — сказала Ира. — Имею в виду сочетание личных и общественных интересов… «Важничает перед ними», — недовольно подумал Максим, отправляясь к ребятам. А навстречу уже шли Жора Белей, Прохор Бембин и Юра Козырьков. Да — и Юра Козырьков. Максим разминулся с ними, недовольно повторяя про себя «орче чумир, орче чумир», добрел до Сусяна, лег на галечник. Нет-нет, а поглядывал на ребят, что сгрудились возле девчонок. Самое обидное, что Юра застрял там, позабыв о друге. Из-за кого? Юре нравились они обе. Нравились их тонкие фигуры, их струящиеся волосы, их глаза, в которые трудно смотреть. Он сидел, обхватив колени руками, и завидовал Косте, который говорил с девушками свободно, будто давно знал их, будто каждый день виделся с ним. Юра ни слова сказать не мог, даже не знал, что сказать. Он находил остроумные ответы на слова лишь тогда, когда слова давно отзвучали, когда разговор — уже о другом. А Костя смешил девчонок, подначивал ребят, правда, и себя не щадил — вышучивал. Костя познакомил девчонок с ребятами, заключив: — Бывалый народ. Лучшие воины подразделения, энского, конечно. Я — тоже, хотя о себе, сами понимаете, говорить неудобно. — Отчего ж, — сказала Ира. — Если лучшие… — Самые лучшие, — поправил Костя. — Редкая удача, — усмехнулась Лена. — Совершенно верно, — Костю понесло. — Отличные солдаты. Во всем отличные — в боевой и политической подготовке, в несении караульной службы, в военном троеборье и всем остальном. К сожалению, не обо всем можно говорить… Бембин умудрился сделать круглые глаза: — Тайна, военная тайна… — Мы понимаем и не обижаемся на вашу скрытность, — вроде бы вправду утешала Ира. А Костя: — Любого возьмите, любой в чем-либо проявил себя: что Жора, что Прохор, что Юра, что я… Простите, я себя механически добавил. Пусть скажут другие. Ох, как хотелось Юре быть тем отличным солдатом, который в чем-либо непременно здорово себя проявляет! Как хотелось быть тем отличным воином, с которым девушкам приятно познакомиться, сдружиться. Которым, можно гордиться. Юра опустил голову, перебирал камешки, делал вид, что увлечен этим занятием. Лена, сидевшая рядом — чуть двинься и прикоснешься, — с интересом разглядывала голыши, которые Юра задерживал в руке дольше других. И Юра мечтал найти необычный камень и подарить его Лене. Но вокруг были только обычные камни. Видя, что Юра огорчен, Лена сказала, что если повезет, то можно найти камень с оригинальным рисунком, но везет тут редко. А вот в Крыму! Там много красивых камней. Вот была она возле Феодосии вместе с папой и мамой, такую коллекцию собрала. Как-нибудь покажет… Когда покажет — не договорились. Ира вспомнила, что им пора, и все кончилось… Как только пацан превращается в юношу, с ним происходит что-то странное. Может, кто-то и знает, в чем дело, но Максим не знает, и объяснить это, естественно, не в состоянии. Поди пойми, почему самостоятельный пацан, преданный друзьям и своим мечтам, вдруг тянется к девчонкам. Думает о них, посвящает им время и дела, поет о них. Даже в строевой песне, в «Северокавказской походной», ни к селу ни к городу торчат слова «не грусти, любимая моя». В припеве! Несколько раз повторяются. И солдаты выкрикивают эту строчку так, словно она главная в песне. Хорошо, со временем человек должен жениться, завести семью — иначе куда подеваются девушки и кто станет за детьми присматривать, в мам превращаться — ведь без мам и пацанам нельзя. Так пусть человек со временем женится, но не теряет самого лучшего в себе, не забывает о том, что он мужчина! Что же это такое? Друзья там. Туда поглядывает сержант Ромкин — изображает, будто смотрит строго, осуждающе, а дай волю, небось, тоже там был бы. Даже офицеры обратили внимание на ту компанию, смеялись, поговаривали о ней — тоже, выходит, интересно. Разве допустимо такое? В одном классе с Максимом учится девчонка. Ничего девчонка, спортом занимается — плавает, на соревнованиях выступает, в городском чемпионате первое место заняла. Не шепчется по-за углами с подружками, не хихикает. Не задается, не ябедничает, не притворяется напуганной, если таракана увидит. В общем, как пацан. Ее в классе все уважают. С ней можно было бы подружиться, тем более что она самая красивая, но если бы даже она подружилась с Максимом, он не забыл бы о своих друзьях. Обиженный, возмущенный, Максим встал, обошел машины, направился к шоссе, что пролегало вдоль моря. Асфальтированная стремительная лента, накатанная до синевы, рассекала сухую каменистую землю. За шоссе пустырь был еще заброшеннее и печальнее. Видно, так изранило, искалечило этот пустырь во время войны, что и теперь тут не сажают деревья, не строят дома… Максим подобрал кусок железного прута, толстого — в палец, ржавого. Им удобно было откидывать небольшие камни, отклонять колючие кустики. Наверно, здесь лежат еще пули и осколки с той войны. Найти хотя бы один на память. Неужели все подобрали? Или ржавчина изъела металл за долгие годы?.. Попадались серые щепки, дырявые, как кружево, куски жести, битое стекло — ерунда всякая. Впереди тянулась невысокая насыпь — может, это след старой траншеи? Нет, это канава, которая начиналась у трубы, что была проложена под шоссе. Канаву отрыли давно — на дне блестели, как полированные, следы высохших луж, стены кое-где обвалились. Максим спрыгнул в канаву и пошел по ней. Ничего интересного — глина, камни, обрывки корневищ. Он хотел уже выбраться наверх, как в глаза бросился странный предмет: из-под осыпавшейся земли высовывался кусок тонкой трубы, вроде водопроводной, только сильно попорченный, и что-то круглое. Максим потянул за трубу — она не поддавалась. Поддел круглое прутом — из осыпи выкатился помятый котелок без ручки. Максим поднял его, осторожно вытряхнул землю: котелок истончился, продырявился — руками можно изломать. Наверно, его потерял наш солдат, когда здесь шли бои. А труба? Винтовка? Для винтовки труба толста. Для пушки или миномета слишком тонка. А что, если в этой земле лежит и сам солдат? Если его засыпало, и товарищи не нашли тело, чтобы похоронить его в братской могиле? Что делать? Разрыть все тут, обследовать, а потом позвать офицеров и солдат? Нет, так не годится! Максим вылез из канавы, воткнул железный прут в насыпь, чтобы сразу найти место, и побежал к машинам. Он не думал о том, что после здешней битвы прошли десятилетия, что если в земле и лежат останки солдата, то не имеет значения — на час раньше или на час позже отроют их. Наоборот, ему казалось, что промедление мучает того, чьи кости, возможно, сдавлены толщей глины и камня. И он спешил, прибавлял шаг, хотя бежать было трудно по неровному каменистому пустырю. Да еще босиком — того гляди, напорешься на что-нибудь. Остановившись перед командирами, Максим перевел дух: — Там котелок нашел… Дуло… и, наверно, там убитый… — На мины или снаряды ты не напоролся? — спросил лейтенант Чепелин. — Не! — Тут надо быть осторожным, эта земля начинена боеприпасами, — сказал капитан. — Лейтенант Чепелин, останетесь за меня. Сержант Ромкин, отберите троих солдат — и за мной. Ромкин показал рукой на Сусяна и Белея. — Пусть Юра пойдет с нами, — умоляюще произнес Максим. — И вы, Козырьков, — сказал сержант. Максим сунул ноги в кеды и теперь смело шел рядом с капитаном. Остальные за ними. Невысокий капитан шагал широко, и Максиму приходилось спешить за ним, порой вприпрыжку. Капитан замедлял движение, но ненадолго — снова забывался и снова мчался на всех парах. Удивительно, что он не замечал жары, хотя был одет. Дыхания его не было слышно. Можно подумать — он только и делает что прыгает через ямины, взбирается на бугры, осыпающиеся под ногами, — привык!.. Капитан остановил подчиненных метрах в пяти от канавы, а сам спустился в нее, осмотрел: — Ищите крепкие палки, подходящие железяки. Покопаемся тут, — распорядился он погодя. Взяв прут, найденный Максимом, капитан стал разрыхлять землю вокруг трубы, потом вдоль нее. Белей взял за конец, осторожно подергал — она поддалась. Он еще и еще — и вытянул, передал капитану. Тот стал отколупывать почерневшую глину и скоро твердо сказал: — Это ПТР, противотанковое ружье… Наше… Разрывайте дальше… Капитан и Белей очищали находку. Сусян, Юра и Ромкин копались в канаве, по грудочке перебирая землю. Нашли четыре гильзы, ручку от котелка, пуговицу. Больше, сколько ни рыли, ничего не попадалось. — Хоть бы один целый патрон, — сказал Ромкин. — Тот, кто тут воевал, или расстрелял их, или унес с собой. — А ружье бросил? Не может быть, — сказал Сусян. — Видите, оно было разбито, — капитан показал на то место, где должен быть спусковой механизм. — Видно, осколок попал. Может, тем же осколком того пэтээровца ранило или убило, кто знает… — Нет, не убило, — твердо заявил Максим. — Ранило — и он унес целые патроны и отдал другим… — Согласен с тобой, — сказал капитан. — А что предлагаешь сделать с ружьем? Ведь ты его нашел. — В музей боевой славы, — ответил Максим. Когда вернулись, вся рота сошлась смотреть то, что давным-давно было противотанковым ружьем. Его побила ржавчина, но все равно солдаты видели в пораненном куске металла грозное боевое оружие, отличившееся и пострадавшее в бою. Его бережно передавали из рук в руки. Максиму несколько раз пришлось пересказать историю о бойце, который сражался тут: истребитель танков бился до последнего, осколком повредило ружье, ранило солдата, его унесли, и он не забыл забрать оставшиеся патроны, чтобы передать товарищам. Все знали, что случилось это почти тридцать лет назад, — не только сержанта и солдат, но и лейтенанта Чепелина не было на свете, все понимали, что давность подтверждается видом ружья, — долго работало время, пока так изъело металл. А все равно чудилось, что годы расступились, что былое приблизилось и будто раненный в этих местах боец передал ребятам свое ружье: — Берегите его, оно честно сражалось! Оно и такое, покалеченное, потерявшее блеск, с забитым землей каналом ствола, вызывало уважение, не потеряло грозной силы. Юра держал его на руках и знал, что с таким же преклонением, с такой же гордостью, с безграничной готовностью не уронить свою честь и честь оружия примет он автомат, когда его торжественно вручат ему. Приехали в часть. Капитан Малиновский приказал сержанту Ромкину отнести ружье в музей. Вместе с сержантом пошли Юра и Максим. Дядя был в музее. Он принял ружье со смешанным выражением радости и грусти, словно через много лет встретился с другом, который постарел, не тем стал, что был. — Мы тебя почистим как следует, мы тебя смажем, — говорил дядя Лева ружью. — Мы для тебя найдем хорошее место… Стали думать: что делать? Пирамидку соорудить? Или ящик со стеклом, как в других музеях? Или к щиту на стене прикрепить? — Лучше всего там положить, где черная доска с гильзами и касками, — сказал Максим. — Это мысль, — согласился дядя. — Пошли посмотрим… Сержант склонился над доской: — Все тут переставить придется. — Переставим, — сказал дядя. — Но как повыразительнее? — Можно, я покажу? — спросил Максим. — Покажи, — разрешил дядя. Максим в один конец доски перенес фашистский шлем, в противоположный — советскую каску, а между ними положил останки ружья. Получилось, что наша каска наводит ружье на фашистский шлем: и теперь, мол, разбитым фашистам не уйти из-под прицела нашего грозного оружия! — Может, наивно, — отметил дядя, — но верно. Одобрим? — Пусть будет так, — сказал сержант Ромкин. — Так хорошо, — сказал Юра Козырьков. |
||
|