Глава 21. Ранение в Грозном

Мне никогда в жизни не приходилось видеть ничего подобного, чему я стал свидетелем в Грозном. Советы подожгли находившиеся за городом нефтяные скважины и нефтеперерабатывающий завод. Гигантские оранжевые языки пламени, завиваясь спиралями, взметались вверх, растворяясь в угольно-черном дыму непроницаемым покрывалом, нависшим над городом. Пелена дыма закрыла солнце, город освещали лишь трепещущие сполохи огня. Возникали все новые и новые очаги пожара — будто извергнутые пробудившимся вулканом, тут и там вспыхивали огненные фонтаны. В воздухе бархатно-черными клочьями носилась нефтяная копоть, оседавшая на землю или исчезавшая в дыму.

Откуда-то изнутри жуткой панорамы вылетали реактивные снаряды «катюш», выпущенные из гранатометов заряды, артиллерийские снаряды и винтовочные пули. Реальный мир уподобился вратам в преисподнюю. И мне предстояло миновать их.

Кюндер с Дитцем, вслушиваясь в эфир у радиоконсоли DBX-100, на основе донесений всех взводов и батарей, действовавших поблизости, пытались разобраться в обстановке. Не все подразделения имели в распоряжении радиоаппаратуру типа DBX-100, и я в этом усмотрел возможность для себя предложить им свой «Петрике». Мне казалось, что рация у меня на спине здорово выручит наших офицеров и, что немаловажно, избавит мой взвод от выполнения очередного самоубийственного задания на подступах к Грозному.

Дитц помог мне снять «Петрике», а Кюндер даже вежливо посторонился, пропуская меня усесться. Я стал поочередно переключать частотные каналы. Едва я вышел в эфир, как Кюндер решил улыбкой выразить свое удовлетворение. Это было нечто новенькое в поведении гауптштурмфюрера. Во взвод я отправился со странным чувством. Никто нам боевой задачи не ставил, тем временем остальные подразделения собирались для предстоящей атаки Грозного.

Я всматривался в лица своих товарищей. Крендл, Алум, Дальке — никто особого энтузиазма не проявлял. Всем нам пришлось провести эти два с лишним года на острие бритвы. По пути сюда Крендл даже произвел некоторые подсчеты, в результате чего выяснилось, что начиная с 1940 года, с нашего первого боя в Бельгии, мы в общей сложности провели 940 дней в боях. Среди солдат СС была популярна шутка: вот отслужишь тысячу дней, а на тысячу первый тебе вручат руны унтерштурмфюрера. Существовала и вторая, уже в духе «черного юмора» — редко кому из ваффен-СС доводилось дожить до 1000-го дня, а если ты все же умудрился, тебя наверняка произведут в офицеры в знак признания выдающихся заслуг.

Следует сказать пару слов о приближении того самого 1001 -го дня участия в боях. Это достижение внушало страх моим боевым товарищам. Единственным ощутимым результатом 1000 дней, проведенных в боях, был недельный отпуск домой. Да, не спорю, были случаи, когда это могло служить основанием для повышения по службе, однако рядовой состав крайне редко удостаивался офицерских рун.

И потом, пресловутые 1000 дней имели и другую сторону. Мрачную, темную и, временами казалось, фаталистическую. Не могу утверждать с уверенностью, но отчего-то происходило так, что большинство солдат СС гибли именно в течение последних 60 дней до истечения упомянутого желанного срока. Во всяком случае, тогда в Грозном я твердо верил в это. Глядя на залпы «катюш», над поднимавшуюся над городом удушливую пелену, слыша свист пуль и осколков, я понимал, что у меня есть все шансы войти в этот город и остаться там навеки.

Мои неуклюжие попытки избежать участия в боях потерпели фиаско. Я-то ведь прекрасно знал по собственному опыту, что все попытки избежать неотвратимого обречены на провал. Дитц, отойдя от Кюндера, положил мне руку на плечо.

— Соберите ваш взвод, — сказал он. — А потом, как можно скорее, приготовьтесь выступить. Я возглавлю операцию.

Странно! Обычно нам не давали и минуты на сборы, а тут... Вероятнее всего, уступка была продиктована сложностью и важностью предстоящей задачи.

«Как можно скорее» обозначило для нас возможность попрощаться друг с другом и свыкнуться с мыслью о возможной предстоящей гибели. А что в этом удивительного? Не было такого, чтобы какой-нибудь из взводов, посланных Готом или Штайнером на разведку, вернулся в полном составе.

Первым подал голос Дальке.

— У меня скверное предчувствие, ребятки, — угрюмо пробурчал он.

Алум, надвинув на глаза каску, вздохнул и кивнул в знак согласия с Дальке.

— Что-то не тянет меня туда, — признался Фляйшер. Акерман и Губерт были того же мнения. Все старались

говорить как можно тише, чтобы не услышал стоявший неподалеку гауптштурмфюрер Кюндер.

Крендл посмотрел на меня так, что у меня похолодела спина от его взгляда. Будто видит меня в последний раз. Думаю, что и я смотрел на него примерно так же. Когда наши взгляды встретились, мы кивнули друг другу. Слова были ни к чему. Мы научились понимать друг друга и без слов еще там, в Бельгии, в 1940 году, так что переговаривались при помощи взглядов.

Подошел Дитц и стянул с головы каску.

— Противогазы, — велел он.

Словно по команде раскрыв ранцы, мы извлекли оттуда странные приспособления. Мы не надевали их с самой учебки.

— Они вам понадобятся, чтобы защититься от этого дыма, — пояснил Дитц.

У нас вырвался вздох облегчения. Слава богу, значит, газовой атаки не предвидится. Мы были наслышаны, в каких муках умирали солдаты Первой мировой, наглотавшиеся горчичного или сернистого газа. Но и в том, что нам придется защищать легкие от дыма, было мало веселого.

— Черт возьми, что он делает? — пробормотал Крендл, направляясь к Кюндеру.

Оказывается, и наш гауптштурмфюрер решил надеть противогаз.

— Надеть противогазы! — скомандовал Дитц.

Мы без слов надели и первым делом проверили фильтры на герметичность. В другой обстановке не обошлось бы без традиционных шуток по поводу нашего комичного вида. Дитц со Шраубером помогли мне взвалить на спину «Петрике».

— Штыки примкнуть! — раздался крик Кюндера.

Металлические щелчки примыкаемых штыков мгновенно перенесли меня в Боровики, в тот самый полуразрушенный ресторанчик, где я, лежа под столом, стал невольным свидетелем зверского убийства русскими наших пленных. Я взглянул на стоявшего в противогазе Кюндера. Он наверняка позабыл, что бросил меня тогда на произвол судьбы. Зато я помнил.

Откуда-то поступил приказ нашим артиллеристам 8,8-см и 10,2-см орудий и шестиствольных минометов начать продвигаться в Грозный. Все вокруг было в дыму и огне. Танки Гота маневрировали по полям, потом скрылись в темно-серой пелене. Стали подтягиваться другие подразделения СС, и Дитц велел нам пристроиться за ними.

Вступая в Грозный, мы были похожи на непонятные существа, на странных мутантов — наши длинные и неуклюжие винтовки, да еще с примкнутыми штыками, напоминали копья варваров. А надетые противогазные маски делали нас похожими на муравьедов, которых предварительно скрестили с какими-то совершенно жуткими насекомыми. Впечатление нереальности усугубляли каски и длинные шинели.

Я слышал свое дыхание в противогазе. Рядом следовали наши бойцы в таких же масках, и в круглых стеклах их поблескивало оранжевым отражаемое пламя. Нас окутал густой черный дым, внезапно мне вдруг показалось, что я ослеп. Издали доносилась пальба наших 8,8-см и 10,2-см орудий и шестиствольных минометов. Были хорошо различимы и залпы артиллерии русских. Чья-то рука ухватила меня за рукав, и я понял, что меня решили избрать поводырем. Кто это был, я понял, лишь когда стоявший на нашем пути танк с работающим двигателем выхлопами разогнал дым. Оказалось, что за мой рукав держится оберштурмфюрер Дитц. Вскоре видимость вернулась, и он оставил меня в покое.

Танк был брошен, но двигатель его продолжал работать. Миновав его, мы вновь окунулись в чернильно-черную тьму. На сей раз Дитц не стал избирать меня поводырем. В воздухе все чаще посвистывали пули, я начал спотыкаться о лежавшие на земле тела. Русские вели огонь наугад, посылая очереди в клубы дыма.

Я почти ничего не разбирал впереди. Носившаяся в воздухе жирная нефтяная копоть оседала на стеклах наших противогазов. Я сделал глупость, попытавшись отереть ее, — она превратилась в жирную мутную пленку. Теперь я неотчетливо видел лишь серо-белые тени. Пройдя метров двадцать, может, чуть больше, мы натолкнулись на нескольких солдат СС. Выйдя из зоны обстрела русских, мы поняли, что находимся у траншей и проволочных заграждений, сооруженных русскими на подступах к городу Грозному. Видя, как другие солдаты снимают противогазы, я тоже снял его. И сразу же в легкие хлынула ядовитая гарь, глаза заслезились. Акерман и Дальке крикнули, чтобы я к ним подошел, и я бросился к противотанковому рву, где они укрывались.

— Где остальной взвод? — спросил я.

— Примерно в 20 метрах направо, — ответил Дальке. Приподнявшись над краем рва, я разглядел Крендла и

Фляйшера, оба махали, призывая нас. Тут в ров спрыгнули Дитц с каким-то обершарфюрером.

— Враг почти не оказывает сопротивления, — сообщил Дитц.

В принципе этому следовало только радоваться, но что-то в тоне Дитца насторожило меня. Заработала рация.

— 2-й взвод, сообщите, где ваша позиция?

— Примерно в 40 метрах от города, — ответил я. — Перед нами противотанковые рвы, колючая проволока и другие заграждения.

Вызывавший меня по рации с нажимом повторил вопрос, но уже не мне:

— 4-й взвод, сообщите, где ваша позиция?

— Нашим танкам здесь не пройти, — констатировал Дитц

Приставив к глазам бинокль, он стал рассматривать находившиеся вперед здания. И тут вновь заговорил «Петрике».

— 2-й взвод, сообщите, каково сопротивление противника на вашем участке.

— Ограниченное, — ответил я, сославшись на слова Дитца. — Противник обстреливает нас из винтовок, автоматов, ручных гранатометов и легких пулеметов, но огонь его беспорядочный.

— Наступайте! — распорядился голос.

Я посмотрел на Дитца в надежде, что оберштурмфюрер все же отменит этот приказ, но тот лишь улыбнулся и подтвердил его. Значит, говоривший со мной по рации наверняка был старше и по званию, и по должности.

— Собирайте взвод! — распорядился он. Повернувшись направо, Дальке стал темпераментно

жестикулировать. Вскоре 2-й взвод в полном составе собрался в противотанковом рву. Я ознакомил всех с поступившим из SSTB приказом.

— Черт бы их всех побрал! — выругался Шраубер. Дитц промолчал. Просто сделал вид, что не услышал словесных излияний Шраубера относительно поступившего нам приказа.

— Сопротивление русских какое-то хилое, — заключил Алум. — Мне кажется, эти недоноски просто хотят заманить нас в ловушку.

— И я так считаю, — согласился с ним Дитц.

— Мне уже приходилось попадать в подобный переплет еще в Польше, оберштурмфюрер.

Протиснувшись между мною и Губертом, он, усевшись прямо перед Дитцем, стал тыкать пальцем в направлении города.

— Поляки поступили в точности так же на подступах к Злотуву. Видите эти дороги, оберштурмфюрер? Спорить могу на что угодно, что у них по паре тяжелых пулеметов нацелено на каждую. И вот тогда входим мы в Злотув и оказываемся под перекрестным огнем поляков. В результате 300 трупов, оберштурмфюрер.

— Ну уж до тех вон зданий мы как-нибудь доберемся живыми, — заметил Крендл.

Он, как обычно, пытался все свести в шутку, но на этот раз это ему не удалось.

— Короче говоря, мы получили приказ, — ответил Дитц. — Так что готовьтесь по моему сигналу выдвинуться вперед.

Проклятье!

Дитц скомандовал, и мы помчались к первым зданиям Грозного. Добежав до булыжной мостовой, бросились врассыпную. Прижавшись к стенам домов, мы остановились перевести дух. Обершарфюрер СС, уставившись на дорогу, вслушивался в тишину. Я взглянул на Алума, желая понять, как он оценивает эту ситуацию? Так, как в Польше?

Разрозненной группой мы двинулись вперед. Попарно, короткими перебежками мы, проскочив с десяток метров, бросались в новое укрытие. Оттуда махали следующей двойке, держа оружие на изготовку, готовые в любую секунду прикрыть их. Так мы миновали 4—5 городских кварталов Грозного, причем без единого выстрела.

В нескольких домах от нас прогремел взрыв, в «Петриксе» встревоженный голос стал вызывать солдат из санитарной роты. Дитц пополз, лавируя между кучами битого кирпича и обломков, я неотрывно следил за ним. Он был старше меня, и намного, кроме того, он был офицером. И меня это каким-то образом успокаивало. На лицах бойцов моего взвода застыло странное и совершенно новое для меня выражение — ужаса. Все до одного мы были охвачены страхом.

В «Петриксе» раздался знакомое потрескивание.

— 3-й взвод, есть возможность подтянуть с севера наши танки и полугусеничные вездеходы?

— Нет, — последовал тут же категорический ответ. — Все поле усеяно бетонными блоками и противотанковыми ежами. Кроме того, везде понатыканы мины. 4-й батальон уже потерял четверых убитыми — они наехали на них.

— 2-й взвод! Есть возможность подтянуть с запада наши танки и полугусеничные вездеходы?

Дитц, услышав вопрос, кивнул.

— Передайте в SSTB, что саперы засыплют рвы!

— А как же мины, оберштурмфюрер? — чуть ли не выкрикнул я.

— Оправданный риск, — отрезал Дитц. — Все равно нам здесь без танков не обойтись!

Я переключил рацию на передачу.

— Признаков наличия мин на полях с запада нет, — отчеканил я. — Там бетонные и стальные противотанковые заграждения. И противотанковые рвы. Саперам предстоит засыпать рвы.

Связались с саперами, потом SSTB приняло решение отправить их на засыпку траншей на южном и западном участках. Другие подразделения СС стали занимать позиции среди куч битых кирпичей и обломков стен зданий. Несколько минут спустя рация сигнализировала о поступлении очередного сообщения.

— Кто там у вас, черт побери, во главе колонны?

Я понятия не имел, от кого исходит это запрос, поэтому игнорировал его. Не прошло и минуты, как раздраженный голос зазвучал снова:

— Черт побери, кто все-таки находится во главе колонны рядом с заправочной станцией и стекольным заводом?

Я посмотрел вниз на дорогу, увидел бензоколонку и завод.

— Во главе колонны 2-й саперный взвод, — доложил я.

— Это гауптштурмфюрер Криммер. Черт возьми, в чем проблема? Почему не наступаете?

Дитц, уставившись на меня, попытался понять, о чем разговор. Жестом я показал оберштурмфюреру, что, дескать, общаюсь с офицером более высокого ранга, чем он. Потом, тоже прибегнув к общепринятой среди фронтовиков жестикуляции, объяснил Дитцу, что нас, дескать, заставляют идти в наступление. Кивнув, оберштурмфюрер махнул мне и Алуму — мол, давайте.

Алум плюнул себе под ноги.

— Только собрался написать домой, заштопать дыры на обмундировании, простирнуть носки, а заодно и поесть — я голоден как волк. Нет у меня сегодня времени помирать, нет, понимаете!

Все это было сказано без тени улыбки и без нотки сарказма. Он понимал, в какой ситуации мы оказались.

— Ты готов? — спросил у меня Алум.

Я кивнул, и мы, пробежав в спринтерском темпе метров 15 вдоль улицы, укрылись за грудой обломков. Алум махнул рукой остальным, несколько секунд спустя за нами бросились Дальке и Фляйшер. Со стороны стекольного завода застучал тяжелый пулемет, тут же Дальке с Флейшером, обойдя нас, устремились дальше. Внезапно пулемет замолк, и русские открыли огонь из винтовок, усилив его несколькими залпами из гранатометов.

— Ну, в точности все так, как тогда в Польше! — крикнул Алум. — Черт бы их взял!

На перекресток выехал русский танк «Т-34». Башня медленно повернулась к нам. Из «Петрикса» тут же заорал гауптштурмфюрер:

— Убирайтесь немедленно с этой чертовой улицы! В укрытие! В укрытие!

Впрочем, не было нужды приказывать нам. Пока он призывал нас исчезнуть, мы с Алумом уже успели нырнуть в близлежащее здание. Дальке, Фляйшер, Акерман и Шраубер встретились с нами в помещении бывшей обувной мастерской.

— Ну, и что теперь? — орал Шраубер. Этот боец терял голову при виде «Т-34».

— Занять позиции в домах, — распорядился по рации гауптштурмфюрер. — Мы подтягиваем к вам противотанковое орудие и расчет фаустников.

Вокруг загремели взрывы, причем стреляли явно не наши — ни противотанковые снаряды, ни фаустпатроны не рвались так громко.

— Это еще что такое? — взвизгнул Шраубер.

Здание на противоположной стороне улицы внезапно рухнуло, обдав все вокруг осколками стекла, обломками кирпича и кусками штукатурки.

— Проклятье! — пробормотал Алум. — Оказывается, они все тут кругом заминировали!

У меня упало сердце. Да, задуманный маневр Советам удался — танком и огнем тяжелого пулемета загнать нас в дома. О том, чтобы выйти, не могло быть и речи — это означало бы верную гибель

— Ищите выход во двор! Вперед! Не стойте!

Алум выкрикивал распоряжения, как заправский командир взвода.

Я последовал за ним и Акерманом в соседнее помещение, где увидели люк в полу.

— Наверное, он ведет в подвал, а из подвала должен быть выход, — тяжело дыша, сказал Акерман. Он как раз распахнул крышку люка, и тут рвануло у входа в обувную мастерскую. Нас обволокло пылью и едва не засыпало строительным мусором. Со стороны входа кто-то истошно вопил.

Акерман первым выглянул из-за крышки люка.

— Да... — протянул он, — дела! У нас раненые! Протиснувшись вместе с Алумом через узкую дверь, мы увидели Фляйшера. Острые куски дерева, пронзив тело как копьями, пригвоздили его к стене. Дико вопя, он бился в предсмертных судорогах.

Дальке как изваяние застыл в углу с пронзенной металлическим прутом шеей. Его обмякшее тело, подрагивая, повисло на железной пике. Погиб он мгновенно.

А от Шраубера остались лишь заброшенная на прилавок оторванная нога, рука, которую отшвырнуло к выбитому окну, да еще побрякивавшая, словно упавшая кастрюля, каска у ног Дальке.

Фляйшер скрючился отболи, нечеловечески вопя. Подбежав к нему, Алум попытался вытащить огромные щепки, засевшие в его теле. Раздался треск ломавшегося дерева. Фляйшер тут же взревел по-звериному. Алум от осознания бессилия снял каску и со всей силы метнул ее в стену. Ухватив себя за ляжки, он секунду или две застыл в неподвижности, уставившись в пол. Потом достал пистолет, взвел курок и выстрелом положил конец мукам своего товарища.

Мы с Акерманом переглянулись. Алум спрятал пистолет в кобуру и посмотрел на нас, словно ища поддержки. Я кивнул. Иного выхода не было, да и быть не могло. Разве можно допустить, чтобы обреченный на смерть еще и страдал? Тем более твой товарищ? И Алум поступил в высшей степени гуманно.

Тяжело забухали сапоги, в мастерскую кто-то вошел. Алум поднял свою К-98 и выстрелил. Но тут я сквозь не успевшее осесть облако пыли разглядел знакомый серо-зеленый цвет формы — оказывается, это был Дитц.

— Не стрелять! Свои! — крикнул я.

— Кто погиб? — спросил Акерман.

За спиной Дитца стояли Крендл и Губерт.

— О боже! — вырвалось у Акермана. — Он подстрелил обершарфюрера!

— Ерунда, он только задел меня, — ответил обершарфюрер. — Пустяковая царапина.

Тут обершарфюрера шатнуло, и Губерт поддержал его. Плечо, куда угодила пуля Алума, кровоточило. Обершарфюрер, покосившись на рану, добавил:

— Чуть в сторону, и я был бы без головы!

Никто и не подумал ударяться в извинения, когда раненый обершарфюрер стал стаскивать с себя мундир. Дитц, присыпав рану порошком серы, наложил на плечо тугую повязку.

— Ну как, обершарфюрер Годовик? Теперь можно и на передовую? Готовы?

— Так точно, оберштурмфюрер, готов, — ответил тот, натягивая мундир.

Дитц объяснил нам, что мы вошли в город вблизи главной улицы, а теперь нам следует пройти еще около двух километров южнее к большому парку и там соединиться с другими частями. Впрочем, я готов был идти куда угодно, лишь бы не оставаться в этой проклятой обувной мастерской.

Крендл вообще не обратил внимания на указания Дитца. Он продолжал стоять, неотрывно глядя на тела Дальке и Фляйшера и на то, что осталось от Шраубера. Я тоже стал смотреть, невольно зачарованный кошмарным зрелищем. Вот так — в одну секунду не стало почти половины взвода. Я перевел взор на Крендла, потом на Алума, Акермана и Губерта. Теперь нас во 2-м взводе уже пятеро. И куда сейчас? Оставалось вверить судьбу в руки Дитца и Годовика.

Гул двигателя приближался, становясь громче. Акерман, подбежав к оставленному взрывом пролому в стене, выглянул наружу.

— Этот «Т-34» явился по наши души!

Он вопросительно посмотрел на Дитца. Оберштурмфюрер размышлял.

— В подвал! — крикнул Акерман. — Там внизу подвал!

Дитц, Годовик и оставшиеся бойцы нашего взвода, протолкнувшись сквозь узкий коридор, подошли к люку и открыли его. Спустившись по деревянной лестнице, мы зажгли фонари. Губерт обнаружил проход наружу, но он оказался заперт. Пришлось применить силу и, выломав дверь, мы оказались на улице. Даже смрад горящей нефти показался нам струей свежего воздуха. Оглядевшись, мы бросились укрываться среди руин домов.

Дитц приказал мне срочно выйти в эфир и выяснить, кто из подразделений СС и вермахта находится в непосредственной близости. Воспользовавшись открытым каналом, я связался с подразделением мотопехотинцев СС, действовавшим в нескольких кварталах от нас. Они сообщали о том, что сопротивление противника не очень сильное, а также об отсутствии потерь в собственных рядах. Дитц, получив от меня эти сведения, отдал приказ идти на соединение с мотопехотинцами.

Грозный выглядел так, как в моем представлении должен был выглядеть ад. Над руинами зданий поднимались клубы густого черного удушливого дыма. Стрельба не прекращалась, невозможно было понять, откуда ведется огонь. Постоянно визжали рикошетировавшие пули. То и дело раздавался треск обвалившейся кровли очередной сгоревшей дотла деревянной постройки.

И вот посреди этой вакханалии разрушения я вдруг словно абстрагировался от формы, в которую мы были одеты. Оберштурмфюрер Дитц, обершарфюрер Годовик, Алум, Акерман, Губерт, Крендл. Внезапно весь показушный характер, вся псевдоэлитарность наших СС исчезла куда-то. Тогда в руинах Грозного мы просто превратились в семерых обычных штатских немцев, по какому-то недоразумению напяливших на себя военную форму, обуреваемых одним лишь желанием — поскорее оказаться дома. Тогда нам уже не было дела ни до целей этой войны, ни до нее самой. Укрыться, исчезнуть, раствориться, остаться в живых — вот что тогда занимало нас. И это странствие через преисподнюю доказало мне, что я не ошибся. Война измотала нас, прошлась по нам плугом, мы были на грани физического исчезновения вследствие хронического недоедания и болезней, ненависти русских и боев и, самое главное, от постоянного осознания того, что этот день вполне может оказаться твоим последним в жизни. И даже соединение с мотопехотинцами так и не принесло желанного облегчения.

С нашим прибытием неприятель усилил сопротивление на участке, где действовали мотопехотинцы. Дитц по «Петриксу» пытался убедить офицера, командовавшего взводом мотопехоты СС, атаковать противника и овладеть городским парком. А русские буквально сатанели с каждой минутой. Скоро всем стало ясно, что этого парка нам не видать, как своих ушей. Тут из клубов дыма в нас полетела ручная граната — я и не подозревал, что русские так близко. Что-то звякнуло, тут же в нас бросили еще несколько гранат. Один за другим гремели взрывы, едва они стихли, как истошно завопили наши раненые осколками солдаты. И сквозь их стенания до меня вдруг донеслись слова марша «Sturmartillerie», мне показалось, что его транслировали по радио. Откуда здесь могло взяться радио, мелькнула мысль. Вероятно, кто-то настроил рацию на тыловую частоту.

Русские бросали в нас странные жестяные банки, точнее, контейнеры. Падая, они извергали густой сине-зеленый дым, застилавший развалины зданий и вскоре плотной непроницаемой завесой окутавший все вокруг. Внезапно стало тихо, продолжала звучать лишь маршевая музыка по радио. Раздались свистки, тяжело забухали кованые подошвы сапог бежавших куда-то солдат. Я осторожно выглянул из-за груды красного и белого кирпича. Словно привидения, из серо-зеленой пелены дыма выныривали десятки фигур — на нас со всех ног устремились русские. Кто-то попытался открыть огонь, и я опустошил несколько обойм в надвигавшуюся на нас людскую массу. Не успел я вставить новую, как мимо меня пронеслись несколько русских солдат. Один из них, заметив меня, на ходу саданул прикладом винтовки мне по каске, и я тут же полетел наземь.

Не успел я подняться, как ощутил сильный толчок в спину, и тут же у меня на груди сцепились чьи-то лапищи в буро-зеленых рукавах. Удар под колени — и я снова оказался на земле. Русский солдат, навалившись на меня сзади, старался повалить меня, тем более что «Петрике» помогал ему. Из-за зажатой под мышкой винтовки я не мог обороняться, хотя отчаянно пытался вырваться из медвежьих объятий русского.

И вдруг русский, коротко ахнув, будто обмяк, повиснув у меня на спине. Обернувшись, я все понял. Оказывается, кто-то из наших мотопехотинцев всадил нападавшему штык в спину. Солдат СС смотрел на меня безо всяких эмоций. Я даже не успел поблагодарить его. Впрочем, время никак не благоприятствовало задушевным беседам — вокруг шла ожесточенная рукопашная схватка. Я попытался передернуть затвор винтовки, но не смог — затвор заклинило. Вероятно, от бесконечных падений на землю, а может, каменная пыль забила механизм, и он отказал. Как бы то ни было — я оказался безоружен!

Но за какую-то долю секунды я все же смог опомниться. Заметив в руках приконченного штыковым ударом русского винтовку СВТ-38, я, недолго думая, подхватил ее. На счастье, на ремне у русского висел и подсумок с патронами. Штык винтовки был примкнут, и я еще спросил себя: а почему он сразу не ткнул меня им в спину? Скорее всего, намеревался, но что-то ему в тот момент помешало. Окинув взором «Петрике», я заметил на корпусе рации глубокую царапину. Оказывается, моя рация спасла мне жизнь — русский пытался нанести мне удар штыком в спину, но, промахнувшись, попал в «Петрике».

Я пребывал в растерянности, не зная, что делать. Странное чувство одиночества охватило меня в гуще рукопашной — вокруг меня дрались не на жизнь, а на смерть мои товарищи, а я...

Из оцепенения меня вырвал крик о помощи. Кричал кто-то из наших, причем находился он в каких-нибудь двух шагах от меня. Но несмотря на то, что он был близко, мне показалось, что до него добрых пару десятков метров.

Я увидел сцепившихся в смертельной схватке нашего мотопехотинца и русского. Оба были без касок и с ножами в руках и пытались обезоружить друг друга. Лица обоих были перекошены злобой сражающихся за жизнь. Краем глаза заметив меня в какой-то момент, мотопехотинец сдавленно крикнул мне:

— Давай, действуй!

Я поднял винтовку, рассчитывая всадить штык в спину его противнику, но отчего-то не решался.

— Что сопли жуёшь! Бей! — выкрикнул мотопехотинец.

И я ударил. Штык на удивление легко вошел в тело русского. Тот сразу же выпрямился и попытался повернуть голову. Выпученными от боли и ужаса глазами он смотрел на меня, хватая ртом воздух, пытался крикнуть, но крика не последовало. Тут мотопехотинец высвободился от захвата русского, и не успел я опомниться, как он несколькими ударами кинжала с размаху добил его. Советский солдат, рухнув на колени, ничком свалился на битый кирпич, и еще некоторое время его полумертвое тело продолжало конвульсивно дергаться.

По грудам деревянных и каменных обломков я устало побрел вслед за мотопехотинцем. Словно по молчаливому уговору мы решили держаться вместе. Так-то лучше посреди хаоса рукопашной. Из висевшего на спине «Петрикса» раздавались слова команд, но я их просто не воспринимал. Не до них было — нужно было спасать собственную жизнь.

Тут кто-то из наших крикнул отходить на юг. На юг? А где здесь был юг? Не разглядев толстенного бревна, я споткнулся о него и солидно пропахал носом. Даже дыхание перехватило. Опомнившись, я поднял голову и увидел удалявшегося мотопехотинца — тот даже не обернулся. Поднявшись, я поковылял за ним. Ничего не оставалось, как следовать за своим товарищем. Залп из винтовки заставил меня залечь, и в ту же секунду до меня донеслась немецкая речь. Опасливо выглянув из-за груды обломков и битого кирпича, я увидел троих мотопехотинцев СС, тоже спрятавшихся за кучей каменного мусора у перекрестка. Но тут же в спину им ударила очередь из немецкого пулемета MG-38, прошив всех троих насквозь. Я не верил глазам! Тут же настроив «Петрике» на открытый канал, я доложил, что трое немецких солдат только что на моих глазах погибли от огня немецкого пулемета. Сразу отозвались несколько офицеров и командиров взводов и потребовали от меня указать точное местонахождение, где произошел инцидент. Точного местонахождения я не знал, но объяснил, что огонь из пулемета вели со стороны перекрестка. Не составляло труда засечь, где именно этот окаянный пулемет, потому что он строчил без умолку. Я объяснил, что из-за дыма здесь вообще хоть глаз выколи. Никто не взял на себя ответственности за произошедшее, тем не менее пулемет заткнулся. Как мне представлялось, тот, кто попал в мотопехотинцев, не мог не знать об этом, но, разумеется, распространяться не стал, рассчитывая, что в этой неразберихе никто не станет разбираться.

— Радист!

Я стал вертеть головой, пытаясь определить, откуда меня позвали, но так никого и не увидел.

— Кагер! — вновь донесся до меня голос, но уже другой.

Я пошел на звук, и тут меня втащили в полуразрушенное здание, где находились Годовик, Дитц и Губерт.

— Вся операция пошла прахом, — пробормотал Годовик.

Дитц не спорил.

— Остальные не появлялись? — спросил я.

Губерт красноречиво ткнул большим пальцем за спину.

— Алум с Крендлом в следующем доме. А вот где Акерман, не скажу.

— Кагер, свяжитесь по рации с SSTB. Нам необходимо подкрепление.

Я выполнил распоряжение Дитца, и нам приказали следовать к городскому парку. Губерт опустошил пару магазинов из своей К-98. Я даже вздрогнул от неожиданности. В кого ему там понадобилось палить, я понятия не имел.

Дитц изучал нарисованную от руки карту, а Годовик крикнул Алуму подойти к нам, тот вскоре прибыл вместе с Крендлом. У меня камень с души упал, когда я увидел, что с ними и Акерман.

Крендл серьезно посмотрел на меня.

— Ты какой-то перепуганный, Кагер.

Я и был перепуган. Все мы были перепуганы до смерти. Мотопехотинцы пробивались к парку, а мы короткими перебежками от здания к зданию старались настичь их. Пробежав пять или шесть кварталов, мы сообразили, что, оказывается, наши мотопехотинцы бегут не к парку, а в противоположном направлении. Они почти добежали до нас, и тут в спину им ударил пулеметный огонь. Человек десять упали сразу же.

— Отходим! — крикнул Дитц.

Под свист пуль мы, словно перепуганные дети, побежали прочь. Русских было намного больше, а мотопехотинцы СС группами разбегались кто куда. К нам присоединились и несколько мотопехотинцев.

Мы пробежали несколько кварталов, и тут Дитц, ахнув, упал ничком, сраженный тремя пулями в спину. Из ран хлестала кровь. Алум и Годовик, тут же подхватив оберштурмфюрера, потащили его. Пули рикошетили от каменной мостовой и груд кирпича. Мы ответного огня не открывали из боязни задеть отходивших наших.

Алум и Годовик случайно выпустили Дитца и тот со стоном упал наземь. Крендл, Губерт и Акерман тут же повернули головы и дали несколько залпов в сторону преследовавших нас русских. Теперь мне стало ясно, никого из наших между нами и противником уже не осталось. Надо сказать, ответный огонь слегка отрезвил русских, и темп преследования замедлился.

— Он же, считай, покойник, — сказал Алум. — Нам с ним далеко не уйти.

— Прошу вас, — хрипел Дитц, — не бросайте меня здесь, не оставляйте русским... Я... я смогу...

Присмотревшись к Дитцу, я понял, что это его последние минуты. Так человек выглядит на пороге смерти. Потом я перевел взгляд на смотревшего в сторону Алума и дождался, пока он повернется ко мне. После этого я уставился на его кобуру, надеясь, что он поступит с Дитцем так, как тогда с Фляйшером. Но Алум тут же отвел взор, и я понял, что на убийство из милосердия рассчитывать нечего.

— Они уже совсем рядом! — воскликнул Акерман. Я посмотрел на Годовика.

— Что ты предлагаешь?

Тот, хотя и был выше званием, чем я, предпочел не брать на себя ответственность.

— Не знаю, это не мой взвод, — коротко бросил он. Крендл, Акерман и Губерт продолжали вести огонь

вдоль улицы.

— Нам их не остановить! — крикнул кто-то из них.

В клубах дыма уже можно было разобрать силуэты русских солдат. Рядом с нами разорвалась выпущенная из гранатомета граната, и тут же раздался чей-то вопль. Когда дым рассеялся, я увидел, что у Годовика выше плеча оторвало правую руку. С искривленным от боли лицом, он, шатаясь, выпрямился и, действуя одной рукой, стал стрелять во врага.

— Уводи отсюда взвод! — из последних сил крикнул мне обершарфюрер.

Взглянув на лежавшего Дитца, я отдал приказ отходить. А Годовик единственной левой рукой обеспечивал нам огонь прикрытия. До гробовой доски мне не забыть эту жалкую культю и падавшие с нее на Дитца капли крови. Обершарфюрер Годовик пожертвовал собой, чтобы мы, остатки 2-го взвода, смогли отступить и соединиться с другим подразделением СС. И еще — я никогда не прощу себе, что тогда в Грозном оставил их там погибать — моего командира оберштурмфюрера Дитца и обершарфюрера Годовика.

Приказ наступать на городской парк по-прежнему оставался в силе. Нас взял под командование один шарфюрер, приказавший нашему взводу действовать вместе с его группой — ему необходима была радиосвязь.

И вот мы пошли в затяжную и нудную атаку. Приходилось сражаться буквально за каждый метр земли. Мы были вынуждены постоянно укрываться в развалинах близлежащих домов — патронами нас обеспечивали разбитные посыльные, доставлявшие их из нашего ближнего тыла. В эфире царила полная открытость, о правилах радиообмена уже никто и не думал, поэтому нам очень скоро стало ясно, что мы в Грозном угодили в плотное кольцо противника, которое предстояло прорывать в ожесточенных боях. Кроме того, русские один за другим перерезали наши пути снабжения боеприпасами.

Заняв оборону в каком-то полуразрушенном доме, мы довольно успешно отражали атаки русских. Губерт, Акерман и Алум устроились у окна и обеспечивали оборону, а заодно и разведку. Наш новый шарфюрер склонился над мятой-перемятой картой, время от времени пытаясь установить по рации связь с нашими основными силами. Наконец ответил какой-то офицерский чин, тут же осведомившийся о том, каковы наши силы и возможности противостоять неприятелю. Алум орал в микрофон, что мы под интенсивным пулеметным огнем, скорее всего, русские обстреливают нас из тяжелого пулемета типа «Дегтярев», установленного на одной из боковых улиц. Акерман доложил примерно о десятке русских, засевших в доме напротив. Едва Губерт повернулся о чем-то доложить, как пуля, насквозь прошив каску, уложила его на месте — он так и замер, привалившись к остаткам оконной рамы с разинутым ртом и недоуменным взглядом открытых глаз.

Поступило распоряжение покинуть дом и с остатками стрелкового подразделения продолжать наступать на городской парк. Уходя из дома, мы, прикрывая друг друга огнем, бежали в развалины укрыться от пуль и гранат врага. Русские, действуя сплоченной группой, подгоняли нас ураганным пулеметным и автоматным огнем. Крендл, перебегая от одной кучи битого кирпича к другой, вдруг, будто поскользнувшись, упал, успев крикнуть мне:

— Меня подстрелили!

Боже милостивый! Нет! Только не Фрица! Я даже не могу вспомнить, что в ту минуту подумал. Позабыв обо всем на свете, я кинулся к Фрицу Крендлу и схватил его за руку. И вот, оттаскивая своего друга в безопасное место, я вдруг ощутил острую боль справа в нижней части живота и в правом бедре, отчего я благополучно растянулся на камнях подле Фрица. Нас обоих ранили в этом бою.

Фриц, медленно повернув голову, посмотрел на меня.

— И тебя тоже ранили? — спросил он.

— Ранили, — ответил я. — И, кажется, сразу в два места.

— Выходит, это из-за меня? Никудышный из тебя спасатель, Кагер.

— Заткнись ты! И не вякай!

Стрелковое подразделение, оставшееся где-то позади, открыв огонь, стало продвигаться вперед. Помню только, что у меня перед глазами вдруг возникли чьи-то сапоги, а потом я почувствовал, что меня куда-то тащат. Нас с Крендлом втащили в какой-то магазинчик, надо мной склонилось чье-то лицо, и голос с сильным баварским акцентом стал успокаивать меня.

— Успокойся — это не Господь Бог, а всего лишь военврач. И ты пока что среди живых.

Подкожная инъекция в руку, перевязка — это я еще помнил. А вот что происходило потом — нет: я потерял сознание.

Очнувшись, я услышал отдаленный грохот боя, а рядом — крики и стоны раненых. Мы лежали прямо на земле среди тянувшихся вверх тополей и берез, укрытые тонюсенькими одеялами. Рядом со мной лежал Крендл. Он тоже очнулся.

— Как ты? — спросил он.

Кто-то из санитаров тут же завопил не своим голосом, призывая меня не шевелиться. Меня пока что не оперировали, и две русские пули до сих пор сидели где-то во мне.

Тут меня пронзила мучительная боль, не такая, какая бывает, когда тебя только что ранило, а куда более сильная. Врач впрыснул мне морфий и предупредил, чтобы я не двигался.

— Знаешь, Кагер, куда меня ранили? Не угадаешь — в жопу! — поставил меня в известность Фриц Крендл. — Можешь себе вообразить? Пуля прошла через всю мою задницу! Навылет.

— Счастье, что хоть не в голову, — ответил я.

В ответ мой друг рассмеялся, а мне жутко захотелось спать.

Я пришел в себя лишь пару дней спустя. Оказывается, в полевом госпитале мне сделали операцию, причем извлекли пулю только из бедра. А та, которая вошла в меня через нижнюю часть живота, оказывается, засела рядом с позвоночником, и доктора из-за отсутствия соответствующего оборудования удалять не решились. Слишком уж велик был риск, по их словам. Так что мне предстояла отправка в тыл. Причем врачи сказали, что меня эвакуируют куда-то на Украину и оперировать будут там, предупредив, что любая транспортировка — будь то самолет, поезд или же автотранспорт — сопряжена с сотрясением организма, а оно чрезвычайно опасно, поскольку засевшая в районе позвоночника пуля может начать блуждать и при этом задеть спинной мозг, что, в свою очередь, может привести к параличу. Более того, хирургическое вмешательство, даже проведенное опытным квалифицированным специалистом и при наличии соответствующего оборудования, вполне может завершиться с тем же результатом.

Судя по всему, мои носилки перетаскивали бывшие артиллеристы, то есть люди наполовину глухие, потому что носилки бухали на землю так, словно ящики с патронами. Поскольку и Фриц был лежачим раненым, он тоже подлежал отправке в тыл. Пока нас везли в санитарной машине, я после каждого ухаба скрещивал пальцы.

Наконец мы добрались до железнодорожной линии, и я, ждал своей очереди для погрузки в вагон. Меня пристегнули к носилкам ремнями, чтобы я не двигался. Так я, не вставая с носилок, и прибыл с фронта на Украину. Во время отправки нас с Фрицем разлучили. Сразу же по прибытии в госпиталь на Украине и оценки моего состояния меня переложили на другие носилки — на колесах и поставили к стене, где на таких же сооружениях лежало еще несколько бедолаг — моих товарищей по несчастью. И все мы дожидались своей очереди лечь на операционный стол. Время от времени к нам подходила сестра, вводившая обезболивающее или успокоительное. Не помню точно, сколько я так пролежал, но, во всяком случае, не менее суток. Воздух был пропитан запахом гноя, это было невыносимо.

Операция прошла благополучно, пулю быстро извлекли. Несколько дней я пролежал в отделении для выздоравливающих, так и не зная, куда отправили Фрица и как дела во взводе, сражавшемся в Грозном. Написал несколько писем домой, отдыхал и отъедался. Странно было оказаться там, где не стреляют, где тебе не приходится ежеминутно рисковать жизнью.

В конце концов явился врач и сообщил мне, что для полного заживления раны необходимо 24 недели. В этот период мне предстоит заниматься лечебной физкультурой, чтобы мышцы не атрофировались. Врач был непреклонен в своем решении, так что нечего было и думать о скором возвращении на фронт.

Я все время вспоминал Крендла, Алума и Акермана, но узнать, что с ними, не имел возможности. В целом, я мог считать, что свой долг перед фатерландом я выполнил. И ведь на самом деле — я делал все, что в моих силах, а иногда и то, что было превыше их. Война, которой конца не было видно, она уже не была моей войной. Я на нее не напрашивался, я ее не развязывал и никогда не претендовал на то, чтобы стать ее частью. Я истекал кровью на полях сражений, пару раз я оказывался буквально на волосок от гибели. Все, моя война закончилась. Теперь я уже не рвался на фронт.

Придя к такому заключению, я почувствовал себя гораздо спокойнее. Пока не узнал, что меня направляют в Польшу, в госпиталь для выздоравливающих тяжелораненых. Вдруг я понял, что я на самом деле окажусь в глубоком тылу, далеко-далеко от фронта. И еще понял, что на протяжении уже довольно долгого времени я сражался не ради Адольфа Гитлера, не ради моих командиров-офицеров и не за национал-социализм. Я сражался ради своих боевых товарищей из 2-го саперного взвода. Засасывавший меня патриотизм был чем-то неустойчивым, опасным. Разумеется, я стремился защитить Германию, но не стал столь же категорично утверждать, что стремился защитить и Гитлера. То, что я готов был сражаться за жизнь своих товарищей, сомнений для меня не представляло, но, с другой стороны, стал бы я рисковать собой ради Кюндера и ему подобных? Вряд ли. Шесть месяцев вдали от фронта! Ведь за такой срок может что угодно произойти. Мой взвод могут просто перебить, всех до единого. И даже война, и та может закончиться. Да, но кто ее выиграет? Мы? Или — кто ее проиграет? Мы? Я все же верил, что мы ее выиграем, и ничего не имел против оказаться на фронте, когда Советы испустят дух. Я чувствовал, что обязан защищать своих товарищей.

Все мои помыслы, в общем, никак нельзя было назвать целенаправленными. Каждый раз, когда я заводил разговор с врачами об отправке меня на фронт, они и слышать об этом не хотели, мотивируя это тем, что мне необходимо оправиться после столь серьезного ранения. Я же, в свою очередь, никаких убедительных контраргументов выдвинуть не мог. И в декабре 1942 года меня на поезде отправили из Украины в Польшу, где я продолжал залечивать раны до самого июля 1943 года.