"Компьютерная лингвистика для всех: Мифы. Алгоритмы. Язык" - читать интересную книгу автора (Анисимов Анатолий Васильевич)

ОХОТНИКИ ЕГО ЖЕРТВА Комментарии к историям Борхеса

«Историй всего четыре. Одна, самая старая — об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибли армни, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду ие первым… Данте Габрнэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Интс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с богом, принявшим образ лебедя.

Вторая история, связанная с первой, — о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми сражались накануне.

Третья история — о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога — Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше — в ад.

Последняя история — о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.

Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде».[7]

Это простая и вечная тема — охотник и его жертва. Древнее, пожалуй, и не бывает. С нее-то все и началось. В первом океане Земли простейшие прото- организмы захватывали своих менее удачливых соседей, в темных лесах палеолита первобытные охотники в жестоких схватках добывали себе пропитание, в древних мифах первые герои не знали сомнений, поражая врагов. По мере эволюции жнзни захват и насилие царили повсеместно. Схема охотник и его жертва была формулой существования. И только на этом хрупком разделе между жизнью и смертью, только в этой отчаянной дикой борьбе стала возможной мысль, стал возможен человек.

До нас не дошли самые ранние литературные памятники. В песках египетских пустынь погребены древние храмы, сгорела Александрийская библиотека, разрушена Троя, где-то затерялась мифическая Атлантида. Остальное доделали орды диких племен, волнами прокатившиеся по центрам древних цивилизаций. Но нам необходимо заглянуть в еще более далекое, туманное прошлое, когда не было письменного слова, когда человек с трудом узнавал свои неясные отражения, а мифы еще ждали своего появления. Только тогда мы сможем выделить те архетипы мышления, которые на века определили развитие литературы. Задача, безусловно, трудная, и многие от нее отступились. Но в нашей охоте мы пробуем новое оружие, изобретение современной цивилизации, — алгоритмический анализ. Да и цель мы определяем достаточно четко: нас интересуют алгоритмы, а более точно — глобальные схемы алгоритмов мышления, в рамках которых шло развитие литературы. Прослеживая историю вплоть до истоков зарождения сознания человека, анализируя следы того времени, дошедшие до наших дней, приходим к выводу: в первобытном сознании реализовывалась однонаправленная схема мышления охотникgt;действиеgt;жертва (рис. 1). Этому много свидетельств.

В первых наскальных рисунках времен палеолита, обнаруженных в разных точках нашей планеты, изображены только животные — объекты охоты. Позднее появились сцены охоты — фигурки бегущих людей, стрелы, звери. В рисунках отсутствуют какие- либо композиционные сюжетные усложнения. В гораздо более поздних древнеегипетских изображениях находим отголоски рассматриваемой схемы: могучий правитель в битве или на охоте поражает противников. Более того, он всегда изображен в более крупном масштабе по сравнению с окружающими, он управляющая сила, ему посвящен рисунок.

Первые украшения относятся к периоду развития человека, называемому ориньякским и начавшемуся примерно 35 тыс. лет тому назад. Найдены многочисленные бусы и подвески из зубов животных того времени. По всей видимости, люди ориньякского периода пытались наделить себя особыми качествами животных, из зубов которых делались украшения. Предпочтение отдавалось в основном хищникам. Тем самым человек подчеркивал свой образ охотника.

Можно с уверенностью предположить, что первые жестовые и звуковые рассказы в первобытные времена имели сюжет бесхитростной, но от этого не менее трагичной и величественной темы «охотник и его жертва». Человек, возбужденный после охоты или готовящийся к предстоящей битве, передразнивал всеми доступными ему выразительными средствами жестокую реальность. Такое стихийное копирование играло роль необходимой тренировки, но его можно рассматривать и как первое проявление творчества. И, конечно, при этом многократно закреплялись наиболее удачные, вначале случайно найденные приемы охоты, например использование острых камней, палок и других орудий. Сохранившиеся наиболее древние ритуальные обряды африканских и южноамериканских племен в большинстве своем посвящены теме охоты.

Рис. 1. Схема первобытного мышления: охотник-gt;действие-gt;жертва

Формирование схемы мышления охотник-gt;действие-gt;жертва исторически шло в обратном порядке. Сначала стало четко осознаваться абстрактное понятие объекта охоты, жертвы, затем в сознании начал фиксироваться сам акт охоты. Это еще фаза звериного мышления. Позже человек осознал себя охотником, увидел в других таких же охотников. Даже если охота была неудачной и охотник погибал, все равно в сознании соплеменников он погибал, оставаясь охотником. Схема приобрела завершенность. Появились два общих абстрактных понятия — охотник и жертва. С этого момента можно говорить о появлении человека. Мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, сколько веков потребовалось для закрепления этой схемы, мы до сих пор не знаем, как происходит генетическая передача схем мышления, не знаем, в каких структурах мозга они формируются, но знаем точно, что они существуют, а сейчас мы даже в состоянии уловить их общий вид. Первобытный человек уже может оперировать понятиями из основной схемы мышления, учить других, показывать повадки животных и приемы охоты. Он может показать (рассказать), как он охотился на медведя, а затем — как медведь охотился на него. Но это будут два разных рассказа. Мышление на том этапе развития не было в состоянии воспринять два подобных действия в одновременном единстве. Схема мышления динамична. Это означает, что она может в любой момент генерироваться в сознании в новых вариантах, учитывающих уже выполненные действия и прежний опыт. Это базисная единичная схема мысли.

Древнеегипетское изображение. Сцена охоты

Так как схема охоты стала доминирующей особенностью мышления, она переносится на все случаи жизни. Охотником уже воспринимается другой охотник, воин со своими специфическими правилами охоты на людей, женщина, собирающая корни и травы, и даже зверь, нападающий на человека. Любое направленное действие понимается как вариант охоты. Ничто другое в голову и прийти не может, так как в мышлении нет других схем и других абстрактных понятий. Собирание или изготовление острых камней — охота за нужными камнями; солнце охотится за звездами, ночь за солнцем, луна, хозяйка ночи, охотится за тем, что скрыто ночью. Первобытное знание сводится к поиску в фактах реальности охотника, правил охоты и жертвы. Из жизненного опыта ищутся аналогии, объясняющие поведение охотников и жертв.

Из рассматриваемой формулы мышления следует, что в первобытном сознании с неизбежностью возникает одушевление многих неодушевленных предметов. Все они когда-то встречались в опыте первобытного человека в ситуации, связанной с их направленным действием, а все объекты, классифицируемые как охотник или жертва, воспринимаются первобытным сознанием одушевленными. Камень-охотник, если его попросить, сам летит в цель, а жертва, если в это поверить, не сможет избежать поражения. Где-то в этом периоде следует искать зарождение понятия души. Оно связано с одушевлением мертвых. Смерть воспринимается как уход человека (его души) в другой, темный мир. Так как живой или мертвый человек для древних представлял одну и ту же сущность, то и душа у живого или мертвого одна и та же.

Между тем в это время незаметно готовится новое загадочное действие. На сцене мира бесшумно появляются первые боги. Зверь, уничтожаемый охотником, и зверь, уничтожающий охотника, дающий пищу и отнимающий жизнь, зверь — жертва и зверь — охотник, два образа, непрерывно сопровождающих человека, противоречивых при одновременном сближении в первобытном мышлении, приобретая абстрактный характер, сливаются в один новый символ, приводят к появлению нового архетипа сознания. Это абстрактное понятие одушевляется по старой схеме и тут же с логической необходимостью приобретает статус необычного существа, по своему желанию помогающего человеку и карающего, а значит всемогущего, по крайней мере в вопросах охоты, жизни и смерти человека. Самые первые боги имели звериное обличье. Отсюда животные-тотемы в индейских племенах, поклонение священным животным в древних восточных религиях, полулюдской-полузвериный облик более поздних египетских богов.

В схеме первобытного мышления образ бога всегда подставляется в управляющую часть, отводимую месту охотника. Так жертва вдруг обернулась охотником, а люди прониклись мыслью строительства храмов и жертвенных алтарей. В мире идей возник новый управляющий образ, а человек впервые ощутил себя постоянной жертвой собственного творения.

Позднее, когда первобытный человек начал постепенно освобождаться от власти дикого леса, образ зверя потускнел и стал вытесняться противоречивым образом человека — свирепого врага и мирного созидателя. Тут же и боги изменили обличье: в стане богов-зверей появились новые боги, имеющие людское подобие. Почти сразу они заняли главенствующее положение.

Схема мышления охотник-gt;действие жертва получает широкое конкретное развитие и распадается на множество частных подсхем. Жертва перестает обязательно означать кровавый итог — это уже то, что сейчас мы бы назвали целью. Охотник уже ближе к объекту — генератору действия, а жертва — объект, на который оно направлено. Начали возникать новые имена, обозначающие новые варианты охоты и ее участников. Из этой схемы мышления возникли структуры простых предложений, отражающие направленное воздействие одного объекта на другой. Образовался грамматический род. Появился язык. Стали возможными мифы.

Возникновение языка многие связывают, с темой охоты. X. Л. Борхес в очерке «Кеведо» приводит высказывание Честертона по этому поводу: «Язык — это факт не научный, а художественный; его изобрели воины и охотники, и он гораздо древнее науки».[8]

Формула однонаправленного первобытного мышления хорошо объясняет единство структур древних мифов разных народов, до сих пор удивляющее исследователей. Окружающий мир для первобытных народов в основном одинаков. Схема мышления одна и та же. Территориальные особенности, различия в животном и реальном мире проявляются на уровне конкретной реализации основной схемы понимания мира. Сами же реликтовые мифы — это повторы и комбинации общей темы «охотник и его жертва».[9] Например, в древних мифах всегда заранее выделяются охотники и жертвы. Освободить жертву или убить охотника может другой, более сильный охотник. Совершить действие, явно непосильное человеку, например достать землю из океана, оторвать иебо от земли, может только могучий охотник в ранге божества.

При человеческих жертвоприношениях древние жрецы предпочитали иметь дело с потенциальными жертвами: слабыми детьми и молодыми девушками. Сильного охотника трудно представить в виде жертвы. Возможно, мужественный воин Марк Курций поспешил принести себя в жертву, верхом на коне в полном вооружении бросившись в разверзнувшуюся на римском форуме пропасть, хотя он этим наверняка слас жизнь нескольким красивым девушкам,.[10] В действительности возможен вариант, когда просто его конь споткнулся и упал вместе со всадником, а невнятный крик случайные зрители истолковали как признак воинской доблести и позднее сочинили легенду.

Действующие в мифах лица в каждой отдельной ситуации всегда сохраняют принадлежность к заранее определенному типу охотника или жертвы.

Один из самых древних и устойчивых европейских религиозных культов посвящен богине охоты. С ним связан жестокий обычай, просуществовавший века. В священной роще Лесной Дианы, неподалеку от итальянской деревушки Неми, одинокий мрачный жрец с мечом в руке день и ночь охранял священное дерево, отождествляемое с самой богиней. Опасения немийского жреца были не напрасны — место его мог занять только другой человек, убивший его. В свою очередь убийцу когда-нибудь сменял другой убийца- жрец. Удивительно, но претендентов на «должность» немийского жреца было довольно много.[11] Наследование через убийство — наиболее яркая демонстрация устойчивости схемы мышления охотник и жертва.

Интересны ранние мифологические объяснения мира и явлений природы. В этом случае все также основывается на рассматриваемой формуле первобытного мышления. Возьмем, к примеру, многочисленные мифы о солнце или похищении огня для людей. Это мифы о возвращении и освобождении, защите и путешествиях. Они строятся по логике следующей схемы. Солнце исчезает, значит, оно жертва, захваченная сильным охотником. Солнце возвращается — значит, его освобождает другой, более сильный охотник. Охотники, способные справиться с похитителем солнца, — боги или герои в ранге божеств. Иногда им необходимо совершать длительные путешествия в погоне за светилом, они не должны бояться солнечного огня и власти ночной тьмы. Остается подставить имена богов и выбрать вариант освобождения, наиболее соответствующий природному окружению того или иного народа. Такой схеме подчиняются все известные ранние «солнечные» мифы североамериканских индейцев, новозеландских, австралийских и африканских племен.

В древности затмения Солнца или Луны всегда ассоциировались с поглощением их каким-нибудь зверем. До недавнего времени в туземных племенах во время солнечного затмения люди поднимали крик и стреляли в небо из луков, отгоняя напавшего зверя, а на языке бразильских индейцев тупи затмение передается словами «Ягуар съел солнце».

Представления древних о царстве мертвых несут отпечаток схематического образа чудовища, пожирающего солнце, туда же отправляются и мертвые люди. Страшные врата греческого Аида символизируют пасть чудовища, у скандинавов богиня смерти Гела устрашает жертвы широко раскрытой пастью, санскритское слово, означающее вечер, дословно переводится как «рот ночи». У тех народов, которые тысячелетиями наблюдали закат солнца над необозримой водной гладью, над великими озерами, река* ми, морями и океанами, сформировалось представление о водной преграде, отделяющей царство мертвых от мира людей: у греков это река Стикс, у египтян озера и реки мертвой страны Запада.

Со временем в «солнечных» мифах светило может заменяться другим ярким образом. Орфей спускается в Аид, чтобы вернуть «сияющую» Эвридику; Ясон добывает золотое руно, покорив изрыгающих пламя меднокопытных быков; Геракл дает проглотить себя морскому чудовищу, убивает его и освобождает прекрасную деву Гесиону; Персей также убивает морское чудище и освобождает красавицу Андромеду, впоследствии превратившуюся в созвездие; в русских сказках герои освобождают красавиц с золотыми волосами. По аналогичной схеме строятся ранние мифы о сезонных изменениях в природе.

Как только первые боги укрепились в своей управляющей связи, стало меняться мышление человека. Теперь уже, убивая животное или поражая врага, он оглядывается на бога — каково его отношение к этому действию? Абстрактное и конкретное понятия еще не отделены друг от друга и взаимозаменяемы в сознании древних. Убивая зверя, охотник убивает частицу собирательного образа бога, воплощенную в жертве. Необходимость возместить эту часть для умиротворения бога частичной или полной заменой жертвы или имитацией приводит к обычаю ритуальных подношений и жертвоприношений. Становится понятным высказывание Вячеслава Иванова «Жертва древнее бога»:

«… бог древнее своей истории, а жертва древнее бога; но и в жертве, и в боге, и в мифе о боге одно сохранилось нетронутым и изначальным: обоготворение страдания и смерти жертвенной, — религиозный зародыш поздней трагедии, восходящей своими начатками до темных времен обрядового человекоубиення и человекопожирання».[12]

Мир жертвы, преломляясь в сознании первобытного человека через понятие божества, проецируясь на управляющую связь от богов к человеку, начинает оказывать обратное влияние на сознание. Возникает слабая отрицательная обратная связь от жертвы к охотнику. Слабая, так как она не определяет поведения охотника. Он поступает, как поступал раньше, в течение веков. Единственное отличие — ему теперь приходится мысленно соотносить свои действия с доминирующим архетипом сознания. Итак, формула мышления позднего первобытного человека после появления концепции бога приобретает новую особенность: она включает в себя слабую обратную связь, направленную от жертвы к охотнику. На этом заканчивается раннее детство человечества.

С развитием общества продолжается конкретизация старой схемы мышления, обогащение ее разнообразными частными случаями. Схема понимания мира распадается на огромное множество подсхем: путешественник — охотник за сказочными дарами, влюбленный — охотник за призрачными чувствами, философ — охотник в царстве идей, вопрос — охотник за ответом. В сознании человека укрепилось множество независимых абстрактных понятий. Охотник и объект его преследования — это уже некоторые переменные величины, принимающие значения в конкретных проявлениях. Сохранив общую форму первоначальной метасхемы, мышление преобразует ее в более удобный вид: объект-gt;генератор действия-gt;действие-gt;объект-цель. Это уже формула раннего античного мышления. Здесь мы впервые встречаемся с Гомером.[13]

Сложная охота требует многократного применения схемы охоты с разными охотниками и жертвами. В повествование входят перечислительные конструкции. Отдельные эпизоды, имеющие собственный независимый сюжет, компонуются в линейной последовательности, образуя сложное мифологическое описание. Перечисляются подвиги Геракла, приключения хитроумного Одиссея и других героев. Стремление к объединению независимых частей в единое целое приводит к рождению странных мифологических существ. Появляются кентавры, сфинксы, сирены, химеры.

Забыты звериные боги. На Олимпе разместились могущественные человекоподобные существа. Они живут такой же жизнью, как и люди: ссорятся, воюют, интригуют, помогают и мешают людям. Мир богов и людей в сознании тесно переплелись. От этого влияние управляющей связи от богов к человеку только усиливается, а значит, усиливается и влияние обратной связи в основной схеме мышления. Возникает довольно сложная, но еще слабая рефлексия образа жертвы в сознании охотника. Обратная связь в алгоритмах мышления хотя и присутствует, но отнюдь не доминирует. В «Илиаде» Ахиллес убивает главного защитника Трои Гектора, а затем вместе с его отцом проливает слезы. «У Гомера есть Приам, который лобзает руки Ахиллеса убийцы».[14] Даже когда Приам взывает к Ахиллесу, умоляя выдать ему за большой выкуп тело сына, Ахиллес плачет только потому, что вспомнил своего отца, затем резко переходит в другое состояние и начинает пир. Все многочисленные эпизоды, из которых композиционно построены тексты Гомера, подчинены схеме охотник и его жертва со слабой обратной связью. Герои по очереди выступают то в роли охотника, то в роли жертвы, в каждой схватке заранее определяется победитель, с подробностями описываются сцены насилия (битва в «Илиаде», расправа над женихами в «Одиссее»). Герои без колебаний совершают свои действия. Боги заранее предсказывают судьбу героев: победитель — Ахиллес — знает, что скоро придет и его черед уходить в царство теней; Гектор узнает своего убийцу; Гомер знает, что Троя падет.

Нам мало что известно о самом Гомере — слишком велика пропасть времени, разделяющая нас. Воин, поэт, певец, знаменитый слепой декламатор, зачинатель античных трагедий, рассказывающий еще более древние мифы, — ему принадлежат первые строки всемирной литературы. Борхес пытался вообразить одну его ночь:

«В той ночи, в которую погружались его смертные глаза, его уже ждали любовь н опасность, Арей и Афродита, ибо уже угадывался, уже подступал к нему отовсюду шум славы н гекзаметров, крики людей, защищавших храм, который не спасут богн, и скрип черных кораблей, искавших зачарованный остров, н гул «Одиссеи» и «Илиады» — ему суждено воспеть их и запечатлеть в человеческой памяти. Мы знаем об этом, но не знаем, что он ощущал, когда уходил в последнюю тьму».[15]

Античные мудрецы, поучаемые Платоном, сочиняют философские диалоги. Диалогическая форма мышления — типичная схема взаимодействия с устойчивой слабой обратной связью. Вопрос — активное управляющее воздействие, ответ — слабая отрицательная обратная связь, уничтожающая вопрос, ответ заранее предопределен вопросом. Чтобы рассуждать, античному мыслителю необходимо видеть другого собеседника, по крайней мере предполагать его. В каждой из поэм, «Илиаде» я «Одиссее», около 75 говорящих персонажей, более половины текста занимают речи и реплики. Длительное размышление затухает без подкрепления обратной связью. А ее можно получить только от другого образа, на который направлено мышление.

Мышление человека того времени было ориентировано на устное слово. Литературные произведения предназначались для исполнения голосом. Такое восприятие предполагает слушателя — хотя бы самого себя. Чтобы осознать образ, скрытый за письменным знаком, его необходимо произнести. Только к концу IV века н. э. письменное слово приобрело независимость. Блаженный Августин зафиксировал этот момент. Его учитель, святой Амвросий, удивлял современников тем, что читал молча: «… необычное зрелище: сидит в комнате человек с книгой и читает, не произнося слов».[16]

Пришло время трагедий. Во многих литературных произведениях от древности до наших дней центральное место занимают действия, совершаемые из чувства мести или ревности. Желание отомстить — очень раннее чувство, возникшее в период, когда человек уже обладал зачатками мышления, но еще не сознавал необратимость хода времени и событий. У зверей чувства мести нет. Месть возникает из реликтового рефлекса уничтожить источник неприятных раздражений. Если есть некая жертва, являющаяся существенной частью мира человека, то естественным образом появляются отрицательные эмоции, связанные с понесенной утратой, человек пытается уничтожить вызывающую их причину. Его действие направлено против того, кто послужил источником этих эмоций. Для древних достаточно было наказания убийцы или разрушителя, чтобы вновь перейти в состояние спокойствия. Так маленькие дети непроизвольно могут ударить камень, о который споткнулись. В «Илиаде» Ахиллес после гибели Патрокла больше думает о наказании Гектора, убийцы своего друга, чем о Патрокле. Осознание факта бесполезности подобных действий пришло гораздо позже, вместе с тихими проповедями Христа.

С местью и ревностью в мир человека входят любовь и красота. Любовь — сознательное чувство, корнями уходящее в дикие времена охотников и жертв. От давних времен остались глиняные фигурки палеолитических Венер, не имеющих никаких персонифицирующих признаков лица.

«Чувство пола было чувством всей тайны, подосновою всех боговещих, внечеловеческих переживаний духа. Ибо в то время, как любовь выбирает и обособляет личность, ее корни глубоко уходят в хаос безличного. Половая страсть, на миг прозревшая светлым оком любви, остается сама по себе темной и слепой. В каждом отдельном соединении индивидуумов весь пол ищет всего пола, идея рода торжествует над идеей особи, и любящиеся с изумлением и ужасом открывают в своей страсти символы и эмоции первобытной, первозданной вражды, положенной между двумя полюсами животной природы.

Древнейшие указания обнаруживают первобытную войну полов… Девы Ламоса нападают, с кинжалами в руках, на мужчин, жрец Орхомена с мечом преследует женщин… менады, по живописи на вазах, отбиваются тирсами от настигающих сатиров или сами пускаются за ними во враждебную погоню…»[17]

Богини часто убивали возлюбленных после первой же ночи. Так поступала вавилонская богиня Иштарь; египетская богиня Изида убила своего возлюбленного Манероса; по фригийскому мифу Матерь богов Рея Кибела из ревности ввергла Атиса в безумие, и ои сам убил себя; Афродита в образе вепря убивала своих возлюбленных; по воле Артемиды собаки растерзали влюбленного в нее Актеона; из-за любовной истории от стрелы Артемиды погиб великан Орион.

У многих народов сохранился обычай символического похищения невесты, уходящий корнями в далекие исторические традиции древних охотников. Женщины инстинктивно предпочитают физически здоровых преуспевающих мужчин. «Отсюда успех у принцев и военных».[18]

Любовь — загадочное чувство, усложняющееся по мере развития сознания человека и отражающее все особенности схемы мышления. В поэмах Гомера нет места любовной лирике. Могучий Ахиллес подчиняется Агамемнону и после ссоры, печальный, но спокойный, отдает ему любимую пленницу. Мы почти ничего не знаем о Елене Прекрасной, хотя она дочь главного бога, самая прекрасная женщина мира и из-за нее началась многолетняя война. С самого рождения Елене отведена роль молчаливого дорогого (цена — жизнь героев) переходящего приза победителю. Сначала ее, совсем еще юную, выкрал Тесей, затем освободили братья-близнецы Диоскуры. Многие герои добивались ее руки, но победил царевич Менелай. Парис похитил Елену и увез в Трою. После его гибели еще до окончания войны Елена вышла замуж за брата Париса Деифоба. В день падения Трои Елена предала Деифоба и вернулась с Менелаем в Спарту. После смерти Менелая она бежала на остров Родос и там умерла. По одной из версий, боги воскресили ее, и она стала женой Ахиллеса. Гете пытался продолжить историю Елены — вызвал ее из далеких времен и наградил ею Фауста. Кого любила Елена, неизвестно. Одни считают, что она всегда любила Менелая, другие отдают предпочтение Парису, третьи полагают, будто Парис выкрал призрак Елены, а ее настоящую боги укрыли в египетском храме. Так же и Пенелопа — только символ долгого ожидания. Описание человеческих страстей и психологического состояния человека в высшие моменты духовных проявлений — это уже достояние следующих страниц истории, начинаемых с эпохи Эсхила.[19] А маленький охотник Эрос до сих пор метко посылает в цель свои стрелы.

Появление афинских трагедий стало возможным, тогда в сознании человека закрепились обратные связи, обеспечивающие активное сопереживание образу, на который направлено мышление. В основе трагедии лежат сопереживания жертве и действия, вызываемые этим чувством. 6 гомеровский период людьми еще полностью управляют боги. Через какую-то сотню лет олимпийские боги постарели, и человек вдруг обнаружил, что почти всегда, даже в собственных страданиях, может обходиться без них. «… послегомеровская поэзия находит ответ на вопрос, как человек теряет способность здравого размышления без воздействия извне: промах, заблуждение совершаются в самом человеке, внутри его, безо всякого вмешательства».[20]

Сюжетные построения трагедий в основном предопределены основной схемой мышления и имеют вид циклического повторения основного мотива темы «охотник и его жертва».

Охотник становится жертвой на следующем этапе развития сюжета. Каждый последующий этап подготовлен предыдущим и выражает влияние запаздывающей обратной связи от жертвы к охотнику. Заранее предугадать последствия действий было невозможно, так как мышление ориентировано на действие, а не на анализ обратных последствий. Человек действует, а последующие наказания воспринимает как кару богов.

Вот наиболее известная история. Парис, сын троянского царя, с помощью богини любви Афродиты выкрал Елену у спартанского царя Менелая. Аргосский царь Агамемнон, брат Менелая, организует поход против Трои и в конце концов через десять лет осады разоряет ее. Попутно он приносит в жертву богине Артемиде собственную дочь Ифигению. Клитемнестра, жена Агамемнона, мстит за смерть дочери: сговорившись со своим любовником Эгисфом, она убивает Агамемнона. Орест, сын Агамемнона и Клитемнестры, убивает мать и Эгисфа. Богини мести Эринии преследуют Ореста за убийство матери. Наконец, внешняя сила пытается прекратить цепочку кровавых жертв. Богиня Афина собирает ареопаг, и там голосованием Орест оправдай. Мнения людей разделились, и только голос Афины спас Ореста от смерти.

Знаменитый цикл трагедий Эсхила «Орестея» описывает умерщвление Агамемнона, месть и оправдание Ореста. Мышление греков в послегомеровский период изменилось. В отличие от «Илиады» и «Одиссеи» в афинских трагедиях внимание сосредоточивается вокруг душевного состояния героев и оценки их действий, сцены насилия представлены фрагментарно, «охота» уже не главное, самое важное — загадочная логика роковых событий и эмоции, вызываемые ими.

Чувство просветления и очищения, вызываемое у зрителей трагедиями (греки называют его катарсисом), возникает в результате активного сопереживания жертве. Вначале трагедии порождают в человеке ослабленные эмоции ужаса, боли, страха и гнева, затем устраняют их древним способом апостериорной ликвидации виновника этих эмоций. Это как яд, который в малых дозах — лекарство.

Одновременно с трагедиями в античной Греции появились комедии. Комедию можно рассматривать как вариант плутовской псевдотрагедии. Выбирается ослабленный тип бед, грозящих героям: женитьба против воли, потеря богатства, строптивая жена и т. п. Действие построено по общему принципу. Охотник гоняется за жертвой, но всем, кроме него, с самого начала известно, что на самом деле он — настоящая жертва, а те, кого он преследует, — веселые охотники, загоняющие его в расставленные ловушки. Такой охотник не страшен. Несоответствие его замыслов и реальных результатов вызывает смех своей нелепостью.

Теперь о самоубийстве богов. В древности люди легко обращались с жизнью — погибали в войнах, казнили рабов, совершали человеческие жертвоприношения. Вплоть до гомеровских времен нигде не упоминается самоубийство людей. Это также отражение доминирования одностороннего направления мышления. Нет самоубийств на почве несчастной любви. Они появятся вскоре, но после гомеровского периода. Личное физиологическое «я» древние обычно ставили в управляющее место в схеме мышления. Только богам иногда разрешалось управлять этим «я». И вполне возможно было религиозное самопожертвование под влиянием внешней, внушенной идеи. Этим часто пользовались жрецы, совершая кровавые ритуалы. Этим объясняются также вынужденные самоубийства рабов и людей, попавших в невыносимые условия существования. Такое самоубийство есть вариант последней молитвы, основанной на призрачной древней вере, что где-то там далеко, в загадочной стране снов и видений, в стране богов и героев, откуда иет возврата, откуда все пришли и куда все уйдут, где все растворяется в необъяснимой прозрачности мысли, куда можно войти только через одну страшную темную дверь — через смерть, там вечные боги даруют новую, лучшую жизнь. Правда, Сократ сознательно принял яд цикуты, — но только после того, как уже был осужден на смерть. Самоубийства (имеются в виду те, которые совершаются сознательно, в здравом, но, возможно, потревоженном уме, в незаметной тиши размышлений о смысле жизни и своем месте в ней) требуют достаточно сильной обратной связи, исходящей от роковой идеи, овладевшей сознанием, и направленной к образу личного «я», осознаваемого человеком. Самоубийство требует одновременного присутствия в сознании по меньшей мере двух управляющих «я», одно из которых вторичное, голосующее против жизни и побеждающее естественное физиологическое «я». Наличие другого управляющего «я» у человека — это уже болезнь, безумие. Поэтому древние (до нашей эры) всегда связывали самоубийства с безумием. Иное дело боги. Они могли быть безумными. Эта болезнь для них естественна. При обращении сознания человека к богу тот всегда представлялся «главным охотником». Экстраполируя свой способ мышления на богов, человек мог представить бога только с сильной управляющей связью, направленной на любой объект его восприятия. Если бог занят размышлением о себе самом или о другом, равном ему, боге или о равной ему идее, в его божественном сознании одновременно должны возникнуть два сильных управляющих образа. Один из них вполне может победить другой, и поэтому жертвой бога может стать сам же бог. Первые самоубийства совершали боги и герои, равные им.

Даже к идее самоубийства богов древние авторы подходили постепенно. Сначала в сказаниях преобладали темы родового убийства. Один из самых древних египетских мифов об убийстве бога Осириса завистливым братом Сетом был заимствован из историй эпохи древнего царства (более 2000 лет до н. э..); древнейшее доолимпийское божество Кронос, пожиравшее собственных детей, было изувечено и низвергнуто своим сыном, знаменитым Зевсом; могущественная волшебница Медея разрубила на части собственного брата, обманом заставила детей царя Пелия сделать то же с их отцом, из ревности на глазах Ясона убила собственных детей. Мифы изобилуют подобными примерами.

Затем древние авторы стали опробовать тему самоубийства богов и героев.

Один из героев троянской войны Аякс, оскорбленный тем, что доспехи погибшего Ахиллеса присудили не ему, а хитроумному Одиссею, впадает в безумие и перерезает стадо скота, думая, что расправляется с судьями. Придя в себя, он бросается на меч, чтобы смыть бесчестье, с трудом поражает себя (с трудом, потому что еще в младенчестве Геракл завернул его в свою волшебную львиную шкуру, тем самым сделав Аякса неуязвимым).

Характерны самоубийства богов природы, растительности, виноделия и плодородия. В этих мифах отражено одушевляемое древними циклическое возвращение времен года, умирание и возрождение растительности. Атис (фригийское божество природы), из ревности ввергнутый богиней Кибелой в безумие, убивает себя и вновь возрождается в виде сосны. С многоликим эллинским богом Дионисом — наиболее ярким представителем древнейшего культа плодородия, растительности и виноделия — связана тема дионисийского безумия и самоубийства. «Принесение в жертву Дионису его самого, через посредство им же вдохновленных и исполненных, являющих собою его же аспект служителей бога страдающего, составляло мистическое содержание Дионисова культа».[21] Дионис часто появлялся в облике козла, и в жертву ему эллинские жрецы также предпочитали приносить козла. Бог, пожирающий свое подобие (самого себя), в представлении древних не мог не быть символом безумия — все, кто с ним общался, заражались безумием. Женщины, нимфы, менады, вакханки, пораженные дионисийским безумием, в экстазе убивают собственных детей, с ножами и тирсами нападают на мужчин, совершают самоубийства. Так через самоубийство бога мысль приходит к самоубийству людей. «Плутарх сообщает об эпидемии самоубийства среди милетских девушек: они тайно лишали себя жизни через удавление — род самоубийства, несомненно связанный с религиозными преданиями».[22]

Одно из первых любовных самоубийств совершает жрец дионисийского культа. По легенде, жрец Корее влюбился в девушку Каллирою, она отвергла его. Жрец обратился за помощью к своему богу. Дионис поразил город безумием. Додонский оракул предсказал, что необходимо принести в жертву или Каллирою, или того, кто готов умереть за нее. Корее заносит над девушкой нож, но в последний момент пронзает собственную грудь. Безутешная Каллироя бросается в реку.

Обряд священнодействия в богослужении Дионису совершался всей общиной и назывался оргией. Смех и плач экзальтированной толпы соединились в этом служении. «Что древнее, что изначальнее — этот плач или этот смех, жертва или пляска, тирс-копье или тирс упоений, зимний плющ или весенняя роза, гроб или точило виноградное?»[23]

Празднества Диониса в Греции происходили весной, когда бог вновь возрождался вместе с просыпающейся природой. По времени эти празднества соответствуют христианскому празднику воскресения Христова. Интересно, что, по данным современной клинической психиатрии, число самоубийств весной возрастает.[24]

Боги, безумие и смерть образовали устойчивую для античного мышления ассоциативную связь. В Древней Греции с религиозным почтением относились к больным эпилепсией, считая, что в них вселяется бог. Прорицатели часто впадали в состояние исступления. Дельфийский оракул вещал устами жрицы-пифии, сидящей на золотом треножнике и пребывающей в экстатическом состоянии. Безумная Кассандра предсказывает собственную смерть и смерть Агамемнона:

Считалось, что в состоянии вдохновенного экстаза человеку могут открыться высшие божественные истины. Платон рассматривал философствование как религиозное священнодействие, а Гераклит Темный еще раньше считал мышление разновидностью падучей болезни.

Итак, в представлении древних боги обладали более изощренным мышлением, чем человек. Но очень скоро люди заняли место богов. Мышление человека обрело способность строить сильные обратные связи. Теперь любая охота опасна, теперь нет однозначных ответов. Кто более велик — охотник, следующий древнему инстинкту нападения, или жертва, гибелью своей уничтожающая охотника? Или обе эти жертвы равны перед лицом того, кто выше их? Прошли времена веры, богов и героев. Стали возможными разрушения храмов, самоубийства людей, миражи власти, загадочные переплетенья сюжетов, тупики пространства и времени, зеркальные лабиринты, лабиринты зеркал, отражения в отражениях, сны в снах, иллюзии чувств, ностальгия по прошлому, жертвоприношения будущему, компьютеры, думающие, что они думают. Стала возможной эта книга. И опять повторяются старые мифы.

История об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои, об усталом скитальце, возвращающемся к родным берегам, о любви богов и смертных, о слепом певце, рассказавшем эту историю, в разных вариантах будет повторяться в веках, потому что «жертва древнее бога», а символ древнее и жертвы и бога, и во все времена найдется Елена, и всегда будет мастер, воскрешающий старые мифы, и будут те, для кого они созданы.

История оказалась одна. Охотник и его жертва — вот вечная тема. Древнее, пожалуй, и не бывает. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать ее в том или ином виде.