"Лестница в небо или записки провинциалки" - читать интересную книгу автора (Райберг Лана)

Глава 6 Стыдись, провинциалка!

Итак, я направляла свои стопы к гряде серых одиннадцатиэтажек, столпившихся у самых Морских Ворот — огороженного участка, жильцы которого владели частным пляжем, охраной и россыпью живописных домиков с верандами, мансардами и колоннами. Закончился Брайтон, и остались позади столики под разноцветными зонтами, отстали от меня зазывалы, завлекающие прохожих отведать в их ресторане холодного борща или котлет по-киевски. Затихли вдали выкрики игроков в шашки и домино, перестали доноситься обрывки разговоров русских пенсионеров, густо облепивших лавочки,

Только я, деревянные доски настила, море слева, чайки и небо.

Иногда меня перегоняли велосипедисты или подростки на роликах. Вот я миновала расписанную уродливыми рыбами стену Аквариума, и опять стало людно. Колесо обозрения, горки, машины расположились внизу, а здесь, на навесной деревянной дороге, вовсю торговали сосисками, жареной картошкой, пепси, пивом, кукурузой, а публика резко посмуглела, заголосила, затарахтела на всех языках мира — испанском, английском, арабском, китайском. Этот район Кони-Айленда описывал с восторгом Маяковский.

Помню, впервые попав сюда, я была ошеломлена и поражена пестротой толпы, богатством предоставленных услуг для услады души и тела, и подробно описывала Маринке свои впечатления, как в ветреный апрельский день купила у весёлого мексиканца пластиковый стаканчик с горячим кофе и ароматный хот-дог, и как была счастлива, сидя на лавке лицом к океану, в окружении чаек и ветра, грела руки о стаканчик и смеялась, просто так, без причины.

В России в то время ещё не додумались до пластмассо-картонного совершенства, и дожидаясь поезда в Москву в тот судьбоносный ноябрь, я отстояла длинную очередь в промёрзшем вокзальном буфете, чтобы получить из рук неопрятной хмурой бабы тёплый жидкий чай в заляпанном гранёном стакане.

Сразу за колесом обозрения начинались развалины, какие-то заросшие огороды, фанерные будки, испещрённые письменами. Прохожие пропали, и с милю дорога была абсолютно пустынна, как будто никогда тут не ступала нога человека, а дорога эта построена пришельцами и ведёт в никуда. На этом участке я всегда трусила и прибавляла шагу — параллельно деревянному настилу, за пустыми участками земли и развалинами, был район чёрных, со всем набором сопутствующих прелестей — торговлей наркотиками и преступностью. Там, где Сёрф Авеню упиралась в ворота частного посёлка Морских Ворот, столпилась кучка высотных домов, полных прототипов российских, в типовых квартирах которых селятся в основном русские и чёрные, то есть афроамериканцы. Русские и чёрные — любители одежды из кожи, высоких каблуков, разделяющие страсть много и вкусно поесть и любовь к вольной жизни, ищут жильё подешевле и потому часто оказываются соседями.

Поднявшись в заплёванном лифте с подозрительной лужей в углу на нужный этаж, я позвонила в дверь. Все были в сборе. Никогда в жизни не работавшая, приземистая и черноволосая Софья Львовна была тщательно и дорого одета, на мой взгляд, чересчур пёстро и вызывающе. Так одевались только вновь прибывшие или пенсионерки, которые никогда не адаптируются и не желают подстраиваться под новую среду.

Я вспомнила себя, майамскую, как всегда старалась нарядиться и как от моих туалетов морщился Дэвид — и мне стало стыдно. Иван Кузьмич был высок, сутул и чопорен. В нём чувствовалась выправка дипломатического работника. Привычка быть светским и вежливо отстранённым въелась в кровь и плоть. От этой пары, растерявшей все свои привилегии и влившейся в армию иммигрантов, явственно несло холодом снобизма. Они, коренные москвичи, жившие в элитном доме элитного района, с ужасом воспринимали действительность.

На зятя, вытащившего их дочь в эту оказавшуюся совсем не привлекательной Америку и не сумевшего обеспечить ей и внукам достойного существования, они затаили тяжёлую обиду.

Джулия грэндов, так презрительно она назвала деда с бабкой, игнорировала, в отместку на нескончаемые поучения, что девочка должна быть скромной, не носить таких коротких маечек и шортиков, а также не заплетать в волосы цветные бусинки, не слушать рэп, не есть фрэнч фрайс, чипсы, не пить колу — всё это сплошная гадость, и ещё много разных «не». Девочка объявила надоедалам бойкот и шокировала их и пёстрым ранцем, и разноцветным плейером, и привычкой валиться на кровать в обуви.

Вручив бутылку вина и тортик уставшей Тамаре, я прошла к столу, за которым сидели уже и Игорь, и соседка Нина, и Николай. Наконец все угомонились, расселись и подняли рюмки за встречу, потом за удачу, за будущее детей, за процветание и богатство. Я знала от Тамары, что родители её продали в Москве квартиру, машину и дачу, и у них есть деньги на покупку своего жилья здесь. Вначале они хотели снять недорогую квартиру, осмотреться, прицениться, а потом сделать решение, хотят они квартиру или дом, и в каком районе.

Софья Львовна, несмотря на любовь к светской жизни, оказалась замечательной хозяйкой, и я с восторгом уплетала её заливное, котлеты, домашнюю буженину и блинчики с икрой. Мы заговорщически переглядывались с Игорем, и меня всю колотило от нервного возбуждения. Разговор шёл с трудом. Николай, обладая тактом, подвешенным языком и живым умом, переводил разговор с опасных бытовых тем на более безопасные.

Так, Иван Кузьмич слегка расслабился и стал рассказывать о забавных случаях, происходивших в его дипломатической практике. Много лет он работал в советском посольстве в Дели (понятно стало происхождение пёстрой шали на плечах его жены), и мы с увлечением слушали его красочные описания экзотического быта. Все постепенно разговорились, загалдели. Нина, только прогнавшая очередного альфонса, беззастенчиво строила глазки Игорю, забыв о проповедуемой теории, что женщина должна только продаваться, а не спать за просто так. Томас залез на колени к бабушке и тщательно слюнявил концы её роскошной шали, Джулия демонстративно слушала громкую музыку в спальне, Тамара следила за столом, мужчины строили планы быстрого обогащения и решали, каким бизнесом стоит заняться — Иван Кузьмич был готов выделить зятю некоторую сумму для старта.

Софья Львовна раскапризничалась и требовала у мужа и квартиру в Манхеттене, и дачу в Поконо, не принимая доводов, что у них едва хватит средств на одно жилище.

За сладким компания окончательно рассиропилась, и её потянуло на воспоминания. Я, в основном помалкивавшая, вдруг захотела рассказать что- то страшно интересное и заговорщическим тоном начала:

— Однажды моя мамка.

Закончить не удалось. Расслабившийся и даже снявший галстук Иван Кузьмич вдруг рассвирепел. Вообще-то он голос не повышал, а показывал своё неудовольствие тоном или взглядом. А тут он закричал, теряя остатки самообладания,

— Что за выражение, Клава! Что за мамка, это не из русского языка! Извольте объясняться по-русски!

Я залепетала,

— Да, я из Белоруссии, и там это выражение вполне приемлемо, да и в сказках оно часто употребляется.

Иван Кузьмич не слушал. Он бушевал. За минуту я узнала, что я необразованная провинциалка, и такие, как я, позорят нацию и русский язык.

Тамара застыла с кофейником в руках, Николай бросился меня защищать. Сквозь слёзы я слышала его голос.

— Иван Кузьмич, это не принципиально. У неё образная, колоритная речь, в конце концов, если человек неправильно употребил слово или ударение, это совсем не говорит о его тупости или отсталости. Клава очень начитанная и образованная девушка, просто она выросла в другой языковой и культурной среде.

Впервые услышав от любителя афоризмов и красного словца Николая такую правильную и грамотную речь, я вдруг расплакалась. Было невмоготу сохранять лицо, когда тебя так откровенно незаслуженно презирали.

Рассвирепевший дипломатический работник забыл о дипломатии напрочь. Он кричал, что кругом хамы и деревенщина.

Я выскочила из-за стола, схватила сумку и бросилась вон. Вызвать лифт не пришло в голову. Завывая и заливаясь слезами, по ступеням с шестого этажа я побежала вниз, испугав какую-то чёрную бабу, которая жалостливо произнесла мне в спину:

— Do not cry, baby. (Не плачь, детка)

Уже во дворе меня догнал Игорь, обнял за плечи и повёл, всхлипывающую, в свою машину. Я плакала, положив голову на согнутые колени и обхватив их руками. В открытое окно врывался солёный ветер, звуки рэпа и заглядывали низко висящие звёзды. Игорь что-то примирительно бубнил, но я ещё больше заходилась в плаче. Тогда он обнял меня за плечи и притянул к себе.

Я расслабилась в кольце его сильных и горячих рук, но завыла ещё жалостливее. Это был мой первый американский плач, и странно было плакать от оскорбления, нанесённого русским человеком. Тем более было обидно получить его не от какого-нибудь быдла — я была достаточно закалена и не обижалась по пустякам, а от интеллигентного человека, каким определённо считала и себя. Иван Кузьмич своим презрением перечеркнул многое в оценке самой себя, это было как заглянуть в зеркало, ожидая увидеть там оживлённое симпатичное личико, а увидев беззубую противную морду.

Я понимала, и Игорь, гладя меня по спине и целуя в шею, безуспешно пытался объяснить, что в зеркале я видела не себя, а искажённый образ неадекватного Ивана Кузьмича, которому в глаз попал ледяной осколок злого зеркала Снежной Королевы, но это не помогало.

Иван Кузьмич оскорбил мою маму и бабушку, оскорбил моё тёплое уютное детство, в котором умершая уже бабушка напевно говорила, вынимая из печи противень с перапечками — так назывались вкуснющие пирожки, сладкие, пышные, с глянцевитой хрустящей корочкой,

— Скоро мамка твоя приедет. Как городской заделалась, так и стала маяться, а такая девка была — гарна да весёла! И ты, ворона городская, пошто всё в книжки глядишь? Давай вот, научу тебя корову доить, курей щупать, хлеб пячи…

Бабушка моя, кстати, закончила гимназию, знала латынь и греческий, разбиралась в Римском праве и древних богах, и развлекала меня, малолетку, рассказами о проказах богов, когда мы с ней с утра до вечера проводили время в лесу, то пробираясь по топким болотам к плюшевому оазису, красному от поспевшей клюквы, то нещадно борясь с крапивой в зарослях малинника, то забредая в поисках грибов в сумрачные боры.

Позже мама мне рассказала, что бабушка писала стихи, и что ей царь Николай давал содержание на обучение в Петербургской Академии Художеств. У меня было много вопросов по этому поводу, тут была какая-то тайна, которую бабушка унесла с собой в могилу, но и мама моя ничего не знала. Я нафантазировала, что бабушка была из дворянской питерской семьи, что с началом революции её семья бежала в белорусскую деревню, где ей пришлось провести всю жизнь, учиться деревенским премудростям, копировать язык аборигенов, чтобы не выделяться и спасти семью и детей во времена коллективизации, и всю жизнь ей приходилось держать язык за зубами.

Мне было обидно, что я, проводившая жизнь в чтении и размышлениях, знавшая хорошо русскую классику, поэзию Серебряного Века и увлекавшаяся философией и историей, слывшая эрудиткой и достойной собеседницей в своём городе даже среди коллег по газете, каждый из которых окончил или факультет журналистики в столице, или Литературный институт имени Горького, здесь, среди москвичей и петербуржцев, удостаиваюсь презрения из-за одного неправильно произнесённого слова.

Разъединённые, страдающие ностальгией, непризнанием и неприкаянностью иммигранты из России не могут или не хотят преодолеть снобизм и высокомерие по отношению к тем, кто родился не в столице и чья речь хочь чуть-чуть отличается от их.

Что слова? Слова часто не могут передать работу мысли или ощущения, глубину ума. Неужели нельзя почувствовать мир другого человека, заглянув в его глаза, попытавшись, подавляя раздражение, простить кому-то плохой английский или не совсем правильный русский?

Я понимала, что несчастный Иван Кузьмич сломался, что я послужила козлом отпущения, что в этой вспышке агрессии он выплеснул своё неприятие чуждого мира, крушение иллюзий о земле обетованной, досаду на дочку и зятя. Но облегчения это не принесло.

А тогда, в машине, я стала упиваться жалостью Игоря. Так хотелось попасть под надёжную мужскую защиту! Я стала отвечать на поцелуи, вначале робкие, а потом всё более и более настойчивые. Чтобы успокоить меня, Игорь через изогнутый дугой мост привёз меня в Нью-Джерси и нашёл уединённое место на высоком берегу залива. Из окна машины открывался невероятный, потрясающий вид на ночной Нью-Йорк. Кругом были мириады звёзд — они сверкали в окнах небоскрёбов, отражались в воде, крупными алмазами блистали в небе, блестящей гирляндой опоясывали и берег, и мост, и было непонятно, которые из них пришли из Космоса, а которые — производные рук человеческих.

Ближе к утру, разомлевшие и счастливые, мы почувствовали, что проголодались. Игорь повёз меня домой, вернее, к месту работы — Ханигман должна была вернуться к десяти утра.

Летящее по кружевному мосту тело машины вспарывало голубое нежное великолепие тишины. Огромный, лежащий впереди город, только начинал вылупливаться из окутавшего его тумана.

Возле Брайтона в круглосуточно работающем арабском минисупермаркете Игорь купил два стаканчика кофе и булочки с маслом. Мы поели. Игоря что-то мучило. Я ждала серьёзного разговора и собиралась сказать: «Да».

Мы снимем квартирку, пусть маленькую, я возьму двенадцатичасовую бабку, он пока может продолжать работать таксистом. Я получу грин-карту и обязательно освою какую-нибудь профессию, а он с Николаем может начать свой бизнес.

Игорь долго мялся, а потом произнёс:

— Ты знаешь, вообще-то я пришёл попрощаться. Я обомлела.

— А бизнес? Вы же собирались открыть с Николаем бизнес.

— Это я так, пофантазировал напоследок. Устал я. В Питере у меня квартира. Мама умерла, вот, оставила. Там на киностудии меня возьмут с руками и ногами. В загранки, опять же, можно ходить. Дурак я, что всю эту лабуду затеял с иммиграцией. Думал, вообще в рай попаду. И ты, что тут маешься, доведёт тебя эта жидовка! У убил бы старуху! Сволочь старая! Возвращалась бы ты домой, что тут делать, кругом одни жиды.

Горя я не чувствовала, а только огромную пустоту. Пустота росла, ширилась. Она походила на огромную чёрную воронку, засосавшую в своё чрево и этот город, и переулок, и чувства, мысли и желания. Безбрежная пустота, как пустыня, выжгла все краски и запахи. Ничего не существует, только пустота и тишина.

Я молча вышла из машины, тихонько закрыв дверь. Побрела к дому, уселась на ступеньку крыльца и даже не заплакала.