Глава 6

Фома.

Печь пышет жаром, который стекает с выбеленных боков, расползаясь по комнате. Сидеть рядом с печью невозможно, и Фома отодвинул стол к окну. Тем более, что оттуда удобнее наблюдать за Ярви.

Смотреть на то, как она вышивает, приятно. Игла серебряной искрой мелькает в тонких пальцах, а длинная цветная нить ровными стежками оседает на жесткой мешковине. Нитки с иголкой принес Михель, и круглые, деревянные пяльцы, и пять метров жесткой ткани, вроде бы как в подарок от Гейне.

После визита Рубеуса Ярви стала спокойнее. Скарт носила не снимая, и даже решалась выходить на улицу, но только с Фомой. Ну или Михелем: вот уж кто принял решение Повелителя если не с радостью, то хотя бы с облегчением, которого и не пытался скрывать.

А еще Ярви стала улыбаться. Красивая. Слишком красивая для него. И снова ни одной мысли о работе, белый лист бумаги так же чист, как и час назад, но Фому это совершенно не расстраивает.

— А о чем ты сейчас пишешь?

— Да так… о людях. И не совсем людях. О том, что иногда люди не совсем люди и… я окно открою, а то жарко.

— Дом выстынет, да и сам застудишься, — Ярви отложила вышивку в сторону. — Михель утром приходил, говорил, что свинью бить пора, а батько занемог, так помочь надо бы. Я сказала, что поможем. Завтра.

Кровь на руке. Тонкая липкая пленка на пальцах и темная, почти черная капля, стекающая вниз по запястью. Запах дурманит, вызывает приступы тошноты.

— Что с тобой? — Ярви вытерла руки тряпкой. Та уже пропиталась кровью и воняет… как же избавиться от запаха. Хотя нет, он не плохой, запах, скорее непривычный, но приятный.

— Тебе плохо? Ты что, никогда не видел, как свиней бьют?

Свиней? Не видел. Как режут людей — видел, а вот свиней не доводилось. На самом деле ничего сложного. Узкий загон, взрытая черная земля, корыто с водой и пропитанные смолой факелы в углу. Михель стоит у корыта, а Фоме нужно открыть дверь хлева и выгнать свинью наружу. А она не выходила, только испуганно хрюкала, забиваясь в вонючую темноту хлева. Заходить внутрь было жутковато, но Фома зашел и хворостиной перетянул дрожащую жирную тучу.

Что было дальше — он не видел, специально задержался внутри, чтобы не смотреть. В хлеву пахло навозом и гниющей соломой, от которой подымался уютный пар. Сквозь тонкую стену было слышно, как тяжко дышит корова и блеют овцы. Истошный визг и тишина, можно выходить, но Фома медлил, выходит, что не зря.

— Попробуй, — Ярви протянула черный кусок печени, с которого перезревшими ягодами брусники скатывались капли крови. — Это вкусно.

Фома осторожно взял еще теплый, живой кусок. Свиная туша лежала тут же, воняла паленым волосом и мыльным раствором, правда, кровью все-таки больше. Опаливали свинью вдвоем с Михелем, потом Ярви и Гейне долго отмывали ее, соскребая грязь и черную обуглившуюся кожу. Потом пришло время разделывать, и к той, пролитой и аккуратно собранной Гейне крови, добавилась новая.

Да что с ним такое происходит?

— Да ты ешь, ешь, это вкусно.

На вкус сырая печень похожа… ни на что не похожа, первый рвотный позыв уходит, а вместо него появляется давно забытое ощущения тягучего, медового счастья. Кровь, ему нужна кровь… или мясо, разницы нет, главное, чтобы сырое и теплое.

Наваждение исчезает столь же внезапно, как и появляется. От сизо-лиловых свиных кишок подымаются облачка белого пара. Ярви деловито складывает требуху в ведро, а она выскальзывает, точно живая. Фома зажал себе рот, чтобы не стошнило.

Это с непривычки, он же никогда не видел прежде, как свиней бьют.

Вальрик.

Новые казармы разительно отличались от привычных. Их даже казармами назвать нельзя было: отдельные комнаты, чистые, аккуратные, стерильные. Никаких запахов, никаких эмоций, ничего, за что можно было бы ухватиться. И распорядитель этого дома имел вид серо-бесцветный, под стать стенам.

— Тут жить станешь, — к появлению Вальрика распорядитель Юрм отнесся с полным равнодушием. — Завтрак, обед и ужин внизу. Личные вещи…

— Нету.

— Личные вещи оставлять в комнате. Иное имущество — в специально отведенном секторе.

— Какое "иное имущество"?

Вальрик огляделся, пожалуй, здесь ему нравилось еще меньше, чем в старых, пропитанных ненавистью казармах Деннара, или в агрессивно-чужих Иллара. Но ничего, со временем привыкнет.

— Женщина, — несколько раздраженно отозвался Юрм. — Иное имущество — в третьем секторе. Не стоит беспокоиться, условия хорошие. В случае смерти владельца имущество отходит к камраду Унду. Ну или можно завещание оставить, камрад Унд обычно прислушивается к пожеланиям. Камрад Унд ценит хороших бойцов.

— Я могу видеть Уллу?

— Да. Сегодня тренировок нет. Завтра будет составлен индивидуальный график, время встреч с женщинами будет установлено.

Н-да, мастер Фельче, конечно, предупреждал, что новый хозяин отличается почти маниакальной страстью к порядку, но все равно как-то не приятно.

— В комнате соблюдать чистоту, — предупредил Юрм и почти благожелательно поинтересовался. — Проводить в третий сектор?

Комната Джуллы почти ничем не отличалась от его собственной, только стены выкрашены не серой, а бежевой краской, и окна выходят на внутренний дворик. Ярко-зеленая трава, два невысоких деревца и низкий, неопрятно-лохматый кустарник, крупные листья которого отливают глянцем.

Джулла плакала, смахивая слезы ладошкой, ее сумка стояла на полу, возле кровати, а толстое меховое одеяло — прощальный подарок мастера Фельче — пыльным комом валялось в углу.

— Что случилось? Тебя кто-то обидел?

Джулла отрицательно замотала головой.

— Тогда почему ты плачешь? Хочешь назад? Я могу попросить и…

— Нет, — она поспешно вытерла слезы. — Назад — нет. С тобой.

— Тогда почему плачешь?

— Здесь… здесь… не есть хорошо… зло… тяжело… — она замолчала.

— Мне здесь тоже не нравится.

Вальрик провел рукой по волосам — мягкие. Наверное, впервые за долгое время он пожалел, что не в состоянии ощущать настоящие запахи. От Джуллы пахло бы… светом. Нет, светом от нее пахнет сейчас, ярким, успокаивающим, совершенно неподходящим этой чуждо-серой обстановке.

По какому праву он забрал ее сюда? Утешительный приз, как выразился мастер Фельче? Но ведь можно и нужно было отказаться. У Вальрика нет будущего, и Джулла заслуживает лучшего.

— Наверное, тебе лучше вернуться.

А ему останутся воспоминания, много света, белые волосы, карие, в черноту глаза и редкие робкие прикосновения.

— Нет, — Джулла обнимает его и, испуганно заглядывая в глаза, шепчет. — Нет. Здесь. С тобой.

К обеду он все-таки опоздал.

Но до чего же здесь любят серый цвет, будто других красок и не существует. Или просто этот цвет наиболее соответствует главному закону империи. Не выделяться. Даже если никто не видит.

Столовая в полуподвальном помещении, крошечные окна похожи на бойницы, света проникает мало, и тот какой-то мутноватый. Редкие солнечные пятна на потолке, бледные серо-зеленые стены, отвратительно голые, под стать полу. Длинный стол, люди. Человек десять. Нет, восемь, если с Вальриком считать, то девять.

— Опаздываешь, — недовольно заметил Юрм. — Опаздывать не принято. Нарушение режима может вызвать неприятные последствия.

— В первый и последний раз, — пообещал Вальрик. — Чем тут кормят?

Кормили прилично, вот только атмосфера равнодушного отстраненного молчания напрочь отбивала аппетит. Н-да, весело здесь будет…

Коннован.

Черная громадина Хельмсдорфа вырастала плоть от плоти сколы. Причудливо изогнутые башни почти дотягивались до звезд, тогда как тяжелая ломаная линия стены нависала над пропастью. Раньше здесь все было иначе, не лучше, просто иначе.

Изнутри сложенная из крупных камней стена выглядела неприятно скользкой, она прижимала узкую подкову двора к черному боку замка. Здесь я буду жить… странно. Рука Рубеуса ободряюще сжимает ладонь. Все будет хорошо.

Семь ступенек. Черная, укрепленная железными полосами дверь, потом еще одна. Три ступеньки и сумрачная пустота холла. Красиво. Потолок где-то высоко-высоко, тонкие стебли колонн утопают в темноте, редкие светильники желтыми шарами зависли между полом и потолком.

Звук шагов мелкой дробью разносится по выложенному мраморными плитами полу. Звук чужих шагов. Частый цокот каблучков… сладкий запах духов, легкое дрожание огненного шелка… черные волосы… она красивая. И я ее знаю, точно знаю, но память упорно отказывается выдавать ее имя.

— Привет, — она смотрит не на меня, на Рубеуса, но я понимаю все и сразу. — Ты где так долго? Нет, Карл, конечно, говорил, что ты занят, но все равно с твоей стороны это крайне не вежливо.

Мика, ее зовут Мика.

Больно-то как… улыбаться, нужно улыбаться.

— Мика, это Коннован. Она будет жить здесь.

Мне стыдно за смущение в его голосе, и за то, как он смотрит на Мику, и за то, что я присутствую при этом разговоре, и за то, что я вообще существую. "Будет жить здесь"… наверное, следует читать "будет жить с нами". Чувство долга. Теперь я хотя бы понимаю, что означают эти слова.

— Коннован? Прости, не узнала.

Все-таки она очень красивая, Мика. И сильная. А я слабая и поэтому теперь больно. Но улыбаюсь. А она злиться.

— Господи, что это? Надеюсь, не заразно? И вообще зачем ты притащил ее сюда? — Мика рассматривала меня с нескрываемым отвращением. — Или Карл приказал? Ну да, конечно… извини, сразу не подумала. Мог бы и предупредить.

Поднявшись на цыпочки, Мика поцеловала Рубеуса в щеку.

— Нет, ну ты, конечно, как хочешь, но за один стол я с ней не сяду. Извини, Коннован, надеюсь, ты не против посидеть немного взаперти? На твоем месте я бы избегала общества…

Пусть она заткнется. Пусть она вообще исчезнет! Меня мутит от ее вида, запаха и самоуверенности. А сказать ничего не могу, и уйти не могу, потому что… потому что упавшее небо меня раздавило. Вот, значит о чем пытался предупредить Карл, а я — дура.

Дура, дура, дура…

Доверчивая мечтательная дура.

— Пойдем, — Рубеус тянет за собой, я послушно иду. Коридоры, ступеньки и снова коридоры. Комнаты какие-то. Зачем столько комнат? Пахнет свежим деревом и розами. Ненавижу розы, а Мика любит. Розы и еще красные платья, драгоценности и тягучие прилипчивые духи.

Хлопнувшая дверь сбивает с мыслей. О чем я думала? Не помню.

— Садись. — Рубеус толкает меня в кресло. Черная кожа и бронзовые ручки в виде когтистых львиных лап. Мягкое. Тону и не пытаюсь выплыть. Куда и зачем, все равно уже.

— Наверное, нужно было сказать.

— Наверное, — буду соглашаться. Соглашаться легко.

— Я просто не подумал, что… вернее, думал, но не знал, как сказать, боялся…

— Чего?

На столе бронзовый рыцарь сошелся в смертельной схватке с бронзовым драконом. Забавно.

— Тебя не было четыре года, Коннован.

— Знаю.

У дракона рваные крылья летучей мыши и грузное тело с кривыми лапами. Вряд ли он сумеет взлететь. Да и хорошо, что не сумеет, когда летаешь, падать больно.

Четыре года — это ведь не так много.

— Никто не думал, что ты вернешься. — Рубеус трет переносицу, в этом жесте и раздражение — ему не нравиться объясняться — и нетерпение — он хочет, чтобы этот неприятный разговор поскорее закончился, и здоровая злость. А самое смешное, что злится он на меня. Наверное, надо что-то ответить, пауза затянулась, но в голове пустота.

Почему с каждым разом становиться все больнее и больнее?

— Мика… ну просто так получилось, сначала она мне помогала, потом…

Главное влево не смотреть, там зеркало, большое такое, в красивой раме. Наверное, Микина идея, она всегда любила зеркала. А Рубеус говорит и говорит. Зачем? Кому эти слова нужны? Мне, например, нет, я и без слов все прекрасно поняла, ну или почти все, кроме одного момента:

— Зачем тебе я?

— Что?

— Ну ты забрал меня сюда… ну не забрал, а я не знаю, пригласил… потребовал, чтобы я жила здесь?

Рубеус.

Она выжидающе смотрит, вроде бы и на него, и в то же время мимо, взгляд рассеянный, улыбка виноватая и какая-то неуверенная, а голос спокойный. Рубеус ждал чего угодно — истерики, обвинений, даже хорошей пощечины, но никак не этого спокойствия, граничащего с равнодушием.

— Так зачем? — Она рассеянно касается кончиками пальцев щеки и тут же одергивает руку. На запястье тоже язвы, но мелкие, похожи на винные пятна на белой скатерти.

— Не хочешь отвечать? Извини. Наверное, мне следует уйти… я не считаю тебя виноватым. Никто никому ничего не обещал. А четыре года — это долго для да-ори. Ну я хочу сказать, что мне просто не следовало принимать приглашение. Я сама виновата. Я во всем виновата сама.

Она произносила слова четко, будто доклад читала, но смотрела при этом не прямо, а куда-то в сторону. И закрылась к тому же, односторонняя связь — это нечестно.

— Ты ведь доставишь меня назад, правда? Я бы и сама, но не уверена, что сил хватит. Я потом как-нибудь зайду. И Мике привет, она обрадуется.

Коннован встала, движения неловкие, как у новорожденного жеребенка, который только-только становиться на ноги, и эта беспомощность не вызывает ничего, кроме глухой злости.

— Сядь.

Коннован садиться. Ну и какого она такая послушная? Почему не выскажет все, что думает о нем и о ситуации вообще?

— Ты останешься здесь.

Кивок.

— На Мику не обращай внимания.

Еще один кивок.

— Теперь твой дом здесь и…

И снова кивок. Белесые пряди прилипли ко лбу, на потрескавшихся губах проступили капельки крови, а глаза отливают лиловым. Неправильно, у всех да-ори глаза черные.

— Знаешь, — теперь ее голос печален. — А я тебя звала. Звала, звала, а ты не шел. Не слышал? Или просто она лучше?