Глава 1

Фома

Желтые капли лютиков в зеленом травяном ковре, душный запах цветущей черемухи, от реки тянет сыростью, а солнце щедро сыплет жаром. Пожалуй, даже чересчур щедро, кожа покраснела и начала чесаться, а любое прикосновение вызывало неприятное покалывание. Фома уже давно укрылся в тени старого дуба, раскинувшего тяжелую крону по-над водой, но все равно находиться на открытом воздухе было неприятно: дома куда как уютнее.

Вялые по жаре коровы лениво щипали траву или, развалившись в скользкой прибрежной грязи, пережевывали жвачку, изредка оглашая окрестности трубным мычанием. Было в этой картине некая сонная идиллия, и Фома то и дело проваливался в уютную горячую дремоту… солнце бы еще убрать и совсем хорошо будет.

— Хороша карьера, правда? Из повстанцев в пастухи… а мог бы в замке остаться. — Голос ввинчивался в плавное течение мыслей. — Жил бы нормально, кропал бы свою книгу, а тут…

— Мне хорошо, — Фома лежал, заложив руки за голову, вверху сквозь шелестящее облако листвы просвечивало ярко-синее небо, и запах черемухи не казался таким уж назойливым. Ведь действительно хорошо… мирно и спокойно, настоящее счастье. А пастух… ну так что сделаешь, если ни к какой иной работе он не пригоден. Тут же и сил много не надо, и умения особого, лежи себе, приглядывай за коровами.

Фома закрыл глаза и, наверное, заснул-таки, потому что оглушительно-болезненный удар по ребрам стал для него полной неожиданностью. Если бы не сон, он бы…

— Тоже ничего не сделал, — пробурчал голос. И наверное, был прав, против троих оборванцев, грязных, воняющих потом и мочой, у него не было шансов. Конечно, если бы пистолет… пистолет в сумке, а сумка лежит в яме между корней, вроде и недалеко, только руку протяни, но как тут протянешь, если прижали к земле да так, что и вдохнуть получается через раз.

— Подыми его, Харр, говорить буду, — хриплый голос, рыжая спутанная борода и глаз, перевязанный серой от грязи тряпицей.

— Чего уставился? — Одноглазый сплюнул под ноги.

— Да так, ничего.

Первая боль прошла, и Фома пытался восстановить дыхание. Держали его крепко, не вырвешься, да он и не пытался, что толку вырываться, если их трое, а он один и без оружия.

— Пастух, значит?

— Пастух.

А солнце-то к западу скатилось. Это ж сколько он проспал? Выходило, что долго. Ох и прав Михель, никакого с Фомы толку, даже пастуха и того не вышло… уведут стадо.

— Деревня где? — поинтересовался кто-то, кого Фома не видел, от человека разило чесноком и чем-то еще, гнилым и темным.

— Слышь, чего тебя спрашивают? Деревня где?

Фома молчал, судорожно соображая, чего делать дальше. Показывать путь к деревне нельзя, а вдруг здесь не трое, а больше? Какая-нибудь банда, оголодавшая и бесшабашно-отчаянная, которая не станет обращать внимание на то, что деревня находится под защитой Хранителя.

— Ну, где деревня? — тот же голос, и болезненный удар сзади, упасть не позволили, держали за шиворот, ожидая, пока Фома отдышится. А он вдруг понял, что его убьют, и не важно, расскажет он про Кахеварденнен или будет молчать дальше.

— Да чего ты с ним возишься, Харр, не видишь, у парня со страху речь отняло.

Смех. Одноглазый довольно щурится и нарочито медленно вытаскивает из-за пояса нож.

— Ну, не хочешь говорить, дело твое… давай, Ухо.

Тяжелые ладони ударили по плечам, заставляя опуститься на колени, но Фома выстоял… почему он такой бестолковый, в сумке ведь пистолет, а сумка у дерева, с голыми руками против троих не повоюешь.

— Ты это, расслабься, — посоветовал Харр, — больно не будет, раз и все.

Лезвие грязное, то ли ржавчина, то ли кровь. А страха нет, будто и надо так. Сердце бешено колотится, разгоняя кровь по телу, и странный туман в голове, чужие мысли, чужие желания, чужое стремление выжить во что бы то ни стало.

Ржаво-рыжее лезвие летит к горлу… Медленно, отчего все вокруг такое медленное, Фома успевает и вывернуться из чужих рук, и перехватить удар. Пальцы сжимаются на толстом запястье, тянут вперед, а тело уходит куда-то вбок. Нож на траву, снова медленно… воздух плотный, чей-то крик… резкая боль в боку… и до чего все странно.

Сознание отключилось.

Фома и сам не понял, как это у него получилось, он же совсем не умеет сражаться, а тут… два трупа и один раненый, лежит, прижимая руки к животу, а сквозь пальцы просачиваются темные струйки… кровь? Фому затошнило. Это не он! Он никого не убивал, он…

— Ты. Или я, если тебе так легче, — спокойно заметил Голос. — Вопрос выживания, либо ты убиваешь, либо тебя.

Фома вытер руки о траву, голова странно кружилась, а запах крови вызывал… тошнота прошла, зато появилось желание попробовать. Всего каплю, горячую, медово-сладкую капельку.

— Прекрати. — Фома зажмурился, пытаясь вернуть душевное равновесие, а оно не возвращалось. — Пожалуйста, прекрати, они же люди… и помочь надо.

— Себе помоги, — огрызнулся Голос. — У тебя нож в легком, а долго блокировать болевые центры я не могу.

Черная рукоять, сантиметра два блестящего лезвия, а остальное внутри, в теле. А Фома совсем не ощущает ни лезвия, ни раны, но смотреть неприятно. По рубахе расплывается пятно, теперь кровь не черная, как у раненого, а ярко-красная, будто вызревающая земляника.

— Я умру?

— Вероятно, да. Извини.

— Вытащить надо, — трогать нож страшно, и Фома долго не решается прикоснуться к рукояти, а землянично-кровяное пятно растет на глазах. Обидно умирать, когда солнце, лето и одуванчики… и жить только-только начал, Ярви опять же огорчиться. Как она здесь одна? Рукоять скользкая от крови, ничего, ухватить поудобнее, сжать и одним движением…

— Стой! Подожди… в общем, есть один вариант. Выжить — выживешь, только…. нужно кое-что сделать.

— Делай.

Фома опустился на траву, боль проступала постепенно, наполняя легкие жидким огнем.

— Тебе не понравится, — предупредил Голос. — Некоторые изменения обмена веществ усилят регенерационные способности, однако чтобы их запустить, необходим катализатор.

— Не понимаю.

— Кровь нужна. Человеческая. Всего несколько глотков.

— Нет.

Фома только представил и… тошноты не было, была чужая забытая жажда, выдранная из глубин памяти. Он не поддастся. Лучше уж человеком умереть, чем так.

— Лучше вообще не умирать. Подумал, что будет с ней? А вдруг Удольф вернется? Думаешь, простит и исправиться? А книга? Ты ведь не дописал книгу, обидно, правда? Этот все равно умрет, не от раны, так от перитонита. И ты следом. А кому нужно твое благородство?

Голос был прав, во всем прав, вот только Фома не мог поступить так, как хотел голос. Кровь — это…

— Это физика, биологи и биоэнергетика. Тебе нужно всего-то два глотка, а потом все будет как раньше… только в следующий раз пистолет держи при себе, хорошо?

Фома кивнул. Огонь внутри пожирал силы. Нужно решиться… или не решиться. Раненый рядом, уже не хрипит, но еще дышит, грудь мерно вздымается, а на темной шее тонкой полосой выделяется жилка. Два глотка… немного… зато он, Фома, останется жив. Ярви огорчится, если он умрет. Ярви не позволят остаться, и Удольф может вернуться. Нельзя умирать, значит…

— Молодец. Возьми нож, теперь можешь вынуть. — Голос шелестел в голове, прогоняя иные мысли.

Рука дрожит. И пальцы соскальзывают с липкой рукояти, выдернуть нож удалось не сразу, зато потом… как же больно… клинок длинный, в полторы ладони, и широкий, с остро заточенным краем и глубокой канавкой. Вниз стекают, летят капли крови, оседают на траве диковинными ягодами.

— Теперь быстро надо. Давай, к горлу, вот так… и резко в сторону, чтобы по артерии попал… пей, быстро.

Кровь хлынула мощным потоком, и Фома, прижавшись губами к ране, сделал глоток. Чуть не стошнило, теплая, солоновато-сладкая…

— Пей, давай, пока он живой, — Голос подхлестнул болью.

Еще глоток, и еще один. Только хуже. Огонь из раны расползается, вот-вот дойдет до сердца и тогда смерть. Зря он затеял, нужно было смелости набраться, умереть человеком. Фома пил, уже не ощущая ни вкуса, ни запаха, продолжал глотать, давился и тихо мечтал о том, чтобы потерять сознание. Желание исполнилось.

Коннован.

На то, чтобы рана полностью затянулась, ушло три недели. Я не могу сейчас вспомнить, чем я занималась эти три недели, двадцать один день из памяти будто и не было.

А может, и не было. Время — странная вещь.

Внизу весна в разгаре, раньше я любила весну, роса на траве, цветущая черемуха и от расшитого запахами воздуха пьянеешь. Здесь же воздух пахнет пылью и порохом, на редких пучках травы не роса, а каменное крошево, оно же и в воздухе, забивается в легкие, оседает на одежде и волосах, режет глаза… желтые разводы на крыльях палатки — пыль. И внутри пахнет ею же. Ничего, в конце концов, пыль — это не так и страшно, переживу.

— Как самочувствие? — поинтересовался Карл и, не дожидаясь ответа, кивнул на кресло. — Садись. Надеюсь, чувствуешь ты себя лучше, чем выглядишь. Итак, завод…

Карл расстелил поверх бумаг довольно подробную карту региона.

— Самая большая проблема — это расположение. Смотри, с двух сторон горы, причем южный хребет подпирает ядерная пустыня, этакий своеобразный буфер, здесь, — палец Карла коснулся исчерченной бумаги, — земли Святого княжества, а здесь — Империи, формально граница проходит в пяти километрах от завода, что, как понимаешь, весьма раздражает имперцев. И не их одних. Предупреждая вопрос, когда начиналась строительство, граница проходила двумястами километрами восточнее.

Я кивала, хотя на самом деле мне было совершенно наплевать на завод, на границу, на территориальные конфликты да и вообще на все вокруг. Карта раздражала, лекция утомляла, мне хотелось вернуться в свою палатку, лечь, закрыть глаза и совершить очередную неудачную попытку вернуться в темноту.

— Отдать завод мы не можем, — продолжал тем временем Карл, — равно как и свернуть или перенести производство. Данная точка относится к разряду стратегически важных, поэтому… Коннован, ты меня вообще слушаешь?

— Слушаю.

Пытаюсь изобразить максимальную заинтересованность, а в голове только и мысли о том, что в темноте тихо и спокойно. Почему же они не позволили мне умереть? Вот просто взять и умереть, я бы… я бы была благодарна.

— Ясно, — Карл потер переносицу и, подперев руками подбородок, проникновенно так произнес. — Коннован, солнце ты мое незакатное, окажи любезность, послушай старика, потом помечтаешь.

— Извини.

— Извини… потом извиняться станешь, если выживешь, конечно.

Мне кажется, или в его голосе действительно прозвучало сожаление? Наверное, кажется, Карл и эмоции — вещи не совместимые. Карл, эмоции и я…

— А теперь давай серьезно. Из плюсов — основные линии изначально размещали под землей, на прямое попадание ядерной бомбы, конечно, не рассчитаны, но обычную бомбардировку выдержат. Из минусов — все транспортные и энергетические линии придется прокладывать заново, а на это уйдет недели две-три. Причем недели будут жаркие, потому как кандагарцы — далеко не идиоты, понимают, что стоит нам упрятать производство под землю и черта с два нас оттуда выкуришь, поэтому ближайшая задача — удержать ущелье, понятно?

Понятно, куда уж понятнее. Удержать ущелье.

— Если не передумала умирать, — добавляет Карл, — то, полагаю, подходящий случай подвернется. Хотя, конечно, мне будет тебя не хватать.

— Правда? — услышать подобное от Карл было несколько неожиданно.

— Правда. Привык, знаешь ли за столько-то лет.

Привык… почти комплемент.

— Коннован, все-таки ты постарайся особо не нарываться, хорошо?

— Хорошо.

Не нарываться… но темнота ждет, в ней спокойно, а мне так нужен покой. Впрочем, я ведь слово дала.

Узкая песчаная дорога, зажатая между каменными стенами и расчерченная окопами. Пара пулеметов, две сотни бойцов, вера в скорое подкрепление и слабая надежда на артиллерию, которая больше долбит стены, чем противника. Однажды нас вообще едва не засыпало, ну да лучше так, чем вообще без прикрытия.

Когда вокруг стреляют, начинаешь относиться к жизни как-то иначе, и мысли о самоубийстве кажутся не то, чтобы глупыми, но какими-то неуместными. Да и времени на них почти не оставалось, времени вообще ни на что не оставалось, уже и не помню, когда я в последний раз нормально спала, чтобы не двадцать-тридцать минут в перерыве между атаками, а хотя бы часа два. Или еда… нормальная горячая еда, а не чертовы консервы вприкуску с черствым хлебом.

Людям тяжелее, они здесь уже давно, устали и даже на артобстрелы не реагируют. В глазах — обреченность и тоска, они не верят, что это когда-нибудь закончится, и постепенно их настроение передается и мне. И не только мне — из да-ори на передовой еще Кельм и Брик — так эти двое ставки делают на то, как долго еще вытянут. Кельм рассчитывает на месяц, Брик более пессимистичен — две недели, одна из которых уже прошла. Мне дают три дня.

Белой звездой вспыхнула сигнальная ракета и я, запихав недоеденный бутерброд за щеку, скатилась на дно окопа. Белый цвет — сигнал артиллеристам, ну сейчас начнется… а говорили, будто их батареи выбили. Черта с два имперцев выбьешь. И границы нет, раньше хоть как-то сдерживала.

Хреново работаете, товарищ Хранитель.

Знакомый протяжный свист, зажимаю уши руками, но все равно глохну. Сверху накатывает волной песка, потом еще одной и еще… снаряды идут плотно. Наши вроде бы отвечают, но как-то вяло.

Зеленая ракета. Ну, веселье начинается, вытряхиваю песок из волос и подбираюсь поближе к пулемету. Хороший мой, теперь если кому и верить, то только ему. За все дни ни разу не подвел. Цинки с патронами тут же, ох и повеселимся…

Мощный посыл связи на миг выключает цвета, заставляя вытряхивать из ушей несуществующие пробки.

— Что?

Одновременно разворачиваю пулемет, который взрывной волной чуть сдвинуло в сторону — жутко неудобно. А никто из людей не делает попытки помочь.

— Конни, продержитесь час-полтора. Техвзрывчатку используй.

Карл исчезает прежде, чем успеваю ответить.

Полтора часа… Мы уже вторую неделю периметр держим, так что полтора часа — это не так и много. С другой стороны, если Карл просит, значит… значит Имперцы приготовили неприятный сюрприз.

Например, танки.

И протащили же! Не тупые болванки снарядов, в которых портится нечему, а этих монстров. Черная громада с торжествующим ревом выкатывает из темноты… за ней еще одна и еще… пока нас разделяет метров пятьсот, но даже с этого расстояния кандагарские звери выглядят внушительно. Низкие, приземистые, похожие на закованных в броню черепах, они движутся неспешно, точно знают, что противопоставить нам нечего.

Я видела танки на фотографиях, и на кадрах видеохроник, но чтобы живьем… лязг, грохот, земля ощутимо подрагивает, а ожившие куски железной скалы неотвратимо приближаются.

Твою мать!

Рация скрежещет. На сей раз Брик с закономерным вопросом что делать. А я откуда знаю, что? У меня из оружия — один пулемет! И десяток полос пластвзрывчатки… Технической. Карл сказал…

Карл ничего толком не сказал. Как ее использовать?

Обыкновенно. Размять. Скатать шар, сунуть капсюль, так, чтобы не совсем утонул. И куда-нибудь… куда? Черепахи приближаются. Шкура расшита пластинами брони, но гусеницы уязвимы, и пузыри топливных баков. И днище тоже.

— Подпускай поближе и взрывчаткой.

— Идиотский план, — ответил Брик, отключаясь. Ну какой уж есть, артиллеристов звать, так они скорее наши собственные окопы заровняют, чем в танки попадут.

Головная машина, замерев на месте, плюнула огнем. Снаряд разорвался где-то сзади, но все равно несколько неприятных мгновений я испытала. Подобраться бы к этим монстрам поближе…

А собственно говоря, что мне мешает? То же самоубийство, только, как и просил Карл, с пользой для общества. В запасе у меня пару минут. Танки движутся медленно, это плюс, но за ними пехота — это минус. Значит…

Две минуты плотного огня, патроны не жалею — если план удастся, имперцы отступят, если не удастся — мне будет все равно, сколько цинков осталось. Люди отходят, не дожидаясь приказа, похоже на бегство, но разбираться некогда… потом, если выживу.

А головная машина уже совсем близко, черный ствол нагло торчат вперед, широкие гусеницы вминают землю, а толстые полосы брони кажутся складками кожи на теле дивного зверя.

Примитив. Зато надежный. Тонкие штуки граница вырубит, а этого монстра… этого монстра вырублю я. Или наоборот.

Глубоко вдохнуть — самолепные гранаты на поясе, капсюли в кармане. Главное, самой не подорваться, очень уж дурацкая смерть выйдет. И… вперед.

Быстро. Ни о чем не думая. Упасть на землю — разгоряченное воняющее краской и железом брюхо проползает над головой — они меня даже не заметили. Дышать невозможно, а рев мотора сводит с ума, заставляя всем телом вжиматься в каменистую землю. Досчитать до трех и… бляшка пластита прикипает к брюху. Давлю пальцами капсюль. Теперь бы самой успеть до взрыва…

Не успеваю. Осколок царапает щеку, зато танк замирает грудой мертвого железа. А второй ползет прямо на меня… стреляют. Больно. О боли потом — взлететь на корпус, обжигающе-горячий, но за пластины брони удобно цепляться. Люк. Приоткрыт… наверное, внутри адски жарко. Ну, вот вам, ребята, подарок. От взрыва машина вздрагивает — будто в ведро камень бросили — и некоторое время продолжает двигаться.

Агония.

Еще три… один совсем близко, наползает бронированной тушей, смердит порохом и сгоревшей краской, за ним бегут, торопятся суетливые тени — пехота… выстрелов не слышу, только рев работающего мотора и скрежет сминаемых гусеницами камней. В пыль… и меня сейчас тоже в пыль. Бежать нужно, но отчего-то продолжаю стоять… два заряда осталось. Случайная пуля скользнула по щеке. Горячий поцелуй на прощанье. Страшно ждать? Тогда вперед, как с первым… раз, два…

На счет три по трубе ущелья прокатилась ледяная волна…

Рубеус.

Он ее убьет. Собственными руками шею свернет, чтобы не мучила ни себя, ни его. Под танки полезла, идиотка чертова.

— Дура, ты понимаешь, что ты дура? — голос срывается на крик, и стыдно, и страшно, еще немного и опоздал бы. Она смотрит непонимающим взглядом и говорит:

— Привет. А ты откуда?

Вытирает лицо рукавом, на коже остаются темные полоски грязи. Свежие царапины, старые шрамы, форма на ней будто с чужого плеча. Злость постепенно успокаивалась.

— Ты же погибнуть могла. Ты слово давала, клялась, черт побери… — схватить бы ее, вернуть в замок, там безопасно. Там Мика, и приходится жить как прежде, а он разучился, он не помнит, как существовал без нее. Сказать? Да нет, глупо расписываться в собственной слабости, когда надежды.

— А что ты сделал?

Она подходит вплотную к замершей громаде танка, касается брони, настороженно, точно опасаясь, что прикосновение разбудит уснувшего зверя. Не разбудит. Мертв. И этот, и остальные, и пехота, и наверное дальше, до рубежа Имперцев, обозначенном ежами колючей проволоки.

— Это Анке, да?

— Да.

Северный ветер и его, Рубеуса, страх не успеть, он не думал, он сделал первое, что пришло в голову: просто направил всю имеющуюся в наличии энергию в ущелье, сам толком не понимая, что создает: щит или меч. Зато Анке понял. Заиндевевшие каменные стены, снежные узоры на броне и тела, похожие на оловянных солдатиков. Ледяных солдатиков. Скольких он сегодня убил? Несколько сотен? Несколько тысяч? Тоска наползала, порождая новую волну ярости.

— Они все равно умерли бы, — Коннован мягко касается руки. — Здесь больше нечего делать, кроме как убивать и умирать. Это война, Рубеус… и ты зря за меня беспокоился, я бы справилась, честно.

Конни смотрит снизу вверх, в лиловых глазах отражение неба… так близко, но все равно далеко. Зачем она дразнит, неужели не понимает, насколько тяжело быть рядом?

— Идем, — лед ее запястий обжигает пальцы, губами бы прикоснуться, поймать пульс… поймать душу, девушка-призрак, за что эта мука? Сжать руку, боль за боль… кто бы понял, насколько тяжело. Вечное небо над головой, уставшие крылья Северного Ветра. Некого винить, не у кого просить прощенья.

Незачем. Все равно безнадежно, так стоит ли унижаться.

— Отпусти, мне больно. — Не делает попыток вырваться, но просит. — Пожалуйста…

Разжать пальцы, добровольно выпустить? Убежит, но иначе нельзя… прижимает ладонь к плечу. Ранена? Господи, какой же он идиот, что не заметил. А Коннован почему молчала?

— Все в порядке. Нормально. Ничего страшного. — Она пыталась улыбаться, она пыталась убедить, что все в порядке, она сбежала сюда, где убивают, лишь бы не оставаться в Хельмсдорфе. Она настолько ненавидит его, что готова лезть под пули, лишь бы не возвращаться.

Нельзя показывать слабость. В конце концов, у него осталось еще чувство собственного достоинства, и Рубеус приказал:

— Идем.

Она подчинилась.

— Идиот, неизлечимый идиот. — Карл руками смахнул с мокрых волос воду. — Ты о чем думал, когда границу обрушил? Вот так, одна секунда и вся энергия в ущелье ушла. Выбил. Всех. Начисто.

В помещении воняло свежей краской. Бледно-зеленые стены с тяжелыми венами кабелей, белый потолок и заботливо укрытый простыней стол. На полотне россыпь круглых пятен, часть белые, часть зеленые, сквозь стены внутрь комнаты проникает нервное гудение работающих заводских линий, и приходится делать усилие, чтобы сосредоточится на деле.

— Думаешь, я не мог подобным образом? Да две секунды, концентрируешь всю имеющуюся в наличии энергию в одной точке и получаешь эффект полной стерилизации заданного квадрата.

Полотенце полетело на стол, не слишком чистое, но Карлу все равно. Да и Рубеус не отказался бы смыть въевшуюся в кожу пыль, всего-то час в ущелье, а ощущение, будто год в окопе проторчал.

— Зато граница голая. И надейся, что узлы просто отключились, иначе… это даже не идиотизм. Это хуже. Ну скажи, какого ты вмешался?

— Ты обещал поберечь ее, — Рубеус постарался говорить спокойно.

— Настолько, насколько это будет возможно, — уточнил Карл. — Тем более, что вы, Хранитель, в данном вопросе не имеете права голоса.

Жестко. Вежливо. На "вы" перешел, почти пощечина. Странно, он ведь должен ненавидеть Карла, а теперь злится из-за дурацкой показной вежливости.

— Ты сам от нее отказался.

Карл, натягивая рубашку, тихо добавил:

— Может быть потом, когда оба успокоитесь. Жизнь ведь длинная.

Длинная, только времени все равно мало. И комната эта вызывает отвращение. Лишенная окон, с очищенным вентиляцией воздухом… не комната, а…

Вальрик.

Камера. Настолько тесная, что, кажется, стены вот-вот столкнуться друг с другом. Если встать в центре, то можно дотянуться руками серого бетона, причем не важно, слева ли, справа. А потолок высоко. Лампа забрана мелкой решеткой. Она разрезает свет на неровные квадраты, часть из которых желтыми пятнами расцвечивает тонкое покрывало, часть стекает со стен на пол. Иногда свет ярче, иногда почти гаснет, и камера погружается в тягучую унылую недотемноту.

Время сна.

Спать не хочется. Есть тоже, но Вальрик ест, потому что должен выжить и отомстить. Ненависть теперь совсем другая: тяжелая, давящая, требующая немедленных действий. Но как действовать, когда вокруг лишь стены, пол квадратами мутного света и железная дверь. Вальрик колотил в дверь пока сбитые в кровь пальцы не онемели, да без толку. Тем, кто снаружи, было наплевать на стук.

Предательство. Ставки, приказ и предательство, втройне подлое из-за того, что Ихор знал, насколько важен этот бой. Знал и не позволил… почему так? Вальрик честно попытался понять, вот только та тварь, что поселилась внутри него, мешала думать. Она требовала крови и мести, и Вальрик с радостью подчинился бы, но… вырваться отсюда невозможно, оставалось ждать.

Когда-нибудь его выпустят отсюда. Должны выпустить. Невозможно представить, чтобы эта клетка навсегда, и каждый раз, заслышав шаги с той стороны, Вальрик надеялся, что уж сегодня дверь откроют, именно дверь, а не узкое, в две ладони, окно, через которое передавали тарелки с едой. Он пытался говорить с теми, кто приходил, но его игнорировали.

Но за что с ним так? За то, что убивал? Или за то, что побеждал, хотя должен был умереть? За то, что Хозяин поставил на Шрама и испугался, что проиграет? Или за то, что поверил? Нельзя верить, никому нельзя верить. Джулла не обманывала, а остальные лгали. Всегда. Постоянно. Использовали, ломали его в угоду собственным потребностям, а он подчинялся.

Идиот. Трижды идиот, что слушал Ихора, а надо было… как хотел, нож в столовой и по горлу, там где пульс. Тогда бы Шрама ни один врач не спас. Честный бой… таких не бывает, у кого-то всегда преимущество. А он, Вальрик, забыл об этом.

Время честных поединков прошло.

Кровать жесткая, узкая. И сны тяжелые, серые, будто тюрьма продолжается даже там. Лучше сдохнуть, чем дальше так жить непонятно кем, а еще лучше убить того, по чьей вине Вальрик попал в эту клетку.

Быть может, завтра дверь откроют…

Открыли. Это было настолько неожиданно, что Вальрик растерялся. Ждал, надеялся, караулил, вслушиваясь в доносящиеся снаружи звуки, а теперь растерялся.

А ему приказали:

— Выходи.

Вальрик подчинился. За ним пришли четверо, болотно-зеленая форма, высокие шнурованные ботинки, автоматы…

— Встать. Лицом к стене. Руки за спину, — жесткий тон свидетельствовал о серьезности намерений, интересно, что будет, если он откажется выполнять приказ? Надоело быть послушным, и Вальрик, резко развернувшись, ударил ближайшего из конвоиров. Почти дотянулся, но… тот ушел в сторону и ответил. Удар прикладом по ребрам, и еще один, сзади, по шее. И по голове… вспышка и темнота…

Холодная вода привела в чувство, по полу растекалась розовая лужа, которая, добравшись до черной рифленой подошвы, нерешительно замерла.

— Подъем. — Скомандовал тот же голос. Вальрик попытался встать, качнуло. По лицу что-то течет, а вытереть никак — руки за спиной связаны.

— Давай, вставай, нечего тут… — его подняли вверх за ворот рубахи и недружелюбно подтолкнули в спину. — Иди. И без шуток, ясно? А то будет еще больнее.

Больнее? Боли нет, во всяком случае, Вальрик ее не ощущает. Дышать носом тяжело, наверное, сломали. Зуб шатается, и левым глазом почти ничего не видно. Пройдет. Вот наручники — куда более серьезная проблема. Плотно сидят. И ладони у него широкие, не пролезут, а силой — бесполезно, хотя Вальрик все равно попытался, но получил лишь прикладом между лопаток.

— Без шуток, — повторил конвоир.

Коридор выглядит продолжением камеры. Те же тянущиеся друг к другу стены, те же забранные сеткой лампы, нездоровый резкий свет, ровный пол, по которому ползут, вздрагивают, отзываясь на шаги, длинные тени. Одна его и еще четыре чужие. Тени добрались до решетки раньше людей и спокойно переползли на ту сторону, а людям пришлось возиться с замком, сначала открывать, потом закрывать… и снова коридор. Решетка-коридор, решетка-коридор, узкие длинные отсеки, разделенные стальными прутьями. Когда вместо решетки из-за поворота выглянула дверь, тяжелая, металлическая, с узкой прорезью смотрового окна, Вальрик понял, что путь окончен.

— К стене, — привычно скомандовал конвоир. С дверью он возился дольше, но, наконец, открылась и она.

— Вперед. Медленно. Резких движений не делать, при попытке побега или нападения стреляю.

— Спасибо, что предупредил, — разговаривать было неудобно, разбитые губы хоть и не болели, но и не слушались. Конвоир ничего не ответил. Плевать. И на предупреждение тоже.

После камеры эта комната казалась почти роскошной: ковер на полу, мебель и даже окно, пусть и за решеткой, но через прутья видно темно-синее небо.

— Вы бы его хоть помыли, что ли? — Человек брезгливо поморщился, он странным образом соответствовал этой комнате, точно являясь живым ее продолжением, невзрачно-серый, в мятом костюме, единственным ярким пятном — ослепительно-белая рубашка. Сросшиеся над переносицей брови, квадратный подбородок и мягкие, оплывающие щеки. От человека пахло раздражением и усталостью.

— Вон туда стул поставьте, не хватало, чтоб он мне ковер испачкал, — хозяин комнаты выбрался из-за стола, росту он оказался небольшого, но при этом умудрялся смотреть на Вальрика сверху вниз, не пытаясь даже маскировать свое презрение вежливостью.

— И в крови… что ж вы вечно спешите-то…

— Прошу прощения, камрад Олаф, но задержанный оказал сопротивление, — в голосе конвоира послышались извиняющиеся нотки. Надо же, а он боится этого толстяка.

— Ну тогда ладно, тогда прощаю… буйный, значит. Пристегните и свободны.

Олаф подошел в плотную и заглянул в глаза Вальрику. Неприятный у него взгляд, хочется отвернуться, лишь бы не глядеть в эти серовато-голубые холодные глаза, но отворачиваться Вальрик не стал, он не боится, ни толстяка, ни конвоиров… к Дьяволу всех вместе с Империей.

— Но…

— Ты что, думаешь, я с каким-то мальчишкой не управлюсь? Пристегни и свободен, если что — позову.

Чужое раздражение полоснуло по нервам, в камере Вальрик успел отвыкнуть от чужих эмоций, интересно, сколько он там провел?

— Два месяца, дорогой мой, два месяца… полагаю, достаточно, чтобы в голове прояснилось?

Олаф дружелюбно улыбнулся, только Вальрик довольно ясно видел, что стоит за этим дружелюбием. А пристегнули его хорошо, ноги к ножкам стула, руки к спинке, сидеть было неудобно, ну да вряд ли кого-нибудь здесь интересуют его удобства. Конвой вышел, а Олоф не торопился начать беседу, рассматривал Вальрика с пристальным вниманием и мурлыкал под нос песенку. Вальрик ждал, на всякий случай попробовал вытащить руку из стального кольца. Черта с два, плотно сидит.

— И не пытайся, — посоветовал Олаф, — ребята свое дело хорошо знают. Крепко они тебя отделали. Болит?

— Нет.

— Плохо. Боль, она, видишь ли, думать помогает… оценивать ситуацию, вот когда не болит, кажется, будто море по колено… а так и утонуть недолго. Значит, не боишься?

— Боюсь, — соврал Вальрик, просто так, для поддержания беседы, Олаф усмехнулся и, подняв пальцами подбородок, заглянул в глаза.

— Врешь. Я вижу, когда люди врут. И страх вижу. Иногда сидит тут весь из себя смелый, ругается, грозится отомстить, а в глаза заглянешь и ясно сразу — боится. Ох, чувствую, сложно с тобой будет… ну да мы как-нибудь управимся.

Управляться Вальрик не хотел. Убивать — да. Может быть даже этого толстяка с неприятным взглядом, конечно, пока тот лично Вальрику ничего плохого не сделал, но и хорошего ожидать не приходится.

— Ну, рассказывай что ли?

Олаф поставил свой стул напротив, сидел он вроде бы и близко, а дотянуться не дотянешься, наручники в Империи хорошие. И клетки тоже.

Уроды. Вальрик проглотил злость вместе с густой тягучей слюной и спокойно — во всяком случае ему хотелось думать, что спокойно — произнес.

— О чем рассказывать?

— О себе, для начала. Как зовут, откуда родом… родители кто. Родился когда…

— Зовут Вальриком, родом из Южного княжества, правда, его кажется уже не существует, но это же детали?

В крови забурлило хмельное веселье. Рассказывать? Он расскажет, он столько всего готов рассказать, что им здесь тошно станет, причем всем.

— Родители? Отец князем был, мать не помню, но говорили, будто рабыня. Родился я…давно. Лет этак сто шестьдесят получается, даже больше…

— Молодо выглядишь, — заметил Олаф, он сидел на стуле, подперев подбородок кулаком, и слушал.

— Так и я не старый, просто получилось так, вышли в одно время, а пришли в другое.

— И где ж это вы так долго ходили?

— В Проклятых землях, — честно ответил Вальрик, было смешно, ведь правду говорит, но никто в эту правду не поверит. Олаф только хмыкнул:

— Шутки шутишь? Это хорошо, когда у человека чувство юмора есть…с такими дело иметь приятнее.

Олаф, поднявшись, принялся расстегивать пуговицы пиджака, спокойно, неторопливо, даже как-то устало, точно снимать пиджак ему до жути не хотелось, но вот выхода другого не было. Пиджак он повесил на спинку стула, аккуратно расправив плечики, закатал рукава рубашки и положив руку Вальрику на плечо, дружелюбно сказал:

— Только, сдается мне, ты не понимаешь, во что влип.

— А ты объясни, — попросил Вальрик.

Очнулся он в камере, лампа, хоть и оставалась неподвижной, но отчего-то плавно покачивалась перед глазами. Хорошо хоть боли не ощущает… очень хорошо… замечательно… но смеяться все-таки не стоило — стошнило темными кровяными сгустками. Ну ублюдки… ничего, он рассчитается, со всеми рассчитает. А камера другая… наверное, для того, чтобы ходить недалеко было.

И зуб, который шатался выбили. Блевать кровью неприятно, а желание убивать разрослось… когда-нибудь ему повезет, обязательно повезет. До крана с водой пришлось добираться ползком.