Глава 13

Рубеус

Белая капсула жизнеобеспечения слабо светится, и дым внутри переливается влажным блеском, скрадывает линии, стыдливо укрывая наготу той, что внутри. Пока нес, только и думал, чтобы успеть, удержать… странное ощущение, будто все уже было, и не так давно, размытые дождем горы и девушка на краю пропасти.

Не убий. Заповедь нарушенная сознательно.

Не умирай. Все, что угодно, только не умирай. Линия жизни зеленой нитью ползет по монитору, стоит отвести взгляд и нить оборвется. Не умирай… не убий. Равновесие.

— Продолжаешь скорбеть? — Мика замерла на пороге, не решаясь спуститься вниз. — От того, что ты здесь сидишь, ничего не изменится.

Изменится, может быть, она услышит и поймет, как нужна. Вернется.

— Кстати, у тебя проблемы, Карл… в общем, он тут и, кажется, отнюдь не с дружеским визитом. Ты бы вышел, встретил, объяснил…

Мягкий шлейф духов невидимой пылью осел на пол, идти надо, объяснять, но вот что и как.

— Вернись, пожалуйста…

Карл был зол. Настолько зол, что даже не потрудился переодеться, от кожаной куртки пахло дымом, мятая рубашка приобрела грязновато-серый оттенок, а на лице и руках вице-диктатора застыли темно-бурые пятна крови.

— И как это понимать? — Карл швырнул куртку в угол. — Стоит отлучиться ненадолго, как тут полный бардак! Какого черта ты затеял этот поединок? Так понравилось быть Хранителем?

Глянув на руки, Карл вытер их о рубашку.

— Это получилось случайно.

— Что получилось случайно? Твой вызов? Ты вообще разбрасываешься вызовами, как барышня обещаниями, то бишь, бестолково и не осознавая последствий. Выпить есть?

Рубеус налил из первой попавшейся бутылки.

— Виски? Хотя, какое к долбанной матери виски, настоящее виски осталось в прошлом, а это — самогон… Ну да по нынешнему времени и самогон — роскошь. А ты давай, рассказывай, герой, с чего все началось.

— Зачем?

Рубеус плеснул и себе. Желтоватого оттенка жидкость имела неприятный запах и ощутимо драла горло. Что рассказывать, если она умирает? Убегает, девушка-призрак, последняя надежда остаться человеком. Он сам, собственными руками убил, вернее, пока не убил, но это существование в капсуле жизнеобеспечения не похоже на жизнь. Сердца бьются, легкие снабжают тело кислородом, но рана по-прежнему сочится кровью, а разум спит, точно Коннован никак не может принять решение, уходить ей или остаться.

Пусть останется, он звал ее — не слышала, не ответила. Не поверила. Легче самому умереть, чем смотреть, как ускользает из рук нить ее жизни.

— Затем, — Карл залпом осушил стакан, фыркнул и, вытерев рукавом темный след на щеке, тихо произнес, — что я еще не решил, спустить с Мики шкуру или нет.

— А причем здесь Мика?

— Может, совершенно не при чем, но мне очень не нравится, когда меня пытаются выставить дураком. Итак, либо ты рассказываешь все, как есть, либо я начинаю разбираться сам. Но, поверь, этот вариант будет гораздо более болезненным.

Карл уселся на низкий диванчик, вытянул ноги и, скрестив руки на груди, произнес:

— Итак, я жду. Зачем нужен был этот поединок?

Рубеус попытался объяснить, но объяснения вышли какими-то скомканными. Выходит, снова ошибся.

— Значит, Коннован не справлялась, это раз, — Карл загнул палец. — Слушать советов не хотела, это два. Добровольно уступать место тоже, это три. Тебе стало невмоготу терпеть подобное положение, это четыре. Ну и ты стал опасаться, что ее вызовет кто-то другой, это пять. Правильно?

Пять причин, пять загнутых пальцев, в итоге — кулак. Красивый жест, вполне в духе Карла. Впрочем, если тот дошел до красивых жестов, значит, уже не так зол как вначале.

— А разобраться, в чем тут дело ты даже не пытался? Или просто поговорить? Нет, я понимаю, это безумно сложно просто взять и поговорить нормально. Ладно, я и сам-то… не думал, что все это настолько серьезно. — Карл потер переносицу. — Осталось решить, что делать дальше. С точки зрения логики, оптимальный вариант — она спокойно умирает. И не надо на меня смотреть глазами печального барана. Твоих, между прочим, рук дело. Поединок — дело такое, непредсказуемое. Итак, если Коннован умрет, то все вернется на круги своя. Если нет, тогда возникает ряд проблемы. Первая — считать ли ваш поединок завершенным. Согласно правилам соперник должен либо сдаться, либо умереть. Полагаю, Коннован выбрала второй вариант, а ты взял да помешал, спасать бросился, а это несколько… необычно. Теперь у тебя два выхода — либо заставить ее согласиться с поражением, причем официально, то есть в присутствии секундантов, либо добить.

— Добить? — Рубеусу показалось, что он ослышался, вряд ли Карл может говорить это всерьез, но вице-диктатор был серьезен как никогда.

— Добить. Сам или Мике поручи. Она ведь твой секундант. А ты что думал? Что это так просто? Когда вы, наконец, думать начнете, прежде чем делать что-то, а?

— А если она согласиться?

Карл потянулся так, что косточки захрустели.

— Сомневаюсь. Ну да ладно, допустим, она согласилась. Допустим, вопрос с выкупом тоже решен. Все получили желаемое — ты Хельмсдорф и Мику, я — порядок в регионе, а вот что будет делать Коннован?

— Здесь останется.

— И в качестве кого? Домашнее животное? Собачка, которую жалко на мороз выгонять? И сколько она продержится, прежде чем выбрать способ понадежнее?

— Ты тоже полагаешь, что это было самоубийство?

— А разве нет? Шансов на победу у нее не было, но вместе с тем она идет на заведомый проигрыш, а потом случается этакий… несчастный случай. Есть во что переодеться? Ненавижу грязные рубашки… Она тебя обманула, умная моя девочка. Одно не понятно, почему она до сих пор жива… — Карл поднялся и прошелся по комнате, по всему видно, его переполняла энергия, которой требовался выход. А вот у Рубеуса сил не осталось. И вниз пора, граница звенит. И страшно оставлять Коннован надолго одну, почему-то ему казалось, что стоит отлучиться на сколь бы то ни было долгое время, и произойдет нечто страшное.

Например, смерть.

Карл, остановившись у картины, щелкнул по носу полуобнаженную дамочку. Сказал:

— Ладно, если дня через три в себя не придет, отключай. Толку все равно не будет…

Коннован.

Я не хотела возвращаться, но бело-желтая сфера сомкнулась и попросту вытолкнула меня из света в темноту.

— Возвращайся, — сказала Тора, но не сказала как. Я не видела дороги и не хотела ее искать. Я останусь здесь навсегда. Почему бы и нет? Тихо и уютно, как под пуховым одеялом. Раньше я часто пряталась под одеялом от ночных кошмаров, а потом перестала видеть сны. Совсем.

Обидно.

Не знаю, сколько времени я просидела, вслушиваясь в темноту, но постепенно она начала наполняться звуками. Шелест… то ли капли дождя запутавшиеся в тяжелой листве, то ли холодные руки воды двигающие камни. Стон… неоправданно-живой для этого места, исполненный такой неизбывной тоски, что сжимается сердце. Шаги… тихие, крадущиеся, опасные. Чье-то дыхание шевелит волосы на затылке, чьи-то руки почти касаются шеи. Я ощущаю исходящее от них тепло, но не само прикосновение.

— Вернись, — шепчет кто-то на ухо.

Закрываю уши ладонями. Ни за что. Не хочу. Не буду.

— Вернись.

Он настойчив, он не желает уступать.

— Вернись, вернись, вернись!

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него, но сзади никого нет.

— Вернись, — голос будоражит темноту, и она отзывается возмущенными волнами.

Да он просто издевается! Я встаю, чтобы найти его и сказать, что не вернусь, ни за что на свете не вернусь. Мне хорошо здесь, не больно и не страшно, а еще здесь я никому не мешаю и…

— Вернись! — голос отступает, я иду за ним. Тяжело, темнота сгущается, становится похожей на кисель, она пытается удержать, остановить, хватает за одежду и вязкой резиновой паутиной опутывает ноги.

И дышать тяжело. Почему она не хочет, чтобы я дышала?

— Вернись, — теперь голос не просит, он требует, он нагл и настойчив.

— Иди к черту! — кричу я в ответ и… просыпаюсь?

Я просыпаюсь? Это был всего лишь сон? Поединок, мир на кончике лезвия, замерзшее время, Тора и темнота, которая не хотела отпускать меня?

Здесь тоже темно, точнее сумрачно, длинные тени и знакомый низкий потолок отвратительного буро-зеленого цвета, плывет, плавится, а в глазах мушки. И дышать тяжело.

Если то, что случилось, — сон, то почему мне тяжело дышать?

Пытаюсь встать и не могу, вместо тела — комок ваты, а в голове неприятная легкость, от которой к горлу моментально подкатывает комок тошноты. А потолок кружится, по часовой стрелке, но если сильно присмотреться, то против.

Нелогично.

Закрываю глаза, но становится только хуже — бурая, расчерченная тенями юла пускается в пляс, и я понимаю, что еще немного и меня попросту вырвет. Стыдно.

Зато из кружения появляется мысль — если мне настолько плохо, значит, поединок состоялся, то есть первая часть сна — это не совсем, вернее совсем не сон. А дальше? Дальше не знаю. Снова ухожу.

Возвращаюсь.

Неудобно. Лежать в капсуле дьявольски неудобно, трубки в руках, трубки в носу, трубки в груди. Понимаю, что без них никак, но лучше бы никак, чем так. А еще Рубеус пришел. Мораль читать будет. Какого лешего? И без этих проповедей тошно.

— Ну и чего ты хотела добиться таким образом?

Я молчу, делая вид, что разглядываю стену. Голая и некрасивая, краска легла неровно, и кое-где образовались потеки. Мне хотелось пощупать темно-коричневые капельки, чтобы убедиться, что они и вправду застыли.

Что касается вопроса, то вряд ли мой ответ, что хотела я всего-навсего умереть, понравится Рубеусу. Он разорется, и я буду чувствовать себя еще более погано, чем сейчас. Хотя вряд ли такое возможно.

— И тебе не стыдно?

Стыдно, еще как стыдно. Но опять молчу. Капельки на стене обитают стаями, в одной семь, а в другой — целых девять особей. Или капли краски это не особи? Когда думаешь о чем-то постороннем, стыд исчезает.

— Значит, разговаривать со мной ты не желаешь?

Совершенно верно. Не желаю. Ни с тобой, ни с кем бы то ни было. Во-первых, сказать мне совершенно нечего, во-вторых, разговаривать тяжело.

— Ладно. Когда надумаешь — скажи.

Он уходит и я, наконец-то, получаю возможность поплакать вволю. И почему я неудачница? Но плакать тяжело, сразу начинаю задыхаться, и капсула автоматом подает успокоительное, от которого начинает кружиться голова.

Но Рубеус настойчив. Он возвращается, каждый день или ночь. И сегодня тоже.

— Поговори со мной, — Рубеус садится рядом, и я начинаю ощущать себя еще более беспомощной и больной, чем есть на самом деле. Темные волосы, черные глаза, высокие резко очерченные скулы, наверное, он красивый, но мне уже все равно. — Конни, пожалуйста, поговори со мной.

— О чем? — в горле першит, и лежать неудобно, без крышки капсула похожа на обыкновенную кровать, только жестче. Да и не бывает кроватей из прозрачного пластика.

— Например, о том, зачем ты это сделала? Тебе, что, так надоело жить? Настолько все плохо, что только умереть?

— Уснуть, и видеть сны. Быть может, вот в чем трудность: какие сны приснятся в смертном сне…

— Что?

— Шекспир. Поэт такой древний, — Господи, ну и чушь же я несу.

— Поэт, значит. Никогда не понимал смысла в стихах. Если гимн церковный, то еще ладно, но когда ни о чем… или о смерти… зачем писать стихи о смерти?

— Не знаю, но ведь красиво же.

— И ты тоже из-за красоты решила? Или другие причины были?

— Были, — все-таки неприятного разговора не избежать. Ненавижу объясняться, но он имеет право. Или не имеет? Или потребует объяснения вне зависимости от этого мифического права? Можно снова отвернуться и замолчать, тогда он уйдет. Но тогда одиночество, капли застывшей краски на стене, мерное тиканье приборов и размышления о смысле жизни? Уж лучше разговор, неприятный, но честный.

Рубеус ждет, не торопит, а я не представляю, с чего начать.

— Я поняла, что должна уйти и просто выбрала путь.

— Просто? Ты просто выбрала? — Он начинает злиться. — Взяла и выбрала, так? А обо мне ты подумала?

— А ты обо мне думал? Хотя бы раз все время? Ты стыдился меня. Пенял на мою неспособность вникать в дела. А мне плевать на дела. Мне нужно было, чтобы ты со мной поговорил. Нормально, без крика и Микиных советов. Не поверишь, но поначалу я на что-то надеялась, дура, да? А потом ты сказал, что лучше бы мне не возвращаться, и я поняла, что и в самом деле лучше. Причем для всех. Я лишняя здесь, в замке, в жизни этой. Так чего за нее цепляться? Обидно только, что могла бы раньше уйти, не так больно было бы.

Молчит. Точно подписывается под каждым сказанным словом. Правильно, а чего я ждала? Извинений?

— А чего ты ждала? — жесткий тон, жесткий взгляд, скрещенные на груди руки, когти черными мазками выделяются на белой плоскости халата. — Того, что будет как полтора века назад? Ты сама отгородилась от жизни, запершись в выдуманных обидах. Да мне некогда было разбираться с ними, я не умею и не хочу учиться, потому что бегать за существом, которое думает только о себе, глупо.

Существо… я не человек, и не да-ори, я — абстрактное существо, которое всем мешает. Главное, не заплакать, не здесь, не при нем. Потом, когда уйдет, чтобы никто не видел.

— Я не это хотел сказать, извини.

Легкое прикосновение заставляет вздрогнуть, и Рубеус убирает руку.

— Я просто не мог бросить все на самотек ради… — Рубеус осекся, ну да я и так поняла, где уж не понять, когда все сформулировано настолько ясно. Да и до разговора этого тоже все ясно было, мне остается лишь сохранить хорошую мину при плохой игре. Черт, до чего же сложно улыбаться… и губы потрескались. Отвечаю и сама удивляюсь, насколько спокоен и даже равнодушен голос.

— Ради меня? Да нет, Рубеус, я не настолько наивна, чтобы ожидать от кого бы то ни было подобного подвига. Да и вообще не понимаю, зачем ты здесь, ведь у Хранителя столько дел, ни минуты покоя. Война опять же. Мика.

Он поднялся и вышел, только у самого порога, обернувшись, бросил:

— Ты стала очень злой.

Злой? Я стала злой? Да, черт побери, я стала злой, потому что быть доброй — больно.

Мика пришла дня через два, и честно говоря, я даже обрадовалась ее визиту — лежать в полном одиночестве тоскливо.

— Привет, — сегодня на ней белый наряд, столь же изысканный сколь раздражающе роскошный. — Как самочувствие?

— Великолепно.

— Я рада, — Мика небрежным жестом поправляет волосы. Тонкие браслеты золотой волной скатываются к локтю, потом снова к запястью… красиво. — Знаешь, я так переживала…

— Не верю.

— Ну и правильно делаешь. Слушай, тебе не кажется, что здесь как-то мрачновато, а? Лично у меня в подобной обстановке возникают мысли отнюдь не о выздоровлении.

— А ты болела?

— Нет. Я как-то стараюсь избегать… травм. И тебе советую. — Она произнесла это с таким искренним участием, что я едва не прослезилась от умиления. Я вообще в последнее время какой-то слишком уж чувствительной стала.

— Спасибо.

— Я вообще-то поговорить хотела… надеюсь, ты не станешь ябедничать? А стены все-таки надо будет перекрасить… нежно-зеленый или бежевый? Тебе какой больше по вкусу?

— Бежевый.

— Значит, в зеленый. Прости, ничего личного, но Хельмсдорф — мой дом и я в нем хозяйка. Я помню такой, каким он был раньше, и вижу, каким стал теперь, не без моего, заметь участия. Я знаю здесь каждый камень. Я чувствую замок, его потребности, желания, саму его суть, а ты — чужая. Ты сама понимаешь, что чужая здесь, и останешься чужой. Я лично ничего против тебя не имею, но…

— Но мне лучше уйти, так?

— Да. Рубеус, конечно, предложит тебе остаться и, возможно, даже будет уговаривать. Я надеюсь, ты не согласишься.

— А почему нет? Места здесь много.

— Не для тебя. Ты мешаешь, Коннован.

— Кому, тебе?

— Мне. И Рубеусу. И Карлу, который вынужден отвлекаться на твои истерики, вместо того, чтобы уделять внимание делам гораздо более важным. Кстати, он дико зол.

Не сомневаюсь и не удивляюсь, как-то у меня не получается жить так, чтобы Карл не злился. Мика хмурится и поспешно, пока я не начала возражать, добавляет:

— Конечно, ты можешь воспользоваться ситуацией. Женщины вообще умеют внушать мужчинам чувство вины, я сама такая. Но Коннован, разве тебе не будет противно оставаться там, где твое присутствие, мягко говоря, не слишком уместно? — Она выжидающе смотрит в глаза. — Почему ты не умерла, Коннован? И почему вообще вернулась? Тебя никто не ждал и не ждет, ты никому здесь не нужна.

Украшенные перстнями пальцы касаются моей щеки. Неприятно. А Мика, наклонившись, шепчет.

— Почему ты так стремишься жить, когда вся твоя жизнь — сплошное недоразумение? Ты неудачница, Коннован, и если хочешь что-то исправить, то найди в себе силы и доведи начатое до конца.

Ее волосы щекочут кожу, ее губы почти касаются уха, а слова ядовитыми змеями вползают в душу.

— Я тебе даже помогу, вот держи, — Мика вкладывает что-то в руку. — Здесь столько всяких лекарств… главное выбрать правильное. Дозу рассчитать. Тебе хватит и четырех таблеток. На всякий случай можешь пять. Больно не будет. Ты ведь не обижаешься на меня, Коннован? Я всего-то сказала правду. Все милая, мне пора. И ты долго не тяни.

Она уходит, только запах духов и пять круглых таблеток на ладони напоминают о том, что недавно здесь была Мика. И еще боль. Почему с каждым днем мне становится только больнее? Почему они не хотят оставить меня в покое? Почему они вообще звали меня, если теперь жалеют, что я не умерла?

Таблетки без маркировки. Розовый цвет, успокаивающий, безопасный. Интересно, что это? Вряд ли прямой яд, скорее, лекарство, одно из тех, что имеются в лазарете, иначе потом будет сложно объяснить, откуда я его взяла. Хотя… вряд ли кто-то станет доискиваться причин. Кому я нужна?

Мика права — никому.

Так может, стоит последовать "дружескому" совету, я ведь пыталась уже, другое дело, что эта попытка провалилась. Сама виновата.

У кого спросить о смерти, о пяти розовых таблетках на ладони, проглотить и обрести обещанный покой, уснуть и видеть сны. Я согласна даже без снов, лишь бы избавиться от этого угнетающего осознания собственной никчемности.

Жить? Ради чего? Ради кого? Мифическая надежда, что все пройдет, забудется и станет как прежде? А как было прежде? Я не помню.

Таблетки ненадежно, лучше пистолет. Дуло в рот и до свиданья боль, некрасиво, но надежно. Мику что ли попросить? Она принесет, но… унизительно. Тогда она победит, а я не хочу расписываться в поражении, только не перед Микой. Кто-нибудь другой, но не она.

Таблетки пусть пока полежат, вдруг пригодятся.

Вальрик.

У безумия мягкие лапы, легкие шаги, тенью на стене скользит. Чуть задумаешься, и оно уже здесь. Безумие — это когда окружающий мир распадается на отдельные цвета и запахи, их не много, но и имеющихся хватает, чтобы увидеть то, чего нет.

Боль. Страх. Насилие. Бессмысленность. Люди убивают людей, а песок стыдливо укрывает кровь, потом песок меняют, создавая иллюзию того, что ничего не было. Люди страшатся смерти, хотя на самом деле само их существование суть движение в никуда. Странные мысли появлялись в минуты между сном и пробуждением, когда разум, казалось, существовал сам по себе, свободный и от обманчивого мира иллюзий, и от реальности серой клетки. Постепенно Вальрику даже стало нравиться это ощущение невесомости. Не нужно было бояться, не нужно было ненавидеть. Ничего не нужно. Правда, какой-то частью сознания он понимал ненормальность происходящего, но не осталось причин возвращаться в так называемую нормальную жизнь.

— Ты не готов, — Ихор раздраженно швырнул сабли на песок. Стальная плоть клинков наполовину ушла в сыпучее тело. — Лучше бы ты и дальше убивал, чем такое… ну какой смысл выпускать на арену бойца, который не желает драться?

— Никакого.

Вальрик с ним согласен. Если лечь на песок, можно представить, что над головою небо, синее или бледно-голубое с редкими мазками облаков, или тяжелое, серо-лиловое, готовое разлиться грозой… интересно, в том мире, что за порогом, тоже есть небо? Или лампы? Бесконечные ряды длинных белых трубок, которые никогда не гаснут, никогда не меняются, всегда одинаково-спокойны.

Покойны.

— Мне не нужно было отправлять тебя в морг, — Ихор садится рядом. — Горбун слишком долго общается с мертвыми, чтобы понимать живых. Что он тебе внушил? Что там хорошо, а тут плохо? Ты понимаешь, что ляжешь в первом же бою? Да тебя порежут на части, как… как быка на бойне. Хотя бык и тот сопротивляется, а ты…

— Тебе не нравилось, каким я был, тебе не нравится, каким я стал. Что ты от меня хочешь?

Детали, в этом мире чересчур много мелких деталей. В длинных волосах Ихора тонкие пряди седины, повязка на лбу промокла от пота, а по коже разбегаются морщины. Как боец силен, но смерть уже рядом, буквально за спиной, а Ихор не ощущает ее присутствия. Или делает вид, что не ощущает. Песок норовит выскользнуть из ладони, сегодня чистый, без крови и не придется сдирать с кожи ссохшуюся бурую корку. Хорошо…

— Я хочу, чтобы ты выжил.

— Зачем?

Ихор молчит. Правильно, он тоже не знает, зачем жить. Никто не знает. Сначала была одна цель, потом другая, потом цель отошла на задний план и появилась Джулла. Джуллу отняли, но и цель не вернулась, точнее она существовала, но как бы сама по себе, отдельно от Вальрика.

— Зачем выжил ты? Зачем продолжаешь жить, учишь меня и других тоже? Зачем живет Шрам? Хозяин? Вся Империя? Какой в этом смысл?

Ихор встал, поднял клинки и со вздохом ответил:

— Дело не в смысле жизни, и не в горбуне, ты просто перегорел. Не вовремя, до чего же не вовремя… я должен буду принять меры, так что извини.

— Мне все равно.

На песке остаются следы, но достаточно провести рукой, и следы исчезают… похоже на жизнь.

Место Вальрика в столовой было занято. Как-то он привык садиться в самом дальнем углу, да и к тому, что желающих сесть рядом не находилось, поэтому и удивился.

— Да ты давай, садись, — Шрам любезно подвинулся. — Поговорим.

— О чем?

Вальрик сел, установившееся внутри мутное спокойствие слегка покачнулось, но… ненависть — часть жизни, тем, кто собирается уйти, не должно обращать внимание на подобные эмоции.

— О чем-нибудь, — Шрам улыбнулся, и спаянная рубцом губа некрасиво задралась, обнажая клык. Зубы у Шрама желтоватые, неровные, на щеках темная щетина, кадык нервно подрагивает. — Можно о погоде. Или о бабах… ты извини, что так получилось, я ж не хотел.

Солонка. Вилка. Тарелка. Едва заметная трещина на белом круге, если сосредоточится на деталях, для ненависти не останется места. Шрам сжимает вилку в кулаке, тонкие пальцы, квадратные ногти с темной каймой грязи, родимое пятно под косточкой мизинца.

— Кто ж знал, что так повернется, да и сама в петлю полезла. Я ж к ней сначала нормально, по-человечески, а она брыкаться. — Шрам вздохнул. — Ну а я ж человек вспыльчивый, вот и поучил маленько. Ты уж извини, если б знал, чем повернется, постарался б поласковее.

Вдох-выдох. Не отвлекаться. Дышать. Ровно. По счету. Главное, не соскользнуть: убить Шрама здесь не получится, значит… значит нужно выждать момент и убить его в другом месте, чтобы наверняка. С трудом завоеванное спокойствие расползалось гнилой тканью.

— Что-то ты побледнел, дружище. Переживаешь? — Шрам сочувственно похлопал по плечу. — Брось, была эта, будет другая… один хрен, а нервы беречь советую, иначе недолго протянешь. Ихор, конечно, надеется, что ты в этом сезоне победителем выйдешь, только зря, я уже третий год приз беру и уступать не собираюсь, особенно тебе.

Выдох затянулся. Легкие горят, требуя воздуха, но боль отрезвляет, помогает удержаться в сознании и Вальрик терпит.

— Так что ты постепенно привыкай к мысли о смерти. Хотя, кажется, ты уже привык. Ну да все равно удачи!

— Ну, с возвращением, — Ихор протянул саблю. — Пришел в себя?

Вальрик кивнул. Пришел, если, конечно, случившееся можно назвать возвращением. Был бы выбор, он бы остался в прежнем состоянии покоя, но здесь никому не было дела до его желаний. Клинки новые, отполированные до блеска, с перевитой кожаным шнуром рукоятью, которая удобно ложилась в руку. Почти подарок, но прежде, чем воспользоваться этим подарком, Вальрику нужно было выяснить одну деталь.

— Шрам с твоей подачи подошел?

К чести Ихора отнекиваться и отпираться он не стал.

— Тебе нужна была встряска. Пойми, все эти мысли о смерти не твои, это Морг так думает. Или слабак у которого не хватает духу идти дальше. Проще сказать, что жизнь лишена смысла, а значит, и стремится не к чему. Со временем ты бы сам все понял, но времени нет, поэтому, извини, но мне пришлось.

И снова не врет. Хотя значение правды во многом переоценили. Толку от нее.

— Я его ненавижу.

— Вот и держись за эту ненависть, — посоветовал Ихор. — Если, конечно, собираешься выжить. Или хотя бы отомстить. Помнишь, я тебе говорил о подходящем случае? Так вот, он у тебя будет. В Играх участвуют четыре Департамента, но победитель только один, трижды это был Шрам. Хочешь убить? Дойди до финала и шанс появится.

— А если его убьют раньше?

Ихор пожал плечами, и пугливый отблеск электрического света скользнул по влажной от пота коже.

— Значит, не судьба. Но ведь ты не собираешься отступать из-за такой малости? Мастер Фельче просил передать, что уважает твое желание и подождет…

Клинок с тонким свистом рассек воздух.

— Спасибо.

— Да не за что, — Ихор поправил повязку и, прочертил в воздухе сложную фигуру, указал на арену. — Но если ты пришел в себя, то может потратишь оставшееся время с толком? В технике Шрама есть несколько слабых моментов…

Фома.

Фома не понимал, зачем и кому нужно его дальнейшее присутствие в Хельмсдорфе. К Коннован его все равно не пускали, в остальном да-ори с такой старательностью избегали его общества, что поневоле складывалось впечатление, что присутствие человека для них оскорбительно. Его существование ограничивалось стенами комнаты и другими — внутреннего двора. Правда, во двор Фома старался выходить как можно реже, чтобы не попадаться на глаза хозяевам замка. Да и холодный, несмотря на весну, горный воздух вызывал приступы кашля.

Сегодняшний вечер начался с хрустальных звонких сумерек, рассыпавших по двору длинные тени. Горные вершины выглядели расплывчатыми бело-голубыми пятнами на фоне стремительно чернеющего неба. Внизу, наверное, совсем тепло, апрельское солнце вылизало последние лужи. Земля, распарившись, выпустила на волю зеленые ростки молодой травы… Ярви скучает. Фоме хотелось, чтобы она скучала и ждала. И чтобы Михель, как и обещал, приглядел за нею, не допустил беды. А еще, чтоб закончилось непонятное ожидание и его, наконец, отпустили.

Темнота сгущалась, радуя глаз крупными яркими звездами, тонкий серп луны и мягкий успокаивающий свет. Отчего-то теперь ночью Фома ощущал себя не в пример спокойнее, чем днем, хоть и вероятность встречи с обитателями Хельмсдорфа возрастала. Дверь, слабо заскрипев, открылась, а шаги не слышны, они вообще двигаются очень тихо, как кошки в погребе. Мика или Рубеус? Впрочем, встречаться не хотелось ни с кем.

— На звезды любуешься?

Все-таки Рубеус. Ответа не дождался.

— Мне нужна твоя помощь. Я не знаю, что связывает тебя и Коннован, но вижу, что к твоим советам она прислушивается.

— Она жива?

— Пока да. И будет жить, если ты поможешь. — Рубеус стоит, скрестив руки на груди. Властный. Разучился разговаривать, хотя и раньше не умел. Ну да, зачем и о чем Хранителю говорить с человеком, когда достаточно приказать.

— Бой не закончен, пока она не признала проигрыш, вслух и в присутствии секундантов.

— А если нет?

— Тогда мне придется ее убить. И тебя тоже.

— И убьешь?

Рубеус не ответил, молча развернулся и ушел в дом. Нет, все-таки человеком быть проще… смерти Фома не боялся, просто… было в предложении Хранителя что-то от предательства. Зато с Конни разрешили встретиться, разговор вышел короткий, мятый и бестолковый, Фома пытался найти слова, чтобы объяснить то, чего сам не понимал.

— Передай, что я согласна, — видно было, что ей тяжело говорить, в странной кровати из прозрачного материала, опутанная проводами и трубками, она походила на гусеницу, запутавшуюся в паутине чужого кокона. — Извини, что втянула в историю. Скажи, чтобы сегодня, сейчас или позже. Главное, чтобы сегодня. И у меня есть условие. Тебя должны вернуть домой. Там ведь дом, правда?

— Правда.

— Хорошо, когда есть дом, — Коннован закрыла глаза. — Я в гости как-нибудь загляну, ладно?

— Буду рад видеть.

— Ну тогда иди, пусть поторопятся. Неприятные вещи лучше делать быстро. — Конни улыбнулась. — и удачи тебе…

Все было быстро и до невозможности официально. Холодно-отстраненный тон Рубеуса, неуместно-жизнерадостная улыбка Мики и его, Фомы, старания держаться от да-ори подальше. А Коннован улыбалась, нехорошо так улыбалась, совсем как перед боем.

— Не вмешивайся, — попросил Голос. — Сейчас тебе меньше всего нужно привлекать внимание.

Не вмешиваться? Наверное, к совету следует прислушаться. Да и что он может сделать? Ничего. Но и оставить все как есть, Фома не может. Это не по-человечески.