"Лестница в небо или Записки провинциалки" - читать интересную книгу автора (Райберг Лана)

Глава 12 Лестница в небо

Директивы спустили свыше. В Небесной Канцелярии решили, что хватит томить подопытную в закрытой банке и слегка приоткрыли крышку.

Решение проблемы было упаковано в два толстых конверта, опущенных, не иначе, как Ангелом, в почтовый ящик. В одном конверте был возвращён мой русский диплом. Там же покоилась толстая пачка бумаг, украшенная объёмной гербовой печатью. Листы были испещрены названиями предметов, которые я когда-то постигала в педагогическом институте и — цифрами — скрупулёзным переводом русских учебных часов в американские кредиты. Заключительный, скромный листок бумаги возвещал, что его обладательница имеет Степень Бакалавра по обучению детей младших классов общеобразовательной школы.

С января мне предстояло начать учёбу в Городском Колледже. Директор отделения Начального Образования, доктор Фитцпатрик, с изумлением обнаружила в учительском дипломе будущей студентки такие дисциплины, как хирургия и основы машиностроения. Я пыталась ей объяснить, что в стране Советов в педагогических вузах существовала кафедра гражданской обороны, где будущие учителя изучали свойства удушающих газов, виды ранений и методы оказания первой помощи раненым — население держали в постоянной готовности к труду и обороне. Доктор американских педагогических наук осталась в глубоком недоумении, но, впечатлившись количеством часов, потраченных на изучение физического и психического развития детей, определила, что мне необходимо только пройти курс истории Американского Образования и два курса Методики Обучения.

Директорша была любезна, мила, держалась дружески. С любопытством, склонив голову набок, слушала корявую речь будущей студентки и часто помогала подобрать нужное слово. В бухгалтерии я подписала кучу бумаг, не задумываясь о том, что беру деньги в долг у банка под высокий процент и в дальнейшем долго не смогу расхлебаться с этим долгом, который вырастет в три раза. Так надо, значит, надо. Чтобы работать в школе, я должна взять эти чёртовы девять кредитов. Я должна иметь хорошую работу, чтобы выжить.

О том, что я никогда не работала в школе, я заставила забыть самоё себя и подробно рассказывала доверчивой директорше о методике преподавания в России и о своём личном опыте.

О том, что я смертельно боюсь идти работать в школу, я старалась не думать. Надо, значит, надо.

Всё, закончился самый унылый и тяжёлый период моей жизни. Я больше не буду себя чувствовать аутсайдером и иммигранткой, не буду больше ухаживать за старухами — не говорите мне, что это благородная работа, не хочу даже и слушать.

Я не буду больше работать на фабрике, точной копии фабрики из российской глубинки.

Я буду студенткой! Невероятно!

Мне даже стали сниться другие сны. В прежних я без конца приезжала в Задорск, но дома своего найти не могла. Тогда я шла к Маринке, но блудилась в каких-то новостройках, залезала в грязь, обходила котлованы и тоже никак не могла попасть к подруге.

Да, кстати, Маринкин вояж в Майами закончился бесславно — Дэвид самолично посадил её на самолёт до Москвы, дав ей в качестве утешения триста долларов и мою, благородно оставленную в шкафу, одежду.

Марина написала, что Он развёлся, жена его оказалась жуткой стервой и, воспользовавшись случаем, сбежала за границу со старым и богатым австрийцем.

Мне Он тоже иногда снился, но издалека, я не могла до него докричаться, не могла перепрыгнуть котлован, и он всегда уходил до того, как я успевала проснуться.

Теперь же я стала видеть какие-то космические сны. В них всегда присутствовала Земля, как планета, и космические светила. Так, во снах я взбиралась по обледеневшей лестнице прямо в небо, далеко внизу была чёрная, маленькая, круглая Земля, и я знала, что если не удержусь и полечу вниз, то разобьюсь. От ужаса я медленно, перебирая обледеневшие перекладины, ползла вверх и вверх, прямо к сияющим звёздам, и замирала от ужаса — что я буду там делать, в этой холодной глубине, среди космического безмолвия?

Иногда я качалась на качелях, которые взлетали так высоко, что носом я чуть не утыкалась в край Луны, и страшно боялась посмотреть вниз, на далёкие крыши домов и маленькую Землю.

Сны снами, а наяву я медленно продвигалась по наметившейся дороге — письмо из колледжа, извещавшее о том, что я принята на учёбу, отнесла в маленький особняк, в котором располагался Отдел Народного Образования. В Особняке работали одни чернокожие женщины, которые, казалось, изощрялись друг перед другом по части нарядов — они были одеты в розовые, салатовые или жёлтые костюмы, у всех были сложные причёски и длинные наманикюренные ногти.

Бледнолицые интеллигентные училки, как серые мышки, скользили по коридорам и робко сидели у кабинетов на деревянных стульях, сжимая в руках пластиковые папочки с документами. Хорошо, что я много общалась с Марией и немного начала понимать речь афроамериканцев, которые невнятно проговаривают слова и съедают окончания. Мой английский нарядные тётки тоже плохо понимали. Закоченев от обязательных улыбок и от натуги понять хоть что-то, я всё-таки умудрилась пройти все бюрократические процедуры вкупе с собеседованием, на котором подписала кучу бумаг и опять виртуозно врала о своём российском учительском опыте.

Той же зимой я начала учиться. Ещё в Нью-Йорке от Даши услышала выражение — брать кредиты, которое мне ни о чём не говорило, а только вызывало ассоциации со сленгом разведчиков — брать языка. То ли дело было там, в России — поступаешь в институт и ходишь на занятия, как на работу, с утра и почти до вечера — лекции, практические занятия, библиотека.

Работали единицы, только те, кому не могли помогать родители в виду абсолютной их бедности, в основном это были деревенские жители. Но они посильно поддерживали своих чад, высылая в город нехитрые гостинцы, плоды сельскохозяйственной деятельности.

В комнате общежития жило нас шестеро. Три девочки были деревенские, а три — городские. Когда низкорослые, крепкие и рассудительные Алла, Галя и Нина приносили в комнату очередную посылку — заклеенный сургучами и ощетинившийся гвоздями деревянный ящик, то визгу, писку и радости не было конца. Обдирая до крови пальцы, мы по очереди сражались с ощерившейся гвоздями зубастой крышкой и извлекали из вкусно пахнущей стружки крупные, испачканные куриным помётом яйца, розоватое сало, липкую банку с мёдом и ароматный белый налив.

Скудный ужин — пшённая без масла каша или одиннадцатикопеечный творожок из продуктового заменялся на жирную скворчащую яичницу и жареную на сале картошку. В гости ломились голодные однокурсники, в качестве взноса к общему столу предлагая то запотевшую поллитровку, то бутылку креплёного вина.

Городским, то есть мне, Свете и Люде приходили денежные переводы, с которых, это была традиция, покупались билеты в кино для всей комнатной команды.

Иногда городские мамы присылали бедным дочечкам всякие пикантности — мандарины, шоколадные конфеты, домашнее печенье и батоны сухой колбасы.

Так вот, к разнице о системе образования… Пока российский студент методично, как на службу, пять лет ходит в институт, живя почти впроголодь и почти бесплатно в общежитии, получает стипендию и награждается в итоге дипломом, (во всяком случае, так было до моего отъезда), американский студент за этим самым дипломом может гоняться и два года, и восемь лет, в зависимости от материального состояния.

Если родители оплачивают чаду обучение, питание и жизнь в кампусе, то есть в студенческом городке, то он упорно берёт эти самые кредиты, сокращая время обучения. В большинстве своём студент вынужден работать, а обучается по мере возможности. Для этого существуют утренние и вечерние классы. Три кредита — курс изучения какой-либо дисциплины, рассчитанный на три месяца, по одному трёхчасовому классу раз в неделю. Чтобы получить степень бакалавра учителя школы, нужно взять этих кредитов сто восемьдесят, к примеру, штук.

Так называемых групп и курсов не существует, обучаешься в разных командах, в разных комбинациях и сочетаниях одних и тех же студентов.

Как я боялась идти в колледж на самое первое занятие! К счастью, класс Истории Американского Образования вела сама миссис Фитцпатрик, к которой я немного привыкла и которая была мне симпатична. Ирландских корней, она была беловолосой, краснолицей, высокой, широкой в кости и напоминала отмытую и хорошо одетую деревенскую бабу. Директорша никогда не повышала голос, никуда не спешила и относилась к студенткам по-матерински ласково.

Кроме этих достоинств, у неё имелся один существенный недостаток — миссис Фитцпатрик говорила витиевато, туманно и многозначительно. Монотонный голос её не делал ни пауз, ни остановок — он лился, ровно журчал и убаюкивал, вгоняя в сон. Она никогда не давала чёткого ответа даже на самый простой вопрос, и смысл её речей ускользал от моего сознания. После первого занятия, стыдясь, я спросила у одногруппницы, что же нам всё-таки задали на дом, я хочу проверить, правильно ли поняла, ведь мой английский… Девушка решительно перебила,

— У нас с английским всё в порядке, но мы сами не поняли, что нам задали и идём сейчас к ней в офис, уточнить.

На занятиях я потела, напрягалась, сжимала кулаки и приоткрывала рот, но из улетающих, как лёгкие облака, массы предложений вычленяла лишь пару знакомых слов, которые болтались в пустом пространстве, не связанные ни с каким конкретным понятием. Я спешила пригвоздить карандашом к листу узнанное слово, и брело оно по белой бумаге, как бедная овечка, не знамо откуда и куда.

Не лучше обстояло дело и с Методикой Преподавания, которую вела профессорша, похожая на воробушка — миссис Полански была ростом метр с кепкой, серые волосы заправляла за уши, одевалась в короткие юбки и была вся обвешана дизайнерской бижутерией. Вела она обычно занятие, сидя на столе и дрыгая ногами.

Речь её была сложной, быстрой и щедро пересыпанной профессиональными терминами. Безостановочно извергаемые слова струились и журчали, словно родниковая вода, делали всплески на поворотах и замирали на острых камнях.

На первом же занятии у меня разыгралась жестокая мигрень. Но, будучи единственной иностранкой, я прилагала в десять раз больше усилий, чем остальные — заданные для прочтения страницы чуть ли не выучивала наизусть, над сочинениями и планами уроков просиживала ночами. Не знаю, как я всё это выдержала — по натуре я ужасная соня. При полной напряжённости дня спать удавалось не более четырёх-пяти часов. Когда я занималась, то рядом с собой на стол ставила мисочки со льдом и с горячей водой и попеременно протирала лицо и слипающиеся глаза то горячей салфеткой, то льдом.

Постепенно туман рассеивался, среди затянутого тучами небосклона стали проглядывать чистые голубые участки, и наступил день, когда я вступила на твёрдую голубую гладь, сияющую и простирающуюся до самого горизонта.

Оказалось, что занятия совсем не сложные. Скорее, это было что-то вроде групповых игр, когда ставилась задача, и разрешалась она сообща. Задачи эти часто смешили меня, но к ним все относились серьёзно, и я, развлекаясь, сохраняла серьёзную мину. По сравнению с тем, как нас мучили преподаватели Там, здесь учёба была сплошное удовольствие.

Оказалось, мне помогли давно забытые, но всплывшие в памяти знания, полученные в педагогическом институте и на практике в школе. К тому же я была в обеих группах самой старшей, и жизненный опыт, несомненно, помогал восприятию материала.

Параллельно с учёбой я стала работать в школах, так называемым учителем по вызову, и у меня был какой-никакой американский опыт, в то время как мои сокурсницы, девятнадцатилетние девочки, смертельно боялись войти в класс к школьникам.

Помню такое задание — Миссис Фитцпатрик предложила нам подумать, к какой группе мы себя причисляем, и подготовить маленькую презентацию. Группу можно выбирать по любому признаку — этническому, семейному, социальному или религиозному.

Я определилась к группе иммигрантов и рассказывала, как постоянно себя неуверенно чувствую, как стесняюсь акцента, как ненавижу вопросы, откуда я и почему иммигрировала. Эти вопросы отделяют меня от остальных членов группы, заставляют почувствовать, что я не такая, как все.

Например, я хочу участвовать в общем разговоре о новых фильмах, или обсудить, кто лучше — Сандра Баллок или Джулия Робертс, но, стоит моим собеседникам услышать акцент, раздаётся сакраментальное «Откуда ты приехала и почему?»

Заводятся дурацкие разговоры о матрёшках, перестройке и причудах российских президентов.

— Правда ли, что пьяный Ельцин руководил немецким оркестром, и правда ли, что Хрущёв стучал по столу ботинком?..

Поэтому я всё больше молчу, хотя страдаю от недостатка общения.

Добрая миссис Фитцпатрик чуть не прослезилась и в дальнейшем вознесла бедную провинциалку на вершину американской карьеры, с которой я по доброй воле с гиканьем и свистом скатилась, как на санках с ледяной горы, и не смогла больше вскарабкаться на сверкающий Эверест. Но об этом позже.

Никто, кроме меня, не причислял себя к таким глобальным обществам, и с изумлением я, воспитанная на отказе от индивидуальности, выслушивала трогательные семейные истории и рассматривала детские фотографии выступавших. Студентки выбрали для себя группы — Семья, Я и Сестра, Я и Бойфренд.

Да, они чувствовали себя не членами общества, а островками индивидуальности и скользили по жизни в надёжных лодках, защищённых от волн святой верой в конституционные права, маминым яблочным пирогом, отчим домом и папиным счётом в банке.

В десять вечера, возбуждённые и обменивающиеся впечатлениями, мы укладывали папки, блокноты и книги в свои сумки. Через несколько минут происходила метаморфоза — сплочённый коллектив, будучи единым организмом в течение трёх часов, рассыпался, распадался на глазах, превращаясь во множество отдельных личностей.

Дистанция между особями увеличивалась, разговоры прекращались. Наверняка эта картина напоминает процесс деления амёбы — это незабываемое впечатление я вынесла из уроков химии. От круглого тела беспозвоночного начинают отходить щупальца, потом они отделяются от тела, скатываются в шарик и уходят в самостоятельное плавание.

Через пять минут после окончания занятия в стеклянном холле здания оставалась одна я. Иногда мимо торопливым галопом проскакивал кто-то, уже почти неузнаваемый из-за отчуждённости, бросая на ходу:

— Си ю, — заменитель прощания Бай, которое нужно произносить неторопливо и нараспев.

«Си ю», — увидимся, и я выходила в пустоту ночи и топталась на освещённом пятачке, мишень для заблудившихся снежинок и собеседница для одинокой звезды.