"Журнал День и ночь" - читать интересную книгу автора (Автор неизвестен)

Веруем в своё призванье

Поэт, живущий где-то в Уругвае, со мной связался через Интернет, хоть я его, естественно, не знаю, да и компьютера у нас в деревне нет. А он мне пишет: «Дерево квебрахо шумит листвой вечнозелёной поутру. И как в России — вдалеке собака о чём-то лает — слов не разберу…» Я другу отвечаю: «Незнакомец! Собаку просто надо накормить. Хуан Диего Педро де-ла-Гомес советовал ворону подстрелить в подобном случае. Хотя бы. Но однако, Россию все мы любим одинако.» На это отвечает нам поэт, живой, хотя ему — две сотни лет: «Я вас любил. Любовь ещё быть может… Но пусть она вас больше не тревожит».
Нас кормит жизнь, а не искусство… Павел Мелехин
Кого-то кормит ловкость рук, кого-то — знания и званья. Мы — веруем в своё призванье, в свою науку из наук. И что нас кормит — неизвестно. Улыбка? Вера в торжество, в победу Слова? Если честно — не знаю… Серым — вещество не зря назвали в черепушке… Но — Александр Сергеич Пушкин нам показал пример. И мы — живём! И не приемлем Тьмы. И помним выдох-стон немецкого поэта в момент его ухода: «Больше света!»
Я слышу — говорят они со мной — леса несозданных ещё стихотворений, зовут грядущей хвоей и листвой, живой, шумящею для новых поколений. Мне не войти под сводчатую сень, тропинок будущих не разгадать затею, но я приветствую тебя, мой новый день, и постараюсь сделать — что успею…
Роману Солнцеву
Только в мире поэзии — можно жить и дышать. По-над градами-весями свой полёт продолжать. Ослеплённо и горестно быть счастливым, что есть служба чести и совести, сердца зрячего весть. Что под звёздами-лунами чист, студён, как родник, жив родной, непридуманный звучный русский язык! В нём — случайно, напрасно ли? — с самой древней поры — если девушки — красные, если парни — добры… А земля обещальная — нам дарует покой тихой песней прощальною, неподдельной тоской. Над родимыми гнёздами — уходя, воспарим в небо тёмное, звёздное к праотцам неземным.
Памяти Осипа Мандельштама
Гвозди делать или шестерёнки — из живых людей… В наши глинозёмные потёмки столько белых втоптано костей! Нам ли всех пересчитать, потомки… Что для вас мы — прошлого обломки, пыль и прах без права новостей, пьедестал для молодых властей волостей, краёв и областей.
— Пенсия — не песня: жалкий прах. — Получил? — Да ну её в болото! Если Пушкин умер весь в долгах, где уж нам надеяться на что-то. На последней прямой не щадят ни коней, ни моторов. На последней прямой — гонят, всё выжимая из них. На последней прямой — не до праздных глухих разговоров. Бормочи, не стесняйся, из глубин твоих рвущийся стих!
Валерию Трофимову
Корзина — говорил один чудак — спасла литературу от засилья желающих прославиться за так, без всякого таланта и усилья. Я с этой дерзкой публикой знаком, она ко мне ходила косяками. Не каждый был, конечно, дураком. Но вместе — все мы — были дураками. Надеялись: вот поумнеет мир, система охранительная рухнет, и — возрокочут струны наших лир, и ахнет публика, и возликует, ухнет, и на руках нас в новый век внесёт, торжествовать, вкушать нектар и мёд. Наивные — не зная языка, надеялись — расставит запятые бездарного редактора рука, а мы — взлетим под облака иные — к Свободе, Братству, Разуму, мечтам… Страна счастливая — и аз тебе воздам! Я встану — поддержать тебя — атлантом, скульптурной силой, мужеством, талантом! Ты расцветёшь, забыв мороку пут, преобразит просторы вольный труд, без принудиловки колхозной и совхозной, где не стихами говорят, а прозой — о допустимости запашки скоростной, и пользе ядохимикатов в летний зной… … Мы тоже были глупы и речисты. Но — народились на земле экономисты, и доказали нам, как дважды два — что всё, чем заняты поэты — лишь слова, что мы — шпана, эсеры и эсдеки, что суть не в лозунгах, понятно, в человеке разумном. В цифрах, выгодах, делах! И потому — все наши вирши — прах… И нас одно спасти способно — рынок, где будет всё — от песен до ботинок, где каждый купит то, что углядит, что нужно каждому… И рынок — победит! … Переворот произошёл, почти бескровен… —   Почём Чайковский, Бах, почём Бетховен? —   Почём заморская футбольная команда? —   А вот — рассвет над Костромою! —   Не.   Не надо. Я в регионе скважину купил, она — и кормит, и поит шампанским, я избран мэром областным тьмутараканским, и эту землю — честно! — полюбил… Вот эту девушку — с раскосыми глазами — купил бы ненадолго.   Как глядит! Зачем ей ждать кого-то под часами? Обидно, жаль, со мною — не хотит… — Вы правы, хороша она, нежна. Вам с ней не справиться. Она — моя жена! Время сносит хрущёвские пятиэтажки, забывает — как жили-ютились до них в коммуналках, в бараках, в клоповниках страшных, в насыпушках, в избушках почти лубяных… Экскаватор крушит и свергает бетонные плиты, отслужившие людям… И мусор — на свалку везут. Как последний привет от эпохи уже подзабытой, над которой, как будто, последний свершается суд. Дикий мёд, вино из одуванчиков, древний привкус горечи в крови — гонят по стране мятежных мальчиков, не богатства ищущих — любви. Настоящей, честной, понимающей, видящей, и мудрой, как змея, з а собою все мосты сжигающей, ради вечной ценности — семья! Чтобы улыбались — год за годом, и в достатке жили и в труде, чтоб народ — великим был народом, а не кое-как и кое-где. Чтобы оставляли след в Истории, (не кровавый и жестокий след!), чтобы внуки — им, великим, вторили, дальше шли, туда, на чистый свет Истины, Добра и не обманчивых луговин, цветущих по весне солнышками жёлтых одуванчиков, воссиявших миру, как во сне.
Я оставлю дочери в наследство россыпь самых непохожих строк, от бессонниц слабенькое средство, всех дорог и поисков итог. Пусть «мой дар — убог…», как не однажды сказано бывало до меня, истомлён и я духовной жаждой, и в руках у Бога — жизнь моя… В душу запавшие с детской поры, (ввек не найти живописней и краше!) — волжские кручи, холмы и бугры, это былинное зрелище наше. Этот — до Каспия — дивный простор, рощи и пажити, и деревеньки, эхо Урала, предчувствие гор, память Орды, Пугачёва и Стеньки. Нам не уйти от тебя никуда, вечно звучит твоя музыка в сердце — золото, синь-голубая вода, небо, в которое не наглядеться! Снег — ляжет, растает, уйдёт в облака, и снова — в поля, родники и истоки вернётся, пока мы считаем века, свои пятидневки, минуты и сроки. И всё же — кружится, витает, поёт, нежданный, спасительный, розово-синий, и всё-таки — белый! И ты, очумелый, стоишь, улыбаешься, как идиот!
Станиславу Говорухину
И сгустки времени, и пузыри пространства, и переходы в виде чёрных дыр так умозрительны. Но нет киносеанса, где ты бы, сидя, вдруг не ощутил, что время движется толчками и рывками, как говорил — давно! — один поэт. Искусство монтажа живёт веками. «Кино Платона» — есть ты или нет — рисует на стене чреду событий, понятных только с помощью наитий.
Е.А.Е.
Поэт в столице — больше, чем поэт. Поэт в провинции — талантлив или нет — он что-то вроде местного придурка, не выше пешки шахматной фигурка. И сколько к небу взор не возноси — так было, есть и будет на Руси. Но — живы, свищут в роще соловьи: «Пой, не скрывайся, милый, не таи!». Не сразу — музыку расслышать удаётся, не пробуй взять её с разбега, с кондачка… Как в зажигалке — и в тебе огонь зажжётся не с третьего, так с пятого щелчка.
Не вам, политики, поэзию корить! И как судить её вам не наскучит… Поэзия — хотя бы говорить и слышать перлы, вами сказанные, учит!

Жизнь своевольная растений, срекоз резвящихся балет, и в яркой зелени весенней — фиалки нежный фиолет. Всё трогает — и свет, и тени, и звук, и запахи, и цвет, и формы, в коих каждый гений даёт единственный ответ на все вопросы поколений.

Перед картиной Верещагина «Апофеоз войны»
Всех найти и сложить покаянной горой — содрогнётся отчаянный самый герой — до небес встал бы памятник павшим: 50 миллионов Второй мировой… 27 — из оплаканных — наши…

с. Ворша