"Алые погоны" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис)

ГЛАВА X Исчезновение часов

Старшему отделения капитана Беседы — воспитаннику Кирилле Голикову — отец, полковник, прислал необыкновенные часы. Они показывали не только час, но и год, месяц, день, светились в темноте, не боялись воды, а циферблат был покрыт небьющимся стеклом. К подарку полковник приложил письмо воспитателю с просьбой разрешить сыну носить часы. «…У нас давно уговор: если он станет отличником учебы и дисциплины, получит в подарок часы».

И Беседа, вопреки общему правилу, разрешил Кирюше носить часы. Только взял с него обещание: во время уроков не отвечать даже знаками на вопросы товарищей — «сколько минут осталось до сигнала?».

Часы были гордостью Голикова. К нему приходили смотреть их даже из первой роты, предлагали за них коньки «Нурмис», альбом открыток, самопишущую ручку и книгу «Гулливер». Но разве отцовский подарок меняют, да еще такой!

Обещание не смотреть на часы во время урока Голиков почти никогда не нарушал, но так приятно было, слушая учителя, провести рукой под партой по часам, удостовериться, что здесь они, или прислушаться к их четкому тиканью, — поставить локоть на парту и подпереть голову рукой.

Голиков всегда охотно делился с товарищами всем, что у него было, но на просьбы дать хоть немного поносить часы дипломатично отвечал:

— Капитан не разрешает.

Даже ложась спать, Кирюша не всегда снимал их с руки, сквозь сон слушая чудесное «тик-так».

… В ту ночь, когда произошла беда, капитан Беседа дежурил по роте.

Не легкое, ох не легкое это дело! Поднять утром сто человек, когда один, закрыв голову подушкой, старается зарыться в нее как можно глубже, а другой сонно натягивает на голову одеяло. Умыть сто человек, — иной для вида только слегка смочит голову водой, чтобы блестели волосы и бежит — умылся! Накормить их всех, уложить во-время спать. Отбой, а Максим прикрепил усы из мочалы, сидит на кровати, скрестив ноги, бьет дурашливо поклоны. Авилкин залез под одеяло к соседу, и его никак не разыщешь и не поймешь, почему одна койка пуста. Это ведь не один, не два — сто! За каждым уследи, о каждом позаботься. Ночью спит на спине — надо подойти, перевернуть осторожно на бок…

В прошлом году, когда пришли они совсем маленькими и беспомощными, особенно трудно было.

Самсонов долго не умел сам развязывать шнурки на ботинках. Отправились как-то в баню строем; совсем «пристал» Самсонов, посреди улицы разревелся. Пришлось взять его на руки, донести до бани. А возвратились оттуда, бросились все к бачку с холодной водой. Недогляди — половина сляжет. Значит, нужно воду глотками раздавать.

… Беседа прилег было на койку в дежурке, но взглянул на часы и встал: начало четвертого — не стоило ломать себя предутренним сном.

Он сел за стол майора Тутукина, выдвинул боковой ящик, достал «семейный» фотоальбом роты. Вот Павлик в матросочке, сидит на коленях у мамы. Вот двухлетний Самсонов — такой же белесый, как и сейчас. Военный со шпалой на петлицах — погибший отец Гурыбы. Отдельной группой, в форме суворовцев, — Илюша, Дадико, Кирилл и старшина роты. Ребята сидят степенно, положив руки на колени. Так снимались раньше солдаты, приезжавшие на побывку домой, — выпятив грудь и сосредоточенно глядя перед собой.

Опять — мамы и сестры, «досуворовские» друзья из детского сада, отцы — в пилотках, красноармейских шинелях с орденами и нашивками ранений. Прислал недавно сыну с фронта свою фотографию полковник Голиков, а рядом его же прежняя карточка, только с лейтенантскими кубиками. Портреты вот этих нужно бы обвести траурной рамкой. Многих…

Беседа спрятал альбом. Стал набивать трубку. Краем глаза посмотрел на окно. Мороз затянул стекла затейливым узором с мохнатой оторочкой.

Вспомнилось, как в прошлом году приезжал отец Голикова, сочувственно качал головой, видя, как нянчится капитан с ребятами:

— За какие грехи вы наказаны, капитан?

Да ведь любо это дело, хоть и трудно. И когда перед сном, укрывая того же Сеньку Самсонова, вдруг почувствуешь, что он на мгновенье прижался щекой к руке, — не нужно больше никаких наград за труд, ничьих похвал и благодарностей.

Первое время остро тосковали малыши по материнскому вниманию, не хватало им ласки… Разве на сто сыновей от пустишь ласки столько же, сколько на одного-двух дома?

Заходит капитан однажды утром в спальню — старшина белье чистое ребятам раздает. Вдруг Максим Гурыба бросился на койку, лицо в подушку уткнул, в руках у него белоснежная нижняя рубашка — рыдает.

— Что с тобой? — удивленно спросил капитан.

Еще сильнее плачет.

— Да что с тобой?

— Пу-пу-говица, — с трудом проталкивает сквозь плач Максим.

— Какая пуговица? — встревоженно поднимает его за плечи Беседа.

— Нет одной пуговицы!

— Так почему же ты так плачешь?

Если б мама… рубашку дала… все бы пуговицы были…

Ну, пришили пуговицу, успокоили.

Беседа улыбнулся, вспоминая этот случай. «Вот поди ж ты, разберись… А ведь надо не только разбираться, — направлять их развитие — день за днем, день за днем…

Какими путями должно идти их воинское воспитание? Кто расскажет об этом, избегая общих фраз? Ведь наряду с качествами, присущими всем вообще нашим мальчикам пионерского возраста, мы должны еще привить и особые, присущие только юным армейцам, — людям военным: понятие о чести мундира, святости знамени, строя; умение беспрекословно выполнить самый трудный приказ. Но как все это достигается? Личный пример офицера — „Характером воспитывать характер?“. Это важно, но далеко еще не все. Нравоучения, беседы? В меру тоже нужны, но и они, наверно, не составляют главную основу методики воинского воспитания. А она есть! И ею, наверняка, пользовался Суворов, и ею, обновленной и действенной, — наверняка владеют сейчас… люди поумнее меня…»

Беседа, сердито попыхивая трубкой, встал из-за стола, прошелся по комнате несколько раз из угла в угол и снова сел в кресло, подпер подбородок ладонью, повел молчаливый разговор с кем-то невидимым, но, как ему казалось, противоречащим.

«Как воспитывать, например, храбрость? Самсонов боится темноты… Что бы вы мне посоветовали делать? Знаю, знаю, скажете: „В каждом отдельном случае…“ Так вот я возможно чаще ставлю его в условия, при которых он мог бы преодолеть этот страх: то пошлю вечером во двор „узнать, какая погода“, то в темную комнату за, якобы, забытой вещью. Подсовываю ему книгу о детях-героях, или, смеясь, рассказываю о пушкинском „Вурдалаке“ …Максим боялся высоты… Как побороть этот страх? Невзначай показываю ему картину — солдаты Суворова перебегают по „Чортову мосту“. Во время игры прыгну в яму и зову: „Максим, на помощь! прыгай ко мне!“. Или прошу во дворе: „Достань мне с дерева во-о-н ту веточку. Нет, не эту, а вон, что повыше…“ Такова техника воспитания храбрости? Или это кустарщина? Или нет методики воспитания честности, долга, стойкости, упорства — и каждый должен полагаться на умиленно-бестелесые „интуицию“, педагогическую „божью искру“ и прочие отговорочки, стыдливо прикрывающие незнание технологии воспитания? Или вот вы говорите: „Заботливо выращивать военные традиции“. Но ведь дети сами должны участвовать в создании этих традиций, увлекаться ими, оберегать, как деревца, посаженные собственной рукой. И тогда дисциплина превратится в лучшее украшение жизни коллектива… Я знаю. Трафарет пригоден при выточке коленчатого вала и нетерпим в педагогике. Но, товарищи генералы педагогической мысли, есть ведь тысяча раз повторяющиеся одни и те ж приемы воспитания, приносящие удачу? Так дайте же нам этот обобщенный опыт, мы будем им пользоваться, как инженер пользуется справочником, — внося коррективы и дополнения. Пусть методика воспитания, составленная вами, окажется еще несовершенной, но от нее уже полшага к пауке и законам».

… Беседа снова встал. Самая тяжелая половина дежурства все же прошла. Он потянулся до хруста. Надо проверить, налил ли старшина воду в умывальники, повесил ли свежие полотенца?

Вскоре обычный утренний шум наполнил училище. Когда воспитанники, умывшись, выстроились в зале для осмотра, Беседа, по насупленным лицам ребят, их взволнованному шопоту безошибочно определил: произошло что-то из ряда вон выходящее.

К нему подошел с заплаканными глазами Кирюша Голиков. Его шея показалась воспитателю еще тоньше обычного. Жилки на ней вздулись.

— Ночью часы мои украли, с руки сняли. — У Кирюши, как у старика, сморщилось лицо и слезы потекли к уголкам вздрагивающих губ.

Алексеи Николаевич растерялся. Первой мыслью было: «Каменюка!», но он отогнал её и, овладев собой, сказал Кирюшке:

— Не расстраивайся, часы мы найдем… Ну, перестань же, не к лицу мужчине так…

Артем Каменюка стоял в стороне от товарищей и глядел на всех исподлобья мутноватыми глазами, пригнув немного голову, словно собирался бодаться. Ему казалось, что каждый подозревает его в краже, он ждал, что офицер сейчас вызовет его к себе, и слегка выпуклые, отчаянные глаза его глядели недобро. Услышав ответ капитана Голикову, Артем облегченно перевел дыхание и с деланным безразличием отвернулся. Воспитатель пошел в учительскую. В том, что здесь действовала рука Каменюки, он не сомневался. Больше в отделении некому это сделать. Но какое имеет право он, воспитатель, только по одному подозрению вызывать мальчика для допроса? А если произошло почти невероятное и украл не Каменюка? Подозрение, вызов оскорбят на всю жизнь ребенка, именно и толкнут его на воровство. «Вы все равно считаете меня вором, так зачем же хорошим быть? Нате ж вам!»

Но нельзя и оставить дело невыясненным. Это — первая кража внутри отделения. Снять с руки товарища подарок отца мог только очень испорченный человек, от которого жди и еще худшего. Расспросить ребят? Вызвать по одиночке?

Но это значит насаждать дух фискальства, идти на разложение отделения. Оставалось только узнать у Голикова подробнее, как все произошло, и положиться на случай…