НА ПРИФРОНТОВОЙ СТАНЦИИ

Возвращаясь с совещания, состоявшегося в управлении генерала Привалова, майор Булавин добрался пассажирским поездом только до станции Низовье. Дальше, до Воеводино, где находилось отделение Булавина, местные поезда ходили через день, и нужно было ждать около суток.

В Низовье кончался участок, который обслуживало паровозное депо станции Воеводино. Его локомотивы доставляли сюда порожняк, забирая на обратном пути груженые поезда, направлявшиеся в сторону фронта. С одним из таких поездов Булавин и намеревался добраться до своего отделения.

Пасмурный осенний день был на исходе. Грязно-серые рваные облака, похожие на дым далеких пожарищ, медленно плыли вдоль горизонта. Заметно посвежело. Тонкой пленкой льда подернулись лужицы в выбоинах асфальта.

Майор Булавин, заходивший в служебное помещение вокзала и не заставший там дежурного по станции, прохаживался теперь по станционной платформе. Высокий, подтянутый, неторопливо шагающий по влажно поблескивающему асфальту, со стороны казался он ничем не озабоченным, бравым воякой. Было спокойно и продолговатое, с крупными чертами его лицо. А между тем на душе у Булавина было далеко не так безмятежно, как это могло показаться по внешнему его виду.

Да и обстановка вокруг не располагала к спокойствию. Почти все станционные пути Низовья были забиты составами, груженными военной техникой, фуражом и продовольствием. Не требовалось большого воображения, чтобы представить себе, что будет с грузами, если только прорвутся сюда немецкие самолеты.

Хотя этот участок дороги и находился сравнительно далеко от фронта, авиация противника часто его бомбила. Следы недавних налетов виднелись тут почти на каждом шагу. Вот несколько обгоревших большегрузных вагонов с дырами в обшивке, сквозь которые видны обуглившиеся стойки и раскосы их остовов. А рядом длинное, потерявшее свою форму от пятен камуфляжа тело цистерны, насквозь прошитое пулеметной очередью. В стороне от пути опрокинута на землю исковерканная взрывом тяжелая сварная рама пятидесятитонной платформы. Многие стекла в окнах вокзального здания выбиты и заделаны фанерой. Осколками бомб, как оспой, изрыты стены. Сильно изуродован угол не работающей теперь багажной кассы. В конце станционной платформы наспех засыпана песком и прикрыта досками свежая воронка. А два дня назад, когда Булавин уезжал из Низовья, ее еще не было.

С болью в сердце смотрел майор на все эти разрушения. Даже новые заботы, всю дорогу занимавшие его мысли, не могли заглушить в нем тягостного впечатления от этой мрачной картины. Булавин и без того давно уже не знал спокойной жизни; теперь же, после вызова к генералу Привалову, ему предстояло решить нелегкую задачу. И от того, как скоро он сделает это, будет зависеть многое. Может быть, даже исход намечающейся наступательной операции, о которой сообщил ему генерал Привалов.

Нужно было еще раз зайти к дежурному или к самому начальнику станции, спросить, скоро ли пойдет на Воеводино какой-нибудь поезд, а майор все прохаживался по платформе — десять шагов в одну и столько же в другую сторону. Давно уже потухла папироса, но он все еще крепко держал ее во рту.

Булавин и сам догадывался, что скоро начнется подготовка к наступлению. Разве только масштаб ее был неясен. Перехваченная радиограмма гитлеровской разведки, о которой сообщил ему сегодня помощник Привалова полковник Муратов, тоже не была для него неожиданностью. Немцы не могли не проявлять интереса к работе прифронтовой железной дороги. Почему, однако, полковник Муратов так уверен, что именно в Воеводино хорошо замаскировался и успешно действует какой-то вражеский агент?

Мимо станционной платформы прошел маневровый паровоз. Короткий, пронзительный свисток его заставил Булавина вздрогнуть. Майор остановился, выплюнул потухшую папиросу и торопливо закурил новую. Взглянув на небо, он заметил просветы в сплошном фронте облаков. Они шли теперь в два яруса: нижние большими грязными хлопьями быстро плыли на юг, верхние, казалось, двигались в обратную сторону.

На позициях зенитных артиллерийских батарей, расположенных за станцией, поднялись к небу длинные стволы скорострельных орудий. Вышли из укрытий наблюдатели с биноклями. Видимо, посты наблюдения за воздухом сообщили артиллеристам об изменении метеорологической обстановки и возможности неожиданного налета на станцию вражеских бомбардировщиков.

Северный ветер все более свежел. Майор застегнул шинель на все пуговицы и зашагал в сторону помещения дежурного по станции. У самых дверей он чуть было не столкнулся с пожилым железнодорожником, торопившимся куда-то.

— Никандр Филимонович! — обрадованно воскликнул Булавин, узнав в железнодорожнике главного кондуктора Сотникова, с которым неоднократно доводилось ездить не только в Низовье, но и в сторону фронта.

Сотников остановился, торопливо вскинул на рослую фигуру Булавина прищуренные глаза и, улыбаясь, приложил руку к козырьку фуражки:

— А, Евгений Андреевич! Здравия желаю! Если в Воеводино собираетесь, то мы через пять минут тронемся.

— В Воеводино, в Воеводино, Никандр Филимонович! — обрадованно проговорил Булавин и поспешил вслед за главным кондуктором.

— Ну что ж, пожалуйста, — отозвался Сотников, на ходу пряча разноцветные листки поездных документов в кожаную сумку, висевшую у него через плечо. — Комфорта не гарантирую, а насчет скорости — не хуже курьерского прокатим.

Повернувшись к майору, он не без гордости добавил:

— А берем мы сегодня, между прочим, две тысячи тони!

Улыбнувшись и молодецки подкручивая седые жесткие усы, Никандр Филимонович пояснил:

— Погода-то выправляется вроде. Того и гляди фашистские стервятники нагрянут. Посоветовались мы с Дорониным и решили станцию разгрузить — забрать на Воеводино сверхтяжеловесный состав. Сергей Доронин сами знаете что за машинист. Диспетчер, правда, усомнился было: осилим ли такую махину? Но Сергей Иванович лично связался с отделением паровозного хозяйства и добился своего.

— А разве не Рощина дежурит сегодня? — спросил Булавин, хорошо знавший всех диспетчеров своего участка дороги.

— Да нет. Анне Петровне всякое смелое решение по душе. К тому же на наш счет у нее вообще не бывает сомнений, — не без гордости заключил главный кондуктор.

Разговаривая, он торопливо шагал по шпалам, с завидным проворством перелезая через тормозные площадки преграждавших ему дорогу вагонов, пока наконец не вышел к длинному товарному составу из большегрузных вагонов и платформ. Майор едва поспевал за ним. У выходного семафора мощный паровоз серии «ФД» обдал Булавина множеством мельчайших брызг сконденсированного пара, вырывавшегося из клапанов воздушного насоса.

— Ну как, Филимоныч, поехали? — высунувшись из окна паровозной будки, крикнул молодой человек в кожаной фуражке с железнодорожной эмблемой. — Приветствую вас, Евгений Андреевич! — кивнул он Булавину, с которым был хорошо знаком. — Домой, значит?

— Домой, Сергей Иванович, — ответил Булавин, разглядывая следы свежих царапин на обшивке котла паровоза Доронина.

«Опять, значит, попали под бомбежку...» — подумал он и хотел было спросить Сергея, все ли обошлось благополучно, но в это время Никандр Филимонович дал протяжный заливистый свисток.

— Садитесь, товарищ майор! — кивнул он Булавину на ближайший к паровозу вагон с тормозной площадкой.

Едва Евгений Андреевич взялся за поручни лесенки, как паровоз с сердитым шипением стал медленно осаживать тяжелый состав.

— Обратите внимание, как возьмет Сережа эту махину, — с отеческой теплотой в голосе проговорил Сотников, взбираясь на площадку вагона вслед за Булавиным. Замолчав и затаив дыхание, Никандр Филимонович стал напряженно прислушиваться к металлическому звону, бежавшему по составу. Медленно, будто нехотя, оседали вагон за вагоном, сжимая пружины сцепных приборов поезда до тех пор, пока не ощутился вдруг резкий толчок, вслед за которым раздался громкий, как пушечный выстрел, выхлоп пара и газов из дымовой трубы паровоза.

— Классически взял! — восхищенно воскликнул главный кондуктор, поправляя широкой ладонью седые пушистые усы с рыжевато-желтыми подпалинами от табачного дыма. — Великое это искусство — взять с места тяжеловесный состав.

Поезд набирал скорость, все чаще постукивая колесами на стыках рельсов. Усевшись на жесткую скамейку тормозной площадки, майор достал папиросы и угостил Сотникова. Главный кондуктор, чиркнув спичкой по коробку, прикрыл ее широкой ладонью и протянул Булавину. Нагнувшись, прикурил от его папиросы. Некоторое время сидели молча, с удовольствием попыхивая сизоватым дымком. Встречный ветер крепчал с каждой минутой. Булавин поднял воротник шинели, задумался.

Еще неизвестно, где советские войска нанесут главный удар противнику и через какие станции пойдет основной поток груза для обеспечения этого удара, а враги уже настороже — в перехваченной директиве резидентам их разведки так прямо и говорится: «Усильте наблюдение за прифронтовыми железнодорожными станциями».

«Неужели же и за Воеводино ведет кто-то наблюдение?» — уже в который раз сегодня спрашивал самого себя майор Булавин.

Погруженный в размышления, он не замечал ни главного кондуктора, ни покачивающейся перед тормозной площадкой стенки большегрузного вагона, ни пейзажа, быстро мелькавшего в просвете между вагонами.

— Вы на паровозный дымок обратите внимание, товарищ майор, — вывел Булавина из задумчивости голос Сотникова.

Поезд шел теперь по закруглению, и локомотив хорошо был виден с площадки вагона, на которой находились Булавин с Сотниковым. Майор взглянул на трубу паровоза и заметил частые выхлопы отработанного пара, слегка сероватого от легких примесей дыма.

— Отличное сгорание, — удовлетворенно заметил главный кондуктор. — Умеют топить ребята!

Булавину понравилась эта глубокая заинтересованность главного кондуктора в работе паровозной бригады, и он стал внимательно прислушиваться к его словам.

— С такой бригадой, — неторопливо продолжал Сотников, — не страшно, даже когда фашистские стервятники вдруг обрушатся. Мы хоть и накрепко с рельсами связаны, но не беспомощны перед врагом. Маневрируем, увертываемся от его бомб. Нелегкое, конечно, это дело. Невредимыми уйти из-под бомбежки не всегда ведь удается...

И старик нахмурился, вспоминая что-то. В уголках его глаз резче обозначились глубокие, похожие на трещины, морщины.

Поезд шел теперь под уклон, и скорость его все возрастала. Хмурый сосновый бор в легкой дымке тумана, голые поля, еще не прикрытые снегом, небольшие поселки с дымящимися трубами, отдельные домики, группы деревьев и черные от грязи дороги — все это, медленно у горизонта и стремительно вблизи полотна железной дороги, разворачивалось перед глазами майора Булавина.

Рассеянно поглядывая на этот вращающийся пейзаж, Евгений Андреевич все с большим интересом прислушивался к словам Сотникова. Майор считал совершенно необходимым для успеха своей работы знать все, чем жила его станция, и он никогда не упускал случая побеседовать с местными железнодорожниками. Это давало ему возможность быть в курсе событий не только производственной, но и личной их жизни. С особенным вниманием относился Булавин ко всему новому, что рождалось на станции Воеводино.

— Не слыхали вы, Никандр Филимонович, — спросил он Сотникова, — как там у паровозников с их лекторием? Не охладели они к этому делу?

— Ну что вы, товарищ майор? — удивился Сотников. — Все больший размах оно приобретает. Вначале, когда Сергей Доронин только подал мысль о таком лектории, действительно, с большой опаской отнеслись к ней некоторые. Война, мол, а вы академии тут затеваете. Мыслимое ли это дело? А Сергей им в ответ: потому, говорит, и затеваем, что война. Хотим, говорит, через лекторий опыт передовых машинистов обнародовать, научить и других лучше работать и тем помочь фронту.

Булавин давно уже знал и от самого Доронина, и от других машинистов об этом лектории, созданном при техническом кабинете паровозного депо, но ему любопытно было послушать, как к этой затее относится главный кондуктор — человек трезвый, рассудительный, хорошо знающий настроения местных железнодорожников.

— По-вашему, значит, дело стоящее? — снова спросил Булавин, внимательно разглядывая суровое, обветренное лицо Никандра Филимоновича.

— Как же не стоящее, если в депо нашем каждый день растет число тяжеловесников? Должен вам сообщить к тому же, что и моя кондукторская бригада аккуратно посещает лекторий Доронина.

Сказав это, главный кондуктор поднялся с места и, держась за металлическую, скобу, высунулся с площадки. Поезд снова шел теперь по закруглению, и весь состав его был на виду.

— Ну, а вы-то почему лекторием машинистов так интересуетесь? — не без удивления спросил Булавин, когда главный кондуктор вернулся на свое место.

— А потому, видите ли, что прямая у нас, у кондукторских бригад, связь с паровозниками, — убежденно заявил Сотников. — Стоит мне или, скажем, хвостовому кондуктору недосмотреть за составом — и сразу вся успешная работа машиниста пойдет насмарку. Поезд из-за неисправности любого вагона придется остановить на ближайшей станции, а то и вовсе в пути. Вот и прощай тогда график!

Помолчав немного, настороженно прислушиваясь к паровозному свисту, Никандр Филимонович продолжал свои рассуждения:

— Ну, а наша кондукторская бригада от паровозной зависит еще больше. Разве можем мы в связи с этим не интересоваться, каким образом собираются машинисты водить скоростные тяжеловесные поезда? Вот и ходим в их лекторий. И можете не сомневаться: хорошо теперь знаем, где Сергей Доронин думает разгон поезду дать, где придержать его.

— Но ведь вам, человеку далеко уже не молодому, просто физически нелегко посещать этот лекторий?

— А кому же нынче легко? — удивленно поднял мохнатые брови главный кондуктор. — Солдатам на фронте легче разве? А со стороны, действительно, кое-кто может подумать: к чему, мол, старику эта академия? Вот сосед мой, к примеру, Аркадий Илларионович Гаевой, никак не может этого уразуметь. А у меня, сами знаете, сыновья на фронте...

Никандр Филимонович, прищурясь, пристально посмотрел на Евгения Булавина и, расстегнув шинель, достал из кармана гимнастерки аккуратно сложенный треугольничек.

— Вот вчера только от меньшого своего получил, — сказал он, разворачивая и протягивая майору исписанный листок. — Хоть и не жалуется ни на что, но сам-то я не понимаю разве, как им там нелегко?

Комната, в которой работал Гаевой — расценщик паровозного депо, была совсем маленькой. Тут стояли всего два стола да шкаф с делами. Единственное окно было до половины занавешено газетой, так как находилось на первом этаже и в него могли заглядывать любопытные.

Лысоватый, гладко выбритый, застегнутый на все крючки и пуговицы форменной гимнастерки, Гаевой сидел за столом и с удивлением смотрел на своего помощника Семена Алешина, худощавого парня с всклокоченной ярко-рыжей шевелюрой и сердитым выражением лица.

— Чему же ты удивляешься, Семен? — спрашивал он Алешина, разглаживая на столе замусоленные листки нарядов. — Почему не веришь, что Галкин сто сорок процентов вырабатывает?

— Да потому, что лодырь он, этот ваш Галкин, — раздраженно отозвался Алешин, глядя исподлобья на Гаевого. — Он и ста-то процентов никогда не вырабатывал. Разобраться еще надо, откуда у него теперь сто сорок.

Гаевой сокрушенно покачал головой и тяжело вздохнул:

— Удивляешь ты меня, Семен. А еще комсомолец. Что же, ты не веришь разве патриотическому порыву Галкина?

— Скажете тоже — патриотическому порыву! — усмехнулся Алешин. — Да откуда у него этот порыв? Будь у меня такое, как у него, здоровье, сидел бы я разве в нашем депо, хоть оно и прифронтовое? А он сидит и очень крепко за свою бронь держится, незаменимого специалиста из себя разыгрывает.

— Ну и злой же ты парень, — укоризненно проговорил Гаевой и отвернулся с досадой.

А Алешин посидел немного насупившись, потом поднялся решительно и вышел из конторы, сердито хлопнув дверью.

— К Пархомчуку пойду... — буркнул он нехотя.

Но Алешину вовсе не нужно было идти к Пархомчуку — мастеру паровозного депо. Просто захотелось вырваться на свежий воздух из душной комнатушки Гаевого. Ему недолго пришлось ходить одному по станционным путям, шпалы которых были густо забрызганы нефтью и маслом.

— Привет, Сеня! — весело окликнул его капитан Варгин, сотрудник воеводинского отделения госбезопасности. — Что такой кислый? Опять с Гаевым не поладил?

— Опять, — мрачно отозвался Алешин.

— И что это у тебя с ним вечно стычки? — спросил Варгин, протягивая Семену руку.

— Поучает все меня, — криво усмехнулся Алешин. — А сам, между прочим, сидит почти безвылазно в своей норе и о настоящей-то жизни понятия не имеет. А тоже, наверно, считает себя патриотом.

— Здорово, видать, он тебя допек! — рассмеялся Варгин. — Но только ты зря на него ополчился. Говорят, он человек тихий, безвредный. Просто у тебя самого характер слишком ершистый.

Алешин в ответ лишь вздохнул сокрушенно.

Поговорив с Семеном о деповских новостях и об общих знакомых, капитан Варгин дружески попрощался с ним и пошел к начальнику станции — узнать, нет ли каких вестей от майора Булавина. Но так и не узнав ничего нового, вернулся к себе, решив, что Евгений Андреевич, видимо, не случайно задержался у генерала Привалова.

Не любил капитан оставаться в отделении за Булавина. Неспокойно было у него на душе в такие дни. Он знал, что майор старается приучить его к самостоятельности, но Варгин не очень верил в свои силы. Его не страшил открытый враг, он нашелся бы, что против него предпринять, но вокруг не было почти никого, в ком можно было бы заподозрить недруга. А между тем возможно, что враг притаился где-то и лишь ждет удобного случая, чтобы нанести удар из-за угла... Лишь один человек был у капитана на подозрении, но он пока и его не решался назвать врагом.

Поскорее бы все-таки приезжал майор Булавин!

Прибыв в Воеводино, майор Булавин тотчас же вызвал к себе капитана Варгина. Выслушав доклад, Булавин предложил капитану сесть.

— Нам с вами предстоит серьезная работа, Виктор Ильич, — негромко произнес он и пристально посмотрел на своего помощника.

У капитана был широкий лоб, глубоко сидящие черные глаза, длинный нос с горбинкой, рано поседевшие волосы на висках. Слегка откинувшись на спинку стула, он не мигая смотрел в глаза майору, ожидая пояснений.

— Не знаю, нужно ли мне рассказывать вам о том, какой интерес проявляет военная разведка к железнодорожному транспорту? — улыбаясь одними глазами, спросил Булавин.

— Не нужно, — серьезно ответил Варгин, хотя он и понимал, что майор шутит.

— Я вам верю, — теперь уже не тая улыбки, продолжал Булавин. — А вот мне полковник Муратов не поверил и прочел целую лекцию о том, сколько неприятностей причинил французскому железнодорожному транспорту небезызвестный прусский агент Штибер.

— Тот самый Вильгельм Штибер, которого Бисмарк представил императору Вильгельму как «короля шпионов»? — усмехнулся Варгин.

— Тот самый. Но этого мало, пришлось еще прослушать историю и о том, как японцы перед началом русско-японской войны собирались вывести из строя Сибирскую железную дорогу и как им помешала осуществить это бдительность русской железнодорожной охраны. Но это, между прочим, для повышения образования, так сказать. Был затем продемонстрирован небезынтересный документ, захваченный у гитлеровцев. Я привез его копию.

Майор Булавин достал из своей сильно потертой и потемневшей в тех местах, до которых он чаще всего дотрагивался руками, полевой сумки несколько листов бумаги. На них — слева по-немецки, справа по-русски — на пишущей машинке была напечатана копия донесения начальника немецкой военно-транспортной службы главному штабу.

— Читайте только то, что подчеркнуто красным, — сказал Булавин, протягивая капитану один из листов.

«Ни в одной стране, — читал Варгин помеченные абзацы, — оперативное руководство военными действиями не зависит в такой степени от надежности коммуникационных линий, идущих к фронту, как на широких просторах России...

Русское командование постоянно опирается на свои железные дороги при отступлении, в обороне и наступлении, благодаря чему проявляет поразительное мастерство, быстро перебрасывая свои крупные боевые соединения на самые ответственные участки фронта. В подобных обстоятельствах наше внимание к прифронтовым железным дорогам русских должно быть максимальным...»

— Этого мало, однако, — продолжал майор, когда Варгин прочитал подчеркнутые места из донесения начальника немецкой военно-транспортной службы. — Познакомьтесь-ка и вот с этим, — положил он перед капитаном еще один лист.

«В случае крупного наступления русских в районе армии генерала Боланда, — торопливо пробежал глазами Варгин, — наибольший интерес для нас должны представлять станции: Воеводино и Низовье. Необходимо усилить деятельность нашей агентуры на этих участках советских прифронтовых железных дорог».

— Понимаете теперь, какова ситуация? — спросил майор. — Похоже, что и на нашей станции замаскировался кто-то из тайных агентов. Что вы на это скажете, капитан?

— Что же я могу сказать? — пожал плечами Варгин. — Если вы ничего не можете на это ответить, то я тем более.

Майора раздосадовала явная безнадежность, прозвучавшая в голосе Варгина. Он нахмурился и спросил:

— Никого, значит, и не подозреваете даже?

— На подозрении пока все тот же человек, товарищ майор.

— Гаевой?

— Гаевой.

Встав из-за стола, майор прошелся по скрипучему деревянному полу своего кабинета. Остановился возле большой карты Советского Союза, висевшей на стене. Ежедневно отмечал он на ней каждый новый советский город, отвоеванный у врага. Извилистая линия фронта, все более прогибавшаяся на юг, в сторону противника, как бы застыла теперь в ожидании грозных событий.

Разглядывая карту, Евгений Андреевич отыскал глазами тот участок огромного фронта, к которому вела железная дорога от станции Воеводино, и подумал невольно, что, может быть, именно здесь разыграются эти события...

Постояв немного у карты, Евгений Андреевич еще несколько раз прошелся по кабинету и снова уселся за стол.

— И подозрения у вас все те же? — повернулся он к капитану Варгину. — На одной интуиции основанные? Или, может быть, новое что-нибудь прибавилось?

— В общем-то, нового ничего не прибавилось, — без особого энтузиазма отвечал капитан, — но ведет он себя все-таки странно...

— В чем же именно эта странность?

— В отсутствии интереса ко всему. Даже на профсоюзные собрания силком приходится его тащить.

— Ну и что же? — удивился Булавин. — Такой нелюдимый характер у человека. И потом — горе у него, вся семья при бомбежке погибла.

— А я все-таки этого не понимаю, — упрямо помотал головой капитан. — При таком горе на людях только и забыться, а он всех чуждается. С работы домой спешит, к старушке, у которой квартирует. Думается мне, что все это лишь для отвода глаз.

— Притворяется, значит, домоседом, а сам тайком выслеживает, что у нас на станции делается? — не без иронии спросил Булавин.

— А вот этого-то я как раз и не думаю, — слегка нахмурился Варгин. — По моему заданию несколько дней за ним велось наблюдение, и точно установлено, что, кроме деповской конторы, он никуда не ходит.

— А ночью?

— И ночью. Да это и понятно. Если бы он высматривал что-то, ему естественнее было бы роль общительного человека разыгрывать. Ходил бы всюду запросто, не привлекая ничьего внимания.

— А не противоречите ли вы тут сами себе? В чем же тогда подозревать нам Гаевого, если исключается возможность не только сбора им информации, но и наблюдения за работой нашей станции?

— Ему просто ни к чему все это, — убежденно ответил капитан, попросив разрешение закурить. — Зачем, скажите, пожалуйста, ходить ему на станцию и считать там проходящие поезда, когда ему известен весь наш наличный паровозный парк, обеспечивающий вождение этих поездов?

Булавин сидел, глубоко задумавшись, и, казалось, совсем не слушал своего помощника.

«Неужели он равнодушен ко всему, что я ему говорю?» — с досадой подумал Варгин и спросил:

— Вам разве не кажется, товарищ майор, что Гаевой мог бы оказать разведке врага неоценимую услугу, сообщая ей одни только сведения о численности нашего паровозного парка?

— В этом не может быть никаких сомнений, — охотно согласился Булавин, — но у нас нет ведь пока никаких существенных доказательств причастности Гаевого к вражеской разведке. А подозревать его только потому, что располагает он важными для врага сведениями, по меньшей мере легкомысленно.

— Да разве это только? — поднял на майора удивленные глаза капитан Варгин. — Мне рассказывал о нем кое-что его помощник, комсомолец Алешин. Ершистый такой паренек. Помните, я вас познакомил с ним как-то?

— С рыжей шевелюрой? — невольно улыбнулся Булавин, вспомнив щуплого, нервного парнишку, с которым капитан Варгин познакомил его в железнодорожном клубе.

— Совершенно верно, рыженький, — подтвердил Варгин. — У него, оказывается, нелады с Гаевым. Непонятно почему, но перед ним Гаевой произносит все время такие патриотические речи, от которых простодушный Алешин прямо-таки сам не свой. Ходит и всем жалуется, что Гаевой его в недостатке патриотизма обвиняет.

— А зачем же это Гаевому?

— Кто знает, может быть, и требуется для чего-то. Выгодно, может быть, чтобы именно такое говорил о нем Алешин. И это Гаевой правильно рассчитал, если хочет, чтобы о нем молва шла, как о человеке, патриотически настроенном.

Видя, что майор все еще не понимает его мысли, Варгин пояснил:

— Ну зачем, скажите, пожалуйста, обвинять Гаевому Алешина в недостатке патриотизма, если парень этот чуть ли не каждый месяц заявления подает с просьбой послать его если не на фронт, то хотя бы в паровозное депо на любую работу? А ведь он туберкулезник, и врачи ему, кроме конторы, нигде работать не разрешают. Неужели же вас не настораживает столь странное поведение Гаевого, товарищ майор?

— Настораживает, — спокойно согласился Булавин. — Но и только. Так что не будем пока торопиться с выводами. А вот с личным делом Гаевого познакомиться не мешает. Раздобудьте его сегодня же в отделе кадров паровозного депо.

На следующий день утром личное дело Аркадия Илларионовича Гаевого лежало на столе майора Булавина. Евгений Андреевич тщательно прочитал его несколько раз, но ни один пункт заполненных Гаевым анкет не вызывал у него сомнений. Согласно этим анкетам, Гаевой родился в 1888 году в Западной Белоруссии, в городе Молодечно. Окончив там же церковноприходскую школу, работал по ремонту пути на железной дороге, а затем — слесарем паровозного депо. В самом начале войны эвакуировался из Молодечно сначала в Полоцк, а позже — на станцию Воеводино, где и поступил на работу расценщиком конторы паровозного депо.

Все перечисленные в его послужном списке данные подтверждались справками, достоверность которых не вызывала сомнений.

— А может быть, послать их все-таки на экспертизу? — спросил капитан Варгин.

— Что это даст нам?

— Если они окажутся фальшивыми... — начал было Варгин, но Булавин нетерпеливо перебил его:

— А если не окажутся? Если достоверность их подтвердится? Разве бесспорным станет, что Гаевой — честный человек?

Капитан молчал — ему нечего было возразить Булавину.

— Раздобыть такие справки гитлеровскому шпиону не стоило бы, конечно, большого труда, — задумчиво продолжал Булавин, откладывая в сторону личное дело Гаевого. — Заняв Молодечно в 1941 году, гитлеровцы могли ведь обзавестись нужными им справками в неограниченном количестве.

— И, кто знает, — горячо подхватил Варгин, — может быть, подлинный Гаевой томится теперь где-нибудь на фашистской каторге в Германии или давно уже замучен в одном из концлагерей, а агент фашистской разведки орудует тут у нас, прикрываясь его документами.

— А где доказательства, что это именно так? — сурово спросил Булавин. — Не предлагаете же вы считать Гаевого шпионом без всяких доказательств?

— Но ведь эти доказательства можно искать неопределенно долго, а нам дорога каждая минута.

— Да, нам дорога каждая минута, — строго повторил Булавин, — и именно поэтому мы обязаны либо снять с него все подозрения, либо доказать, что он наш враг, и сделать это возможно скорее. Не знаете ли вы, кто близок с Гаевым?

Варгин с сомнением покачал головой:

— Едва ли найдется такой человек. По словам Алешина, Гаевой живет настоящим отшельником.

— Постойте-ка! — воскликнул вдруг майор, вспомнив свой недавний разговор с главным кондуктором. — Никандр Филимонович Сотников, кажется, сможет нам рассказать о нем кое-что.

Торопливо надев шинель, Булавин, застегиваясь на ходу, направился к двери.

— А удобно ли вам идти к нему самому? — озабоченно спросил Варгин. — Сотников ведь в одном доме с Гаевым живет...

— Спасибо, что надоумили, — улыбнулся Булавин. — А то бы я так к нему и пожаловал.

И пояснил уже серьезно:

— Нет, Виктор Ильич, я не собираюсь к Сотникову домой. С ним можно и в другом месте встретиться. Схожу на станцию. Недавно прибыл туда санитарный поезд. Уверен, что встречу возле него Никандра Филимоновича: старик любит поговорить с ранеными, ободрить их, угостить табачком. К тому же от старшего сына его давно писем нет, вот он и надеется, видимо, обнаружить его среди раненых...

С этими словами майор вышел из своего кабинета.

Санитарный поезд все еще стоял на станции. Изучая обстановку, Булавин медленно пошел вдоль состава, поглядывая на окна вагонов, в которых виднелись то забинтованные головы раненых, то белые платочки медицинских сестер.

На ступеньках одного из вагонов он заметил пожилую женщину — подполковника медицинской службы — и отдал ей честь. Женщина, близоруко щурясь, внимательно посмотрела на Булавина и молча кивнула в ответ, продолжая отыскивать глазами кого-то на станции.

Булавин отвел свой взгляд от врача и, посмотрев вдоль состава, почти тотчас же увидел худощавую фигуру Никандра Филимоновича, шедшего ему навстречу. Еще издали закивал он майору, а поравнявшись, приложил руку к козырьку своей железнодорожной фуражки.

— Прогуливаетесь? — улыбаясь, спросил Булавин, протягивая главному кондуктору руку.

— Всякий раз к таким поездам выхожу, — ответил Сотников, всматриваясь в показавшегося в окне вагона солдата с забинтованной головой. — Все надеюсь Васю своего встретить. Писем что-то давно от него нет. Ранен, может быть... Спрашивал уже у медицинских сестер, не попадался ли им старший сержант Василий Сотников, кавалер ордена Славы. Нет, говорят, не слыхали про такого. Значит, слава богу, воюет где-то... А вы, может быть, тоже кого высматриваете?

— Да нет, Никандр Филимонович, я так просто вышел, — ответил Булавин. — Хотя и мои близкие есть на фронте: жена военным врачом в полевом госпитале работает. Но она на другом участке, далеко отсюда.

— Да, вряд ли найдешь сейчас человека, у которого никого бы не было на фронте, — вздохнул Никандр Филимонович.

— А не вы ли мне рассказывали, — будто невзначай заметил Булавин, — что сосед ваш, Гаевой, совсем одинокий?

— Может быть, и я, — неохотно отозвался Сотников. — Гаевой действительно в первый же год войны всю свою семью потерял. Так, во всяком случае, он рассказывает...

— Потому, наверно, и нелюдимым стал?

Никандр Филимонович ответил не сразу. Видимо, ему почему-то неприятно было говорить о расценщике.

— Непонятный какой-то он человек, — задумчиво произнес наконец главный кондуктор. — Станешь с ним о фронтовых новостях говорить, так он никогда лишнего вопроса не задаст, не поинтересуется ничем. Как будто это и не у него вовсе вся семья от фашистов погибла. Не понятно мне это...

«Может быть, и в самом деле перестарался Гаевой, — настороженно слушая Никандра Филимоновича, думал Булавин. — Если он враг и роль нейтрального обывателя вздумал разыгрывать, то не учел, значит, что не в фашистской Германии находится, а в Советском Союзе...»

— И не одно только это показалось мне подозрительным, товарищ майор, — продолжал Никандр Филимонович. — Хоть и не очень разговорчив этот Гаевой, но о наших железнодорожных делах поговорить не прочь, и кажется мне, что технику транспортную знает куда лучше, чем простой расценщик или даже паровозный слесарь.

— Что же он, в серьезных технических проблемах разве разбирается? — спросил Булавин, все более удивляясь проницательности Сотникова.

— Да нет, о серьезных проблемах разговора между нами не было, — ответил Никандр Филимонович. — Но по всему чувствуется, что в транспортной технике Гаевой очень сведущ. Вот я и подумал невольно: с чего бы человеку с такими знаниями и, видно, довольно толковому в простых расценщиках состоять? Вы взвесьте-ка все это, товарищ майор. Время ведь военное, к каждому человеку придирчивей, чем обычно, приходится присматриваться...

— Спасибо вам, Никандр Филимонович, — протянул Булавин руку Сотникову. — Может быть, и пригодится нам ваш совет.

Доронин только что прибыл из Воеводино в Низовье с порожняком и теперь должен был забрать в сторону фронта воинский эшелон. До обратного рейса оставалось еще минут тридцать, и Сергей со своим помощником Алексеем Брежневым решили наскоро пообедать в деповской столовой.

Быстрым взглядом окинув помещение, Доронин увидел в самом углу у окна еще одного машиниста из Воеводино — Петра Петровича Рощина.

— Позвольте к вам пристроиться, Петр Петрович, — обрадованно обратился он к Рощину, заметив за его столом свободные места.

— А, Сергей Иванович, мое почтение! — приветливо отозвался Рощин, протягивая руку Доронину. — Присаживайся, пожалуйста. У меня, кстати, разговор к тебе есть. — И, торопливо проглотив несколько ложек супа, добавил: — За лекции твои поблагодарить хочу. Для меня лично много поучительного в них оказалось.

Сергею приятно было услышать эту похвалу от придирчивого, скуповатого на слова Петра Петровича — одного из старейших машинистов Воеводино, который много лет без аварий проработал на железной дороге.

— Могу похвалиться даже, — продолжал Петр Петрович, наклоняя тарелку, чтобы зачерпнуть остатки супа, — повысил и я, по твоему примеру, интенсивность парообразования на своем паровозе.

— Приятно слышать это, Петр Петрович!

— Больше того тебе скажу, — продолжал Рощин, отодвигая тарелку и наклонясь над столом в сторону Сергея, — тяжеловесный хочу взять сегодня.

Удовлетворившись впечатлением, какое произвели эти слова на Доронина и Брежнева, он добавил:

— Не знаю, как другие, а я не стыжусь поблагодарить вас, молодежь, за учебу. Не мешало бы, однако, и вам кое-чему у нас, стариков, поучиться. Знаешь ли ты, к примеру, что известный инженер-теплотехник Камышин специально приезжал ко мне советоваться относительно угольных смесей?

— А мы, Петр Петрович, ничьей инициативы не зажимаем. В лектории нашем всякий может своим опытом поделиться. Меня, например, никто специально не просил лекции читать. Сам почувствовал, что надо.

— А ты себя с нами не равняй, — нахмурился Петр Петрович. — Мы, старики, люди, как говорится, старой формации, нас не грех и попросить иной раз.

— Учтем это, Петр Петрович

— Да я не к тому этот разговор завел, чтобы вы меня упрашивали, — с досадой махнул рукой Рощин. — Не себя лично имел я в виду. Прошу, однако, запланировать на декабрь месяц и мою лекцию по теплотехнике...

А когда, пообедав, Доронин с Брежневым пробирались между столиками к выходу, торопясь на паровоз, Алексей легонько толкнул Сергея локтем в бок:

— Видал, что творится? А мы-то Петра Петровича закоренелым консерватором считали! Сказать по совести, я думал даже, что он в лекторий наш затем только и ходит, чтобы вопросы каверзные задавать.

— Плохо, стало быть, мы людей знаем, особенно стариков, — заметил на это Доронин, выходя из столовой на станцию.

Все пути вокруг были теперь забиты составами, и для того, чтобы добраться до своего паровоза, Доронину с Брежневым приходилось то подлезать под вагоны, то перелезать через тормозные площадки. Когда же, наконец, увидели они свой локомотив, им навстречу спрыгнул из паровозной будки кочегар Телегин.

— Случилось что-нибудь, Никифор? — озабоченно спросил Доронин, дивясь возбужденному виду Телегина, славившегося своей невозмутимостью.

— Угля нам на складе паршивого дали, Сергей Иванович, — с досадой ответил Телегин, сплевывая черную от угольной пыли слюну. — Такой только подкинь в топку — в момент всю колосниковую решетку зашлакует.

— Что они, подвести нас хотят, что ли? — разозлился Брежнев, торопливо взбираясь вслед за Дорониным на паровоз. — Мы же дежурному по станции слово дали тяжеловесный состав взять...

— Постой, Алексей, не шуми без толку! — недовольно махнул на него рукой Доронин, заглядывая в тендер. — Не весь же мы уголь сожгли, которым в Воеводине заправлялись?

— Осталось немного, — буркнул Телегин, разгребая лопатой бурую массу угля.

— Не хватит его даже мало-мальски сносную смесь приготовить, — хмуро добавил Брежнев.

— Эй, есть тут кто? — раздался вдруг снизу голос дежурного по станции Низовье.

Сергей спустился с тендера в будку и выглянул в окно. К его удивлению, дежурный был не один. С ним рядом стоял Петр Петрович Рощин.

— Пришел попрощаться с вами и пожелать счастливого пути, — с необычной для него торжественностью проговорил Петр Петрович. — Я ведь тоже без малого две тысячи тонн беру!

— Товарища Рощина мы сейчас отправляем, — подтвердил дежурный, — а вас — за ним следом. Пришел только вес поезда согласовать. Как вы насчет двух с половиной?

— Две тысячи с половиной на таком угле?! — дрогнувшим голосом воскликнул Брежнев, но Сергей Доронин, не дав Алексею договорить, решительно отстранил его от окна:

— Хорошо, мы возьмем две тысячи с половиной, — и, повернувшись к Рощину, добавил: — Только и вы учтите это, Петр Петрович.

— Понятное дело, — понимающе кивнул Рощин. — Мой поезд вас не задержит. Можете не беспокоиться. А насчет угля вот что посоветую: смешайте вы его с нашим, воеводинским, в пропорции один к трем, да следите, чтобы он ровным слоем на колосниковую решетку ложился, и все будет в самый раз.

Попрощавшись еще раз и уже собираясь уходить, Рощин добавил с упреком:

— А ты что же это, Сергей, заходить к нам редко стал?

— Занят все... — смутившись и даже покраснев слегка, ответил Доронин.

Петр Петрович сделал вид, что не заметил его смущения:

— Освободишься — заходи. Мы тебе всегда рады.

И он торопливо зашагал к своему паровозу, уже стоявшему в голове поезда.

— Договорились, значит, насчет веса? — спросил дежурный, тоже собираясь уходить.

— Прежде всего один вопрос, — остановил его Доронин: — Кто дежурный диспетчер сегодня?

— Анна Рощина.

— Рощина? — обрадованно переспросил Сергей. — Согласовать с ней нужно бы...

— Согласовано уже, — поспешил заверить его дежурный. — «Зеленую улицу» обещает она до самого Воеводино. Хороший диспетчер эта Рощина, хотя я ее и в глаза ни разу не видел.

— Увидели бы, так еще и не то бы сказали, — улыбнулся Брежнев, слегка толкнув локтем Сергея.

Доронин метнул на своего помощника недовольный взгляд и решительно заявил:

— Ну, раз с диспетчером все улажено, остается только последний вопрос: когда паровоз можно подавать?

— Минут через пятнадцать, — ответил дежурный, посмотрев на часы, и, по-военному откозыряв Доронину, ушел.

— Ну, хлопцы, — обратился Сергей к своей бригаде, — срочно поднимайте пары до предела. Времени у нас в обрез.

Весь следующий день майор Булавин думал о Гаевом. Кто же он все-таки: тайный агент или замкнувшийся в себе несчастный человек, потерявший семью?

Капитан Варгин, конечно, может оказаться правым — сведения об одних только паровозах депо Воеводино, доставляющих грузы к фронту, очень важны для гитлеровской военной разведки. Но как Гаевой передает их своему резиденту? С помощью радио? Едва ли. По данным радиоразведки, за последнее время в районе Воеводино и его окрестностей не было засечено ни одной подозрительной радиопередачи. Здесь вообще не работало ни одной рации, кроме тех, что находились в воинских частях.

По наведенным Булавиным справкам, Гаевой и по почте не вел никакой переписки. Не поступало писем и на его имя. Возможность сообщения через связных тоже была исключена — оперативные работники Булавина ни на секунду не упускали его из поля своего зрения. А это было нетрудно, так как, кроме конторы паровозного депо, он никуда не ходил. Не посещал никто и домик старушки, у которой он снимал квартиру. Да и сама старушка, по заверению капитана Варгина, была вполне благонадежной. Оказалась она к тому же теткой Семена Алешина.

Конечно, Гаевой мог придумать какой-нибудь более хитроумный вид связи со своим резидентом или непосредственно с самим управлением разведки и контрразведки при главном штабе германских вооруженных сил. Но может ведь оказаться, что Гаевой и не шпион вовсе...

Раздумывая над этим, майор Булавин тяжело прохаживался по скрипучим половицам своего кабинета.

А в это время его помощник капитан Варгин вел беседу с Семеном Алешиным.

— Так ты говоришь, что тетушка твоя хорошего мнения о своем квартиранте? — спрашивал он Семена, прогуливаясь с ним в скверике возле железнодорожного клуба.

— Самого наилучшего, — почему-то смущенно проговорил Алешин. — Любезнейшим человеком его считает. Он ей все время разные мелкие услуги оказывает: то дров наколет, то воды принесет. А вчера я узнал, что он даже письма за тетю Машу пишет сестре ее, Глафире Марковне Добряковой — другой моей тетке, проживающей в нашем областном центре. Тетя Маша рада, конечно, что такой добровольный писец нашелся. Она ведь уже старуха, и зрение у нее неважное, а переписываться большая любительница.

— Так-так, — задумчиво проговорил Варгин, комкая потухшую папиросу. — А ты не поинтересовался, Сеня, диктует она ему или он сам ей письма сочиняет?

— Поинтересовался, — ответил Алешин. — Тетя говорит, что она лишь сообщает ему, о чем хотела бы написать, а Аркадий Илларионович, будучи почти своим человеком в ее доме, пишет остальное уже по своему усмотрению и это будто бы получается у него куда «душевнее», чем у нее самой.

— А сам он переписывается с кем-нибудь? — снова поинтересовался Варгин.

— Тетя Маша уверяет, что ни с кем: вся семья его погибла ведь.

— А другая твоя тетя тоже, значит, старушка?

— Еще постарше тети Маши! Но живет она не одна. В доме ее полно разных внучек, племянниц и прочих родичей. Я даже не знаю всех как следует.

— А ты случайно не знаешь, когда тетя Маша Глафире Марковне последнее письмо послала?

— Как раз об этом сегодня разговор зашел, — обрадованно сообщил Семен. — Оказывается, вчера только тетя Маша с Аркадием Илларионовичем какое-то очень чувствительное послание ей сочинили.

Узнав адрес тети Глаши и поблагодарив Алешина, Варгин поспешил к майору Булавину.

Евгений Андреевич писал в это время письмо жене на Северо-Кавказский фронт.

— Есть что-нибудь новенькое? — с надеждой спросил он капитана.

— Да, кое-что удалось узнать, — проговорил Варгин, торопливо снимая шинель и вешая ее на крючок в нише возле дверей.

Булавин заложил недописанное письмо в книгу и спрятал ее в письменный стол.

— Присаживайтесь, Виктор Ильич, — сказал он капитану, подавая стул.

Варгин присел к столу и, облокотись на край его, возбужденно стал рассказывать Булавину все, что услышал от Алешина.

— Нет сомнений, товарищ майор, — убежденно заключил он, — Гаевой ухитряется каким-то образом использовать переписку теток Алешина для шпионских донесений своему резиденту, обосновавшемуся, видимо, где-то у нас в областном центре.

Внутренне Евгений Андреевич уже почти согласился с Варгиным, однако не торопился высказать ему своего согласия. Встав из-за стола, он медленно походил по комнате и остановился у окна.

По улице шли в школу малыши с портфелями, с солдатскими полевыми сумками и просто со связками книг под мышкой. Внимательно всматриваясь в них, Булавин почти так же остро, как вчера у карты с линией фронта, почувствовал вдруг, что и жизнь этих маленьких граждан, и труд их родителей, и эта станция с паровозным депо и крупным железнодорожным поселком — все теперь будет зависеть от его проницательности, от решительности его действий...

Подойдя к телефону, майор решительно набрал номер местного почтового отделения.

— Приветствую вас, Михаил Васильевич, — поздоровался он с начальником почтового отделения Кашириным. — Булавин вас беспокоит. Скажите, пожалуйста, не ушла еще от вас иногородняя почта? Тогда у меня просьба: проверьте, пожалуйста, нет ли среди полученной вами корреспонденции письма на имя Глафиры Марковны Добряковой. Я буду у себя на квартире еще минут пятнадцать — двадцать.

Звонок раздался спустя несколько минут. Булавин нетерпеливо снял трубку.

— Слушаю вас, Михаил Васильевич. Есть, значит, письмо на имя Глафиры Добряковой? Очень хорошо. Срочно пришлите его мне.

У диспетчера станции Воеводино Анны Рощиной сегодня был тяжелый день. Почти ни один поезд не удавалось ей провести по графику. То налеты фашистских бомбардировщиков задерживали их в пути, то неисправность вагонов, требующая отцепки, мешала отправиться со станции вовремя, то с локомотивами происходила какая-нибудь задержка. А тут еще на линии был паровоз Сергея Доронина, который вел тяжеловесный поезд, и ему нужно было обеспечить «зеленую улицу».

Анна хорошо знала, что станция Низовье, на которой находилось оборотное паровозное депо, постоянно была забита составами. Рядовой машинист мог взять с этой станции лишь до полутора тысяч тонн груза, а Сергей брал по две тысячи с лишним и этим помогал разгружать станцию, всегда находившуюся под угрозой налета вражеской авиации. А раз уж он брал тяжеловесный поезд, ему нужен был беспрепятственный, свободный путь. Доронин к тому же и не имел возможности останавливаться на многих промежуточных пунктах — на них просто не поместился бы его состав.

То, что делалось Анной для Доронина, шло, конечно, на общую пользу, однако теперь все чаще приходила к Анне мысль, что на транспорте, где все находится в такой сложной взаимозависимости, рекорды одиночек иногда вступают в противоречие с ритмом работы многих участков железной дороги.

Нужно было разобраться в этом и найти какой-то выход, но Анна ничего пока не могла придумать. К тому же сегодня ее беспокоил не один только Сергей Доронин. Сегодня ее отец, Петр Петрович Рощин, впервые вел тяжеловесный поезд, и это одновременно и радовало, и тревожило Анну.

В диспетчерской комнате, в которой работала Рощина, был идеальный порядок, Тут находились лишь крайне необходимые для связи и контроля приборы. Ничто не должно было отвлекать внимания диспетчера от его главной обязанности — командовать движением поездов.

На столе перед Анной лежал диспетчерский график, покрытый тонкой сеткой вертикальных и горизонтальных линий, по которым она с помощью диспетчерского лекала цветными карандашами наносила пройденный путь поездов своего участка. Тут же на длинной складной подставке висел микрофон. Слева от него помещался продолговатый черный ящичек — селекторный аппарат с маленькими ручками-ключами для вызова станций. В складках материи, драпирующей стены диспетчерской, потрескивал репродуктор. Чуть пониже висели большие электрические часы. Прямо перед глазами — расписание движения поездов.

Повернув селекторный ключ, Анна вызвала Песочную.

— Как двенадцать сорок два? — назвала она в микрофон номер поезда отца.

— Прибыл по расписанию, — отозвался из репродуктора простуженный голос дежурного по станции Песочная.

— У него набор воды в Городище, а за ним следом Доронин идет с двумя с половиной тысячами. Не задержит он Доронина? Вызовите его к селектору.

— Понял вас, — отозвался дежурный.

А спустя несколько минут из репродуктора послышался голос Петра Петровича.

Анне хотелось сказать ему просто: «Папа, постарайся, пожалуйста, не подвести Сергея» и еще что-нибудь теплое, ободряющее, но вместо этого пришлось спросить официально:

— Вы знаете, Петр Петрович, что следом за вами идет Доронин с тяжеловесным?

— Знаю, товарищ диспетчер. Можете не беспокоиться — не подведу Доронина.

— Но у вас набор воды в Городище.

— Воды хватит. Обойдусь без набора.

«Молодец папа!» — радостно подумала Анна, но в микрофон сказала своим обычным официальным голосом:

— Тогда пропущу вас через Городище с хода.

Медленно текли минуты. Поезд Рощина по графику должен был проследовать через Городище только в пятнадцать часов сорок минут. За окном гремели зенитки, сотрясая стены здания, но Анна, казалось, не слышала ничего. Ее беспокоил лишь отец да Сергей Доронин с его двумя с половиной тысячами тонн важного для фронта груза. Сам командарм уже не раз справлялся о нем у начальника станции, и Анна знала об этом.

Трижды тяжело грохнуло что-то неподалеку от станции. С потолка на голову Анны посыпалась известка.

«Опять бомбят...» — с тревогой подумала она.

Но в это время раздался голос из репродуктора, и Анна уже ничего не слышала, кроме него.

— Диспетчер!

— Я диспетчер.

— У селектора Городище. Двенадцать сорок два прошел тридцать пять.

«Наконец-то», — облегченно вздохнула Анна, взглянув на часы. Стрелка их была на пятнадцати часах тридцати пяти минутах, но дежурный по станции Городище доложил Анне только минуты, так как в диспетчерской службе для лаконичности не принято называть часы.

Отец, значит, прошел Городище на пять минут раньше времени, предусмотренного графиком!

«Молодец папа! — мысленно воскликнула счастливая Анна. — Ты всегда был хорошим машинистом, а теперь помолодел словно. Непременно напишу об этом Алеше и Лене на фронт...»

И тут снова вспомнила она Сергея. Это ведь он вдохновил ее отца на такой подвиг...

От этих мыслей весь день у Анны было хорошее настроение, и она увереннее, чем всегда, командовала своим диспетчерским участком, смелее принимала оперативные решения, а к концу смены многие опаздывавшие поезда ввела в график.

Капитан Варгин был специалистом по расшифровке секретных донесений. Ему и поручил майор Булавин заняться письмом Марии Марковны, написанным рукою Гаевого.

Капитан тщательно исследовал его, но ему не удавалось обнаружить никаких следов шифровки. А когда он сделал снимок письма, оно оказалось покрытым множеством мелких, беспорядочно разбросанных крапинок. Решив, что крапинки могли получиться на снимке случайно, вследствие недоброкачественной фотопленки или фотобумаги, Варгин повторил опыт. Но результат и на этот раз оказался тот же.

«Выходит, что крапинки тут не случайно», — решил капитан.

Гаевой, видимо, нанес их на письмо таким химическим веществом, которое обнаруживалось лишь при фотографировании. Не оставалось сомнений, что он хотел скрыть их от посторонних глаз.

Придя к такому заключению, Варгин вооружился лупой, пытаясь обнаружить в положении подозрительных крапинок какую-нибудь систему. Но после нескольких часов напряженной работы вынужден был отказаться от своего намерения. Крапинки по-прежнему казались капитану хаотически разбрызганными по всему тексту и пустым полям письма.

Был уже поздний вечер, когда майор, занимавшийся весь день срочными делами, вызвал Варгина к себе.

— Ну как, Виктор Ильич, поддается разгадке криптограмма Гаевого? — спросил он капитана.

— Не поддается, товарищ майор, — уныло проговорил Варгин, нервно теребя в руках фотокопии письма и листки исчерченной замысловатыми знаками бумаги. — Никак не могу нащупать систему в сумбуре этих чертовых крапинок.

Варгин прекрасно разбирался во всех тонкостях искусства дешифровки, но у него бывали моменты, когда ему начинало вдруг казаться, что он зашел в тупик. Тогда инициатива покидала его и он прекращал поиски.

Майор знал этот недостаток своего помощника и всегда старался ободрить его.

— Дайте-ка мне посмотреть эти таинственные крапинки, — попросил он Варгина, протягивая руку за снимками письма. — Быть не может, чтобы тут так уж все было неприступно.

— Я перепробовал все, — пожал плечами капитан. — Сначала пытался читать буквы письма, на которых были крапинки, справа налево, потом слева направо, затем через букву, через строчку и вообще самыми невероятными способами, однако у меня все еще нет ни малейшей ниточки, за которую можно было бы уцепиться.

Капитан Варгин произнес это совершенно безнадежным тоном, не допуская и мысли, что Булавин сможет ему помочь.

Майор долго рассматривал снимки в сосредоточенном молчании. Он знал, как любил капитан хитроумные головоломки, как мог сутками без сна и отдыха сидеть над группами цифр или замысловатыми рисунками орнамента, в графических линиях которого были запрятаны схемы дорог и станций, зарисованных шпионами. Ему можно было поверить, что он перепробовал все возможные комбинации читки крапленых букв на снимке письма. Видимо, и в самом деле криптограмма была необычайно замысловатой.

— Я бы отпустил вас спать, капитан, — медленно, будто все еще раздумывая над чем-то, проговорил наконец Булавин, — однако к утру мы должны возвратить на почту это письмо.

— А нельзя разве задержать его до следующей отправки? — удивился Варгин.

— Это исключается, — тоном, не терпящим возражений, произнес майор, потирая усталые глаза. — Письмо необходимо возвратить на почту и отправить по адресу без задержки, но до этого непременно нужно узнать его тайный текст.

Булавин взял со стола сильную лупу и, внимательно рассматривая через нее снимки, продолжал:

— Нам нужно, товарищ Варгин, чтобы ни у Гаевого, ни у его адресата не возникло никаких подозрений, а малейшая задержка письма может их насторожить. Что же касается замысловатости шифра, то не хитроумнее же он всех прочих, уже разгаданных вами.

Капитан, задумавшись, низко склонил голову над снимками. Не поднимая глаз на майора, спросил:

— Профессиональное чутье вам это подсказывает или есть более убедительные причины?

Булавин ничего ему не ответил, встал из-за стола и не спеша стал прохаживаться по комнате. Он ходил так довольно долго, ни на минуту не останавливаясь и не произнося ни слова. Варгин терпеливо ждал его объяснений, рассеянно перебирая фотографии и изредка поглядывая на майора.

Прошло уже несколько минут, а Булавин все еще ходил по комнате, будто забыв о существовании Варгина. Неожиданно остановившись перед столом, снова взял из рук капитана фотокопии письма Гаевого. Долго, внимательно рассматривал их на свет и наконец заявил убежденно:

— Это только кажется, капитан, что крапинки беспорядочно разбросаны по всему письму. Присмотритесь-ка повнимательнее, и вы увидите, что между буквами нет ни одного пятнышка. Они только между строчками и словами расположены беспорядочно, а в словах точно пронизывают центры отдельных букв.

— Да, это действительно так, — согласился капитан, — это я тоже заметил.

— Случайность это или тут есть система? — спросил майор, садясь на свое место.

— Пожалуй, может быть, и система, — подумав, не очень уверенно ответил Варгин.

— Так-с, — удовлетворенно произнес майор, — какая-то система нами, значит, обнаружена, а это ведь не пустяк. В решении любой логической задачи это, по-моему, самое главное. Не так ли?

Капитан неопределенно пожал плечами.

— Думается мне, — помолчав немного, продолжал Булавин, — я смогу подсказать вам и еще одну мысль.

Взяв со стола письмо Гаевого, он пояснил:

— Попробуйте-ка читать крапленые буквы не на всей развернутой странице, а по площадям, образованным складками письма. Да учтите к тому же, что тайный текст может быть написан и по-немецки, хотя и русскими буквами.

— Этот способ я еще не испробовал, — признался Варгин и с новой надеждой торопливо стал раскладывать на столе фотокопии письма Гаевого.

...Майор Булавин дремал в кресле за своим письменным столом, когда Варгин осторожно дотронулся до его плеча.

Открыв глаза и увидев улыбающееся лицо капитана, Булавин спросил оживленно:

— Разгадали?

— Разгадал, Евгений Андреевич!

Варгин все еще не мог справиться со счастливой улыбкой, выдававшей его чувства. Он расшифровал за время своей службы в контрразведке не одну головоломку, но всякий раз при этом торжествовал, как школьник.

— Ну, читайте же, — тепло проговорил майор Булавин, с удовольствием закуривая папиросу, предложенную Варгиным.

— «В депо появился новый локомотив ФД 20-1899», — взволнованно прочел капитан Варгин.

— Чутье, значит, не обмануло нас, — задумчиво произнес Булавин, затягиваясь папиросой.

— Прикажете арестовать Гаевого? — спросил Варгин, молодцевато подтягиваясь, будто собираясь к немедленным решительным действиям.

— Нет, зачем же! Это мы еще успеем, — улыбаясь, остановил его Булавин и кивнул на стул, приглашая капитана сесть. — Арестом Гаевого мы лишь спугнем его сообщников, а нам нужно и их вывести на чистую воду. Так что пусть он побудет пока на свободе. Следует только не ослаблять наблюдения за ним, а всю его корреспонденцию строжайше контролировать.

— Слушаюсь, товарищ майор!

— Нужно также возможно скорее выяснить, каким образом ухитряется он получать задания от своего резидента.

— А как же быть теперь с этим письмом? Задержать его или отправить?

— Отправьте. Видно, Гаевой уже раньше успел сообщить своим хозяевам численность нашего паровозного парка. Положение мало чем изменится, если они узнают и еще об одном паровозе.

Длинный стол Военного совета фронта был завален оперативными картами. Пятнистые поля их были расчерчены ломаными линиями переднего края фронта, дугами и овалами расположения войск, стрелками намечаемых ударов. Красный карандаш обозначал на них сведения о своих частях, синий — о частях противника.

Начальник штаба фронта, высокий, худощавый генерал с коротко остриженной седой головой, положил на стол указку, которой только что водил по карте, разостланной на столе.

— Ну-с, значит, все ясно? — спросил он, обводя глазами присутствующих. — Товарищ Быстров, — обратился он к начальнику военных сообщений, — что вам нужно для обеспечения военных перевозок в связи с подготовкой к наступлению на левом фланге нашего фронта?

Быстров поспешно встал, оправляя китель. В папке у него были все необходимые расчеты. Он быстро перелистал несколько бумаг и доложил:

— Прежде всего необходимо значительно увеличить паровозный парк ближайшего к фронту основного паровозного депо. В противном случае оно не справится с перевозкой срочных грузов, поток которых сильно возрастет. Нужно также подбросить кое-что из разгрузочных механизмов на прифронтовые станции. Вот тут у меня полный расчет всего необходимого, товарищ генерал-лейтенант.

Начальник фронтовой контрразведки, сидевший рядом с полковником Муратовым, шепнул ему на ухо:

— Сегодня же свяжитесь с майором Булавиным. Поставьте его в известность, что снабжение наших армий, готовящихся к наступлению, будет идти через его станцию.

В тот же день состоялся разговор полковника Муратова с майором Булавиным. Разговор шел по телетайпу — буквопечатающему телеграфному аппарату — условным кодом.

«На днях начнется переброска военных грузов через вашу станцию в направлении нанесения главного удара, — медленно по кодовой таблице переводил майор Булавин шифрованный текст Муратова. — В связи с этим в ближайшее время значительно увеличат ваш паровозный парк. Гаевого, следовательно, нужно убрать».

«А может быть, пока все-таки не делать этого? — предложил Булавин и на судорожно двигавшейся между его пальцами ленте телетайпа прочел ответный вопрос Муратова:

«Что это даст нам?»

«Пока Гаевой на свободе, — ответил ему майор Булавин, — нам легче будет проследить его связи, а следовательно, и местонахождение резидента, от которого он получает свои задания. Арест же Гаевого только насторожит вражескую агентуру».

«Но, оставаясь на свободе, Гаевой тотчас же донесет об увеличении паровозного парка в Воеводине, и немцам все станет ясно», — высказал свое опасение полковник Муратов.

«Донесения его пойдут через нас, а уж мы постараемся их обезвредить. Мы ведь контролируем каждый шаг Гаевого и всю его переписку. В случае нужды — можно взять его в любую минуту».

Несколько секунд клавиатура телетайпа была неподвижна. Видимо, полковник Муратов обдумывал предложение майора. Затем пусковым сигналом передающий аппарат снова привел в действие механизм принимающего телетайпа. Глухо защелкали клавиши, лента пришла в движение, и майор Булавин, с нетерпением ожидавший ответа Муратова, прочел наконец:

«Хорошо. Оставьте его на свободе до особого распоряжения».

Вернувшись к себе, майор Булавин приказал вызвать капитана Варгина. В ожидании его прихода он нервно ходил по кабинету, обдумывая события последних дней.

Обстановка становилась все сложнее. Теперь, когда было принято решение снабжать готовящиеся к наступлению армии через Воеводино, Гаевой мог причинить много неприятностей. И все-таки это пока не очень пугало Булавина, так как он не считал особенно страшным того врага, который был ему известен.

«А может быть, на нашей станции есть еще и другой агент?» — мелькнула тревожная мысль, но Булавин тотчас же отверг ее. Гитлеровцам не нужен был второй агент на станции Воеводино. Лишний человек мог только испортить им все дело. Скромные сведения о паровозном парке, которыми располагает расценщик Гаевой, вполне должны были их устраивать. Численность паровозного парка дает ведь полную возможность безошибочно судить о наших замыслах на этом участке фронта. Как только будет увеличен паровозный парк в депо Воеводино, не останется никаких сомнений, что наступление начнется на том фланге фронта, к которому ведет железная дорога от станции Воеводино. Неизменность же парка будет свидетельствовать о подготовке наступления где-то на другом участке фронта.

Когда явился капитан Варгин, майор Булавин все еще озабоченно ходил по кабинету, не приняв никакого решения.

— Ну-с, что еще удалось разузнать о Гаевом? — обратился он к капитану.

— Могу доложить вам, товарищ майор, — не без удовольствия начал Варгин, откладывая в пепельницу только что закуренную папиросу, — нам удалось основательно прощупать этого типа. Повышенный интерес его к номерам паровозов, и особенно ко всем новым машинам, установлен теперь абсолютно точно. Гаевой, однако, собирает все эти сведения только легально — в порядке исполнения своих служебных обязанностей. Мы и предполагали это в самом начале, но теперь система шпионской работы Гаевого полностью подтвердилась. Я познакомился почти со всеми побывавшими у него в руках нарядами на ремонт паровозов, находящихся в нашем депо...

— Но позвольте, — перебил капитана Булавин, — а если паровоз не заходит в депо на ремонт, значит, Гаевой тогда не имеет о нем никаких сведений?

— Почему же? Если даже паровоз и не заходит в депо, все равно кое-какой мелкий ремонт производится на путях, а на это тоже выписываются наряды. Таким образом, Гаевой располагает почти исчерпывающими сведениями обо всем паровозном парке нашего депо.

— Ну, а локомотив ФД 20-1899, о котором он донес своему резиденту, действительно новый?

— Действительно. Прямо с завода. Был там на капитальном ремонте.

Размышляя над сообщением Варгина, майор Булавин задумчиво постукивал пальцами по настольному стеклу.

— Вот еще что меня беспокоит, Виктор Ильич: только ли на нашу станцию заброшен шпион? Нет ли их и на соседних? Как вы думаете?

— Вне всяких сомнений, есть они и там!.. — не задумываясь выпалил Варгин.

— Зачем же так торопиться? — укоризненно покачал головой Булавин. — Врагов не следует делать глупее, чем они есть на самом деле. Зачем, например, им засылать своих шпионов на маленькие промежуточные станции? Обслуживающий персонал там невелик, каждый человек на виду. В таких условиях шпиону трудно замаскироваться. Да и не к чему торчать им на таких станциях, на которых даже не все поезда останавливаются.

Булавин долго боролся с искушением закурить, но не выдержал и попросил у Варгина папиросу.

— Другое дело — такая станция, как наше Воеводино, — продолжал он, аппетитно попыхивая ароматным дымком. — Она самая крупная на всем участке от Низовья до фронта. Находясь здесь, можно иметь исчерпывающее представление о всех грузах, идущих к фронту.

— А на узловую станцию не могли они разве забросить еще одного шпиона? — спросил Варгин.

— В Низовье?

— Так точно. Там ведь разветвление дороги — одна линия идет к правому, другая к левому флангу фронта. Позиция для шпиона в Низовье, пожалуй, даже более выгодная, чем у нас. И в перехваченном секретном документе гитлеровцев она упоминается.

— А по-моему, позиция для тайного агента в Низовье совсем не выгодная, так как там нелегко ориентироваться, — возразил Булавин. — Расположение этой станции таково, что уследить за дальнейшим направлением поездов, прибывших из тыла, почти невозможно. А в секретном немецком документе, который я вам показывал, ничего ведь не утверждалось. Там лишь упоминались те станции, которые представляют интерес для их разведки.

Помолчав, Булавин энергично хлопнул ладонью по столу и заключил убежденно:

— Нет, уж если и имеется еще один шпион на наших прифронтовых дорогах, то только на станции Озерной. Она такая же примерно, как и наша по масштабу, но находится на ответвлении пути, ведущем к противоположному флангу фронта. Если бы существовал успешно действующий шпион на станции Низовье, им незачем было бы держать своего агента еще и в Воеводино.

Доронин и Анна Рощина встретились возле железнодорожного клуба и медленно направились вдоль длинной привокзальной улицы, в конце которой находился так хорошо знакомый Сергею домик Рощина с молодыми кленами под окнами.

Погода весь день была пасмурной, но к вечеру легкий морозец хорошо подсушил землю. Шуршали под ногами опавшие листья деревьев, хрустели тонкие пленки льда на лужицах в выбоинах асфальта. Анна любила эти первые заморозки поздней осени и с удовольствием глубоко вдыхала холодный воздух.

Сергей был задумчив, и они некоторое время шли молча. Сначала это даже нравилось Анне. Она то прислушивалась к шороху листвы под ногами, то с детским озорством давила хрупкие льдинки на лужицах и изо всех сил старалась согреть своей теплой рукой большую холодную руку Сергея. Однако вскоре молчание его начало тяготить Анну. Не выдержав, она спросила:

— Что это ты неразговорчивый такой сегодня, Сережа?

А Сергей по-прежнему молчал, будто и не расслышал ее вопроса. Никогда с ним не было такого. Обычно при встречах с нею он был весел, оживлен, рассказывал что-нибудь о своей работе, делился замыслами. Почему же он такой молчаливый сегодня?

И вдруг ее осенила догадка:

«Может быть, решится наконец?..»

И хотя сама она еще совсем недавно ждала этого разговора, почему-то теперь испугалась...

— Видишь ли, — проговорил наконец Сергей не очень твердым голосом, — я давно уже собирался тебе сказать...

Но тут он внезапно поскользнулся и чуть не упал. Анну развеселило это маленькое происшествие, и она рассмеялась так заразительно, что рассмешила и Сергея. Однако он тотчас же снова насупился и сказал тоном упрека:

— Разве с тобой поговоришь серьезно о чем-нибудь, кроме диспетчерской службы?

— А я что-то и не помню, чтобы ты когда-нибудь отважился на более серьезный разговор, — снова засмеялась Анна, умышленно употребив слово «отважился» и давая этим понять Сергею, что она догадывается, о чем может пойти этот «серьезный разговор».

Окончательно смутившийся Сергей тяжело вздохнул и снова замолчал, теперь уже надолго. Но это успокоило ее, так как «серьезный разговор» переносился на другой раз...

Привокзальная улица, по которой шли Сергей и Анна, была совершенно темной. Из замаскированных окон не проникало ни одного лучика света, и от этого создавалось впечатление глубокой ночи, хотя на самом деле не было еще и десяти часов вечера. Чтобы развеселить приунывшего Сергея, Анна хотела было рассказать ему какую-то смешную историю, но в это время они услышали далекий, все нарастающий шум авиационного мотора. А когда самолет был уже над их головами, Анна остановилась и, крепко сжав руку Сергея, спросила:

— Чей это, Сережа?

— Наш, по-моему, — ответил Сергей, всматриваясь в непроглядно-черное небо, будто в нем можно было увидеть что-то. — У фашистского тон другой, ниже гораздо и какой-то охающий. А ты чего, испугалась?

— Нет, мне не страшно, но неприятно как-то... — вздрогнув всем телом, ответила Анна. — Вот когда я на дежурстве — совсем другое дело. Там некогда думать об этом, если даже бомбят. Тогда только одна мысль: вывести поскорее эшелоны со станции, спасти военные грузы, санитарные поезда... В такие минуты всегда чувствуешь себя как в строю, из которого ни шагу нельзя ступить ни вправо, ни влево.

Помолчав, она вздохнула и спросила печально:

— Когда же все-таки война кончится, Сережа?

В эту минуту властный диспетчер, беспрекословно распоряжавшийся поездами на своем участке, показался Сергею маленькой девочкой, которой вдруг стало страшно. И ему захотелось сказать ей что-нибудь в утешение, но нужных слов не находилось...

— Война кончится, Аня, когда мы победим.

— Не блещешь ты красноречием, Сережа! — тихо засмеялась Анна. — Не верится даже, что лекции твои о тяжеловесных поездах таким успехом пользуются.

— А ты бы зашла сама да послушала, — обиделся Сергей.

— Для меня мой папа больший авторитет, чем я сама, — не без гордости за отца заявила Анна. — Ему они нравятся. Кстати, он очень просил меня сегодня затащить тебя к нам. У него к тебе какое-то серьезное дело.

Майор Булавин был теперь занят одной мыслью: как скрыть от врага замысел советского командования. Не раз приходило на ум назойливое желание арестовать Гаевого, но это было линией наименьшего сопротивления, а Евгений Булавин по опыту знал, что она никогда не оказывалась надежной.

Долго ходил сегодня майор Булавин по станции, наблюдая за отправкой поездов. Мысли его были яснее, четче, когда он прохаживался по свежему воздуху, присматриваясь к слаженным действиям станционных рабочих. Особенно привлекали его осмотрщики. Молотками на длинных рукоятках постукивали они по ободам вагонных колес и стальным листам рессор, чутко прислушиваясь к звучанию металла. Работа их требовала тонкого, почти музыкального слуха, способного по тончайшим оттенкам вибрирующей стали угадывать неисправность наиболее уязвимых частей вагона — колес и рессорного подвешивания с его сложной системой пружин и балансиров.

«Вот кому может позавидовать даже настройщик роялей...» — с уважением подумал о них майор Булавин.

Постояв еще немного возле осмотрщиков, готовивших поезд к отправке, Евгений Андреевич задумчиво зашагал дальше по шпалам, пахнущим нефтью и креозотом, мимо длинных составов большегрузных вагонов и санитарных поездов. Раза два прошелся он мимо депо и уже собрался возвратиться назад, как вдруг услышал знакомый голос, окликнувший его.

Булавин обернулся. Позади, улыбаясь, стоял секретарь партийного комитета паровозного депо Мельников, спрыгнувший с подножки маневрового паровоза.

— Мое почтение, товарищ майор, — весело проговорил он, протягивая Булавину руку. — Давненько вы к нам не заглядывали.

— Здравствуйте, Иван Петрович, — обрадованно отозвался Булавин, пожимая крепкую, мускулистую руку Мельникова.

Евгений Андреевич хорошо знал этого плотного, невысокого, человека в кожаной куртке с форменными железнодорожными пуговицами — встречался с ним в райкоме партии, не раз заходил к нему в партийный комитет.

— А у нас тут интересные дела творятся! — возбужденно заговорил секретарь партийного комитета. — Движение тяжеловесников достигло такого размаха, что мы подумываем о сокращении паровозного парка процентов этак на тридцать пять — сорок. Неплохо ведь, а? Что вы на это скажете?

И тут мелькнула вдруг у Булавина смелая мысль.

— А не могли бы ваши машинисты, Иван Петрович, взять на себя обязательство: не увеличивая количества паровозов, перевезти в полтора-два раза больше грузов, чем они возят сейчас? — спросил он, пытливо вглядываясь в серые глаза Мельникова.

Секретарь партийного комитета задумался. Булавин хотел было пояснить, для чего это нужно, но Мельников и сам отлично все понял:

— Для фронта, стало быть, требуется?

Евгений Андреевич утвердительно кивнул головой.

— Нужно будет с народом об этом потолковать. И, пожалуй, не с одними только машинистами. Постараюсь к завтрашнему дню поговорить кое с кем.

В тот же день вечером Булавин зашел к Сергею Доронину. Машиниста дома не оказалось.

— Где бы мне разыскать его, Елена Николаевна? — спросил он мать Сергея.

— Не сказал он мне ничего, — ответила Доронина и добавила улыбнувшись: — Думается мне, однако, что у Рощиных.

«Это даже к лучшему, — обрадовался Булавин, направляясь к Рощиным. — Не мешает и с Петром Петровичем посоветоваться. Да и дочка его, Анна Петровна, — лучший диспетчер на участке. Может быть, и она что-нибудь подскажет...»

Двери Булавину открыл сам Петр Петрович.

Он проводил Булавина в просторную комнату, в которой за большим столом, склонившись над какими-то схемами и чертежами, сидели Сергей и Анна. Они были настолько увлечены своим занятием, что не заметили даже прихода майора.

— Добрый вечер, друзья! — весело проговорил Булавин, переступая порог комнаты.

— А, Евгений Андреевич! — оживленно воскликнул Сергей, подымаясь навстречу Булавину.

Встала и Анна.

— Здравствуйте, Анна Петровна! — протянул ей руку Булавин и спросил, кивнув на стол: — Что это вы бумаги столько извели? Какие стратегические планы разрабатываете?

— Наши железнодорожные дела обсуждаем, товарищ майор, — ответила Анна. — Да вам это вряд ли интересно...

— Почему же? — улыбаясь, спросил Булавин. — Меня как раз именно это и интересует. Может быть, посвятите меня в ваши замыслы?

Сергей с Анной смущенно переглянулись.

— Решили мы пересмотреть график движения поездов, — не очень уверенно начал Сергей. — Уплотнить его немного. Вот прикинули пока приблизительно, но и то получается большое сокращение во времени на каждом рейсе. Правда, Аня?

Анна утвердительно кивнула и добавила:

— Мне думается, что, если собраться диспетчерам и машинистам да обсудить сообща такой уплотненный график, можно было бы почти вдвое увеличить оборот паровозов и, следовательно, вдвое больше перевезти грузов.

— А если к тому же водить еще и тяжеловесные поезда, — поддержал ее Сергей, — можно перевезти грузов еще больше. Сейчас, когда такая нужда в паровозах, мы вполне могли бы обеспечить теперешний грузопоток половиной нашего парка, а остальные локомотивы отправить туда, где в них большая потребность.

До поздней ночи просидел Евгений Андреевич с Сергеем, Анной и Петром Петровичем, обсуждая возможности увеличения перевозки военных грузов. А когда возвращался домой, на душе у него было легко не только потому, что он нашел наконец решение трудной задачи, но и потому еще, что решение это подсказали ему сами железнодорожники.

Долго в эту ночь Евгений Андреевич не ложился спать. Он включил радиоприемник и настроился на волну одной из московских станций. Сильные аккорды рояля наполнили комнату. Они звучали настойчиво и властно, полные несокрушимой воли. Их тотчас же подхватила могучая волна звуков оркестра. Сначала Евгению Андреевичу казалось, будто оркестр лишь повторял мелодию вслед за роялем, но, прислушавшись, он ясно почувствовал, что музыкальная тема звучала в оркестре ярче, красочнее, выразительнее. Оркестр не только поддерживал четкий, мужественный голос рояля — он придавал ему величие, сливаясь с ним в мощный, торжественный гимн.

«Как хорошо! — взволнованно подумал Евгений Андреевич. — Чайковский, наверно...»

И чем больше прислушивался он к звукам симфонии, тем полнее сливались они с его собственными чувствами и мыслями. Даже когда утихло все и диктор объявил перерыв, Евгений Андреевич долго еще продолжал ходить по комнате, раздумывая над пережитым за всю свою нелегкую жизнь.

Усевшись потом за стол, он расстегнул воротник кителя, достал бумагу и торопливо стал писать жене. Хотя и нельзя было рассказать ей всего, что он делал и собирался сделать, она должна была понять по тону его письма, что он очень счастлив, что ему удалось найти решение какой-то очень важной задачи.

Спустя два дня в партийном комитете паровозного депо состоялось совещание машинистов, вагонников, эксплуатационников и путейцев. Присутствовал на нем и майор Булавин. О проекте нового, уплотненного графика движения поездов докладывала Анна Рощина.

Вернулся в свое отделение Евгений Андреевич поздно ночью в хорошем настроении. Тут у него тоже были новости — пришло наконец долгожданное письмо на имя тети Маши от Глафиры Добряковой. Его доставили майору, как только ушел он на собрание, и капитан Варгин вот уже несколько часов трудился над его дешифровкой. Фотокопия этого письма была тотчас же отослана в управление Привалова.

Приказав дежурному вызвать капитана, Булавин прошел в свой кабинет. Торопливо просмотрев пакеты с секретной почтой, он остановил свое внимание на радиограмме, присланной полковником Муратовым. Забыв об остальной корреспонденции, он перечитал радиограмму несколько раз и раздумывал над нею до тех пор, пока не вошел капитан Варгин, вид которого обеспокоил майора. Пристально всмотревшись в бледное, с темными кругами под глазами лицо капитана, Евгений Андреевич спросил озабоченно:

— Не захворали ли, Виктор Ильич?

— Да нет, ничего вроде... Голова только слегка побаливает. Мигрень, наверно.

— Знаю я эту мигрень, — усмехнулся Булавин. — Мне дежурный докладывал, что вы за последние сутки ни на минуту глаз не сомкнули. А тайный текст письма Добряковой не удается, значит, «анатомировать»?

— Не удается, товарищ майор, — смущенно улыбнулся капитан. — По внешнему виду нет в нем ничего подозрительного. Я фотографировал его разными способами, в разных лучах и фильтрах, но все безрезультатно. А ведь быть того не может, чтобы в письме Глафиры Добряковой не было тайного текста.

Майор снова пристально посмотрел на Варгина и строго произнес:

— Вот что, товарищ капитан: распорядитесь-ка, чтобы дежурный запросил у полковника Муратова разрешение на мой выезд к нему для срочного доклада, а сами немедленно отправляйтесь спать. И учтите: это не совет, а приказ. Для разгадки шифров нужна свежая голова.

— Но как же все-таки быть с письмом? — удивился Варгин. — Утром оно должно быть доставлено Марии Марковне. Нельзя задерживать его у нас так долго, это может показаться Гаевому подозрительным.

— Оно и будет доставлено Марии Марковне утром, — спокойно заметил майор, еще раз пробегая глазами сообщение полковника Муратова.

— Без расшифровки?

— Нет, расшифрованным.

— Кто же сделает это, если я буду спать? — Варгин недоуменно потер ладонью лоб, на котором резче обозначились две глубокие морщины.

— Вы.

— Кажется, я в самом деле заработался... — растерянно проговорил капитан, — ничего понять не могу.

— Попробую вам помочь, — улыбнулся Булавин. — Только что я получил очень важное сообщение от полковника Муратова. Ему удалось установить, что адресат Марии Марковны — действительно ее родная сестра. Но к вражеской агентуре эта очень старая и безусловно честная женщина никакого отношения не имеет.

— Так в чем же тогда, дело?..

— А вы не перебивайте и слушайте дальше. Сестра Марии Марковны, Глафира Марковна Добрякова, престарелая женщина, живет в собственном доме с замужними дочерьми и внучками, так что семья у нее довольно большая. К тому же почти ежедневно навещают ее многочисленные племянники и племянницы. Нет сомнения, что кто-то из членов семьи Добряковых или из навещающих их родственников является вражеским агентом либо пособником его.

— Какой же вывод следует из этого? — спросил Варгин, предлагая майору папиросы.

Булавин, слишком много куривший в последние дни, хотел было отказаться, но сокрушенно махнул рукой и торопливо закурил.

— А вывод, по-моему, таков, — сказал он, жадно попыхивая сизоватым дымком папиросы. — Вражеские агенты очень осторожны. Сами они не ведут переписки, но паразитически пользуются перепиской двух старушек.

— Как Гаевой использует письма Марии Марковны, нам теперь известно, — задумчиво заметил капитан, — но как ухитряется делать это агент, с которым Гаевой ведет переписку? Пока я не в состоянии сообразить...

— Однако кое-что сообразить все-таки можно, — пояснил Булавин. — Разве не обратили вы внимания на то, что письмо Глафиры Добряковой написано той же рукой, что и адрес на конверте? А из этого следует, что вряд ли кто-то мог использовать текст его таким же образом, как и Гаевой.

— А почему не допустить, что и письмо и адрес на конверте написаны кем-нибудь по просьбе Глафиры Добряковой?

— Это предположение отпадает, — решительно возразил Булавин: — По фотокопии письма Глафиры Марковны, отосланной вами генералу Привалову, полковник Муратов установил, что написано оно лично Добряковой. В связи с этим наиболее вероятным будет допустить, что шпион мог получить письмо Глафиры Марковны только для того, чтобы отнести его на почту или опустить в почтовый ящик. (Кстати, полковнику Муратову достоверно известно, что старушка Добрякова почти не выходит из дому.) Получив же письмо в руки, шпион без труда мог сделать на нем незаметную шифрованную запись. Я лично почти не сомневаюсь, что шифр этот скорее всего где-нибудь на конверте.

— Да, все может быть именно так, — после некоторого раздумья согласился Варгин, — и я совершил ошибку, занимаясь всем текстом письма, не определив наиболее вероятного места записи шифровки. Теперь, надеюсь, дело пойдет успешнее.

— Не сомневаюсь в этом, — убежденно заявил майор. — Распорядитесь насчет посылки телеграммы полковнику Муратову, Виктор Ильич, и — немедленно спать! Повторяю — это не совет, а приказ.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— А завтра утром... — майор слегка отдернул рукав кителя, взглянул на часы и добавил, улыбаясь: — Завтра, оказывается, уже наступило. Ну, в таком случае, сегодня часиков в пять утра вам нужно снова быть на ногах и продолжать начатую работу. Желаю успеха!

У полковника Муратова было смуглое, сухощавое лицо с густыми черными, нависающими бровями. Разговаривая, он пристально смотрел в глаза собеседнику, и это почти на всех производило неприятное впечатление.

Первое время этот взгляд смущал и Булавина, но со временем он привык к нему. Гораздо более беспокоило его теперь молчание полковника. Майор давно уже изложил ему свои соображения, а Муратов все еще не проронил ни слова.

— Значит, вы полагаете, — произнес наконец полковник, все еще не сводя с Булавина пристального взгляда, — что Воеводино обойдется наличным паровозным парком, если даже поток грузов увеличится вдвое?

— Безусловно, товарищ полковник, — облегченно вздохнув, отозвался Булавин. Он был рад, что Муратов хоть заговорил наконец.

— А этот Гаевой не сообразит разве, в чем тут дело?

— Гаевому, видимо, предписано избегать малейшего риска, — ответил майор Булавин, то и дело поглядывая на коробку папирос, лежавшую на столе, и делая над собой усилие, чтобы не попросить у полковника закурить. — Шпион явно старается не совать никуда своего носа. Он сидит себе спокойненько в конторе паровозного депо и нисколько не сомневается, что по имеющимся у него сведениям о паровозном парке можно судить и о масштабах перевозок.

— Вы уверены в этом? — спросил полковник, бросив на Булавина испытующий взгляд.

— Уверен, товарищ полковник, — спокойно ответил Булавин. — К тому же — эго не простое предположение: мы следим за каждым шагом Гаевого и убеждены, что единственный источник его информации — наряды на ремонт паровозов.

— Хорошо, допустим, что это так. Но учитываете ли вы то обстоятельство, что усиленная работа паровозов вызовет и увеличение их ремонта? Не бросится это в глаза Гаевому?

— Не думаю, товарищ полковник, ибо весь секрет высокой производительности и состоит как раз в том, чтобы лучше использовать паровозы, следовательно — больше на них работать и меньше ремонтироваться. Гарантией успеха — лунинское движение на нашем железнодорожном транспорте.

Полковник слегка приподнял левую бровь. Он всегда непроизвольно делал это, когда задумывался.

— Насколько мне помнится, это нечто вроде самообслуживания? — произнес он не очень уверенно.

Майор Булавин был кадровым офицером контрразведки. Он безукоризненно знал не только свое дело, но и все то, с чем приходилось ему соприкасаться в процессе выполнения многочисленных заданий командования. Знал он теперь и транспорт не хуже любого железнодорожника, и поэтому не без удовольствия ответил Муратову:

— Вы правы, товарищ полковник, лунинское движение — это действительно нечто вроде самообслуживания. В основе его лежит такой любовный уход за паровозом, который увеличивает производительность и уменьшает износ. Машинисты-лунинцы сами ремонтируют свои паровозы все то время, пока не возникает потребность в промывочном ремонте, при котором неизбежен заход в депо. Вот поэтому-то не только за счет уплотненного графика движения поездов, но и за счет лунинских методов работы собираются железнодорожники Воеводино увеличить свою производительность. К тому же лунинское движение — это ведь не только движение паровозников. Им охвачены и путейцы, и вагонники, и многие другие специалисты железнодорожного транспорта.

Полковник Муратов был скуп на похвалы. Он ничем не выразил своего удовлетворения соображениями Булавина, хотя ему и понравилось серьезное знание майором железнодорожной техники.

— Вы понимаете, конечно, товарищ Булавин, — после небольшого раздумья сказал он майору, — я ведь не могу самостоятельно принять решение по всем тем вопросам, о которых вы мне доложили. Не решит этого и генерал Привалов. Тут необходимо решение Военного совета фронта.

Бросив взгляд на настольные часы, полковник добавил:

— Сейчас двенадцать, а заседание Военного совета в шесть. На нем все и решится. Я доложу о вашем предложении генералу.

В распоряжении майора Булавина оставалось около шести часов. Чтобы убить время, он сходил в экспедицию управления генерала Привалова и получил там секретную корреспонденцию в адрес своего отделения. Затем он долго ходил по городу, который хорошо знал, так как часто бывал здесь до войны. Война сильно изменила его облик. Появились высокие деревянные заборы вокруг разрушенных зданий, белые полоски бумаги крест-накрест перечеркнули окна. Указки с надписью «бомбоубежище» попадались почти на каждом шагу. Строгими, суровыми казались теперь майору Булавину знакомые улицы, хотя жизнь на них кипела, как и в мирное время.

На Первомайской, где было много военных учреждений, часто встречались знакомые. С одними Булавин только здоровался, с другими разговаривал, расспрашивал о новостях и общих знакомых.

Два последних часа перед началом заседания Военного совета Евгений Андреевич провел в управлении Привалова, полагая, что генерал или полковник могут вызвать его для какой-нибудь справки. Но начальство, казалось, совсем забыло о его существовании.

В седьмом часу помощник Муратова, подполковник Угрюмов, посоветовал Булавину:

— Устраивайтесь-ка в гостинице, товарищ майор. Заседание затянется, видимо, до поздней ночи. Если понадобитесь, я пошлю за вами.

Булавин посидел еще с полчаса и ушел в гостиницу. Без аппетита пообедал, просмотрел свежие газеты и долго ходил по номеру взад и вперед, пытаясь представить себе, как решится вопрос с посылкой добавочных паровозов на станцию Воеводино. То ему казалось совершенно бесспорным, что будет принято его предложение, то вдруг закрадывались сомнения, и он начинал нервничать, ощупывать карманы в поисках папирос. Смущало и то обстоятельство, что ни генерал, ни полковник не вызывали его к себе.

«Неужели проект мой кажется им настолько безнадежным, что они даже выслушать меня не хотят?..» — с тревогой думал Булавин, останавливаясь у дверей и настороженно прислушиваясь к звукам шагов, раздававшимся в коридоре. И снова безостановочно принимался вымерять комнату своими длинными ногами...

Лишь в одиннадцатом часу кто-то постучал в дверь его номера. Булавин облегченно вздохнул и громко крикнул:

— Войдите!

На пороге появился посыльный от подполковника Угрюмова.

— Вас вызывает полковник Муратов, — доложил он, прикладывая руку к ушанке.

Торопливо надев шинель, Булавин закрыл дверь своего номера на ключ и почти выбежал из гостиницы.

«На совещание меня вызывают или оно уже кончилось?» — думал он, широко шагая по затемненной улице.

Спустя несколько минут майор был уже на месте, и дежурный офицер тотчас же проводил его к полковнику Муратову.

Полковник, недавно вернувшийся с Военного совета, медленно ходил по кабинету, озабоченно хмуря брови.

— Пойдемте, — сказал он, как только Булавин вошел к нему в кабинет, — вас требует к себе генерал.

Ни по виду полковника, ни по голосу его майор не мог догадаться, какое решение принял Военный совет. Спросить же он не решался.

Генерал Привалов, немолодой уже, совершенно седой, но все еще очень бодрый, рассматривал какую-то карту, когда полковник Муратов спросил разрешение войти к нему. Подняв глаза и увидев майора, он приветливо кивнул ему.

— Здравствуйте, товарищ Булавин! Прошу присаживаться.

Спрятав в стол какие-то бумаги и отодвинув в сторону целую кипу различных справочников, он пристально посмотрел в похудевшее за последние дни лицо майора и, заметив на нем признаки волнения, сочувственно спросил:

— Беспокоитесь о судьбе своего предложения?

— Беспокоюсь, товарищ генерал.

Привалов бросил беглый взгляд на полковника, сидевшего против него по другую сторону стола, и неторопливо произнес:

— Прежде чем доложить Военному совету предложенный вами план действий, мы с товарищем Муратовым постарались уточнить кое-что и кое с кем посоветоваться. Начальник дороги, с которым мы консультировались по этому поводу, хорошо отозвался о паровозниках депо Воеводино. Не возражал он и против уплотнения графика движения поездов на прифронтовом участке дороги. Поддержал вашу идею и начальник военных сообщений фронта. Он предложил только держать на всякий случай дополнительные паровозы на узловой станции Низовье, откуда легко будет перебросить их в Воеводино в случае надобности.

Напряженно слушавший генерала майор Булавин даже вздрогнул от неожиданности, когда раздался телефонный звонок. Привалов не торопясь снял трубку с аппарата, стоявшего у него на столе, и минут пять разговаривал с кем-то.

— Ну так вот, — продолжал он, положив трубку, — ни начальник дороги, ни начальник военных сообщений не возражали, стало быть, против осуществления вашей идеи. Это и решило ее судьбу. Я доложил ваш план Военному совету, и он одобрил его.

Заметив, как потеплели настороженные глаза майора Булавина, генерал невольно подумал: «Видно, очень поволновался этот человек за свою идею...»

С удовлетворением отметив это, Привалов продолжал:

— На следующей неделе начнется интенсивная переброска военных грузов по железной дороге в район нанесения главного удара. Если в первые два-три дня Воеводино сможет обойтись своим паровозным парком, считайте, что план ваш окончательно принят.

Булавин вернулся от Привалова только на следующий день утром и тотчас же вызвал к себе капитана Варгина. Майора очень беспокоил вопрос с расшифровкой тайного текста в письме Глафиры Добряковой. Удалось ли капитану найти шифр на конверте?

Выезжая в управление по вызову полковника Муратова, Булавин оставил Варгину записку с приказанием протелеграфировать ему, если в шифровке шпионов окажутся важные сведения, но телеграммы от капитана он так и не получил.

Ожидая теперь Варгина, майор подошел к окну и по давней своей привычке стал рассеянно постукивать пальцами по запотевшему стеклу. За окном в густом тумане бесформенным чудовищем медленно проплыл локомотив, протрубил где-то духовой рожок стрелочника, и тотчас же срывающимся фальцетом отозвался ему маневровый паровоз. Небольшой, кажущийся каким-то куцым без тендера, он пятился задом, подпираемый громадой большегрузных вагонов, на лесенке одного из которых висел сцепщик с развернутым флажком в руках.

Будто израсходовав все силы, паровозик начал постепенно замедлять движение и наконец остановился. Однако магический взмах флажка сцепщика снова вернул его к жизни. Суетливо вращая колесами, он рванулся вперед, и по составу побежал нарастающий лязг сцепных приборов. По тому, как долго бежал этот звук от вагона к вагону, майор определил, что состав был длинным.

Булавин любил разноголосый шум железнодорожных станций. Без труда отличал он свистки поездных паровозов от маневровых, пассажирских — от товарных. Узнавал даже «голоса» некоторых локомотивов.

Стоя у окна своего кабинета и прислушиваясь к бегущему от вагона к вагону лязгу металла, Булавин, казалось, целиком был поглощен этим занятием, но чуть только скрипнула дверь за его спиной, как он тотчас же обернулся и увидел Варгина.

Едва взглянув на него, майор облегченно вздохнул.

— Вас можно, кажется, поздравить? — улыбаясь спросил он.

— Можно, товарищ майор, — весело ответил Варгин.

— Любопытно, где же шифр был запрятан?

— На оборотной стороне почтовой марки, и притом довольно оригинально.

— Ну, положим, трюк с использованием почтовых марок для секретной переписки не так уж нов.

— В принципе — да, — согласился Варгин, — но корреспондент Гаевого решил эту задачу остроумнее других.

— Это интересно, — оживился Булавин.

— Шифр на обратную сторону марки письма Добряковой был нанесен фотографическим методом.

— То есть?

— Марка была покрыта эмульсией, на которой микросъемкой запечатлены цифры шифра. Снимок этот был, однако, лишь экспонирован, но не проявлен и не закреплен.

— Значит, при отклеивании марки шифр на ней должен был погибнуть, так как свет уничтожил бы непроявленный и незакрепленный снимок? — воскликнул Булавин, поняв теперь, в чем дело.

— Так точно, товарищ майор, — весело подтвердил Варгин и, довольный произведенным впечатлением, не спеша полез в карман за папиросами.

— Докладывайте же, Виктор Ильич, как вышли из положения? — поторопил его Булавин.

— А вышел я из этого положения довольно просто, — широко улыбнулся Варгин. — Вспомнил, что Гаевой свое донесение в письме Марии Марковны зашифровал фотографическим методом, и решил проверить, нет ли и здесь фототрюка? Посмотрел конверт Добряковой на свет и заметил, что в том месте, где наклеена марка, он не просвечивается, будто специально зачернен чем-то. Это насторожило меня. Похоже было, что и тут не обошлось дело без фотоаппарата. Отклеивать марку от конверта решился я после этого только при красном свете. Правда, и в этом случае был риск засветить снимок, если бы эмульсия его оказалась панхроматической или изохроматической, но иного выхода у меня не было. Нужно ведь было взглянуть, нет ли на марке каких-нибудь знаков, которые химикалии проявителя могли уничтожить.

Варгин давно уже держал в руках папиросу, не решаясь закурить. Он знал, что майор в последнее время воздерживался от курения, и не хотел подвергать его соблазну.

— Закуривайте уж, — махнул на него рукой Булавин. — Хотя вам нужно было бы запретить это в моем присутствии.

Обрадованный капитан торопливо закурил и продолжал:

— Отклеив марку, я обнаружил на обратной стороне ее очень тонкую черную пленку, видимо предохранявшую эмульсию от клея и света. Осторожно отделив эту пленку, не без колебаний решился я опустить марку в проявитель. Ждать пришлось довольно долго, постепенно, однако, стали проявляться на ней какие-то цифры. Как только они обозначились достаточно ясно, я тотчас же закрепил снимок. Вот, можете сами взглянуть на него.

С этими словами Варгин протянул Булавину почтовую марку с тусклыми знаками цифр на оборотной стороне.

— А вот и расшифрованный текст, — добавил капитан, подавая майору листок исписанной бумаги.

Булавин повернул ее к свету и прочел:

«С получением этого письма, под благовидным предлогом побуждайте Марию Марковну писать возможно чаще. Доносите шифром лишь о самом важном. Если не имеете, что донести, пишите от имени Марии Марковны обычные письма ее сестре. Нам важно знать, что вы живы и здоровы. Старым шифром больше не пользуйтесь. Применяйте в дальнейшем шифр номер семь. Будьте предельно осторожны. Тринадцатый».

— Вы имели время подумать об этой директиве Гаевому, — сказал майор Булавин, возвращая Варгину листок с текстом шифровки «Тринадцатого». — Какие соображения у вас возникли?

— Я полагаю, — медленно произнес капитан, — что агент, получающий информацию от Гаевого и скрывающийся под номером тринадцать, догадывается, что со дня на день должны произойти важные события на фронте. В связи с этим ему особенно важна информация о положении на прифронтовых железных дорогах. Вот он и требует от Гаевого писать возможно чаще, чтобы знать, что у нас тут творится. К тому же, в случае отсутствия писем от Гаевого, нетрудно будет сообразить, что он арестован.

— Это во-первых, — заметил Булавин, одобрительно кивнув головой.

— Да, это во-первых, — повторил Варгин, — а во-вторых, нам следует теперь еще тщательнее просматривать письма тети Маши, так как Гаевой все секретные донесения будет шифровать новым, неизвестным нам способом.

Майору Булавину нечего было прибавить к соображениям капитана Варгина, и он ограничился лишь тем, что спросил:

— А как же вы вышли из положения с отправкой директивы «Тринадцатого» Гаевому? Марка-то осталась ведь у нас.

— Ну да, эта осталась, — довольно улыбаясь, ответил Варгин, — а другую, точно такую же, мы изготовили по их же методу и наклеили ее на письмо Глафиры Добряковой.

— Решение правильное, — одобрил действия Варгина Булавин и задал капитану еще один вопрос: — Ну, а что поделывает Гаевой? Как ведет себя?

— Все так же, — ответил капитан. — По-прежнему ничем, кроме нарядов на ремонт паровозов, не интересуется.

— И по-прежнему не ходит никуда?

— По-прежнему, товарищ майор. Из конторы направляется прямо домой. Даже в столовую не заглядывает. И мне почему-то кажется, товарищ майор, что Гаевой не столько осторожен, сколько труслив.

— А я не думаю этого, — убежденно заявил Булавин. — И вам не рекомендую считать его трусом. Он просто очень опытный, а потому и очень осторожный. Я уже, кажется, говорил вам, что никогда не следует считать своего противника ни слишком глупым, ни слишком трусливым.

Майор нахмурился, досадуя, что приходится внушать Варгину такие прописные истины. Строгим голосом распорядился:

— Сегодня же фотокопию марки с письма Глафиры Добряковой отправить полковнику Муратову.

Отпустив капитана, Булавин просмотрел накопившиеся за время его отсутствия служебные бумаги. Долго потом ходил по кабинету, часто останавливаясь у окна и всматриваясь сквозь поредевший теперь туман в очертания железнодорожных путей и станционных строений.

Гаевой всегда приходил со службы в одно и то же время. Пришел он и в этот вечер не позже обычного

— Добрый вечер, уважаемая Мария Марковна, — приветливо поздоровался он с Добряковой, открывшей ему дверь.

Гаевой вообще был предельно вежлив. Речь его пестрила такими выражениями, как «покорнейше благодарю», «не откажите в любезности», «простите великодушно». Мария Марковна, тихая, простодушная женщина, больше всего ценившая в людях «хорошее обхождение», была очень довольна своим постояльцем.

В этот вечер, как и обычно, Гаевой степенно прошел в свою комнату, переоделся в байковую пижаму и направился на кухню мыть руки.

— Будете кушать, Аркадий Илларионович? — послышался из столовой ласковый голос Марии Марковны, когда Гаевой, умывшись, вернулся в свою комнату.

— Благодарствую, Мария Марковна, — поспешно отозвался Гаевой. — С превеликим удовольствием.

Усевшись за стол, он стал есть с большим аппетитом, то и дело похваливая кулинарные способности Марии Марковны. Скромный обед уже приближался к концу, когда Аркадий Илларионович, будто что-то вспомнив, воскликнул:

— Да, Мария Марковна, Наточку-то мы не поздравили ведь с днем рождения!

— Успеется еще, Аркадий Илларионович, — спокойно отозвалась Мария Марковна. — Две недели почти в нашем распоряжении.

— Ничего не успеется, дорогая Мария Марковна! — горячо возразил Аркадий Илларионович. — Пока дойдет, в самый раз будет. Время военное, сами знаете, как неаккуратно почта ходит.

Старушка благодарными глазами взглянула на Гаевого:

— Удивительно, до чего вы добрый, Аркадий Илларионович! Будто о родных детях заботитесь...

— Мне же самому приятно это, Мария Марковна, — со скорбным вздохом ответил Гаевой. — Пишу вашей Наточке, а мне все кажется, будто это я с Леночкой моей переписываюсь. Судя по вашим рассказам, уж очень много у них общего. Особенно музыкальные способности Наточки меня трогают. Нужно будет и подарочек соответственный сообразить или хотя бы послать открыточку с портретом какого-нибудь композитора. Да разве найдешь теперь такую! У меня, впрочем, есть одна с изображением лиры — символа, так сказать, музыкального искусства. Если не возражаете, можно будет ее послать.

— Ну что вы, Аркадий Илларионович! — растроганно промолвила Мария Марковна. — Как можно возражать против такого великодушия! Сочините тогда ей что-нибудь душевное, как вы умеете. Сестрица Глафира будет очень рада такому вниманию. Большое вам спасибо, Аркадий Илларионович!

Гаевой церемонно раскланялся, возразив смущенно:

— Ну что вы, Мария Марковна! Благодарить меня, право же, не за что. Я человек одинокий и, когда вашим родным пишу, вроде как со своей семьей переписываюсь.

— Бедный Аркадий Илларионович! — трогательно проговорила Мария Марковна, приложив платок к глазам. — Большая должна быть ненависть в сердце вашем против фашистских извергов, загубивших ваших близких.

— Не говорите об этом, Мария Марковна!.. — дрогнувшим голосом ответил Аркадий Илларионович и полез в карман за носовым платком. — А открытку Наточке я сейчас же сочиню, с вашего разрешения.

С этими словами он ушел в свою комнату, а спустя некоторое время вышел с написанной каллиграфическим почерком открыткой, текст которой заставил прослезиться чувствительную Марию Марковну.

— Ах, как это трогательно получилось! — воскликнула она. — Сразу видно, что от всего сердца. Подпишите это моим именем, Аркадий Илларионович, и не сочтите за труд опустить ее завтра в почтовый ящик.

Паровоз Сергея Доронина решено было пустить по уплотненному графику первым. Рейсом этим начинались интенсивные перевозки военных грузов в район подготовки наступательной операции.

Вся бригада Доронина была сегодня в сборе значительно раньше положенного времени и усердно готовила свой локомотив. Помощник Сергея Алексей Брежнев, проверив смазку ползунов паровой машины, с чувством покрякивая, крепил подшипники поршневого дышла. Кочегар Никифор Телегин сосредоточенно сортировал уголь. Сам Сергей Доронин сидел в паровозной будке и уже в который раз с беспокойством поглядывал в сторону депо: до сих пор почему-то не было распоряжения, к какому составу подавать локомотив.

Подождав еще минут десять, он не выдержал наконец и, высунувшись из окна будки, крикнул кочегару Телегину:

— Сбегай-ка к дежурному, Никифор. Узнай, когда же будем подавать к составу. Пора ведь.

Пока Телегин ходил к дежурному, Сергей спустился с паровоза и медленно обошел вокруг машины, придирчиво осматривая тускло поблескивавшие свежей смазкой механизмы. Остановившись возле Брежнева, регулировавшего автоматическую масленку, сказал с тревогой в голосе:

— Беспокоит меня эта задержка, Алексей. Не повредили ли самолеты путь при бомбежке станции?

— Налет был часа два назад, — ответил Брежнев, вытирая руки концами текстильных отходов, — успели бы отремонтировать. Видно, другое что-то произошло.

— Выходим в первый рейс по уплотненному графику, и вдруг такая задержка!.. — Сергей вздохнул и снова поглядел в сторону депо, откуда должен был показаться Телегин.

— Вон Никифор идет! — воскликнул Брежнев, первым заметив кочегара. — Узнаем сейчас, в чем дело.

Рослый, длинноногий Телегин торопливо шагал по шпалам, неуклюже размахивая на ходу руками.

— Что-то уж очень спешит, — с тревогой проговорил Сергей, высовываясь из окна паровозной будки. — Ну, что там такое, Никифор? — нетерпеливо крикнул он, когда Телегин подошел ближе.

— Состав, который мы должны вести, оказывается, сильно поврежден бомбежкой, — запыхавшись, скороговоркой ответил Телегин. — Говорят, часа три-четыре потребуется вагонникам на ремонт. Я только заикнулся было насчет другого состава, так на меня дежурный даже руками замахал.

Брежнев плюнул и с досады сбил фуражку на затылок.

— Вот тебе и на! — раздраженно воскликнул он. — Безвыходное положение получается. Тут уже, видно, никакая наша идеальная работа не поможет. Даже если вместо четырех два часа будут ремонтировать вагоны, все равно не выехать нам по графику.

— Хватит тебе причитать, Алексей! — с досадой махнул рукой на своего помощника Доронин. — Оставайся тут за меня, я сам к дежурному схожу.

Но едва Сергей отошел метров на двести от своего паровоза, как навстречу ему из-за снятого с осей и поставленного на землю пассажирского вагона, служившего дежурным помещением для вагонных осмотрщиков, вышел главный кондуктор Никандр Филимонович Сотников. Длинная форменная шинель его была распахнута, неизменная старая дорожная сумка неуклюже болталась на боку, массивная цепочка от часов, отстегнувшись от пуговицы кителя, серебристой змейкой свисала из нагрудного кармана. По всему было видно, что Никандр Филимонович чем-то сильно взволнован.

— Задержка получается, Сергей Иванович, — торопливо заговорил он. — Состав наш эти мерзавцы изрешетили. Вагонники, правда, обещали принять все меры, но ведь там ремонт не шуточный... Надо же, чтобы случилось такое в первую нашу поездку по новому графику! — Поймав болтавшийся конец часовой цепочки, старик нервным движением вытащил часы из кармана кителя. — На целых пятнадцать минут уже опаздываем! — произнес он, сокрушенно покачав головой.

Но тут позади собеседников раздались чьи-то торопливые шаги. Обернувшись, Сергей увидел раскрасневшегося кочегара Телегина, спешившего к нему, видимо, с важной вестью.

— Сергей Иванович! — еле переводя дух, выкрикнул он. — Дежурный приходил... Велел срочно к составу подавать!

— К какому составу? — удивленно переспросил Сергей. — Не готов ведь он... Другой, что ли, поведем?

— Да нет, тот самый — семнадцать девяносто девять, — ответил Телегин, огромным красным платком вытирая потный лоб. — Может быть, путаница какая-нибудь? Состав-то, в самом деле, говорят, крепко искрошили...

Сергей недоумевающе повернулся к Сотникову:

— Как же так, Никандр Филимонович? Что же мы, разбитый состав, значит, потащим?

— Не знаю, Сергей Иванович, — развел руками Сотников, торопливо застегивая шинель. — Подавайте пока паровоз на седьмой путь, а я побегу к дежурному, разберусь, в чем там дело.

А когда, спустя несколько минут, локомотив Доронина стал задним ходом осторожно сближаться с составом, Никандр Филимонович был уже у головного вагона и делал Сергею какие-то знаки. Не снимая рук с крана машиниста, Доронин высунулся в окно будки, прислушиваясь к щелчку замков автосцепки тендера и головного вагона.

Затормозив паровоз и включив паровоздушный насос, чтобы пополнить запас воздуха в главном резервуаре локомотива, Сергей быстро спустился по крутой лесенке к главному кондуктору.

— Ну как, Никандр Филимонович, — озабоченно спросил он, — выяснили вы, в чем там дело?

— Все в порядке, Сергей Иванович, — довольно улыбаясь и подкручивая усы, ответил Сотников. — Молодцы вагонники, нашли выход: решили на ходу состав ремонтировать, чтобы не задерживать поезд. Плотники уже погрузили все необходимые им материалы и инструменты. Слесари тоже на своих местах, так что надо быстрее трогаться — и так уже на двадцать пять минут опаздываем.

— Ничего, Никандр Филимонович, наверстаем, — повеселел теперь и Сергей. Повернувшись к Брежневу, стоявшему на площадке паровоза, он крикнул:

— Слыхал, Алеша? Вот тебе и выход из безвыходного положения! А ты уж и нос повесил!..

В течение последней недели Гаевой от имени Марии Марковны писал Глафире Добряковой особенно часто. То он поздравлял какую-нибудь из ее внучек с днем рождения, то справлялся о здоровье, то интересовался успехами племянниц, учившихся в местном техникуме и часто посещавших тетю Глашу.

Капитан Варгин тщательно исследовал письма Гаевого, но шифра на них пока не обнаруживал.

— Удивительного в этом ничего нет, — успокаивал его майор Булавин, заметив, что капитана снова стали одолевать сомнения. — Гаевой выполняет указания своего хозяина или какого-нибудь посредника, скрывающегося под номером тринадцать, и пишет лишь для того, чтобы дать знать «Тринадцатому», что у него пока все в порядке. Но вы не ослабляйте внимания: не исключено, что вскоре в одном из писем Гаевой донесет ему что-нибудь.

— А пока он, значит, помалкивает, полагая, что ничего существенного на нашей станции не происходит? — спросил капитан, и в глубоко сидящих глазах его блеснули искорки усмешки.

— Похоже на то, — ответил майор. — Не старайтесь, однако, убедить себя, что мы уже окончательно перехитрили Гаевого.

Все эти дни майор Булавин уделял Гаевому много внимания, и Варгина это удивило.

— К чему столь тщательное изучение подобной персоны, товарищ майор? Разве и без того не ясно, что это за мерзавец? — спросил он.

Булавин рассеянно ответил:

— Не все мерзавцы одинаковы, Виктор Ильич. У каждого свой характер, свои повадки. Чтобы нейтрализовать Гаевого, нужно предвидеть возможные ходы его, а для этого следует обстоятельно изучить все свойства его натуры.

...В тот день, когда Сергей Доронин отправился в первый рейс по уплотненному графику, капитан взволнованно вбежал в кабинет Булавина. Майор знал уже, что Варгину утром доставили с почты письмо от Глафиры Добряковой. По возбужденному виду капитана заметно было, что письмо это оказалось, необычным.

Булавин отложил в сторону папку с документами и вопросительно посмотрел на капитана. Ему показалось, что широкий, резко выступающий вперед лоб Варгина покрыт испариной.

Капитан порывисто протянул Булавину лист бумаги.

— Вот прочтите это, товарищ майор, — произнес он каким-то чужим, сдавленным голосом.

Булавин взял бумагу и отнес ее подальше от глаз, чтобы удобнее было читать (начавшая развиваться дальнозоркость все сильнее давала себя знать).

Пока майор читал текст шифровки «Тринадцатого», держа его в вытянутой руке, капитан, все еще не садясь, напряженно следил за ним, пытаясь уловить следы волнения на его лице. Однако майор внешне был совершенно спокоен, хотя шифровка действительно была неприятной.

«Донесите, какое практическое значение может иметь лекторий машинистов, о котором вы нам сообщали в августе месяце. Тринадцатый».

— М-да, — только и произнес Булавин, прочитав эти строки.

— Все теперь может полететь прахом, товарищ майор... — упавшим голосом проговорил Варгин, дивясь спокойствию Булавина. — Раз они лекторием заинтересовались, могут и весь наш замысел разгадать.

— Поберегите ваши нервы, товарищ капитан, — холодно заметил майор, слегка сдвинув брови и не поднимая глаз на Варгина. — Садитесь и дайте закурить.

Капитан торопливо надорвал пачку папирос и, стараясь сохранять спокойствие, спросил:

— Выходит, что этот тихоня обманывал нас, разыгрывая равнодушие ко всему, что происходит у нас в депо?

— Ничего этого пока не выходит, — ответил майор, выбивая о ноготь большого пальца табачные крошки из мундштука папиросы.

— Но если Гаевой нашел нужным донести своему начальнику о лектории, — взволнованно продолжал капитан Варгин, — значит, понимал, каков может быть результат этого лектория.

Булавин подпер голову рукой и задумался. Варгин, все еще стоявший перед ним, с нетерпением ожидал его ответа. Опасность представлялась капитану совершенно очевидной, и он считал необходимым немедленно предпринять самые решительные действия.

— Положение, конечно, серьезное, — произнес наконец майор, поднимая глаза на Варгина, — но я не понимаю, почему вы так нервничаете, товарищ капитан?

— Я вовсе не нервничаю... — смутился Варгин.

— Вот и хорошо, — усмехнулся майор. — Значит, мне это только показалось. Идите, в таком случае, и занимайтесь своими делами, а я подумаю, что нам лучше предпринять.

— А как же с письмом Добряковой? — недоумевая, спросил Варгин. — Отсылать его тете Маше?

— Что за вопрос? Обязательно отправьте.

— Но... — начал было капитан и замялся, не решаясь высказать своих опасений.

— Вы полагаете, что это рискованно? — спросил Булавин и, не ожидая ответа Варгина, продолжал: — Нам ведь известно, что Гаевой уже знает что-то о нашем лектории, следовательно, запрос «Тринадцатого» ничего нового ему не откроет. Мы же, напротив, из ответа Гаевого сможем узнать, что именно ему известно и как он сам реагирует на замысел наших машинистов. Отправляйте же письмо Глафиры Добряковой немедленно.

Никогда еще Анна Рощина, вступая на дежурство, не волновалась так, как в этот первый день работы по уплотненному графику.

Составляя его, она старалась учесть и свой личный диспетчерский опыт, и опыт других диспетчеров. Исходила она при этом из того принципа, что на транспорте нет профессий незначительных. Тут все важны, все в какой-то мере влияют на пробег паровоза. От небрежной работы даже самого маленького работника железной дороги могла произойти не меньшая задержка в пути, чем от неисправности самого паровоза. Для успешного выполнения графика требовалась согласованная работа людей самых разнообразных железнодорожных специальностей.

Был и еще один расчет в основе замысла Рощиной. Обнаружив, что посредственные машинисты, шедшие впереди хороших, изо всех сил старались ехать как можно быстрее, Анна составила свой график с таким расчетом, чтобы первым на ее участке всегда шел хороший машинист, за ним — менее опытный, а следом — снова хороший.

Когда сегодня Анна приступила к работе, диспетчер, которого она сменила, сообщил ей, что Доронин уже проследовал до Воеводино строго по графику, нагнав в пути получасовое опоздание. Но за Сергея она и без того была спокойна, а вот молодой машинист Карпов, шедший в сторону фронта с важным военным грузом, вызывал у нее тревогу. Пока и он шел по графику, но времени у него было в обрез, а впереди тяжелый подъем, на котором его паровоз неизбежно сбавит ход.

Тревожась за Карпова, Анна вызвала Журавлевку.

— Как тринадцать двадцать два? — запросила она дежурного по станции.

В репродукторе зашумело что-то, и хрипловатый голос доложил:

— Прошел ровно.

«Ровно» на диспетчерском языке означало полный час. Значит, Карпов все еще шел по расписанию.

Кашлянув, будто поперхнувшись чем-то, репродуктор продолжал:

— Похоже, что в середине его состава букса греется. Дымок виднелся. Не удалось определить только, из-под вагона он шел или из-под цистерны.

Греется букса... Анна хорошо знала, что в лучшем случае это было результатом недостатка смазки или неправильности заправки буксы подбивкой. Могла возникнуть и неисправность осевой шейки или подшипника. Беда в любом случае была немалая. Букса постепенно нагреется до такого состояния, при котором легко могут вспыхнуть и подбивочный материал в буксовой коробке, и смазка. А если еще эта букса находится под бензиновой цистерной?..

«А возможно, и обойдется все?.. — пронеслась успокоительная мысль. — Если букса греется не под цистерной, а под вагоном, воспламенение не вызовет ведь быстрого пожара...»

Однако Анна понимала, что и в этом случае поезд на следующей станции будет остановлен и задержан, так как придется расцеплять состав и выбрасывать из середины его поврежденный вагон.

Торопливо взвешивая все это, Анна то и дело поглядывала на часы. Только через двадцать минут должен был прибыть Карпов на Майскую, а стрелки часов будто вовсе перестали двигаться.

Мельком глянув в окно, Анна увидела краешек неба, окрашенный в нежные тона лучами заходящего солнца. Весь день было пасмурно, а теперь, к вечеру, погода улучшилась. Но это не обрадовало Анну.

«Опять, значит, нужно ждать налета...» — с тревогой подумала она.

Снова зашумел примолкший было репродуктор:

— Диспетчер?

— Я диспетчер, — живо ответила Анна.

— У селектора Низовье. Отправился пятнадцать двадцать.

Это вступил на участок Анны новый поезд, и она торопливо принялась записывать сведения о нем. А когда запись была закончена, большая стрелка часов передвинулась всего на несколько делений.

От волнения Анна крепко стиснула зубы, нервным движением отбросила назад сползшие на левое ухо густые волосы. В стекле, прикрывавшем график, висевший над диспетчерским столом, увидела она отражение своего осунувшегося и заметно подурневшего лица. В другое время это огорчило бы ее, но сейчас было не до того. Одолевали другие, более тревожные мысли:

«Дотянет или не дотянет Карпов до Майской? А что, если пожар вспыхнет в пути?..»

Первые сутки работы по уплотненному графику были на исходе. Прошли они без особых происшествий. Если некоторые поезда и выбивались из графика, то происходило это только на промежуточных станциях, а на конечные пункты диспетчеру, которого сменила Рощина, удалось привести их строго по графику.

И вот теперь, когда Анна заступила на дежурство, поезд Карпова грозил серьезно нарушить движение.

Повернув селекторный ключ, Анна вызвала Майскую:

— Майская! К вам подходит тринадцать двадцать два. У него греется букса. Возможно, придется делать отцепку. Есть опасение, что букса греется под цистерной с бензином. Приготовьте противопожарные средства.

— Понял вас, — ответил дежурный.

Тревога Анны не была напрасной. Она хорошо знала профиль пути своего участка. Если Карпов остановит свой поезд на Майской, ему с тяжеловесным составом ни за что тогда не преодолеть подъема пути, который начинается почти тотчас же за этой станцией. Только большая скорость позволяет взять такой подъем.

До прибытия Карпова на Майскую оставалось еще около десяти минут, когда в репродукторе защелкало что-то и Анна услышала голос дежурного по станции:

— Докладывает Майская. Показался тринадцать двадцать два. Идет раньше времени на большой скорости. По внешнему виду все нормально. Похоже, что пройдет Майскую без остановки.

— Обратите внимание на вагоны в середине состава, — распорядилась Анна. — Может быть, поездная бригада не замечает, что греется букса.

— Понял вас, — ответил дежурный.

«Как же так? — недоумевала Анна. — Неужели ошиблись на Журавленке и никакой буксы в поезде Карпова не греется? Похоже, что в самом деле произошла ошибка. Поездная бригада не могла бы не заметить греющейся буксы, если из нее, как заявил дежурный Журавлевки, шел дым. А Карпов молодец! У него в запасе почти десять минут лишнего времени и хорошая скорость, так что он теперь легко возьмет подъем и не подведет Кленова, идущего следом. Я правильно сделала, что пустила его впереди Кленова! Карпов ведь ученик Федора Семеновича и ни за что не позволит себе подвести своего учителя...»

Размышления Анны прервал шум репродуктора. Она насторожилась.

— Докладывает Майская, — раздался голос. — Тринадцать двадцать два прошел без остановки. В середине его состава над тележкой цистерны заметили поездного вагонного мастера. Он привязал себя чем-то к раме цистерны и на ходу заливает буксу смазкой.

— Поняла вас! — радостно отозвалась Анна и, облегченно вздохнув, выключилась из линии связи. Бледное лицо ее начало медленно розоветь.

Весь день майор Булавин размышлял над тем, что могло быть известно Гаевому о лектории машинистов. То ему казалось, что Гаевой не придает лекторию большого значения, то вдруг начинали одолевать сомнения: не догадывается ли он кое о чем?

Но о чем именно мог он догадываться? По просьбе майора Булавина новый уплотненный график был строго засекречен. Никто, кроме узкого круга должностных лиц, не должен был знать о весе поезда и интенсивности движения на участке Низовье — Воеводино. Мог ли Гаевой в таких условиях разведать истинное положение вещей? Мог ли он вообще допустить, что лекторий, задуманный для передачи опыта передовых машинистов-тяжеловесников, даст столь положительный результат?

Вот о чем раздумывал майор Булавин, когда вошел к нему Варгин.

— Как обстоит дело с письмом Добряковой? — нетерпеливо спросил его майор. — Доставили его Марии Марковне?

— Так точно, товарищ майор. Письмо уже на квартире тети Маши.

— Значит, Гаевой прочтет его, как только вернется со службы?

— Надо полагать.

Помолчали. Майор медленно заводил ручные часы, капитан рассеянно крутил в руках пресс-папье. За окнами, сотрясая здание, тяжело прогромыхал паровоз. Замелькали вагоны длинного состава, ритмично постукивая на стыках рельсов. Зябко задрожали стекла на окнах в такт этому постукиванию.

— Скажите, а вы не спрашивали у Алешина, — прервал затянувшееся молчание Булавин, — какого мнения Гаевой о Сергее Доронине?

— Был у нас разговор по этому поводу, — встрепенувшись, ответил Варгин, ставя пресс-папье на место. — Оказывается, хвалил его Гаевой. Называл лучшим машинистом нашего депо и истинным патриотом. Он вообще больше похваливает, чем ругает. Такова, видно, его тактика.

— Ну что ж, — задумчиво произнес майор Булавин, — наберемся тогда терпения и подождем его ответа «Тринадцатому». Необходимо только в эти дни особенно бдительно следить за Гаевым. Кто ведет за ним наблюдение?

— Лейтенанты Егоров и Акимов.

— Пусть возглавит эту группу старший лейтенант Коробов.

— Слушаюсь, товарищ майор. Все будет сделано. Каждый шаг Гаевого и без того у нас на учете, — заверил Булавина капитан Варгин. — Хуже нет, однако, этой неопределенности. Ведь черт его знает, что там у него на уме...

— Будем надеяться, что ответ Гаевого разрядит обстановку. А с ответом он, видимо, не заставит нас долго ждать.

На станции было совсем уже темно, когда Сергей Доронин с Алексеем Брежневым вышли от дежурного по депо станции Низовье. Сквозь затемненные стекла служебных помещений не проникало ни одного луча света, только цветные точки на семафоре да матовые пятна стрелочных фонарей проступали из темноты. Едва Доронин с Брежневым отыскали свой паровоз, как к ним подбежал дежурный по станции, прикрывая фонарь полой шинели.

— Выручайте, товарищ Доронин!.. — проговорил он, с трудом переводя дыхание.

— А что такое?

— Соседнюю станцию бомбят, и мы уже по опыту знаем, что на обратном пути остаток бомб фашистские стервятники непременно на нас сбросят. А вы сами видите, как станция забита... Помогите разгрузить.

— Все, что только в силах будет, сделаем, Антон Евсеевич, — с готовностью ответил Доронин, всматриваясь в морщинистое лицо дежурного, освещенное неверным светом колеблющегося в его руках фонаря.

— Сколько бы вы могли взять?

— Тысячи две с половиной.

— А три? Вывели бы тогда из-под удара два очень важных воинских состава: один с боеприпасами, второй с продуктами и обмундированием. Очень вас прошу, товарищ Доронин!

Сергей задумался. Никому еще из машинистов Воеводино не доводилось водить поезда с таким весом. Удастся ли втащить эти три тысячи тонн на Грибовский подъем?

Дежурный настороженно ждал ответа. Брежнев, стоявший рядом, нервно покашливал.

— Как с водой? — повернувшись к помощнику, коротко спросил Доронин.

— Полный тендер.

— Уголь?

— Экипированы полностью.

— По рукам, значит? — улыбнулся дежурный.

Доронин, не отвечая ему, молча влез на паровоз, посмотрел на манометр, заглянул в топку.

Дежурный, полагая, что машинист все еще колеблется, поднялся вслед за ним в паровозную будку.

— С диспетчером все согласовано уже, так что на этот счет можете быть спокойны, — сообщил он Доронину.

— На этот счет мы всегда спокойны, — ответил за Сергея Алексей Брежнев.

— Какие же у вас еще сомнения? — с новой тревогой спросил дежурный.

Доронин вытер руки концами текстильных отходов и, бросив их в топку, заявил решительно:

— Нет у нас больше никаких сомнений, Антон Евсеевич. Доложите диспетчеру, что мы готовы взять три тысячи тонн.

— Оба состава, значит? — обрадовался дежурный.

— Оба.

— Может быть, с дежурным по депо сначала посоветоваться? — предложил Брежнев, нерешительно посмотрев в глаза Доронину. — Он человек опытный, подскажет, как лучше быть. Никто ведь еще на всей нашей дороге не водил таких поездов. Не сорваться бы...

— Некогда теперь терять время на консультацию, Алексей. Займись-ка лучше своим делом.

— Ну, кажется, обо всем теперь договорились? — облегченно вздохнув, спросил дежурный.

— Обо всем, Антон Евсеевич.

— Подавайте в таком случае свой паровоз на восьмой путь под первый состав.

Сергей Доронин еще раз осмотрел топку, проверил песочницу, велел кочегару продуть котел и только после этого, приоткрыв слегка регулятор, тронул паровоз с места.

Сигналя фонарями и духовыми рожками, стрелочники вывели локомотив Доронина к первому составу. Несколько минут длились маневры, пока удалось соединить оба состава в один.

Теперь оставалось только дождаться главного кондуктора, чтобы двинуться в путь. Сергей включил паровоздушный насос, подкачивая воздух в главный резервуар локомотива, и, высунувшись в окно, стал всматриваться в цветные пятна сигнальных огней станции. Мягко защелкали поршни насоса, заглушая назойливое гудение воды в котле. Мелко вздрагивая, красная стрелка воздушного манометра медленно поползла по шкале к цифре «пять».

То и дело поглядывая на часы, Сергей нетерпеливо ожидал Никандра Филимоновича.

Сотников вынырнул вскоре из-под вагонов соседнего состава. Он тяжело дышал. Сумка его, набитая поездными документами, топорщилась заметнее, чем обычно.

Чего только не было в этой сумке: и натурный лист поезда с перечнем вагонов, входящих в доверенный ему состав, и маршрутный журнал, и отдельные разноцветные документы на каждый груженый вагон. Со всем этим главному кондуктору нужно было не только ознакомиться, но и тщательно сверить данные этих документов с наличием вагонов и грузов в составе поезда.

— Ну как, — спросил Доронин Сотникова, высовываясь из будки, — все в порядке?

— Все, Сергей Иванович. Поехали! — весело крикнул Сотников.

— По местам! — скомандовал Доронин и взялся за ручку регулятора, горящую отраженным пламенем ярко полыхающей топки.

Прикинув расчет необходимой мощности локомотива, Сергей быстро переставил переводной механизм на задний ход и твердо сжал рукоятку регуляторного вала.

Послышалось тягучее, хрипловатое шипение пара, прислушавшись к которому Сергей почти физически ощутил, как струится он в цилиндрах паровой машины. Осторожно, будто пока только пробуя свои силы, давил этот пар на поршни, приводя в еле заметное движение через систему штоков и кривошипов ведущие колеса паровоза.

Брежнев не отрывал глаз от рук Сергея, который, стиснув зубы и хмурясь, как всегда в такую ответственную минуту, поспешно переключил переводной механизм паровоза на передний ход.

Сжатые сцепные приборы поезда теперь разжимались, как крутая мощная пружина, помогая паровозу преодолеть инерцию тяжеловесного состава и сдвинуть его с места.

Мощно, как из пушки, вырвался выхлоп пара и газов из дымовой трубы. Ярко вспыхнуло и качнулось пламя в котле.

— Взяли! — радостно воскликнул Брежнев, возбужденно дергая за рукоятку песочницы.

Не раз уже наблюдал он, как брал Сергей тяжеловесные составы с места, и все никак не мог привыкнуть к этим волнующим минутам. Лоб и руки его покрывались легкой испариной, и он всякий раз торжественно выкрикивал это победное слово — «взяли!»

Письмо Марии Марковны, адресованное Глафире Добряковой, доставили капитану Варгину на следующий день утром. Он тотчас же доложил об этом майору.

— Выходит, что Гаевой ответил на запрос «Тринадцатого» не задумываясь, — слегка приподняв брови, заметил Булавин. — Принимайтесь же за «анатомирование» его послания, Виктор Ильич. Вы уже обнаружили шифровку?

— Нет, товарищ майор. Я лишь вскрыл письмо и прочел пока только открытый текст.

— Ну, так не теряйте времени и приступайте к делу.

До полудня майор терпеливо ждал результатов исследования письма, но как только стрелка часов перевалила за двенадцать, нетерпение его стало возрастать. В час дня он сам зашел к Варгину.

Капитан сидел за столом и, низко наклонившись над письмом тети Маши, внимательно рассматривал что-то в сильную лупу. Волосы его были взъерошены, цвет лица неестественно бледен. На столе перед ним в беспорядке лежали ножички, ножницы, ванночки с какими-то жидкостями, кисточки различных размеров, баночки с клеем, миниатюрные фотоаппараты и нагревательные электроприборы. Тут же сидел лаборант, промывая что-то в стеклянном сосуде.

— Как успехи, Виктор Ильич? — нарочито бодрым голосом спросил Булавин, остановившись у дверей.

Капитан вздрогнул от неожиданности и, не поднимая головы, мельком взглянул на Булавина:

— Туго идет дело, товарищ майор. Удалось пока только обнаружить шифрованную запись. Уж очень хитро Гаевой ее запрятал. А ключ к шифру не найден еще.

— Ну, не буду вам мешать в таком случае, — спокойно заметил Булавин, делая вид, что его это не очень тревожит.

Капитан Варгин не покидал своей комнаты весь день. Булавин больше не беспокоил его, хотя шифровка Гаевого очень волновала майора. Что бы ни делал он в этот день, мысли его были заняты ответом Гаевого.

В четыре часа дня Булавин позвонил на почту, чтобы справиться о времени отправки из Воеводино иногородней корреспонденции.

Оказалось, что отправляют ее ровно в шесть вечера.

В распоряжении капитана Варгина осталось всего два часа. Успеет ли он за это время расшифровать донесение Гаевого? В том, что письмо это нужно отправить по адресу в тот же день, у Булавина не было никаких сомнений. Задержка его сразу же насторожила бы агента номер тринадцать. Кто знает, какой вывод сделает он из этого? Может ведь и заподозрить, что кто-то контролирует переписку двух старушек...

В пять часов майор послал шифрованную радиотелеграмму полковнику Муратову. С нетерпением ожидая ответа, нервно ходил по кабинету, обдумывая решение, которое нужно будет принять, если ответ от полковника не придет к шести часам.

Без четверти шесть Булавин в последний раз взглянул на часы и решительно направился к кабинету Варгина.

— Ну как? — коротко спросил он.

Капитан только сокрушенно покачал головой.

— Вы переписали шифр с письма Марии Марковны?

— Так точно, товарищ майор.

— Тогда запечатывайте письмо и срочно отправляйте его на почту.

— Как?! — капитан почти вскочил из-за стола и недоуменно уставился на майора. Ему показалось, что он ослышался. — Отправить письмо до того, как мы прочтем шифровку Гаевого?

— Раз уж нам это не удалось, придется отправить так, — спокойно ответил Булавин.

Такое решение казалось Варгину не только рискованным, но и опрометчивым. В полном недоумении он воскликнул:

— Как же можно пойти на такой риск, товарищ майор?! Разве нельзя задержать письмо до следующей почты?

— Нет, этого не следует делать. На письме Марии Марковны стоит дата. Очевидно, есть дата и в шифре. «Тринадцатому» легко будет прикинуть, когда оно должно прийти к Глафире Добряковой.

— Но ведь война же, товарищ майор! — все еще не мог успокоиться капитан Варгин. — Мало ли почему может задержаться письмо. Нельзя требовать в такое время особенной аккуратности от почты.

— «Тринадцатый» сейчас больше, чем когда-либо, настороже, — заметил на это Булавин. — Любая задержка корреспонденции старушек может показаться ему подозрительной. До сих пор у них, видимо, все шло довольно четко, а тут вдруг, когда «Тринадцатый» ждет такое важное донесение от Гаевого, письмо почему-то задерживается. Нет, мы ничем не должны вызывать их подозрений. Пусть они остаются в убеждении, что у них по-прежнему все идет благополучно.

Майор посмотрел на часы.

— Осталось всего десять минут. Поторапливайтесь, товарищ капитан!

Пока Варгин запечатывал письмо, в комнату зашел дежурный офицер.

— Товарищ майор, — обратился он к Булавину, — срочная телеграмма из управления генерала Привалова.

— Давайте же ее скорее! — воскликнул Булавин, почти выхватывая телеграмму из рук дежурного.

Варгин, отложив письмо, поспешно подошел к майору.

— Все в порядке, Виктор Ильич, — протянул Булавин телеграмму капитану. — Познакомьтесь с ответом Привалова и немедля отсылайте письмо Глафире Добряковой.

Варгин взглянул на телеграфный бланк и торопливо прочитал:

«На ваш запрос за номером 00121 отвечаю: действуйте по собственному усмотрению в связи с обстановкой. Жду вас с докладом о принятых мерах. Привалов».

Едва Сергей Доронин выехал за пределы станции, как над Низовьем вспыхнула осветительная ракета. Почти неподвижно повиснув в воздухе, она залила станцию призрачным светом, в котором все вокруг приняло причудливые очертания.

— Фонарь повесили, сволочи! — злобно выругался кочегар Телегин, вглядываясь с тендера в небо. — Теперь, как днем, бомбить будут.

Высунувшись в окно паровозной будки, Сергей стал медленно добавлять пар в цилиндры машины, крепко стиснув стальную рукоятку регулятора.

Поезд шел пока по небольшому уклону, за которым следовала десятикилометровая ровная площадка. Затем начинался крутой подъем — самый тяжелый на всем участке дороги от Низовья до Воеводино. Чтобы преодолеть его, нужно было набрать возможно большую скорость и припасти как можно больше пара.

Сергей все чаще посматривал на манометр. Рабочая стрелка его медленно ползла к контрольной черте. Давление пара в котле приближалось к пределу. За спиной Доронина помощник его, Алексей Брежнев, с обнаженной головой, мокрый от пота, подправлял лопатой подачу топлива в топку, то и дело поглядывая на водомерное стекло, чтобы не упустить уровень воды в котле. Кочегар Телегин, чертыхаясь, разгребал в тендере уголь.

Напряженно вглядываясь через окно в насыпь дорожного полотна, Сергей видел убегавшие вперед и растворявшиеся в темноте светлые полоски рельсов, отражавшие своей полированной поверхностью свет луны. Поезд теперь довольно далеко отошел от станции, и когда Доронин обернулся назад, он не различил уже ее строений, заметил только яркие вспышки разрывов зенитных снарядов и желтые строчки трассирующих пуль. Звука выстрелов в грохоте поезда почти не было слышно.

И вдруг мощные снопы пламени поднялись к небу в разных местах, четко очертив контуры станционных зданий. А спустя несколько минут звуковая волна мощно ударила в уши Сергея, заглушая на мгновение шум стремительно мчащегося поезда.

— Бомбят, гады! — дрогнувшим голосом воскликнул Брежнев, высовываясь в окно паровозной будки.

Сергеи до отказа отжал рукоятку регулятора. Поезд шел теперь на предельной скорости. Дробный стук колес его слился в сплошной грохот.

«Только бы взять подъем за счет разбега, — тревожно думал Сергей, щуря глаза от резкого встречного ветра, — только бы не израсходовать на нем всех запасов пара...»

Доронин знал, что начались уже вторые сутки работы по уплотненному графику. Он был первым машинистом, начинавшим трудовую вахту этих новых суток, и ему очень хотелось ознаменовать ее большой победой.

По возросшим воинским перевозкам, по характеру перевозимых грузов и по многим другим признакам чувствовал Сергей, что на фронте готовится что-то серьезное. Вспомнилось, как год назад пришел он в партийный комитет своего депо с заявлением об отправке на фронт. Добрый час объяснял ему тогда секретарь парткома, что в такое трудное время Сергей Доронин, лучший машинист станции Воеводино, нужнее всего именно здесь, в депо, на ответственном трудовом фронте. И он понял тогда это если не сердцем, то умом, но теперь прежнее горячее желание уйти на фронт снова стало волновать Сергея. Ему казалось, что сейчас значительно изменилась и обстановка в Воеводино. Секретарь партийного комитета уже не сможет, наверно, сказать, что Сергей Доронин незаменим. Выросли в депо и другие машинисты, самоотверженный труд которых сделал возможным введение уплотненного графика.

Сергей хорошо знал возможности своих товарищей и почти ни в ком из них не сомневался. Только бы самому одолеть теперь Грибовский подъем, до которого оставалось не более километра. А дальше будет уже не страшно — самый тяжелый профиль пути останется позади. К тому же Анна, которая дежурит сегодня, непременно обеспечит ему «зеленую улицу», и он без остановок и дополнительного набора воды пройдет и Грибово, и многие другие станции.

По щекам Сергея от резкого встречного ветра текли слезы, а он, не замечая их, думал об Анне. Как там она? Наверно, с тревожным сердцем следит за стрелками часов, ожидая той минуты, когда поезд Сергея проследует через станцию Грибово. Она-то знает, что, значит втащить на Грибовский подъем три тысячи тонн!

Сергей почти зримо представил себе ее милое, сосредоточенное лицо, склонившееся над графиком, густые черные брови, как всегда нахмуренные в минуты волнения. Тонкие пальцы стиснули, наверно, цветной карандаш, которым так хочется прочертить поскорее линию пройденного Сергеем пути от станции Низовье до Грибово.

Сергей сам бы раньше не поверил, что в такие трудные минуты, как сейчас, можно думать о чем-нибудь ином, кроме своего тяжеловесного состава, трудного подъема пути и воздушных хищников, готовых каждую секунду обрушиться на поезд. Но именно теперь он не только думал о любимой девушке, но и ощущал всем своим существом, как мысли эти вселяли в его сердце глубокую веру в свою удачу. И они нисколько не мешали ему прислушиваться к работе паровой машины локомотива, следить за сигналами и состоянием пути впереди поезда.

До рези в глазах вглядывался Доронин в ночную тьму. И когда замечал путевых обходчиков, зелеными огоньками фонарей сигнализировавших ему об исправности их участка, теплее становилось у него на сердце.

Они всегда были на своем посту, эти скромные труженики транспорта — путевые обходчики. Днем и ночью, в дождь и нестерпимый зной, в снежную пургу и весеннее распутье, с одинаковым вниманием следили они за состоянием пути, и от бдительности их зависела судьба поездов, людей и грузов.

Поезд Доронина вступил наконец на Грибовский подъем, и хотя Сергей знал, что многие машинисты чаще всего пользуются тут песочницей, чтобы предотвратить буксование, сам он никогда не делал этого. Он знал по опыту, что песок, попавший на рельсы, резко повышает сопротивление движению, отчего поезд становится как бы тяжелее именно там, где его труднее всего вести.

Сергей предпочитал иметь на затяжных подъемах гладкие рельсы и бандажи колес. Не притрагиваясь к ручке песочницы, он вел свой поезд по чистым рельсам, с тревогой прислушиваясь лишь к отсечке пара в цилиндрах, которая сейчас напоминала дыхание человека, тяжело идущего в гору.

Взглянув на манометр, тускло освещенный синей лампой, Сергей заметил, как его вороненая стрелка дрогнула и стала медленно сползать с красной контрольной черты.

— Ничего себе идем, Сергей Иванович! — бодро крикнул Брежнев. — Почти не сбавляем хода.

Однако по тому, как тревожно глянул его помощник на манометр. Сергей понял, что бодрость Алексея напускная. Не подавая виду, что он разделяет опасения Брежнева, Сергей в тон ему весело посоветовал:

— Кормите получше нашего молодца, а уж он не подведет.

— Да уж куда больше, — ответил Брежнев. — Слышишь, как стокер расшумелся?

Стокер, подававший уголь из тендера в топку паровоза, действительно работал с каким-то ожесточением, разбрасывая по топке все новые и новые порции угля. Стрелка манометра продолжала, однако, падать. Правда, в этом пока не было ничего страшного, так как подъем всегда съедал много пара, и все же Сергею казалось, что давление падает слишком быстро.

«А что, если застрянем? — пронеслась тревожная мысль. — Придется тогда вызывать резервный паровоз и по частям втаскивать состав на подъем. Все движение на участке застопорим...»

Распахнув дверцы, Сергей заглянул в топку. Раскаленная поверхность угля была неровной. То там, то здесь виднелись утолщения, а в провалах уже спекались темные пятна злокачественной опухоли шлака.

— Что там у вас с углем такое? — недовольно крикнул Сергей, обернувшись к Брежневу и Телегину.

— Все в порядке, Сергей Иванович, — подскочил к распахнутой топке Алексей. — Стокер полным лотком уголь захватывает.

— Как же все в порядке, если в топке угля не хватает? И потом, сам взгляни, каким неровным слоем он лежит, — стараясь сдержать раздражение, проговорил Сергей.

В отверстие контрбудки выглянул и Телегин, черный от угольной пыли.

— Самолеты над нами! — дрогнувшим голосом крикнул он и торопливо спустился с тендера в будку машиниста.

— Закрой топку, — коротко приказал Сергей Брежневу и подал сигнал воздушной тревоги поездной бригаде.

В грохоте поезда Сергей не слышал шума авиационных моторов и увидел самолеты только тогда, когда они тускло блеснули в свете луны, разворачиваясь и ложась по курсу поезда. Их было три или четыре. Довольно низко спустившись над поездом, они с оглушительным ревом пролетели вдоль него.

«Может быть, это те, что бомбили Низовье, и у них не осталось бомб?..» — с робкой надеждой подумал Сергей.

Но в это время вспыхнула почти над самым паровозом осветительная ракета и все вокруг стало видно как днем. А поезд все еще шел на подъем, и ход его уменьшился почти вдвое.

Бросив торопливый взгляд на манометр, Сергей снова высунулся в окно будки, отыскивая самолеты, но тут один из бомбардировщиков с пронзительным, тошнотворным визгом, слышным даже сквозь грохот поезда, пошел в пике. Сергей невольно спрятал голову в будку, но бомбардировщик лишь прострочил вдоль поезда длинной очередью трассирующих пуль. Слышно было, как прошили они будку машиниста, чуть не задев котельную арматуру.

«Значит, это в самом деле те, что были в Низовье», — решил Сергей и крикнул кочегару:

— Ты куда это прячешься, Телегин? А ну, живо на тендер!

Телегин неохотно полез на тендер, боязливо задирая голову в страшное небо.

— Нечего ворон считать! — снова прикрикнул на него Доронин. — Возьми сейчас же шланг и хорошенько смочи уголь водой. Разве Алексей не объяснил тебе, что нужно сделать?

Самолеты еще несколько раз пикировали на поезд, обстреливая его из пулеметов, и наконец улетели. Осветительная ракета, все еще висевшая в небе, была теперь позади и уже не сверху, а сбоку освещала эшелон. Рожденные ею длинные густые тени паровоза и вагонов торопливо бежали по откосу железнодорожного полотна, слегка опережая поезд.

Одна беда миновала, и Сергей вздохнул с облегчением, но, взглянув на манометр, снова помрачнел. Стрелка его упала еще на несколько делений.

— Никогда еще подъем не пожирал у нас столько пара, — с тревогой проговорил Брежнев. — Да и скорость сильно снизилась. Ох, не засесть бы!..

— Хватит охать, Алексей! — зло оборвал его Доронин. — Это ведь по твоей вине сел пар. Лень было на тендер подняться, за Никифором посмотреть!

Раздраженно отвернувшись от Брежнева, Сергей высунулся в окно будки, подставив разгоряченную голову холодному ветру.

А Алексей полез на тендер и, заметив, что кочегар поливает уголь из шланга, только тут сообразил, в чем дело.

— Ты что же, Телегин, только сейчас начал уголь смачивать? Объяснял ведь тебе, что сухой и мелкий при сильной тяге выносит прямо в трубу, а смоченный аккуратно на колосники ложится. Видно, здорово тебя фашистские самолеты напугали — аж память отшибло!

— Так ведь разве сообразишь, что к чему, в такой кутерьме... — виновато признался Телегин.

— Мало ты еще под бомбежками бывал, — усмехнулся Брежнев, забыв, что и сам только что дрожал от страха. — Вот погоди, поездишь с нами еще месячишко, перестанешь на этих стервятников внимание обращать. А теперь ступай на манометр полюбуйся. Это по твоей милости упала так его стрелка. Кстати тебя Сергей Иванович поблагодарит за доблестное несение службы. У него сейчас для этого настроение подходящее.

Телегин, опершись на лопату, остановился посреди тендера в нерешительности. Он растерянно улыбался, втайне надеясь, что Брежнев шутит, посылая его к машинисту, которого Никифор немного побаивался.

— Иди, иди! — неумолимо повторил Брежнев, но в это время ухо его уловило изменение ритма отсечки пара в цилиндре паровоза. Локомотив, будто вздохнув с облегчением, задышал шире и свободнее. Мгновенно забыв о проштрафившемся кочегаре, Алексей спрыгнул с тендера в будку машиниста с радостным криком:

— Взяли! Взяли-таки этот чертов подъем!

Прочитав телеграмму Булавина, генерал Привалов задумчиво покачал головой.

— Да, положение сложилось замысловатое...

Заложив руки за спину, он тяжело прошелся по кабинету, слегка припадая на левую ногу.

Полковник Муратов, сидевший в его кабинете, сочувственно подумал:

«Опять, видно, дает себя знать старая рана...»

— Мне думается, однако, — продолжал рассуждать вслух Привалов, — майору Булавину следует предоставить свободу действий. Он умный, осторожный человек, обстановку у себя на станции знает лучше нас с вами, пусть же и предпримет то, что подсказывает ему эта обстановка.

Муратов молчал, слегка нахмурясь, и Привалов понял, что полковник не разделяет его мнения.

У генерала весь день ныла рана, полученная еще в самом начале войны, но он прохаживался по кабинету — это помогало ему думать. Подводя итог своим размышлениям над планом майора Булавина, он продолжал, уже не глядя на хмурое лицо полковника:

— Мне вообще больше всего понравилась в идее майора Булавина ее простота, естественность. Замысел его построен ведь не на какой-то там эффектной выдумке или хитрости, а на положениях принципиального характера.

Остановившись перед Муратовым, генерал посмотрел на него повеселевшими глазами и убежденно заключил:

— Сила решения майора Булавина в том, товарищ Муратов, что возможно оно только в наших условиях. И именно этим обстоятельством оно прекрасно защищено от врагов, не верящих в наши принципы, не понимающих их.

Взглянув на все еще пасмурное лицо полковника, Привалов спросил:

— Ну скажите мне, пожалуйста, разве гитлеровцы в состоянии допустить мысль, что план наш может строиться на непостижимом для них энтузиазме рабочих, решивших удвоить свою производительность для ускорения победы над врагом?

— Да, пожалуй, ставка на такой энтузиазм может показаться им зыбкой, — вяло согласился полковник.

— Вот видите! Однако этот энтузиазм уже дает себя знать. Машинисты Воеводино перевозят вдвое больше грузов, не пополнив при этом своего парка ни одним новым паровозом. А противник все еще в полном неведении. Это теперь совершенно очевидно из перехваченной нами директивы гитлеровской разведки своим резидентам, находящимся на нашем участке фронта.

Полковник Муратов, сидевший возле письменного стола Привалова, не раз пытался встать, неловко чувствуя себя перед генералом, ходившим по комнате, но Привалов всякий раз снова усаживал его на место. Вот и сейчас он сердито махнул на него рукой, как только Муратов поднялся, чтобы ответить.

— А может быть, расценщик Гаевой хитрил и притворялся все это время? — осторожно заметил полковник. — Теперь же, когда началась подготовка на нашем участке фронта, начнет действовать активнее. Знает же он, оказывается, о лектории и нашел даже нужным донести об этом своим хозяевам.

— Но когда послано это донесение? — прищурился генерал. — Несколько месяцев назад. Значит, Гаевой не придавал особого значения этому лекторию, в противном случае поинтересовался бы его результатами и сам донес об этом, не ожидая напоминания своего начальства.

Сказав это, генерал сел за стол и на листке блокнота размашисто написал текст телеграммы.

— Вот, — протянул он листок полковнику, — распорядитесь, чтобы это немедленно отправили Булавину. Я предоставляю ему свободу действовать в зависимости от обстановки. Пошлите, кстати, ему и вызов на завтра. Пусть доложит нам о своих намерениях лично.

Генерал торопливо записал что-то на листке настольного календаря и спросил Муратова:

— Ну, а как обстоит дело с Глафирой Добряковой? Подозреваете вы хоть кого-нибудь из ее домочадцев?

— Ведем осторожное наблюдение за ними, товарищ генерал. Семейка-то у нее сами знаете какая!

— Вы ускорьте это. Не можем мы так долго быть в неведении — через кого же донесения Гаевого поступают к его резиденту?

Майор Булавин прибыл в управление Привалова на следующий день рано утром. Полковник Муратов встретил его очень холодно, не стал ни о чем спрашивать и сразу же повел к генералу.

— Здравствуйте, товарищ Булавин! — как всегда, приветливо поздоровался с ним генерал. — Садитесь и докладывайте.

Булавин всю дорогу волновался, не зная, как отнесется Привалов к его решению об отправке письма Марии Марковне нераскодированным. Не без робости сел он в кожаное кресло против генерала. Привалов, не скрывая своего интереса к предстоящему докладу Булавина, сосредоточенно смотрел в глаза майору.

— Прежде всего, — начал Булавин, чувствуя неприятную сухость во рту, — позвольте доложить вам, что, получив вашу телеграмму, разрешающую мне действовать в соответствии с обстановкой, я счел возможным отправить ответное донесение Гаевого его резиденту, не расшифровав его.

Замолчав, он пристально посмотрел на Привалова. Лицо генерала казалось ему все таким же спокойным и сосредоточенным. Значит, генерала не встревожило это.

— Объясните, почему решились, — спросил он спокойно, но майору показалось, что внимательные глаза его стали чуть строже.

— Решился потому, товарищ генерал, что не сомневался, каков может быть смысл зашифрованного донесения Гаевого, — уверенно ответил Булавин, твердо выдержав испытующий взгляд Привалова.

Торопливо отстегнув полевую сумку, висевшую у него на поясе, майор вынул из нее листок бумаги, исписанный четырехзначными цифрами. Протянув его генералу, продолжал:

— Вот цифровые группы обнаруженного нами шифра Гаевого. По количеству их видно, что текст не длинный. О чем же мог доносить Гаевой так немногословно? Если бы ему был известен наш замысел, он, конечно, сообщил бы об этом, не ожидая напоминания агента номер тринадцать. Ответил же он своему резиденту только после его запроса. И судя по лаконизму этого ответа, едва ли смог изложить в нем так коротко суть лектория наших машинистов.

— А почему бы не предположить, — придирчиво заметил Муратов, — что, получив запрос «Тринадцатого», Гаевой тайно навел справки и теперь в самых кратких выражениях доносит об этом, обязавшись в следующем письме сообщить обо всем подробнее?

— Это совершенно исключено, товарищ полковник, — убежденно заявил Булавин. — Мы следим за каждым шагом Гаевого и точно знаем, что он никуда не ходил и ни с кем не встречался. Прочитав шифровку на почтовой марке письма Глафиры Добряковой, он в ту же ночь принялся писать ответ «Тринадцатому». О наведении каких справок может тут идти речь?

Заметив, что Привалов одобрительно кивнул ему, Булавин решил, что генерала удовлетворяет ход его рассуждений, и он продолжал уже с большей уверенностью:

— Что же мог ответить своему резиденту Гаевой, даже зная о лектории? Мог ли он поверить в его практическую ценность? Думаю, что нет. Для этого ему пришлось бы поверить в нечто большее. Во всяком случае, ему пришлось бы если и не поверить в идеалы нашего народа, то хотя бы понять их.

Сказав это, майор Булавин посмотрел на Привалова и смущенно заметил:

— Извините, товарищ генерал, что приходится говорить такие прописные истины. Но я считаю необходимым повторить их, чтобы яснее представить логику предполагаемого ответа Гаевого.

— А я вовсе и не считаю лишними эти рассуждения, — ответил генерал, поудобнее усаживаясь в кресле.

Взглянув на полковника Муратова, застывшего в неподвижной позе, майор продолжал:

— Мог ли Гаевой поверить в искренность желания ведущих воеводинских машинистов передать свой опыт отстающим? На этот счет у меня нет ни малейших сомнений. В противном случае он не ограничился бы донесением о лектории, посланном более месяца назад, а сообщал бы о нем в каждой своей шифровке. Сомневаюсь я и в том, что верит он в патриотизм лучшего нашего машиниста Сергея Доронина. Убежден, наверно, что все свои трудовые подвиги совершает Сергей из одного только желания завоевать сердце нашего диспетчера — Анны Рощиной, в которую влюблены у нас почти все молодые паровозники.

— А что, эта Рощина — красивая девушка? — улыбаясь спросил Привалов.

— Красивая, товарищ генерал, — серьезно ответил Булавин. — Но ведь не из-за этого же только водит Доронин тяжеловесные поезда! Разве понять это Гаевому? Поверит он разве в бескорыстное стремление лучших наших машинистов поделиться своим опытом с менее опытными?

— Ну, положим, все это не так уж бесспорно, конечно, — улыбаясь проговорил генерал Привалов, которому искренняя убежденность, звучавшая в словах Булавина, явно нравилась, — но поступили вы правильно, не задержав донесения Гаевого. Мне тоже его мировоззрение представляется типичным мировоззрением профессионального шпиона. Но шпион он, видимо, опытный, и следить за ним следует теперь еще бдительнее, чтобы не «прозрел» он незаметно для нас. А до тех пор, пока Гаевой заблуждается в истинных наших намерениях, он невольно помогает нам скрывать тайну направления главного удара, информируя своих хозяев о мнимом спокойствии на станции Воеводино.

Когда майору Булавину было разрешено возвратиться в Воеводино и Привалов с Муратовым остались одни, генерал спросил своего помощника:

— Ну-с, полковник, удовлетворены вы точкой зрения Булавина?

Был отличный солнечный морозный день. На стеклах появились первые нежные узоры причудливых ледяных кристалликов. Они сверкали в солнечных лучах всеми цветами радуги. Не торопя полковника с ответом, Привалов любовался этой призрачной живописью окон.

Вспомнилось почему-то детство и ужасно вдруг захотелось на улицу, в санки, на лыжи, на крутые спуски, в глубокие сугробы снега...

«А ведь я не так уж и стар, — не без удовольствия подумал о себе начальник фронтовой контрразведки, — смог бы еще и в санках, и на лыжах, и просто в снегу поваляться...»

А Муратов все медлил с ответом. И тогда генерал резко повернулся к нему и высказал свое мнение о Булавине:

— Отличная логика у этого майора! И вообще — нравится мне этот человек!

— Согласен с вами относительно логики, — без особого энтузиазма отозвался полковник. — Нельзя, однако, не считаться и с тем, что иногда шпионы действуют вопреки всякой логике.

— Бывает и так, — согласился Привалов, — но на сей раз мы, кажется, не заблуждаемся.

Встав из-за стола, генерал легко прошелся по комнате — вчерашней боли в ноге как не бывало.

— Пришло время, товарищ Муратов, — решительно произнес он, останавливаясь перед полковником, — предпринять и нам кое-что.

Полковник настороженно поднял глаза, а Привалов, снова усевшись в свое кресло, пояснил:

— Пора нам переходить к активной дезориентации гитлеровской разведки.

Полковник, понявший эти слова как приказ, слушал теперь генерала стоя.

— Я поговорю сегодня с командующим и постараюсь убедить его усилить паровозный парк депо станции Озерной, — продолжал Привалов, расстелив на столе карту. — Она обслуживает поезда, идущие к правому флангу нашего фронта, на котором, как вам известно, никаких активных действий мы не собираемся предпринимать. Пусть гитлеровские агенты думают, что мы именно там что-то затеваем. Нужно приковать их внимание к этому участку, чтобы ослабить интерес к другим направлениям наших прифронтовых дорог.

— Да, это очень своевременно, — согласился Муратов. — Несмотря на всю кажущуюся убедительность доводов майора Булавина, меня очень тревожит нерасшифрованное письмо Гаевого. Помните, был в прошлом году в Новосельске случай, когда неприятельский агент тоже пытался разыгрывать из себя простака?

— Пытаться-то пытался, — усмехнулся Привалов, — но ведь не удалось!

— Ему не удалось, а Гаевому, может быть, пока и удается. Во всяком случае, пока мы не расшифруем его последнего донесения, нужно иметь в виду и такой оборот дела, откровенно говоря, смущает меня еще и то обстоятельство, что на письмах, предшествующих этому донесению, не было заметно никакого шифра. А может быть, он был все-таки, только обнаружить не удалось?..

Полковник немного помолчал, ожидая, как отнесется к этому генерал, но, так и не дождавшись ответа, продолжал:

— Во всяком случае нам не следует совершенно исключать возможность того, что Гаевому удалось все-таки сообщить что-нибудь ценное своим хозяевам о замыслах воеводинских железнодорожников. В этом случае особенно важно спутать карты гитлеровской разведки. Ваше предложение об увеличении паровозного парка в Озерной, насколько я понимаю, как раз и направлено на достижение этой цели.

Генерал прикинул по координатной сетке топографической карты длину линии фронта между двумя конечными станциями правого и левого флангов и, указав на станцию Озерная, заявил:

— В первые два-три дня мы постараемся перебросить на этот участок не только лишние паровозы, но и кое-какие грузы, а может быть, даже войска. И как только гитлеровские агенты донесут об этом своему начальству, мы тут же ликвидируем их. Необходимо к тому времени убрать и сообщников Гаевого. Вы ведь, кажется, напали уже на какой-то их след?

— Так точно, товарищ генерал.

Гаевой казался Алешину особенно озабоченным весь этот день Больше обыкновенного копался он в бумагах и старых канцелярских книгах и почти не разговаривал со своим помощником. Только в обеденный перерыв решился он спросить мнение Семена о номере паровоза, неразборчиво написанном на наряде.

— Взгляни-ка сюда, Семен, — произнес он с деланной небрежностью. — У тебя глаза помоложе, а я не разберу что-то: двадцать семь сорок девять тут или двадцать четыре семьдесят девять?

— А какая, в конце концов, разница, Аркадий Илларионович? — недовольно поморщился Алешин.

Он нехотя протянул руку за нарядом, но Гаевой убрал вдруг его в стол, бросив на Алешина сердитый взгляд.

— Извините за беспокойство, — сказал он с иронией. — Не буду вас больше утруждать. Самому, видно, придется сбегать в депо, уточнить номерок.

И он действительно направился в депо. Семен хотел было пойти вслед за ним, но вовремя спохватился, сообразив, что этим он только насторожит Гаевого.

С каждым днем Гаевой казался Алешину все более подозрительным, хотя он и не делал ничего такого, что могло бы вызвать эти подозрения. Предубежденность Семена против Гаевого могла быть вызвана, впрочем, и тем, что капитан Варгин в последнее время проявлял к расценщику явный интерес. Алешину же хотелось помочь капитану и понаблюдать за Гаевым, хотя Варгин и не просил его об этом. Зачем, например, пошел Гаевой в депо сейчас? Он ведь давно уже там не был...

Может быть, позвонить Варгину? Нет, из конторы делать этого не следует. Капитан, наверно, не одобрит такую неосторожность. Что же предпринять тогда? Сбегать самому к Варгину? И это не годится. Ему не успеть туда и обратно за время обеденного перерыва, а если он опоздает, Гаевой может обратить на это внимание, а его нельзя настораживать.

Поразмыслив, Алешин решил, что, пожалуй, самым благоразумным будет ничего пока не предпринимать. Нужно спокойно ожидать возвращения Гаевого, а вечером, после работы, сообщить обо всем Варгину. В конце концов, нет ничего особенного в том, что Гаевой пошел в депо. Там стоят ведь обычные паровозы, номера которых давно уже ему известны. Вот разве только бронепаровоз? Но и о нем Гаевой, видимо, уже слышал. И все-таки Семен был сам не свой, пока расценщик находился в депо.

А когда Гаевой вернулся, Алешин заметил, что он как будто повеселел. Не хмурился, как утром, и даже первым заговорил.

— Я не в обиде на тебя, Семен, — добродушно сказал он, доставая из стола бутерброд. — Мне даже, пожалуй, поблагодарить тебя следует — по твоей милости аппетит я нагулял на свежем воздухе. Но и ты не обижайся, что ворчу иной раз. Мне ведь есть с чего быть раздражительным — не так-то легко переносится потеря семьи...

Всю остальную часть дня был он очень благодушно настроен и всячески старался задобрить Алешина.

С трудом дождался Семен конца работы. Однако, выйдя из конторы, не пошел тотчас же к капитану Варгину, а направился, как обычно, к себе домой. Дома торопливо переоделся, вышел в коридор, где висел телефон общего пользования, и, убедившись, что поблизости никого нет, набрал номер Варгина. Капитан отозвался тотчас же, и они условились о месте встречи.

Беседа состоялась спустя полчаса. Алешин рассказал Варгину о посещении Гаевым паровозного депо и о странной перемене его настроения.

— Спасибо, Сеня, за сведения, — выслушав Алешина, поблагодарил его капитан, хотя ему и самому уже было известно о посещении Гаевым паровозного депо.

Вот уже несколько дней сокрушенно вздыхал капитан Варгин над последним донесением Гаевого. Никогда еще не попадалось ему ничего более замысловатого. Чуть ли не целые сутки упорно сидел он над группами цифр этой криптограммы, пытаясь найти хоть какую-нибудь закономерность в их чередовании. Майор Булавин освободил его от всех других работ, и капитан ни о чем ином, кроме донесения Гаевого, теперь не думал. Это, однако, не помогло ему найти решения загадки.

«Нет, так, видно, недалеко уйдешь, — решил он наконец. — Нужно заняться чем-то другим, дать отдохнуть голове... Завтра же попрошусь у майора на какое-нибудь оперативное задание, вот досижу только эту последнюю ночку...»

Досидеть этой ночки ему не пришлось. Майор Булавин снова заставил его лечь спать в приказном порядке. А утром, на свежую голову, вдруг нащупалась ниточка...

Впервые за несколько последних дней вздохнул капитан с облегчением, но только хотел сосредоточиться на мелькнувшей догадке, как с почты принесли еще одно письмо Марии Марковны, адресованное Глафире Добряковой. Пришлось все бросить и срочно заняться им. Обнаружился и на нем секретный шифр Гаевого. Целый день просидел над ним капитан, изучая и сличая его с неразгаданной тайнописью предпоследнего письма.

— Полагаю, что шифр на обоих письмах один и тот же, — не очень уверенно заявил он наконец майору Булавину, — так что, если удастся разгадать любой из них, прочтем оба донесения сразу. Любопытно, почему же Гаевой, не дождавшись ответа, снова пишет своему резиденту? Может быть, находится это в какой-то связи с его вчерашним посещением паровозного депо?

— Вполне возможно, — согласился Булавин.

С получением второй шифровки шансы на разгадку тайных донесений Гаевого увеличились. Тем не менее Варгину по-прежнему не удавалось продвинуться вперед. Даже то, что утром показалось ему счастливой догадкой, оказалось вскоре досадным заблуждением. А время все шло и шло, и начальник почты уже предупредил его, что почтовый вагон готовится к отправке.

— Пора возвращать и это письмо, — упавшим голосом доложил капитан Булавину. — Что делать будем: отправим его или подождем до завтра?

— Отправляйте, — решительно заявил Булавин.

— Но ведь черт его знает, этого Гаевого, что он там высмотрел в депо...

— Не думаю, чтобы он мог высмотреть что-нибудь особенное, — недовольно перебил его Булавин, дивясь тому, какую кипу бумаги исписал капитан в поисках разгадки шифра.

— Вам, конечно, докладывал лейтенант Ерохин, что Гаевой стоял возле бронепаровоза особенно долго и даже интересовался сроком его готовности? — спросил Варгин, с тревогой думавший о тех последствиях, которые могут произойти, если майор окончательно решит отправить и это письмо Гаевого, не дождавшись его расшифровки. — Не станет же такой осторожный тип без крайней надобности наводить подобные справки?

— Мне известно еще и то, — с непонятным Варгину спокойствием ответил Булавин, — что Гаевой расспрашивал мастера депо и о том, кто будет назначен машинистом на этот бронепаровоз.

— Вот видите! — воскликнул Варгин. — Не случаен, значит, его интерес к бронепаровозу. Видимо, все это находится в какой-то связи с сообщением Алешина, что после посещения депо Гаевой стал спокойнее. Очевидно, он разнюхал там что-то, успокоившее его.

К удивлению Варгина, Булавин улыбнулся:

— Вот это-то обстоятельство, что Гаевой интересовался, кто будет машинистом на бронепаровозе, успокаивает и меня. Я, кажется, начинаю догадываться о причине его любопытства.

— А разве мастер сказал ему, кто будет назначен машинистом? — удивился Варгин.

— Нет, этого ему не сказали, так как вообще неизвестно еще, кого назначат. Вы, однако, можете опоздать с отправкой письма Марии Марковны, — заметил Булавин, торопливо взглянув на часы. — Начальник почты не может больше задерживать из-за нас почтового вагона.

Спустя несколько минут письмо было отправлено, и капитан снова засел за расшифровку донесений Гаевого. Дело не двигалось вперед, но Варгин непоколебимо был уверен, что нет такого кода, который не был бы в конце концов расшифрован. И он сидел над грудой исписанной цифрами бумаги до тех пор, пока снова не заглянул к нему майор Булавин и не приказал строго, почти раздраженно:

— Ну, вот что, товарищ капитан, дальше так дело не пойдет. Соберите все это — и немедленно спать! Пока вам не прикажешь, вы готовы сидеть до полного изнеможения и понять того не хотите, что на свежую голову в десять раз легче думается.

— Понимать-то я понимаю, — виновато улыбнулся Варгин, — но ведь все кажется, что вот-вот нащупаешь какую-нибудь зацепочку.

Майор рассмеялся:

— Сколько уже раз за последние дни вам это казалось?

— Да уж не раз, пожалуй, — рассмеялся и капитан, поправляя взъерошенные волосы.

Теперь только по-настоящему почувствовал он, как устал за все эти дни. С трудом сдерживая неожиданно начавшую одолевать его зевоту, он добавил улыбаясь:

— Приказание ваше будет выполнено, товарищ майор. Боюсь только, что раньше чем через шесть часов никакими будильниками вы меня не поднимете.

Адъютант Привалова, молодой щеголеватый капитан, стараясь не мешать генералу, долго связывался по телефону с начальником дороги. Когда ему наконец удалось это, он доложил:

— Кравченко у телефона, товарищ генерал.

Привалов нетерпеливо взял трубку.

— Приветствую вас, товарищ Кравченко! Говорит Привалов. Я все по тому же вопросу. Помните наш последний разговор? Ну, как там у вас дела? В порядке? Полагаете, что они вполне справятся со своей задачей? Очень хорошо. Благодарю вас, Тарас Андреевич!

Генерал положил трубку на рычажки телефонного аппарата и приказал адъютанту вызвать Муратова.

Спустя несколько минут полковник был уже у дверей его кабинета.

— Прошу! — кивнул ему Привалов. — Присаживайтесь.

Полковник сел против Привалова, выжидательно поглядывая на генерала из-под густых, нависающих бровей. Привалов, видимо, был в хорошем настроении. Глаза его весело поблескивали, в уголках губ притаилась улыбка.

— Майора Булавина можно поздравить, — не без удовольствия произнес он, делая какую-то пометку в своем настольном блокноте. — План его удался как нельзя лучше. Депо станции Воеводино вот уже третий день выполняет усиленные перевозки, обходясь только своим паровозным парком. Начальник дороги не сомневается, что они и в дальнейшем справятся с этой задачей.

— Большое дело, конечно, — согласился полковник, — однако это лишь часть плана Булавина...

— Большая часть! — поправил Муратова Привалов. — Если Булавин не ошибся в оценках производственных возможностей железнодорожников Воеводино, не ошибается он и в оценке Гаевого. Не такая уж это загадочная фигура.

Полковник хотел заметить что-то, но Привалов недовольным жестом остановил его:

— Я знаю вашу недоверчивость, товарищ Муратов, и догадываюсь, что вы сможете возразить мне, но я не за этим вас вызвал. Есть дела поважнее. Мы ведь приняли решение помочь Булавину имитацией активных действий на Озерном участке железной дороги. Доложите, что уже сделано в этом направлении.

— В депо Озерной переброшена часть резервных паровозов, предназначавшихся раньше для станции Воеводино. Пущены также два эшелона с войсками. Есть основание предполагать, что это привлекло внимание вражеской разведки.

— Что дало повод к таким выводам?

Полковник достал из папки какую-то бумагу и протянул ее Привалову:

— Нам только что удалось расшифровать радиограмму немецкого агента, обосновавшегося на станции Озерной. Из текста ее следует, что участившиеся за последнее время налеты авиации на Озерную — результат его донесений.

Генерал торопливо пробежал глазами короткий текст радиограммы и спросил:

— А этого агента удалось обнаружить?

— Наши работники запеленговали его рацию и точно знают теперь местонахождение этого агента. Он может быть схвачен в любую минуту.

Генерал удовлетворенно кивнул головой:

— Ну, а как обстоит дело с семьей Глафиры Марковны Добряковой?

— Сестры Добряковы, как теперь уже совершенно точно установлено, к тайной переписке Гаевого с «Тринадцатым» не имеют прямого отношения. Не причастен к этому никто и из членов их семьи. Заинтересовались же мы, как вам известно, их знакомой, Марией Валевской, обучающей внучку Глафиры Марковны Добряковой игре на пианино.

— Эта Валевская имеет, стало быть, возможность часто бывать у Добряковых?

— Да, почти каждый день.

— В какие же примерно часы дает она уроки внучке Добряковой?

— Обычно с десяти до двенадцати.

— А когда разносят почту в городе?

— Тоже примерно в эти часы.

— Случайное это совпадение?

— Думается, что нет.

Адъютант Привалова принес срочные документы для подписи. Недовольный тем, что его прервали, генерал подписал только одну бумагу, а с остальными приказал зайти позже. И как только адъютант вышел, спросил Муратова:

— А вы догадываетесь, каким образом Валевская может иметь доступ к переписке Добряковой?

— Я представляю себе это следующим образом, товарищ генерал, — ответил полковник Муратов. — Валевская почти свой человек в семье Добряковых, и от нее там нет секретов. Письма Марии Марковны, конечно, не скрывают от нее, тем более, что сестра Глафиры Марковны, видимо, по совету Гаевого, регулярно передает приветы Валевской.

— Ну, хорошо, допустим, что все это именно так, — согласился генерал, — но ведь Валевская на глазах у всех может прочесть только открытый текст этих писем. Не берет же она их домой, чтобы скопировать шифрованную запись?

— Ей и не нужно этого, товарищ генерал, — убежденно заявил Муратов. — Обратили вы внимание, что невидимый шифр Гаевого на письмах Марии Марковны обнаруживается только после фотографирования?

— Да-да, — оживился Привалов, — это верная догадка! Валевская, следовательно, только фотографирует письма Марии Марковны, а уже затем у себя дома, отпечатав пленку, производит расшифровку. Сфотографировать же их незаметно при нынешней технике микрофотографии не составляет для нее никакого труда. Фотоаппаратик Валевской вмонтирован, наверно, в ее медальон или, может быть, в перстень на пальце. В общем — дело это не хитрое.

— Для опытного шпиона это не представляет, конечно, никакой трудности, — подтвердил мнение генерала Муратов. — А свои шифровки наносит Валевская на письма Добряковой и того проще. Они ведь у нее на обратной стороне почтовых марок. Ей достаточно лишь отклеить обычную марку и наклеить свою.

— Но может ведь показаться подозрительным, что она так часто предлагает свои услуги Глафире Марковне в отправке писем. Не кажется ли вам, что этот пункт нуждается в дополнительных данных? — спросил Привалов.

— Нет, мне думается, что и тут все ясно, — возразил полковник. — Валевской вовсе не нужно носить на почту каждое письмо Добряковой. Ее главная задача — получить информацию Гаевого, а затем либо самой переправить ее через линию фронта, либо передать другому резиденту. А в тех шифровках, которые Валевская направляет Гаевому, она лишь дает ему отдельные указания и делает это не часто. У нее нет, следовательно, необходимости наклеивать марки с микрошифром на каждое письмо Глафиры Добряковой. За все время с тех пор, как мы стали контролировать переписку двух сестер, шифровки Валевской были ведь обнаружены нами только на двух письмах.

— Я удовлетворен вашим объяснением, товарищ Муратов, — одобрительно кивнул головой Привалов.

Было уже поздно, когда Сергей Доронин подошел к дому Анны. У дверей он остановился в нерешительности. Окна ее дома были закрыты плотными шторами, но чувствовалось, что никто еще не ложился спать. Тусклые лучи света просачивались кое-где сквозь шторы, слышались приглушенные звуки радио.

Нужно было постучать в дверь или возвратиться. Что за дурацкая робость! Сколько можно откладывать этот разговор? Разве это не самая настоящая трусость, недостойная мужчины?..

Взглянув еще раз на окно Анны, Сергей решительно нажал кнопку электрического звонка.

За дверью послышались легкие шаги.

— Здравствуй, Аня, — заметно волнуясь, сказал Сергей, когда девушка открыла ему дверь. — Извини, что так поздно.

— Совсем не так уж и поздно, — ответила Анна, радуясь его приходу. — Всего десять часов, а мы, как ты знаешь, раньше двенадцати не ложимся.

Она взяла Сергея за руку — в потемках легко было споткнуться — и осторожно повела по коридору.

— Я почему-то ждала тебя сегодня, — негромко и тоже взволнованно проговорила она.

Когда они проходили через столовую, Сергей бросил беглый взгляд на закрытую дверь комнаты Петра Петровича.

— Отец сегодня неважно чувствует себя, — вздохнула Анна.

Усадив Сергея на диван, девушка села рядом.

— Мне все кажется, Сережа, — сказала она, — будто в последнее время тебя тяготит что-то... Каким-то ты замкнутым стал. Может быть, неприятности какие?..

— Видишь ли, Аня, — не очень уверенно начал Сергей, — ты ведь знаешь, что слесари и машинисты нашего депо в подарок фронту оборудовали бронепаровоз?

Анна подвинулась ближе и теперь уже с явной тревогой посмотрела в глаза Сергею.

— По всему чувствуется, что вскоре предстоят большие события на фронте, — продолжал Сергей, избегая взгляда девушки. — Наш бронепаровоз должен принять в них участие. Кому-то нужно повести его в бой...

— И это решил сделать ты? — дрогнувшим голосом спросила Анна и крепко сжала горячую руку Сергея.

— Да, я решил, что пришло время и мне повести в бой бронепаровоз, — твердо заявил Сергей. — Пока в депо было мало опытных машинистов, я считал невозможным просить об этом партийный комитет (он умолчал, что подавал уже раз такое заявление), но сейчас так же, как я, работают многие машинисты. Для нашего депо, значит, не будет большого ущерба, если я уйду на фронт...

— И ты не нашел нужным посоветоваться со мной?..

— Я и пришел как раз за этим...

Сергей посмотрел на бледное, расстроенное лицо девушки, и ему стало досадно, что он до сих пор не поделился с нею своими планами.

— Ох, Сереженька, знал бы ты только, как тяжело мне будет без тебя!.. — с усилием проговорила Анна, торопливым движением утирая слезы.

Повернувшись к нему, она добавила срывающимся голосом:

— Ведь я люблю тебя, Сережа!..

Сергей порывисто обнял девушку, не в силах вымолвить ни слова. Да и что можно было сказать ей в ответ? Что мучился, не решаясь спросить, любит ли она его, пойдет ли за него?..

— Почему же ты так долго молчал, Сережа?.. — проговорила наконец Анна.

Она спросила это так, будто он уже вымолвил заветные слова и теперь ее интересовало только одно — почему он молчал так долго?

— Я ведь говорил уже тебе, — начал он смущенно, — что на фронт собирался. Потому и не знал, как быть... А тут еще один мой друг сказал, будто нехорошо жениться перед уходом на войну, что лучше...

— Замолчи, пожалуйста! — Анна торопливо зажала ему рот ладонью. — Плохой у тебя друг, Сережа. Я ведь гордиться буду, что мой муж на фронте...

Несколько последних дней на станции Воеводино прошли необычно спокойно. Фашистские самолеты, посещавшие ее прежде почти каждую ночь, казалось, оставили станцию в покое. Увереннее ходили теперь поезда на участке Воеводино — Низовье. Машинисты привыкли к уплотненному графику, и Анне Рощиной уже не приходилось так за них волноваться.

Спокойнее стало и в отделении майора Булавина. Расценщик Гаевой не ходил больше в депо и не посылал шифровок агенту номер «Тринадцать», хотя по-прежнему писал частые письма Глафире Марковне.

Вздохнул спокойнее и капитан Варгин — ему удалось наконец прочесть замысловатые шифровки Гаевого. Текст их теперь снова нужно было обратить в цифры кода, которым майор Булавин обычно пользовался при передаче сведений в управление генерала Привалова. Майор просматривал все это в последний раз, прежде чем отдать распоряжение об отправке, когда дежурный офицер доложил ему, что штаб фронта срочно вызывает его к аппарату.

Булавин знал, что вызвать его могли только Привалов или Муратов. Почему же, однако, он понадобился им так срочно? Ведь только утром сегодня разговаривал он с подполковником Угрюмовым, помощником Муратова, и, кажется, все вопросы были разрешены. Правда, о дешифровке донесений Гаевого Булавин тогда еще не мог сообщить подполковнику, но Угрюмов ведь и не спрашивал об этом.

Собираясь на узел связи, находившийся при штабе одной из воинских частей местного гарнизона, Булавин захватил с собой обе шифровки Гаевого.

Аппаратная помещалась в просторной землянке. В ней было светло и чисто, совсем как в телеграфном отделении почтамта. Во всем чувствовался образцовый порядок. Несколько девушек-связисток выстукивали что-то на аппаратах Бодо и телетайпах. Штабные офицеры неторопливо диктовали им тексты вперемежку с цифрами шифра.

Разыскав дежурного подразделения связи, майор попросил его вызвать «Енисей». «Енисей» был позывным штаба фронта, поэтому дежурный спросил:

— А кого вам на «Енисее»?

— «Резеду», — ответил майор.

Это была позывная управления генерала Привалова. Минут через пять связистка доложила:

— У аппарата Муратов.

Майор подсел к телетайпу и попросил сообщить, что от «Березки» прибыл Булавин.

Отправив ответ Булавина, связистка подала ему конец ленты, медленно сползавшей с валика в такт ритмичным ударам клавишей, автоматически отстукивающим буквы.

«Здравствуйте, товарищ Булавин, — читал майор ответ, принятый от «Резеды». — Как больной зуб?»

«Зубом» в переписке и переговорах с Муратовым было условлено именовать Гаевого.

«По-прежнему побаливает», — коротко ответил Булавин, перебирая ленту, на которой после короткой паузы телетайп стал выстукивать приказание Муратова:

«Приготовьтесь через день-два вырвать его».

«Понял вас», — отозвался Булавин.

«Такую же процедуру произведет и «Дядя», — продолжал полковник Муратов.

Булавин, знавший, что под «Дядей» имеется в виду отделение генерала Привалова на станции Озерной, понял, что агент вражеской разведки будет арестован и там.

«Удалось поймать «Осу», — продолжал выстукивать аппарат. — Собираемся вырвать жало».

«Попался, значит, кто-то из домочадцев Глафиры Добряковой», — с удовлетворением подумал майор Булавин, не знавший еще, что полковник напал на след Валевской.

«Ну, а как уравнение с двумя неизвестными?» — снова запросил полковник Муратов.

«Что он имеет в виду под уравнением? — торопливо подумал Булавин. — Шифровки Гаевого, наверное?»

«Удалось решить, — ответил он полковнику. — Позвольте донести текст решения шифром?»

«Доносите».

Майор достал из полевой сумки листок бумаги и медленно стал диктовать связистке цифровые знаки, внимательно наблюдая по ленте, чтобы она не перепутала их:

— 39758 6237 4285...

В расшифрованном виде цифры эти означали:

«На ваш запрос о лектории доношу: затея эта явно лишена какой-либо практической перспективы. Я донес вам в свое время об этом лектории только для того, чтобы вы могли судить, какими наивными затеями пытаются местные активисты помочь фронту».

От полковника долго не было ответа. Наконец клавиши телетайпа снова пришли в движение, и Булавин прочел на ленте:

«Повторите ключевую группу».

Майор исполнил приказание и получил разрешение Муратова передавать вторую шифровку Гаевого.

Текст ее был таков:

«В дополнение к соображениям, высказанным ранее, сообщаю, что администрация собирается послать на фронт новый бронепаровоз, бригада которого будет комплектоваться из железнодорожников депо Воеводино. Машинист Доронин, инициатор лектория, здесь самый молодой, и, если он перестанет быть незаменимым, его немедленно мобилизуют. Можете судить поэтому, выгодно ли ему передавать свой опыт другим машинистам и превращаться из знаменитости в заурядного механика, с которым никто уже не будет считаться».

В хорошем настроении возвращался майор Булавин с узла связи. Ему теперь была ясна тактика Привалова: он собирался одновременно ликвидировать все звенья гитлеровской разведки на основных пунктах прифронтовой железной дороги. Этим генерал надолго обезвреживал свой участок, так как заводить новых агентов противнику будет делом нелегким. А если гитлеровцам и удастся сделать это, решающий момент все равно будет упущен — советские войска начнут к тому времени мощное наступление, и район нанесения главного удара, составляющий пока строжайшую тайну, перестанет быть секретным.

Булавин был счастлив, что именно он нашел способ с помощью железнодорожников станции Воеводино сохранить в тайне замысел советского командования.

А через станцию Воеводино, мимо вокзала которой проходил майор Булавин, шел в сторону фронта тяжеловесный поезд. Грозные танки на его многоосных платформах были покрыты брезентом, хорошо скрывавшим их воинственные формы. Тюки сена, лежавшие тут же, создавали впечатление перевозки безобидного фуража. Столь же тщательно были укрыты артиллерийские орудия и другая военная техника. К тому же шли эти поезда в сторону фронта главным образом ночами.

«Придет час, и мы обрушим на них все это, — с ненавистью думал Булавин о тех, кто вторгся в его страну. — Мы и впредь будем делать это без устали, днем и ночью, до тех пор, пока не сметем с лица нашей земли не только все вражеские полчища, но и следы их сапог...»

Был морозный солнечный день. От здания почты по недавно расчищенной дорожке, мимо наметенных за ночь сугробов, медленно шла Анна Рощина. На ходу она перечитывала только что полученное от Сергея коротенькое письмо.

Высокий, широкоплечий майор, шедший навстречу Анне, приветливо улыбаясь, посмотрел на нее. Поравнявшись с нею и видя, что она, увлеченная чтением письма, не замечает его, он остановился и негромко окликнул ее:

— Анна Петровна!

Анна вздрогнула от неожиданности и подняла на майора настороженные глаза.

— Здравствуйте, Евгений Андреевич, — узнав Булавина и смущенно улыбаясь ему, обрадованно проговорила она, пряча письмо в карман. — Что-то вас давно не было видно?

— Все дела... — вздохнул майор. — Ну, как там ваш Сергей? Что пишет?

— А как же вы догадались, что письмо от Сергея? — удивилась Анна.

— Уж такой я догадливый, — рассмеялся Булавин.

— Сергей немногословен, — щурясь от яркого солнца, ответила Анна. — Вы ведь знаете его. Пишет, что жив и здоров, что дела идут хорошо. Вот почти и все.

— Да, маловато, — усмехнулся Булавин. — Впрочем, это понятно — он ведь вынужден быть лаконичным по цензурным соображениям.

— Ну, о себе-то он вряд ли и написал бы подробнее, не будь вообще никакой цензуры, — грустно улыбнулась Анна.

Булавин отбросил полу шинели и достал из кармана брюк коробку с папиросами.

— Вот хотел курить бросить, — смущенно проговорил он, — но не вышло...

— А я-то думала, что у вас воля железная, — пошутила Анна.

— Э, где там! — безнадежно махнул рукой Булавин. — Долго крепился, но как только началось наступление, не выдержал. Однако, что же это мы стоим тут, посреди дороги? Вы спешите куда-нибудь?

— Нет, у меня сегодня ночное дежурство.

— Ну, а если не очень спешите, — весело проговорил Булавин, взяв Анну под руку, — давайте пройдемся немного, и я сообщу вам кое-какие новости о Сергее, раз уж он сам так сдержан в своих письмах.

Закурив папиросу, Евгений Андреевич добавил, отчеканивая каждое слово, будто читая рапорт:

— В приказе по войскам нашего фронта бронепоезд «Александр Невский», на котором ваш Сергей старшим машинистом, награжден орденом Красного Знамени за успешное участие в прорыве обороны противника...