"Ступени" - читать интересную книгу автора (Горенштейн Фридрих Наумович)IIIЮрий Дмитриевич сидел, испытывая легкое головокружение, которое, как казалось ему, было вызвано беседой со слепорожденным. Под окном зашумели, завозились, раздалось даже нечто похожее на слабый вскрик. Юрий Дмитриевич посмотрел туда с тревогой, но быстро забылся, снова погрузившись в мысли. Он взял маринованный помидор и сидел так, посасывая прохладный, приятно горчащий помидорный сок. Вошла Зина. Платье на груди ее было разорвано. — Совсем осатанел, — сердито сказала Зина. — Страх бы имел Божий, слепой ведь… Выходи, говорит, за меня… Брось кофточки вязать… У меня дом свой, сад… Не пойдешь, я тебя как паразитический элемент… Милиция к тебе давно присматривается, ты молодежь в секты втягиваешь… А разве я сектантка?.. Я в церковь хожу. — Зина присела к столу и заплакала. — Ничего, — сказал Юрий Дмитриевич, обойдя вокруг стола и присаживаясь рядом, — мы с ним справимся… Не бойся… Я позвоню завтра же… Я поставлю в известность… Он скрыл происхождение… Это античеловек… Это существо другой цивилизации… Юрий Дмитриевич осторожно погладил Зину по волосам, волосы у нее были мягкие, каштановые, они приятно щекотали шею и подбородок Юрия Дмитриевича. — Котеночек ты мой маленький, — сказал Юрий Дмитриевич, — дай я потрогаю твои ушки, дай я поглажу твой хвостик… — Он говорил долго и произнес много глупостей, но, странно, ему было приятно чувствовать себя глупым и восторженным, как влюбленный дурак десятиклассник. — Ты старый уже, — сказала Зина, — седой совсем… Но ты мне нравишься… Ты добрый… И лицо у тебя красивое… — Она поцеловала его в щеку и выскользнула из-под руки, мгновенно как-то из богомолки превратившись в озорную девушку. — Я тебе сейчас погадаю, — сказала Зина весело, от прежнего страха не осталось и следа, — сейчас узнаем судьбу… Она нашла в углу старое одеяло и завесила окно, достала из комода коробочку, в которой была чистая просеянная зола пепельно-серого цвета, насыпала эту золу в неглубокую фарфоровую тарелку ровным слоем, налила чистой воды в стакан и поставила стакан этот посреди тарелки на золу, а вокруг тарелки укрепила три свечи. Потом она взяла толстое червонного золота кольцо и бросила его в стакан. — Сиди тихо, — шепотом сказала она. — Не оглядывайся, смотри на свечи. Юрий Дмитриевич, чтобы доставить ей удовольствие, сидел тихо, внутренне скептически улыбаясь; хмель прошел, голова была ясная и пустая, словно после сна, но постепенно Юрием Дмитриевичем вновь начала овладевать дремота, свечи трещали, пахло угаром, и над головой вдруг зазвенели тоненько колокольчики, раздался мощный удар, затем второй, но не удар уже, а легкое царапанье, точно языком колокола лишь провели по меди, и сразу всё заглохло. — Смотри, — шепотом сказала Зина. Юрий Дмитриевич наклонился и без особого теперь удивления, как само собой разумеющееся, увидал в кольце домик. Домик стоял на бугорке, в нем были два окошка, и переднее окошко светилось. — Домик на горке, — сказала шепотом Зина, — видишь… И переднее окошко светится… — Вижу, — ответил тоже шепотом Юрий Дмитриевич, — и мне приятно… А это колокол бил… Странно… — Это старые часы на крыше, — сказала Зина, — они сломаны, но иногда начинают бить… Иногда я просыпаюсь ночью от их звона… — Она быстро задула свечи, и в темноте Юрий Дмитриевич обнял ее. — Я хочу с тобой встретиться завтра, — сказал он, — я женат, однако развожусь с женой… Она изменила мне двадцать лет назад, это теперь достоверно установлено. — Приходи, — ответила Зина, — днем я дома бываю… Я в деревенскую церковь с утра хожу, в собор я редко езжу… Ты Аким Борисыча берегись, он про тебя спрашивал. — Ничего, — сказал Юрий Дмитриевич и поцеловал Зину куда-то мимо губ, в подбородок. Когда он вышел на улицу, была уже глубокая ночь, очень теплая и лунная. Он чувствовал себя сильным, помолодевшим и шел, упруго отталкиваясь от земли. Легкий ветерок, имевший свободный доступ со стороны реки сквозь кусок рухнувшей стены, приятно освежал лицо и шелестел ветвями дубов. В глубине двора виднелась худая фигура глухонемого столяра Шмигельского. Шмигельский стоял среди мешков с цементом и унитазов, подняв обе руки к голове, и с наслаждением натирал свой нос, раскачивал его из стороны в сторону. Запрокинутое лицо Шмигельского было освещено луной, глаза закатились, рот был полуоткрыт, лишь короткие мучительные и сладострастные вздохи вырывались время от времени из груди его. Некоторое время Юрий Дмитриевич пребывал в состоянии неясном для себя, затем вспомнил что-то, прикоснулся пальцем к концу своего носа. — Рукоблудие, — сказал он. — Манутация… Искусственное раздражение с целью удовлетворить чувство… Антисемитизм, приносящий половое наслаждение… Половой расизм… Это для патолого-физиолога… Патология вскрывает суть… Юрий Дмитриевич понимал, что Шмигельский глух, и все-таки он говорил, протянув к нему ладони, освещенные луной. С протянутыми же ладонями остановился он на перекрестке, это было уже в другом мире, маленький палисадник был окружен забором из кирпичных тумб, меж которыми закреплены были металлические трубы. В палисаднике сильно пахло влажной землей и цветами. Юрий Дмитриевич лег на траву, опираясь на локти, чтоб не помять цветы, сунул голову в клумбу и закрыл глаза, испытывая наслаждение не только от запаха, но и от прикосновения лепестков и листьев к своей коже. Потом он шел по пустым улицам, в домах освещены были только подъезды, изредка его обгоняло такси, одно даже остановилось, выглянул шофер, но, очевидно, приняв Юрия Дмитриевича за пьяного, поехал дальше. Уже начало светать, когда Юрий Дмитриевич вышел к центру, к улицам, на которых он бывал ежедневно. Он постоял перед библиотекой республиканской Академии наук со старинными фонарями перед входом. Здесь он часто работал, писал диссертацию. Теперь же он просто остановился и вздохнул, сам не поняв о чем. На улицах начали появляться первые прохожие, дворники шуршали метлами, прополз трамвай, но было всего половина шестого, и Юрий Дмитриевич решил еще немного погулять, чтоб не будить так рано Григория Алексеевича. Он подошел к дому, когда не только крыши, но и верхние этажи уже были освещены солнцем. Он позвонил, и за дверью сразу же послышались шаги, не шаги, а топот, словно кто-то бежал. Дверь стремительно распахнулась, и Нина кинулась ему на шею, обняла и заплакала. — Зачем, — крикнул Юрий Дмитриевич подходящему из глубины коридора Григорию Алексеевичу, — что здесь происходит? — Ему приходилось запрокидывать голову, чтобы отстраняться от поцелуев жены. — Мне неприятна эта женщина… А теперь вообще… Я, кажется, люблю другую… Боже мой, когда я кому-нибудь неприятен, я стараюсь обходить его десятой дорогой… — Хорошо, — всхлипывая, говорила Нина, — я уйду… Но ты разденься, ложись… Я так беспокоилась… Григорий Алексеевич мне позвонил… Мы всю ночь на ногах… Мы звонили, ездили… — Григорий, — сказал Юрий Дмитриевич, — ты ведь умный человек… Я так замечательно провел день… Ночь… Я так много нового повидал… О многом думал… Я расскажу тебе… — Потом, — сказал Григорий Алексеевич. — Сейчас ты примешь ванну — и в постель… А потом мы поговорим… Теплые струи воды из-под душа освежили Юрия Дмитриевича. — Я сегодня много думал о христианстве, — сказал он, — о религии… Религия есть начальная стадия познания… Ибо придание формы человеческому незнанию есть первый шаг познания… Но она слишком рано застыла в догму… Он слышал, как всхлипывает Нина, и ему стало стыдно, что он голый говорит какие-то серьезные слова. С этим чувством стыда он и заснул, и, может, потому ему снились кошмары. Сначала в окна, хоть жил он на седьмом этаже, заглядывали какие-то подростки, а потом один кинул сквозь стекло, не разбив его, однако, какой-то предмет, напоминающий футбольную камеру, но только продолговатую. Потом началось вовсе нечто путаное. Ходили призраки, и сквозь тела их просвечивали красные позвоночники. Больной товарищ, кто именно — осталось непонятным, — исчез, и в кровати у него оказалось два толстых веселых повара. — Повара, — крикнул Юрий Дмитриевич, — любите друг друга. И в ответ повара весело расхохотались. Возможно, смех этот и разбудил Юрия Дмитриевича. Был уже вечер. Нина и Григорий Алексеевич сидели поодаль у стола, а у кровати сидел Бух, маленький, чистый, в свежей рубашке с перламутровыми запонками, и дышал в лицо мятными лепешками. — Здравствуйте, коллега, — сказал Бух. — Здравствуйте, Бенедикт Соломонович, — сказал Юрий Дмитриевич и привстал на локте. — Что, delirium?..[1] Или уже amentia?[2] — Юрий Дмитриевич, — сказал Бух, — я глубоко уважаю вас как талантливого патологоанатома, как умного и интересного собеседника… Однако сейчас я прошу вас быть благоразумным… Вы переутомлены, и если вы не пройдете курс лечения, то можете заболеть тяжело и серьезно. — Ну и что же, — сказал Юрий Дмитриевич. — Допустим, я заболею… Или уже заболел… Но ведь я постиг вещи, недоступные вам… Что мы знаем о человеке? Наши познания о человеке на уровне представления философов прошлого о земле как о плоском предмете… Например, можете ли вы себе представить мои ощущения на асфальтовых ступенях, когда я шел к небу и гремел колокол… Или кольцо… Я сам видел, как в кольце, опущенном в стакан с водой, возник домик на холме, и переднее окошко светилось… В комнату вошла медсестра, очевидно, ранее она сидела в кабинете Григория Алексеевича. Сестра вынула ампулу и вставила в шприц иглу, о чем-то тихо разговаривая с Бухом. Потом медсестра взяла Юрия Дмитриевича за руку, приподняла рукав рубашки, Юрий Дмитриевич почувствовал запах проспиртованной ваты, почувствовал, как игла мягко вошла в тело, и покорно опустился на подушку. Ночь он проспал спокойно. Лишь перед самым пробуждением ему приснилось, что Бух не ушел, по-прежнему сидит, правда, не на стуле, а прямо на кровати поверх одеяла, в пиджаке и белых кальсонах. Это развеселило Юрия Дмитриевича, и, проснувшись, он долго лежал и улыбался. Несмотря на слабость и головокружение, чувствовал он себя хорошо. Завтракал Юрий Дмитриевич, сидя на постели в пижаме. Нина подала ему чашку жирного бульона, в котором плавала куриная печенка, и, поскольку из-за слабости Юрию Дмитриевичу трудно было удержать чашку на весу, Нина поддерживала пальцами донышко. В одиннадцать пришла медсестра делать укол. У медсестры были мягкие, нежные пальцы, и Юрий Дмитриевич спросил ее почему-то: — Вы замужем? — У меня уже дочка замужем, — сказала медсестра, — студентка… Вам экзамен сдавала… — Это интересно, — сказал Юрий Дмитриевич, — наверно, красивая девушка… Знаете, я подумал, все-таки человек должен часто влюбляться… Любить он может одну, но влюбляться часто… Это ведь такое очищение, такое обновление… А как же мораль, спросите вы. Но, в конце-то концов, бром оказывает вам неоценимую услугу… Микстура Бехтерева и так далее… Несмотря на то, что бром — яд и ведет к удушью, ожогу легких при неумелом обращении… — Лежите спокойно, — сказала медсестра, — я сломаю иглу… Пришел Бух. — Ну, молодцом, — повторял Бух, осматривая его. — Ну, молодцом. Бух торопился на какое-то заседание и был, несмотря на жару, в черном костюме с белым платком, выглядывающим из кармана. В угол Бух поставил свой тяжелый портфель с чемоданными замками. Юрий Дмитриевич вспомнил, как Бух сидел на постели в белых кальсонах, и расхохотался. Бух вытер руки платком, не белым — декоративным, а клетчатым, который он достал из бокового кармана, отошел и начал что-то тихо говорить Нине. Обедали сидя у стола. Юрий Дмитриевич отказался обедать в постели, встал и даже натянул поверх пижамных штанов серые брюки. На обед был очень вкусный овощной суп, отварная телятина, свежие парниковые помидоры и клубника. Григорий Алексеевич сегодня побывал с комиссией где-то за городом, где разваливалась старинная церквушка двенадцатого века, приспособленная под склад. Он начал было делиться впечатлениями, возмущаться, но Нина мигнула ему, и он перевел разговор на какие-то пустяки. Перед концом обеда позвонил телефон. Григорий Алексеевич снял трубку и сказал: — Да. Но он болен… Он не может… — Это меня, — крикнул Юрий Дмитриевич и кинулся к телефону, опрокинув блюдо с клубникой, — это Зина… — Это не Зина, — сказал Григорий Алексеевич. Но Юрий Дмитриевич вырвал у него трубку и крикнул: — Зина, я думал о тебе… Я мечтал о тебе… Ты хорошая девушка, но у тебя тело не разбужено… И ты неправа… Ты ошибаешься… Угасание человеческой жизни должно быть физиологическим… Человек должен изжить себя, по ступеням приближаясь к чему-то высшему, тому, что ты именуешь Богом, а я отказываюсь как-либо конкретно именовать, ибо не в наименовании суть… Человек должен пройти грех, искушение, страсть, боль, не минуя ни одной ступени… Легче всего быть праведником либо злодеем… Нина пыталась вырвать у него трубку, однако он отталкивал ее и замолк, лишь услыхав на другом конце провода какие-то тревожные голоса… Видно, там положили трубку, но не на рычажок, а, очевидно, на стол. Потом в трубке щелкнуло, и женский голос сказал: — Юрий Дмитриевич, это говорит Екатерина Васильевна, секретарь замдиректора. Здравствуйте. — Здравствуйте, — ответил Юрий Дмитриевич. — Вы извините, мы вас потревожили… Вы нездоровы… — Нет, ничего, говорите, — сказал Юрий Дмитриевич. — Николай Павлович просит вас зайти, но я доложу, что вы нездоровы… — Нет, я зайду, — ответил Юрий Дмитриевич. — Легкое недомогание… Завтра зайду… Он повесил трубку и сел, прикрыв лицо ладонями… — Странная все-таки со мной произошла история. — сказал он. Григорий, тебе никогда не приходила мысль, что слепорожденный в любой момент может коснуться рукой Большой Медведицы или Кассиопеи?.. Собственно говоря, что такое для слепорожденного звезда… Это раскаленное газообразное вещество, которое можно получить в любой лаборатории… И надев специальное предохранительное приспособление… Но это уже технические подробности… Слепорожденный не может жить по нашим законам, ибо наш идеал для него быт, а наш быт для него идеал… Он хитрый. Он приспособился… Это лазутчик… И если через тысячу лет они овладеют землей, то проявят по отношению к нам меньшую терпимость… Они нам будут попросту выкалывать глаза… Григорий, наша цивилизация слишком беспечна… Человек — это зрячее существо, и он должен бороться за свои глаза… Сильная боль возникла вдруг в глубине черепа и ослепила Юрия Дмитриевича. Нина опустилась на колени и, глотая слезы, расстегнула, стащила с Юрия Дмитриевича брюки. Вдвоем с Григорием Алексеевичем они перенесли Юрия Дмитриевича на постель. Григорий Алексеевич позвонил Буху. Бух приехал через пятнадцать минут, он вернулся с заседания буквально перед самым звонком, не успел даже пообедать, и Нина сделала ему несколько бутербродов с семгой и колбасой. — Приступ вызван внешним раздражителем, — сказал Бух, щупая пульс, главное — покой. Окно должно быть затянуто плотной шторой. Ночью свет луны не должен падать на постель. Бух дал еще несколько советов и ушел. Григорий Алексеевич постелил себе в кабинете на диване, а Нина в одежде прилегла на раскладушке у постели Юрия Дмитриевича. Проснулся Юрий Дмитриевич от шума. Над потолком что-то гудело, будто самолет, но звук не удалялся, изредка он обрывался сразу, потом вновь возникал с той же силой в том же месте, точно самолет, подобно большому жуку, зацепился за крышу и мучился там, теряя силы. Юрий Дмитриевич привстал, и тотчас же поднялась Нина. Лицо у нее было усталое, помятое от бессонницы. — Что, — спросила она тихо, — хочешь выйти? — Там самолет, — сказал Юрий Дмитриевич, — зацепился за крышу и мучается… Надо отцепить… Ведь там экипаж, люди… — Это ветер, — сказала Нина, — ветер гудит… Из соседней комнаты пришел Григорий Алексеевич и зажег свет. Григорий Алексеевич, босой, в пижамных штанах, майке и с русой бородкой, напоминал оперного бродягу. — Григорий, — сказал Юрий Дмитриевич, — зачем меня обманывать… Я болен, но к чему этот обман… Я не могу, когда мучаются… Я не переношу физическую боль не потому, что боюсь ее, а потому, что она меня унижает. Физическая боль — удел животных. Человек же рожден для преодоления более высокой нравственной боли. — Дай ему порошок, — сказал Григорий Алексеевич Нине. Нина налила в стакан воды и высыпала порошок в ложку. Юрий Дмитриевич покорно выпил, вытер ладонью рот и сказал: — Сдайте меня в клинику… Я не имею права вас мучить… Он посмотрел в окно. Оно было плотно затянуто шторой, но за шторой была глухая глубокая тишина, которая бывает в разгаре ночи. — Хотя бы скорее день, — с тоской сказал Юрий Дмитриевич, — помните библейское проклятие… И ночью ты скажешь: скорей бы пришел день. А днем ты скажешь: скорей бы пришла ночь… Он задумался и сидел так минут пять, пока лицо его несколько прояснилось. Вместо тоски на нем была лишь задумчивая грусть и даже появилась легкая улыбка, очевидно, началось действие порошка. Юрий Дмитриевич потянулся, лег и закрыл глаза. Вторично он проснулся перед рассветом, потому что за окном слышалось шарканье метлы дворника. Нина спала, прикрыв глаза рукой, согнутой в локте. Она была в юбке, но кофточку сняла, и в темноте белели ее полные плечи, перетянутые шелковыми шлейками комбинации. «Она и в сорок четыре года еще привлекательна, — подумал Юрий Дмитриевич, — а какой же она была двадцать лет назад… Когда я уезжал в командировки, то лучшими книгами для меня были железнодорожные справочники, аэровоздушные справочники… Я изучал маршруты к ней…» Он встал неслышно, чтобы не разбудить Нину, пошел, ступая с носка на пятку, и отодвинул край шторы. Солнце еще не взошло, но на улице уже было светло, и сквозь отворенную форточку сильно пахло молодым летом. Сердце Юрия Дмитриевича забилось с тревожной радостью, то ли от этого запаха, то ли от того, что после душной бредовой ночи он встал бодрым, свежим и, как ему показалось, — абсолютно здоровым. Он собрал в охапку свою одежду, чтоб не шуметь, одеваясь, и не разбудить Нину, на цыпочках пошел в коридор. Проходя мимо кабинета Григория Алексеевича, он прислушался. Оттуда доносились легкий храп и посвистывание. Много хитрости и смекалки проявил Юрий Дмитриевич, открывая замок. Вначале он пошел на кухню, оделся, сунул сандалеты в карман, затем взял бутылку оливкового масла, густо полил замок во все щели так, что замок начал блестеть и лосниться, после этого он принялся тянуть рукоять, обернув ее ватой, найденной в аптечке, так что задвижка отошла плавно, без щелчка. По лестнице он тоже шел в носках, правда, где-то на лестничной площадке второго этажа понял, что это уже излишняя осторожность, сел и обулся. Дворник поливал подметенный сухой тротуар, изредка поднимая шланг и направляя струю на листву деревьев. Юрий Дмитриевич подумал: надо бы передать записку Нине и Григорию. Он сел на тумбу ограждения у палисадника, вырвал лист блокнота и написал: «Чувствую себя хорошо. Пошел гулять». В действительности же на бумажке им были изображены линии и точки: схема развития малярийного плазмодия в теле комара и человека. — Послушайте, уважаемый, — сказал Юрий Дмитриевич дворнику, — передайте в сорок седьмую квартиру… Дворник взял записку и сунул ее в карман передника, а Юрий Дмитриевич, успокоенный, пошел вдоль улицы. Юрий Дмитриевич решил: поеду в зоопарк. И не то чтобы он заранее планировал, а как-то сразу подумалось, и после этого Юрию Дмитриевичу показалось, что без этой мысли не стоило и на улицу выходить. Он ехал полчаса в раскаленном троллейбусе, а потом еще часа два сидел на солнцепеке, ожидая, пока зоопарк откроют. От жары зоопарковый пруд зацвел, лебедей, уток и прочую водоплавающую птицу согнали на небольшой участок, оградив сетью, а в грязном котловане возились рабочие в резиновых сапогах. В бетонированном углублении, где изнывали заползшие в тень тюлени, валялось почему-то два разбитых торшера, очевидно, из инвентаря административного здания, расположенного поблизости. Возле клеток хищников сильно воняло. Вокруг клеток с человекообразными обезьянами собралась гогочущая толпа. Обезьяна держала на весу окровавленную лапу, и служитель с ветеринаром смазывали ей пальцы йодом. Время от времени служитель совал обезьяне в губы папиросу, она затягивалась, как заправский курильщик, пускала дым ноздрями. В соседней клетке сидела вторая обезьяна, сгорбившись и прикрыв морду лапами. — Тоскует, — сказал служитель. — Укусила подругу и теперь переживает… Совесть мучает… Юрий Дмитриевич подошел к киоску, купил шоколадных конфет и кинул тоскующей обезьяне. Обезьяна подобрала одну конфету, аккуратно развернула бумажку, конфету положила в пасть, а бумажку скомкала и довольно метко швырнула Юрию Дмитриевичу в лицо. Раздался дружный гогот толпы. Юрий Дмитриевич пошел в другой конец зоопарка, где располагался змеиный террарий. Кормили удава. Живой кролик, упираясь изо всех сил, полз сам к удаву. — Это удав его гипнотизирует. — А закрыл бы глаза и в сторону сиганул бы, — сказал какой-то белобрысый парень. — Ему невыгодно, — сказал Юрий Дмитриевич. — У кролика и удава общая идеология, и это ведет к телесному слиянию… Кролику даже лестно иметь общую идеологию с удавом. Кролик перестает быть кроликом и превращается в удава… За исключением, разумеется, физиологических отходов… — Уже с утра пьян, — сказал служитель, посмотрев на Юрия Дмитриевича, — тут третьего дня один пьяный к белому медведю прыгнул… Следи за вами… У загородки, в которой ходили пони, зебры и ослики, Юрий Дмитриевич немного отдохнул душой. И если одна зебра и пыталась его укусить, то лишь потому, что, не обратив внимания на предупредительную надпись, он пытался ее погладить. Юрий Дмитриевич вспомнил о вчерашнем звонке, посмотрел на часы, вышел из зоопарка, взял такси и поехал к институту. В институтском здании, непривычно пустом и тихом, пахло известью и краской. По коридорам ходили маляры, грязный паркетный пол был устлан газетами. Юрий Дмитриевич поднялся на второй этаж и толкнул обитую кожей дверь. Здесь было чисто, поблескивал навощенный паркет, ветерок настольного вентилятора колебал опущенные шелковые шторы. Незнакомый молодой человек в хлопчатобумажной куртке, очевидно, прораб строителей, диктовал машинистке Люсе какую-то склочную бумажку, всё время делая ударение на слове «якобы». — Утверждение генподрядчика, что якобы покраска нижнего этажа… — диктовал молодой прораб, — якобы покраска не соответствует установленным стандартам… Когда Юрий Дмитриевич вошел, Люся и Екатерина Васильевна одновременно посмотрели, и лица их стали одинаковыми: удивленными и испуганными. — Здравствуйте, — сказал Юрий Дмитриевич. — Здравствуйте, — неуверенно ответила Екатерина Васильевна. — Я, собственно, доложила, что вы больны… Мы повестку собирались вам домой переслать… — Какую повестку? — спросил Юрий Дмитриевич. — Вам прибыла повестка из милиции. — Давайте. — Она у Николая Павловича. Юрий Дмитриевич услыхал, как за спиной Люся шепталась с прорабом, и прораб закряхтел, искусственно зевнул, чтоб подавить смешок. Юрий Дмитриевич шагнул к боковой двери, но Екатерина Васильевна с неожиданной для ее грузного тела ловкостью вскочила, поспешно сказала: — Минутку, я доложу… — и протиснулась в дверь, захлопнув ее перед Юрием Дмитриевичем, а возможно, даже прижав изнутри задом. — Входите, сказала она, выйдя несколько погодя и тревожно посмотрев в лицо Юрию Дмитриевичу. Вся стена в кабинете была уставлена книжными шкафами светлой полировки, где тесно стояли книги с золотистыми корешками. В углу стоял скелет. Сам Николай Павлович, цветущий, очень волосатый мужчина, сидел не за столом, а в кресле рядом, очевидно, приняв эту позу из демократических соображений. Он был в нейлоновой японской рубашке, расстегнутой на груди, седеющие волосы густо подпирали его под самое горло. Николай Павлович во время войны был замполитом крупного госпиталя. Позднее работал в Министерстве здравоохранения, а с 52-го — замдиректора мединститута. — Как вы себя чувствуете? — поднимаясь навстречу и улыбаясь, спросил Николай Павлович. — Ничего, — ответил Юрий Дмитриевич. — Мне прибыла повестка?.. Это интересно. — Да, — ответил Николай Павлович. — Кстати, выглядите вы неплохо… Я так и предполагал… Бух, как всегда, преувеличивает… В таких случаях я предпочитал бы не Буха, а Соловцева… Несмотря на опыт, Бух все-таки излишне… — Николай Павлович задумался, подыскивая слова, — излишне специфичен… — Что вы имеете против Буха? — спросил Юрий Дмитриевич, разглядывая волосатую грудь Николая Павловича, волосы вились колечками, как у барашка, — письмо в министерство о вас сочинил я, я был инициатором. — Люблю откровенных мужиков, — сухо сказал Николай Павлович. — Русский человек, даже если он идет на поводу, сохраняет, пусть помимо своей воли, какие-то благородные качества. Он обошел вокруг стола и сел, прочно поставив локти. — Садитесь, — коротко кивнул он. Юрий Дмитриевич сел. — Ваш коллективный пасквиль, — сказал Николай Павлович, наклонив голову, точно собираясь боднуть, — ваш пасквиль у меня… Его переслали Георгию Ивановичу, но, поскольку Георгий Иванович болен… — Значит, попало не по назначению, — сказал Юрий Дмитриевич мягко, точно терпеливо разъяснял непонятный вопрос студенту, — напишем опять… Или я просто поеду… Нельзя вам, Николай Павлович, быть замдиректора мединститута. Николай Павлович, если в начале века человечество умирало главным образом от туберкулеза и заболеваний кишечника, то теперь оно умирает от заболеваний сердца, рака и болезней нервной системы… Это болезни движения… Человечество изнемогает от собственных темпов… Рак убивает миллионы беззащитных… Каждый медик, просыпаясь утром, прежде всего должен испытать чувство стыда… Николай Павлович осторожно позвонил. Дверь скрипнула, но Екатерина Васильевна не вошла, очевидно, просто заглянула. — Продолжайте, — сказал Николай Павлович. — Я вас слушаю. Кстати говоря, какое магическое исцеление… Еще вчера бред по телефону, а сегодня вы говорите как умелый карьерист, пытающийся с помощью склоки занять чужую должность… — Я не претендую на должность, — сказал Юрий Дмитриевич, — но ее должен занимать опытный специалист, особенно учитывая преклонный возраст и болезни Георгия Ивановича… Он, собственно, числится директором номинально… — Ну, конечно, — выкрикнул Николай Павлович. — Значит, Бух… — Бух опытный специалист, — сказал Юрий Дмитриевич. — Минутку, — сказал Николай Павлович, всем телом подавшись вперед. — А в пятьдесят втором, когда Буха разоблачили… Вернее, когда возникли всякого рода сомнения… Вы ведь тоже подписали письмо… — Да, — сказал Юрий Дмитриевич, он сидел, прижавшись головой к высокой спинке кресла, чувствуя, как в венах около уха гудит кровь, — я сейчас был в зоопарке, там кролик сливается с удавом… Я подписал в 52-м на Буха, а в 51-м Бух подписал на Сокольского… А Сокольский, перед тем как повеситься, оставил записку. Ни слова к жене, к детям. Одни лозунги… История знает немало палачей и жертв, но никогда еще жертва и палач не были так едины, никогда еще не было, чтоб жертва столь сильно любила своего палача… — Я, конечно, не обладаю такими тонкими способностями в установлении диагноза, как Бух, — усмехнувшись, сказал Николай Павлович, — но симулянта я всегда определял с первого взгляда… Когда я был ротным фельдшером, симулянты все находились в строю… Они стояли по ранжиру, — крикнул вдруг Николай Павлович, покраснев, — нам известно, что вы связаны с церковниками… Мы не можем доверить воспитание студенчества человеку враждебной нам идеологии… Вы пытаетесь очернить советскую медицину своими высказываниями… И теперь, когда вы разоблачены… когда милиция вызывает вас в качестве свидетеля по явно спровоцированному делу во время церковных празднеств в храме, вы с помощью Буха пытаетесь симулировать душевную болезнь… Вы затеяли бракоразводный процесс с женой, уважаемой женщиной, потому что связались с церковницей… И мы, как воинствующие атеисты, не позволим… Каждое ваше слово застенографировано Екатериной Васильевной и будет направлено в соответствующие инстанции… Возьмите вашу повестку. Он метнул бумажку, видно, совсем потеряв самообладание. Бумажка, подобно бумажному голубю, описала дугу и упала на ковер. Юрий Дмитриевич наклонился и поднял повестку, читая почему-то по складам. Потом Юрий Дмитриевич посмотрел на Николая Павловича и понял, что сейчас ударит его наотмашь, но он еще не решил, куда именно бить. Всё было привлекательно: и лобная кость, довольно развитая и бугристая, и остренький сосцевидный отросток височной кости, и верхнечелюстная кость, несколько вдавленная, на которую кулак лег бы очень удобно, перекрыв заодно и странно вдруг запрыгавшие губы. Эти губы несколько отвлекли Юрия Дмитриевича от его размышлений, они начали опускаться все ниже и вскоре оказались на уровне стола. — Позвольте, — сказал Юрий Дмитриевич, он боялся утратить собеседника, ибо собеседник нужен был ему, чтобы высказать какую-то важную, но ускользающую мысль, — позвольте… Минутку. Юрий Дмитриевич протянул руку и восстановил Николая Павловича в прежнем положении. — Знаете, чем вы опасны, Николай Павлович? Тем, что до сих пор существуете как проблема… И вы заслоняете собой от человечества подлинные проблемы… Жгучие… Вернее, нет… Я точнее скажу… Вот лестница… знаете улицу, где ступени уходят к небу… Цивилизация… Каждая ступень проблема… Не кажется ли вам человечество безумцем, который по лестнице забирается все выше в неведомое, одновременно разбирая ее за собой… Оставляя позади бездну… Не пора ли строить ступени не только вверх к космосу, но и вниз к земле… Юрий Дмитриевич глянул и не увидал Николая Павловича. Юрию Дмитриевичу хотелось еще говорить, но без собеседника он не мог и поэтому начал искать Николая Павловича. Он нашел Николая Павловича за книжным шкафом. Николай Павлович сидел там очень удобно, подобрав колени. Юрий Дмитриевич поднял Николая Павловича, просунув ему руки под мышки. Николай Павлович покорился, однако это была хитрость, потому что, едва оказавшись на открытом пространстве, он сделал обманное движение вправо, потом нырнул и побежал к дверям, куда заглядывали неясные лица, шевелящиеся, как муравьи в разрытом муравейнике. Юрий Дмитриевич легко поймал Николая Павловича и прокричал ему в нестриженый затылок: — Пока зрячие заняты распрями, слепорожденные не дремлют… Муравьиная куча в дверях выплюнула из себя какое-то лицо, которое, подбежав, вцепилось в Николая Павловича с другой стороны. Началась веселая возня. Юрий Дмитриевич тянул Николая Павловича к себе, а лицо к себе. Сам же Николай Павлович сохранял нейтралитет, совершенно обессилев от страха. Вначале Юрий Дмитриевич перетягивал, но потом к лицу присоединилось еще несколько туманных очертаний. Тогда Юрий Дмитриевич отпустил, и они все сразу пропали из виду. Юрий Дмитриевич вышел из кабинета. В приемной было много народу, что-то случилось. Маляры вытягивали шеи, машинистка Люся пригнулась, кто-то стоял в дверях, однако Юрий Дмитриевич его устранил и пошел вниз по лестнице. Он шел торопливо и на улице поспешно свернул за угол, не имея, однако, определенной мысли скрыться, а повинуясь своим напрягшимся мускулам ног и своему участившемуся дыханию. Почти задыхаясь, с перекошенным ртом, судорожно вздымающимися ребрами и взмокшей спиной, он упал на скамейку. Это было в тихом тенистом переулке, среди одноэтажных домиков, одном из тех окраинных переулков, которые иногда попадаются в самом центре, всего в нескольких шагах от шумных центральных магистралей и лишь в начале своем пораженных этим шумом. Юрий Дмитриевич поднял руку и вытер холодный пот со лба и висков. Сердце сильно колотилось и болело. Он взял себя за запястье и сосчитал пульс, глядя на часы. Было сто тридцать ударов в минуту вместо нормальных семидесяти. Юрий Дмитриевич сидел в небольшом палисаднике. Метрах в пяти, на травянистом газоне, из трубы плескал, тек ручеек воды. Возле ручейка суетились воробьи. Переулок был пуст, и Юрий Дмитриевич ждал минут десять, пока на посыпанной песком аллее появился мальчишка на детском двухколесном велосипеде. Юрий Дмитриевич вынул носовой платок, жестом подозвал мальчишку и неожиданно каким-то незнакомым хриплым басом сказал: — Намочи… Принеси… Мальчишка взял платок, поставил велосипед и хорошо намочил платок, так что текли струи. Юрий Дмитриевич схватил платок и плеснул себе в лицо. Мальчишка стоял, смотрел с любопытством и не уходил. — А теперь иди, спасибо, — сказал Юрий Дмитриевич. Едва мальчишка отъехал, Юрий Дмитриевич жадно припал к платку губами, начал сосать его. Стало легче, сердце уже стучало потише, а налетевший ветерок приятно освежал. Наконец Юрий Дмитриевич встал, сам подошел к трубе и напился до отвала. Затем он намочил платок и, вернувшись на скамью, приложил платок к затылку. |
|
|