"Любовник ее высочества" - читать интересную книгу автора (Смит Хейвуд)

27

Поначалу Энни ставила перед собой скромные задачи: побольше есть, побольше отдыхать, вставать, делать несколько шагов, пройти вокруг беседки. Через две недели она почувствовала, что тверже стоит на ногах и способна пройти небольшое расстояние без противного ощущения слабости. Вскоре оказалось, что она даже может прочитать несколько глав в отцовских книгах, прежде чем усталость заставит ее сделать перерыв.

Еще девочкой она мечтала о такой жизни – в тепле, неге, спокойно читать сколько угодно, но реальность оказалась не совсем той, о какой она мечтала. Один взгляд на запертую дверь в углу комнаты – и вся радость жизни исчезала, поднималось непреодолимое раздражение при мыслях о человеке, находящемся за ней.

За дверью был Филипп. Горевал ли он, как и она, о неродившемся ребенке? Ненавидел ли ее за то, на что она их обрекла? Чувствовал ли себя изгнанником, униженным и загнанным в угол, с потерей Мезон де Корбей?

Единственным ответом была запертая дверь.

Всякий раз, когда ей слышался малейший шорох за дверью, она бросала все дела и вслушивалась в надежде, что сейчас услышит скрежет отодвигаемого засова и скрип открывающейся двери. Но ничего не менялось, и Энни день за днем, в одиночестве, пыталась исцелить свое сердце, уговаривая себя, что пора расстаться с прошлым, со всеми его надеждами и разочарованиями.

Она осталась в живых. Она в безопасности. Скоро она вновь станет сильной. Этого вполне достаточно.

Тем не менее ей с каждым днем все труднее было отбросить чувства, которые заполняли ее. Ее тело трепетало, когда она вновь вспоминала минуты страсти. Как она ни пыталась, она не могла освободиться от острого, мучительного томления, не могла больше радоваться одиночеству, к которому так стремилась когда-то.

Сад стал для нее всем: его крошечная беседка – столовой, его вымощенные дорожки – местом для прогулок, тенистый павильон – гостиной. В свою комнату она возвращалась, лишь чтобы поспать во время полуденной жары.

Каждый вечер она проводила возле низкой стены сада, наблюдая, как тихо умирает очередной день и рождается еще одна одинокая ночь. Когда наступал закат, она глядела вдаль, на подножие горы, на женщин, возвращающихся домой после работы в садах и оливковых рощах. Еще ниже, у моря, рыбаки развешивали под навес свои сети и поднимались по тропкам наверх, в деревню. В сумерках были видны безымянные человеческие силуэты, встречающиеся на улицах и разбивающиеся на пары. Вскоре улицы пустели и мягким светом зажигались окна в деревне. Только тогда Энни переводила взгляд на ласковую безмятежную гладь моря и пыталась подавить чувство собственной неустроенности в этом мире.

Каждое утро она вновь ловила себя на том, что, сидя в саду, прислушивается к топоту копыт Балтуса, доносящемуся из-под навеса. Это значило, что Филипп вернулся с утренней прогулки. Он до сих пор ни разу не зашел к ней. Невзирая на все заботы слуг, Энни чувствовала себя все более одинокой – все сильнее тяготилась этой запертой дверью, олицетворявшей собой все ее промахи, все ее вопросы, остающиеся без ответа.

Как-то, в жаркий августовский полдень, она решила, что с нее довольно. Поворочавшись на кровати в полуденном пекле, но так и не заснув, она встала и решительно направилась к двери, ведущей в библиотеку. С чего это она так уверена, что дверь заперта? А что, если нет? А что, если все эти недели Филипп ждал, что она отворит эту дверь? Она потянула за ручку.

Заперто.

Энни, чувствуя себя несчастной, прислонилась к полированному дереву, силы оставили ее, когда она воочию убедилась, что Филипп продолжает уклоняться от встречи. Однако, когда она поняла, что вновь впадает в отчаяние, ее остановил приступ какой-то злости. Нет. Она не уйдет покорно и не ляжет в постель. Она должна знать, что именно встало между ними. Прерывисто вздохнув, она отправилась на кухню.

Когда Филипп понял, что в третий раз перечитывает одну и ту же строчку, он раздраженно вздохнул и посмотрел на клочок голубого неба, виднеющегося из высоких окон библиотеки. Его внимание то и дело отвлекалось, словно у неугомонного юнца.

Неужели ему не суждено успокоиться, не найти убежища даже в любимых книгах? Поначалу образ Анны-Марии вторгался в его сны только ночью, не давая ему спать спокойно. Сейчас он даже не мог читать без того, чтобы какое-либо слово неожиданно не вызывало смутные видения пережитой страсти или темные, пугающие образы, преследующие его в ночных кошмарах. Он в который раз посмотрел на запертую дверь, ведущую в ее комнату.

Может быть, ему удалось бы вернуть душевный покой, если бы он отворил эту дверь и встретился с ней. Однако чувство самосохранения удерживало его. А что, если она задаст вопросы, на которые у него нет ответа? Филипп слишком хорошо узнал, как опасно иногда вытаскивать истину на свет божий.

Нет. Пока она бодрствует, он не войдет в эту дверь. Только глубокой ночью, когда весь дом затихает, это можно сделать, ничем не рискуя. Когда Филипп начал свои полуночные визиты, он убеждал себя, что виной этому – его кошмары. Они налетали на него, такие ужасные и реалистичные, что он просыпался в холодном поту. Он видел, как она, умирая, лежит в луже крови, текущей из раны. Когда жуткая картина в первый раз приснилась ему, он, проснувшись, бросился к ее постели, чтобы услышать ее спокойное дыхание и собственными глазами убедиться в том, что она жива. Но позднее, когда кошмары прекратились, уже другая причина тянула его к ней по ночам: он чувствовал себя одиноким.

Однако, несмотря на свое одиночество, он даже и не думал открыто искать ее общества. Анну-Марию следовало остерегаться. Если она поймет, что он любит ее…

Жизнь научила его, что любовь всегда используют в корыстных целях. Анна-Мария перевернула всю его душу. Он не мог допустить, чтобы она заметила, какую власть имеет над ним. Вот почему он держался от нее подальше.

Днем было проще – он как-то отвлекал себя: то верховыми прогулками, то плаванием, то чтением, то выпивкой. Но когда наступала ночь, ничто не могло заполнить тоскливую пустоту. И ничто, кроме возможности видеть ее, не могло успокоить его мятущуюся душу, вернуть ему спокойный сон. Ночь за ночью он прокрадывался в угол, потихоньку отодвигал засов, приоткрывал дверь и проскальзывал в ее темную спальню, чтобы там спрятаться в тени и смотреть, как она спит.

Иногда она шевелилась во сне, вспышки боли искажали лицо страданием. Иной раз он видел, как беспокойные сны тревожили ее безмятежное лицо. Тогда он с трудом удерживался, чтобы не схватить ее в свои объятия, разбудить нежными словами и поделиться своим горем, своими утратами с ней, с женщиной, которая потеряла так же много, как и он.

Но он не смел. Он так надеялся, что, уехав из Парижа, они забудут прошлое, однако облако тайн продолжало кружить между ними, темное и мертвящее. Он не мог рассказать Анне-Марии про историю Мезон де Корбей. Трудно было ожидать, что она поверит в его невиновность и в то, что он не знал, что украл у нее право на это владение. Правда казалась невероятной даже ему.

Столько уже потеряно. Филипп все еще был сердит на себя, на своего отца, на Мазарини и на бога, допустившего, чтобы подобные люди ради своей выгоды истребляли целые нации. Анна-Мария просто была невинной жертвой в этой игре. Ее шрамы оставались несмываемым воспоминанием о том, как много сделано ошибок. Откуда в ее сердце взяться чему-то, кроме горечи?

Нет. Пусть лучше дверь остается закрытой, а секреты – нераскрытыми. Может быть, придет время…

У входа на кухню Энни почувствовала соблазнительный аромат, доносящийся из котелка, в котором Сюзанна, стоя около огромного очага, что-то помешивала.

– Как вкусно пахнет!

Удивленная, Сюзанна выпрямилась.

– Доброе утро, ваша милость. – Она посмотрела на котелок. – Здесь просто овощное рагу. Ничего особенного.

Энни оглядела уютную кухню. Сколько раз за последние дни она хотела зайти сюда, но предпочла оставаться в одиночестве, не желая вторгаться в личную жизнь своих слуг. Она и без того уже достаточно разрушила их жизнь. Но сегодня – другое дело. Сегодня она пришла сюда с определенной целью. Пытаясь вести себя непринужденно, она потянулась и оторвала душистую веточку сушеного розмарина от связки, висящей над головой, потом прошла на середину комнаты, где на подносе стояла корзиночка с грушами, головка острого сыра и два кусочка свежего хлеба.

– А что, мой муж уже съел свой полдник?

Сюзанна кинула взгляд на пустой бокал на подносе и затем на свою хозяйку. Она подозрительно нахмурилась.

– Нет, ваша милость. Я только приготовила все, чтобы отнести.

Энни, выпрямившись, спокойно, но властно сказала:

– Я хочу лично отнести поднос его милости. Подготовь, пожалуйста, тарелки.

– Как пожелаете, ваша милость.

Энни усмехнулась. Она находила забавным, что слуги неизменно ведут себя с ней так, словно она окончательно утратила благоразумие. А на самом деле она наконец обрела его. Сюзанна, поставив еду и бокал вина на поднос, многозначительно посмотрела на хозяйку и поставила еще одну рюмку.

С трудом удерживая больной рукой поднос, Энни направилась к кабинету Филиппа.

По счастью, дверь была слегка приоткрыта. Постучав уголком подноса в дверь, чтобы дать знать о своем присутствии, Энни ногой распахнула ее. Филипп даже не поднял глаза. Он, склонившись, сидел за столом посреди комнаты, на котором царил полный беспорядок, и деловито скрипел пером.

– Поставь куда-нибудь, Сюзанна. Я поем попозже.

Энни не было видно его лица, только макушка. Его аккуратно подвязанные волосы отливали иссиня-черным в рассеянном свете, пробивающемся сквозь старинные узкие окна под потолком.

Она сделала несколько шагов вперед и осмотрела комнату, в которой была еще одна дверь без запора. Мраморные полки, выстроенные в ряд между тремя дверьми в комнате, с пола до потолка были завалены книгами и рукописями. Большую часть комнаты занимал стол, свободного места едва хватало для узкой кушетки, примостившейся возле книжных полок.

Как он выдерживает день за днем тесноту этого крохотного помещения? Ведь дверь позади него ведет в другую, большую комнату. Почему он спит в этих тесных покоях?

Любопытство Энни было отвлечено внезапным приступом резкой боли в раненой руке. Это побудило ее заговорить:

– Если вы не освободите место на столе, мне придется поставить поднос прямо на постель.

При звуке ее голоса он вскинул голову, темные брови удивленно сошлись. Филипп встал и оглядел ее с ног до головы, словно она появилась из другого мира.

Энни затаила дыхание. Она забыла, до чего он хорош собой. Несмотря на суровый аскетизм их теперешней жизни, Филипп был элегантно одет – рубашка из отличнейшего белого хлопка, черные шелковые штаны, легкие черные туфли отполированы до блеска. Его чисто выбритое лицо заметно осунулось, но даже это ему шло. А его глаза! Они были еще темнее и глубже, чем она помнила.

Энни была готова встретить его гнев, но никак не ожидала, что его близость окажется для нее такой волнующей. Последние три недели она провела, пытаясь забыть о том, что ее руки холодеют и ее начинает бить дрожь от того лишь, что он рядом. Ей, наверное, не следовало приходить. Она заколебалась, правое запястье слегка подалось вниз под тяжестью груза.

– Этот поднос немного тяжелее, чем я думала. – Она совершенно не хотела напоминать о своей немощности, но взгляд Филиппа сразу же устремился на ее искалеченную руку.

С суровым выражением лица он перенес охапку рукописей и бумаг со стола на кушетку.

– Поставьте поднос сюда. Вам не следует ничего носить.

Все еще взволнованная от его присутствия, Энни чересчур старательно занялась подносом, размещая его на столе. Как сможет она осуществить то, что задумала, если одно его присутствие так сильно задевает ее чувства?

Но она должна. Должна зачеркнуть прошлое и выполнить то, что собиралась.

Его следующие слова оказались полным сюрпризом для нее, откровенную напряженность в его голосе не смягчил даже тихий, спокойный тон:

– А почему вы оделись таким образом? Вы забыли свое положение?

Захваченная врасплох, Энни посмотрела на свой наряд и ответила:

– Я выпросила эту одежду у Мари, потому что моя была слишком неудобной. Это место настолько уединенное, что я подумала: не имеет значения, в чем я одета.

Она всего лишь сказала правду, но упоминание об их нынешних жизненных обстоятельствах, казалось, еще больше рассердило его. Сузив глаза, он указал на поднос:

– Разве нужно и вести себя, и одеваться как прислуга? Если вы хотели меня оскорбить, вам это удалось.

Смущение и необходимость защищаться вызвали у Энни раздражение.

Напомнив себе, ради чего она пришла, Энни усилием воли подавила рвущееся резкое возражение, заговорив спокойно и искренне:

– В мои намерения никогда не входило вас обидеть. Я пришла ко времени полдника только потому, что не хотела без необходимости отрывать вас от ваших занятий. А поднос я принесла сама, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь присутствовал при нашей… встрече.

Она разгладила складки на юбке.

– А что касается одежды, то я выбрала ее, заботясь только о собственных удобствах.

На его лице промелькнула тень стыда, и он пробормотал в ответ:

– Надевайте все, что вам угодно.

Интересно, что скрывается за этой вспышкой? Действительно ли Филипп пристыжен тем, что усмотрел в поступке жены мстительный мотив, которого, как оказалось, не было, или же его просто смущает нарушение этикета? Или само появление жены унижает его? Внезапно мраморный пол начал уходить у нее из-под ног.

– Извините, пожалуйста. Мне необходимо присесть.

Нахмурясь, он бросился вперед и, стиснув ее обнаженные предплечья, подвел к краешку узкой кушетки. Прикосновение его рук, больших и жарких, заставило замереть ее сердце, но он резко шагнул назад. Казалось, хваленое самообладание ее мужа изменило ему.

Филипп боролся с собой, чтобы вновь обрести контроль над своими чувствами. Будь проклята эта женщина, вторгшаяся в его святая святых. И будь она проклята за то, что оделась так по-простецки. Несмотря на все ее объяснения, вид ее в такой грубой крестьянской одежде поразил его, как удар молнии. Убийственное напоминание о том, как низко они пали, ранило его гордость сильнее, чем самые жестокие затруднения, испытанные им за годы своей, хоть и аристократической, бедности.

Однако ее спокойная уверенность удержала его от того, чтобы отправить ее назад, в ее комнату. Пережитая близость к смерти сделала ее иной, и это сразу чувствовалось. Он откинулся в кресле и устремил испытующий взгляд на жену.

Ее огромные карие глаза твердо выдержали его взгляд. Филипп и раньше замечал в них какую-то скрытность, сейчас он видел лишь спокойствие. И грусть… Об утраченном ребенке? О безнадежности их положения? О ее ранах?

Что прячется в глубине ее глаз: ненависть или чувство вины? Возможно, и то, и другое. Сейчас, когда она сидела перед ним, в его библиотеке, он поймал себя на том, что смотрит на ее раненую руку, и его охватывают угрызения совести. Этого не должно было случиться. Ему не следовало сталкивать ее с принцессой.

Внутри Энни что-то оборвалось, когда она заметила, что задумчивость во взгляде Филиппа, как только он посмотрел на ее изуродованную руку, приобрела оттенок горечи. Слишком легко она ошибочно приняла его охлаждение за скрытую боль.

Энни потребовались все силы, чтобы не выбежать, зарыдав, из комнаты, но она собрала остатки мужества и, по крайней мере внешне, осталась спокойной. Она напомнила себе, что оба они взрослые, а не дети и сейчас на карту поставлено их будущее.

Ей нужно было как-то показать ему, что, раз она принимает свою немощность, значит, должен и он. Сознательно пользуясь раненой рукой, она потянулась и вытащила из груды на столе перед ней одну рукопись. Она прочитала вслух:

– Аристофан. «Миры». Одно из моих любимых сочинений.

Филипп удивился:

– Вы читаете по-гречески? Помнится, вы говорили мне, что не умеете.

Энни слегка улыбнулась.

– Неправда. Я не говорила, что не умею читать по-гречески. Я просто спросила, почему вы задаете такой вопрос. – Она осторожно развернула древнюю рукопись. – Я довольно бегло читаю по-латыни, но предпочитаю греческий. Он гораздо более выразительный. – Она со знанием дела проглядела отрывки из политической сатиры пятнадцативековой давности. Она бы с удовольствием перечитала их вновь, теперь непосредственно на себе испытав все безумие политических игр при дворе. – Я, должно быть, читала эту пьесу раз двадцать, тайком забравшись в монастырскую библиотеку со свечой, в темноте, посреди ночи. – Быстро взглянув в его сторону, она поняла, что Филипп заинтригован ее маленькой исповедью.

Почесав нижнюю губу, он спросил:

– Это единственная запрещенная книга, которую вы читали?

Энни вызывающе вздернула подбородок.

– Да нет. – Она скатала свиток и аккуратно положила его на место. – Мне кажется, что во Франции все было бы несколько иначе, если бы все при дворе читали эту пьесу так же часто, как я.

Он ответил со скрытой иронией:

– Едва ли.

Подбодренная его улыбкой, она подошла к главному.

– Филипп, есть вещи, которые я обязана вам рассказать.

Усмешка исчезла с его лица.

– Я и не думал, что вы пришли поговорить об Аристофане.

Будь проклят этот небрежный сарказм, за которым он всегда прячется! Она продолжила:

– Это о том, что произошло еще в Париже… Я хочу, чтобы вы знали правду.

Он откинулся назад и скрестил руки на груди, в голосе звучала усталость.

– Не вижу смысла ворошить прошлое. Что это изменит?

– Это очень важно. Каждый из нас знает только часть правды, да и то с чужих слов. Взгляните, что это сделало с нами и с нашей жизнью. Разве мы можем жить по-настоящему спокойно, если не знаем, что же произошло на самом деле? Это все, о чем я прошу, Филипп. Правды, хотя бы между нами.

Видя, что он не отвечает, она продолжила:

– Нравится вам или нет, мы по-прежнему муж и жена. Нравится вам или нет, мы оба заперты здесь, и кто знает, надолго ли. Мы не можем продолжать избегать друг друга, живя под одной крышей в этой вынужденной изоляции. Это измучит нас обоих. – Она не остановилась, хотя заметила в его глазах вспышку горечи. – Я не прошу о прощении, не прошу даже о прежней дружбе. Все, о чем я прошу, это о честности между нами. Бог свидетель, прежде ее было слишком мало.

Филипп встал и прошел мимо нее, сделав два широких шага в сторону комнат прислуги. На секунду она испугалась, что он, не останавливаясь, пройдет через холл в сад, сядет на Балтуса и ускачет, не оглянувшись. Однако он остановился, его мощные плечи поникли.

– Правды…

Когда он обернулся, его лицо казалось постаревшим, морщины углубились, глаза помертвели. Он заговорил чуть ли не шепотом:

– Возможно, часть правды лучше оставить похороненной, равно как и прошлое. Равно как и… – он сверлил ее глазами, – нашего ребенка. Почему вы ничего не сказали мне о нем, Анна-Мария? Почему я ничего не знал, пока не увидел окровавленное тельце в окровавленных руках Сюзанны?

Его слова укололи Энни в самое сердце.

– О, Филипп.

Он, увидев в ее глазах боль, хотел утешить ее, но что-то потаенное, злое прогнало эту мысль прочь. Он сурово повторил:

– Почему вы мне ничего не сказали?

Она прикрыла глаза.

– Я ничего не сказала, потому что сама ничего не знала. Пока принцесса по дороге в Бастилию не объяснила мне это.

– Принцесса? Но это же какой-то абсурд!

Энни взглянула на него и ровным голосом сказала:

– Матушка Бернар говорила мне, что мои месячные – это божье испытание. Я не знала, что и думать, когда они вдруг прекратились. – Видя, что он ей не верит, она безжизненным голосом повторила: – Я ничего не знала о ребенке, пока Великая Мадемуазель не объяснила мне. Это было в день битвы. Если вы мне не верите, можете спросить у нее.

Сжав руки в кулаки, он подался вперед.

– Вы так говорите, прекрасно зная, что никто из нас ни на шаг не приблизится вновь к Парижу и, тем более, не увидит Великую Мадемуазель.

– Я говорю правду, Филипп, хотя и понимаю, как трудно ожидать, что этому можно поверить. – Она, грустно улыбнувшись, покачала головой. – Вы пожертвовали всем, чтобы спасти меня, но вы меня совсем не знаете. – Энни опустила руки на колени. – Я согласна, что сама не давала возможности получше узнать меня, понять, какая же я на самом деле. Я боялась. Боялась, что вы не захотите иметь со мной дела или даже бросите меня. Но теперь я решила, что хватит притворяться. Это лишь вредит нам обоим. – Она встала. – Вот поэтому нам сейчас так важно быть честными. Я хочу оставить ложь, секреты и полуправду в прошлом и успеть сделать что-нибудь хорошее в этой жизни.

– Что-нибудь хорошее… – Филипп жестом обвел тесную комнату, его голос упал. – Вот все, что у нас осталось. Этот дом да несколько сотен франков. Даже если надеяться, что люди Мазарини нас не найдут, впереди – несколько лет изгнания и нищеты, когда кончатся все деньги. И что тогда? – Темные круги под глазами, казалось, стали еще больше. – Где может искать убежища дезертир, если у него даже нет денег? Какая жизнь ожидает тогда его, да и всех нас?

Энни хотелось успокоить его, обвить руками, сказать ему, что все будет хорошо, но она знала, что это будет ложью. И потому сказала только:

– Мы справимся, Филипп. Вам, конечно, труднее, чем мне, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вам жизнь. Я обещаю. – Не в состоянии выносить все это дальше, она шагнула мимо него, намереваясь уйти.

На пороге она остановилась и посмотрела на запертую дверь.

– Не надо запирать эту дверь. Я больше не буду нарушать ваше уединение. Но если вдруг вам когда-нибудь захочется поговорить – скажем, о книгах, или о науках, или о философии, о чем угодно, – я почту за честь составить вам компанию.

Она почувствовала, что у нее сжимается горло.

– Это прекрасный дом, но в нем может быть очень одиноко, когда не с кем поговорить.

Филипп молча смотрел, как она уходит. Господи, как же ему плохо! Он и ей сделал плохо, но она сумела перенести свою боль с достоинством. Ему хотелось вернуть ее, обнять и дать ей покой, которого, казалось, она так жаждет. Ему хотелось зарыться лицом в ее волосы, прижаться к ней, почувствовать тепло ее упругого тела… но он продолжал стоять неподвижно и смотреть на опустевший проход, где только что была она.