"Алмаз, погубивший Наполеона" - читать интересную книгу автора (Баумголд Джулия)

7 «БРИЛЛИАНТ ПИТТА» ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

Томас Питт плыл на север и чувствовал, что жара уже не так мучает его тело. Но не отпускали воспоминания о розовых цветах и опахалах, колышущихся в наполненных розами комнатах, о чайных плантациях, лежащих зелеными квадратами, о слонах и пальмах, о мусульманах в тонких свободных одеяниях, подающих серебряные блюда и вино из винограда последнего урожая, о крокодилах, шелке, ароматичных маслах и зловонии. Он знал, что никогда не вернется в Индию.

Бриллиант не только не был продан, он порождал проблемы — еще до того, как Питт отбыл из Индии, и проблемы следовали за ним вокруг мыса Доброй Надежды, всходили на датский корабль, входили в Норвегии в Берген, где 10 июля 1710 года он почувствовал, что должен написать объяснительное письмо по поводу приобретения бриллианта.

Из Копенгагена Питт просил Роберта прислать ему модель «Великого Питта» и кредитное письмо на тысячу фунтов. Он собирался заняться делом. Он отвез модель в Амстердам к тем же евреям, которые видели модель, привезенную Робертом. Он не доверял сообщениям Роберта. Евреи качали головами, многие из них пожимали плечами, переговариваясь между собой, потому что кто же видывал такое чудо? Все подсчеты казались бесполезными.

В Лондоне Роберт встретил отца в доках с новым дорожным париком, как того потребовал губернатор. На палубе Питта ожидали непривычные уху шумы и крики британских птиц в сером воздухе. Он увидел своего нового камердинера и двух лакеев, стоявших подле большого экипажа, — модные синие с серебром ливреи настораживали. Он произвел кое-какие подсчеты.

— Роберт, ты никому не проболтался? — спросил он. — Меня уже называют Бриллиантовым Питтом. Я слышал это по всему Амстердаму.

— Всякий раз, когда меня спрашивают о бриллианте, я отвечаю, что мне хотелось бы, чтобы это было правдой, — ответил Роберт, который мог бы также сказать, что весь Лондон знает о бриллианте, что в кофейнях давно уже говорят о нем как об известной диковине.

Губернатор рассматривал располневшего сына, его богатое платье и остатки еды на губах. Они прошли в каюту, Роберт вынул бриллиант из каблука своего сапога и подал отцу. Губернатор уселся на стул из серебра и слоновой кости и стал рассматривать камень. Тот был немного меньше ожидаемого, но гораздо ярче, и горел так, что Питта охватил трепет.

Бриллиант был теперь примерно в дюйм с четвертью и на весах, которые Питт достал, потянул почти на унцию и одну восьмую. Он был тяжелее, чем его модель, и совсем иной. На взгляд Питта он выглядел и ощущался как нечто очень важное. Он поднес камень к губам и почувствовал маленькую холодную площадку.

Потом он завернул камень в лоскут замши и вложил в кусок хлопка-сырца в необычайно высоком пустотелом каблуке сапога, приготовленного заранее. Он прошелся, прихрамывая, красуясь перед сыном, который никогда еще не видел губернатора с комичной стороны.

Затем губернатор обнял Роберта, и они вприпрыжку сплясали джигу в каюте. Ему казалось, что он слышит, как стучит камень, и то и дело поглядывал вниз, так ли это. Новый кудреватый и пышный парик из Франции подпрыгивал на плечах; локоны, обрамляющие лицо, танцевали свой собственный танец счастья.

И он снова вынул «Великого Питта».

Губернатор провел в Индии двенадцать лет. Жены не было, один сын умер, нужно снова собирать семью. Пока он жил в Индии, король Вильгельм упал с лошади и скончался, теперь правит королева Анна, вторая дочь Якова Второго.

Тот, кто возвращается из ссылки, знает, каково это — снова оказаться чужаком, вернувшимся к незнакомому, начинать заново с людьми, которые не знают твоей истории или достижений. В какой-то степени все эти проблемы снимала слава, а он был прославлен. Он — Великий Правитель, или Бриллиантовый Питт, и никаких других титулов ему не нужно. Современники создавали его жизнеописания и в них именовали его, как и бриллиант, «Великим Питтом».

Пока они ехали через город, Питт увидел новый многолюдный Лондон, теснее, выше и чернее, чем когда-либо. Роберт сказал, что теперь, когда пишешь поутру письма, приходится зажигать свечу.

Площади, застроенные домами, дворцами и церквями, вытеснили пашни. Питт за всем новым видел прежнее, и новое, по его мнению, было куда хуже.

Роберт показал ему собор Святого Павла, слишком свежий, еще не закопченный дымом. Люди ходили по Сент-Джеймскому парку в черных масках, и Питт подумал, что некоторые из них — блудницы. Его карета еле двигалась, так забиты были улицы наемными экипажами, колясками, фаэтонами, двуколками и портшезами. На улицах было полно чернокожих и матросов-индийцев, приплывших на судах компании, и Питт почувствовал себя потерянным в разлитой вокруг темноте. Он все время оглядывался, не следят ли они за ним.

В толчее и гомоне, ощущая натиск тьмы, он почувствовал себя заблудившимся — это ощущение испытывают все возвращающиеся, и оно остается с ними некоторое время, если не навсегда. (Я испытал это столетием позже — когда оказался в Лондоне, растерянный, нищий в незнакомом городе.) Он спрашивал себя, не была ли его жизнь в Индии истинной жизнью — или то было всего лишь предисловие к этой жизни, которую он собирается начать.

Он сразу почти физически почувствовал заразу, витавшую в этом городе, и все время обмахивался, разгоняя воздух. Он слышал громкие призывы торговцев лекарственными травами, корнеплодами и новостями.

— Апельсины!

— Девушки, купите свабу (швабру)!

— Двенадцать пенсов за меру устриц!

— Один крупный бриллиант! — прошептал он Роберту, который решил, что у отца кружится голова.

Он был в разлуке с бриллиантом целых восемь лет, за это время камень распилили, отшлифовали и отполировали, и камень превратился в самый лучший бриллиант в мире. Питт должен был увериться в этом. Он стар, ему почти пятьдесят лет, путешествие крайне утомило его, подагрическая нога болит, и все же он желал непременно отправиться в Тауэр, чтобы взглянуть на драгоценности короны.

— Прямо сейчас, отец? — удивился Роберт, ведь губернатор еще не видел ни других своих детей, ни детей Роберта.

Пока лакеи ждали в стороне, они с Робертом заявили о своем прибытии лейб-гвардейцам, стоящим на страже Тауэра, и отдали им на хранение свои шпаги. Он предупредил сына, что хочет оставаться инкогнито. Один из лейб-гвардейцев сопровождал их.

Они прошли сквозь узкие ворота, откуда дворян увозили на лодке вверх по Темзе для исполнения приговора. Чтобы не показаться слишком торопливыми, они уставились на старинное здание, где четыре льва содержались в заточении вместе с одной собакой, и покорно восхитились этим зрелищем.

— Почему эти природные враги могут сосуществовать в заключении, а ты враждуешь со своими сестрами и братьями? — спросил Питт.

Они видели волков и тигра, двух древних орлов и двух больших индийских кошек хорошо известной Питту породы. Там было оружие всех старых английских королей — огромный доспех Генриха Восьмого на подкладке из алого бархата, утыканной булавками ради шутки. Всякий желающий мог получить булавку как оберег от импотенции или бесплодия. Они видели топор, который некий боец привез из Франции и которым была обезглавлена Анна Болейн и рассечена шея графа Эссекского.

Под деревьями прогуливался старый лорд Гриффин из Дингли Холла, полковник гвардии короля Якова, который был осужден за предательство. Каждый месяц королева Анна спасала его от казни.

— Подлый якобит. Надеюсь, его скоро повесят, — сказал Питт. Старый виг был очень встревожен симпатиями Роберта к тори, что было еще одной причиной неприязни между ними.

Питт все еще оглядывался, не следят ли за ними, когда наконец они достигли двери, замкнутой на засов и охраняемой двумя часовыми. Внутри была перегородка и железная решетка, сквозь которую, усевшись на скамьи, можно было наблюдать драгоценности английской короны. Питту страшно хотелось, чтобы лейб-гвардеец исчез и оставил его созерцать то, что было перед ним.

Он видел множество бриллиантов, жемчугов, сапфиров, модель замка из золота, два огромных аметиста — один в парламентской короне, а другой в большой державе, — прекрасный крупный аметист и три огромных жемчужины, одна крупная, как лесной орех. Для Питта то были всего лишь орехи, тогда как он владел сливой.

— Вот этот известен как «Рубин Черного Принца», — сказал сопровождающий, — в честь принца Эдуарда, которого похоронили в черных доспехах. Этот рубин принадлежал Абу Саиду, одному из арабских правителей Гранады. Педро Жестокий, король Кастилии, убил его и подарил рубин принцу…

И он поведал о том, что Генрих Пятый носил камень на шлеме в битве при Азенкуре и как капитан Блад, одевшись священником, украл его драгоценности…

— Да ведь он величиной с яйцо, — сказал Роберт, слишком склонный к очевидности.

Губернатор не слушал. Не обращая внимания на огненно-красные вспышки, которые поднимались вверх по стенам башни, он сложил в кружок большой и указательный пальцы, пытаясь измерить рубин и мысленно сравнить с камнем, спрятанным у него в сапоге. Ему нравилось думать о встрече великих драгоценных камней, хотя этот рубин уже имеет столь славную историю, а его алмаз, как он понимал, еще только начинает свою.

Цвет и огонь его камня так запечатлелись в уме Питта, что он без сомнений убедился — здесь нет ему равных. Они вышли и дали сопровождающему на чай. На улице Питт снова сел в карету, скрестил ноги и посмотрел на свой сапог.

— Я боялся, что наш бриллиант окажется собакой среди львов, — сказал Питт. — Но это лев.

— Еще какой лев, сэр, — сказал Роберт, который только сейчас сообразил, что отец так и не поблагодарил его.

Спустя несколько недель, в то время, которое англичане называют кануном дня Всех Святых, группа немецких ученых пила в Парижской кофейне в Лондоне. Среди них находился Закариас Конрад фон Уффенбах, который со своим братом Иоганном, останавливаясь в каждом городе, совершал длительное путешествие по Англии ради покупки редких книг и манускриптов и осмотра собраний известных библиофилов. (К счастью, он опубликовал дневник, который Балькомбы одолжили мне).

Он и несколько силезцев обсуждали, какие своеобразные люди эти англичане и каким дорогим городом оказался Лондон, когда барон Нимпц, химик из Силезии, вмешался в разговор.

— Я видел бриллиант герра Питта. Я держал это чудо в собственных руках.

Он сказал, что кто-то предложил восемьдесят тысяч фунтов стерлингов за камень, и продолжал говорить о нем, пока фон Уффенбах не сказал, что всем хотелось бы увидеть такое чудо.

— Nein, nein,[30] вы не должны даже расспрашивать о нем, — сказал барон. — Герр Питт постоянно меняет свое имя и место жительства, когда бывает в Лондоне, боясь, что на него нападут и убьют из-за этого бриллианта. Говорят, что «Великий Питт» гораздо крупнее, чем бриллиант, принадлежащий герцогу Флорентийскому. Я набросал небольшое описание и могу позволить Закариасу переписать его в свой дневник.

Случай свел братьев фон Уффенбах с самим Питтом двумя неделями раньше, в Тотхилл Филдз, где выбирали нового члена нижней палаты парламента. Старый губернатор приехал верхом, чтобы поддержать своего приятеля-вига, генерала Джеймса Стэнхоупа, героя испанской войны.

— Свистун на кафедре! — кричали некоторые, потому что верили слухам, что Стэнхоуп и его друзья однажды облегчились на кафедре. Они стали бросать камни и грязь и выкрикивать оскорбления. Верховые лупили друг друга большими клюшками, которые у них были приторочены к седлам.

В то время как лошадь Питта пробиралась вперед, толпа напала на подмастерье кузнеца, который поддерживал Стэнхоупа. Тот закатился под экипаж Уффенбаха. Поскольку толпа не могла добраться до него, в мальца бросали палки.

Тогда старый губернатор выехал вперед и протянул руку перепуганному подмастерью. Вытащив его и усадив к себе на седло, он оказался лицом к лицу с Уффенбахом, а потом ускакал, и кожаный передник юноши развевался на ветру.

Позже Питт рассказал эту историю Стэнхоупу, который проиграл выборы и три года спустя женился на любимой дочери Роберта — хорошенькой Люси.

Вскоре после своего приезда губернатор, которому нужно было выдать замуж двух дочерей, нанял богатый дом на Пэлл-Мэлл. За углом жили шесть герцогов и множество баронов и дворян попроще. Его повар обучался во Франции, погреб был наполнен замечательными винами, некоторые годичной или двухгодичной выдержки. Он распахнул двери перед знаменитыми людьми того времени и чувствовал, без сомнения, что он сам — один из них. Он снова заседал в парламенте, избранный от своего отвратительного городишка Нью-Сарум. Он сидел на покрытой зеленой тканью скамье в палате общин, и всем новым членам палаты указывали на него как на владельца редкостной диковины.

Но — а «но» всегда существует — силезец был прав, бриллиант сделал из Питта цыгана. «Великий Питт» означал конец всякого сна, луну, сияющую в глазах Питта, сверкающую муку. Губернатор переодевался и менял шляпы, метался по дорогам между своими имениями, совсем как наши короли Бурбоны в своих королевских кортежах. Когда он, хромая, входил в клуб, сонные старики просыпались и взирали на него поверх журналов. Большинство слышало рассказы об этой вещице из Индии, об этом бриллианте, куда более крупном, чем все остальные, и верили самым худшим россказням о Питте. В его особняках ни один нанятый слуга надолго не задерживался. Между Томасом Питтом, который ходил крадучись и постоянно оглядывался, и самым худшим заклейменным преступником не было большой разницы.

Войны сильно мешали продаже «Великого Питта». Питт хотел, чтобы Англия купила бриллиант для королевы Анны. У королевы, которой было сильно за сорок, имелись фаворитки — ее советницы и любовницы, во всяком случае, так говорили. Она уже поссорилась с Сарой Черчилль, женой герцога Мальборо, и место последней заняла Абигайль Мэшем, которая была когда-то ее горничной.

Питт нашел способ показать бриллиант королеве. Услышав, что она собирается к причастию, он отправился в часовню святого Иакова с бриллиантом, приколотым к тулье шляпы.

После службы свита королевы двинулась по главному проходу. Сначала пронесли шпагу и четыре длинных скипетра с коронами, за ними шла прихрамывающая королева, затем ее dames d’honneur,[31] в том числе и герцогиня, прозванная Рыжей, и леди Мэшем, у которой был красный нос. Королева была дородна на мужской лад, лицо у нее было в пятнах и горело, как медь, хотя она уже не пила ничего, кроме чая. На ней было платье из золотой парчи с крупной брошью, второй подбородок свисал с ее квадратного лица.

Обычно королеву Анну носили в портшезе. В тот день она шла, скованная подагрой и привычной скорбью по мужу и семнадцати детям, умершим у нее на глазах, — и по себе самой, последней в династии Стюартов. Когда королева Анна села перед алтарем и зазвучала музыка, те, кто не принадлежал ко двору, должны были уйти. Маленький губернатор стоял, выставляя напоказ свою большую шляпу, вертел головой, и бриллиант сверкал, как бы желая поймать ее холодный взгляд. Королева не заметила — ей было не до чудес и не до бриллиантов.

Великий Могол все еще желал вернуть свой бриллиант. В конце мая 1711 года некий брамин с шестью всадниками въехал в форт Сент-Джордж, чтобы вручить послание губернатору Мадраса. Дуан Садулла Хан от имени Могола потребовал бриллиант и заявил, что камень был выкраден из его страны. Это послание и ответное письмо Питта, написанное еще в Бергене, прочли в Англии в управлении Ост-Индской компании. В декабре Питта допросили. От компании в форт пришел приказ не позволять мусульманам мешать работе из-за бриллианта, однако выяснить, как он был приобретен и не проиграет ли компания судебный процесс, буде таковой состоится.

Королева Анна умерла от апоплексии в 1714 году, и Питт поддержал наследственное право Георга Ганноверского, внука тетки Мадам, курфюрстины Софьи.

Джеймс Стэнхоуп, зять Питта, был назначен на пост государственного секретаря, три сына Питта — Роберт, Томас и Джон — все сидели в палате общин и, как и его дочери, вступили в брак с представителями аристократии.

Не было человека буржуазнее, чем этот раздобревший старый пират. Тот, кто некогда вел переговоры с набобом Бенгалии о строительстве фактории на берегах Хугли и торговал конями и сахаром в Персии и на Малайском архипелаге, кто терял грузы и торговался, ныне финансировал строительство пяти десятков англиканских церквей. Его сады были наполнены тисами, подстриженными в виде урн, елями, подстриженными в виде копий и конусов, растительными шарами, пирамидами и даже зелеными Адамами и Евами.

Не хватало только одного: Питту требовался собственный портрет. Он выбрал немца Годфри Кнеллера, который писал всех королей, а также Роберта и Хэрриет Питтов. При этом Кнеллер, принадлежавший к школе Ван Дейка, не обладал сколько-нибудь выдающимся талантом.

Кнеллер достаточно хорошо говорил по-немецки, когда писал портрет короля Георга, и достаточно хорошо по-английски, когда занялся портретом Питта. К вопросу о бриллианте он подошел с особой деликатностью: будет ли тот на портрете или нет? Кнеллер привык к причудам позирующих ему людей. Он привык изображать своих клиентов в виде римских императоров, со всеми атрибутами величия, сколь бы диковинные те ни были.

Питту не хотелось, чтобы бриллиант оказался единственной вещью, обозначающей его величие, но как он мог этого избежать? И вот — он сидит, выставив вперед ногу с высоким полым каблуком знаменитого сапога. Одна рука упирается в бедро, из другой свешивается мягкая перчатка, на лице с двойным подбородком написано: «Это я, таков как есть». На нем пышный парик с блестящими локонами. За спиной с одной стороны изображена драпированная занавесь, с другой — пейзаж за окном, некое обобщенное изображение зеленой Англии. На подоконнике лежит шляпа-двууголка, в центре которой — бриллиант. Никто из видевших этот портрет не мог не задаться вопросом: «А что это такое на шляпе? Неужели это какой-то бриллиант?»

— Нет ли среди королей, которых вам довелось писать, кого-нибудь, кто мог бы купить это? — спросил Питт у Кнеллера.

— Ха! — ответил художник. — Ха! Ха!

Кнеллер изобразил его подагрическую ногу и бриллиант на шляпе, крупный, как бакен. После каждого сеанса Питт, хромая, выходил из комнаты и прятал бриллиант.