"Путь в Иерусалим" - читать интересную книгу автора (Гийу Ян)

Глава V

На Рождество 1144 года христиане в Иерусалиме потерпели самое жестокое поражение с тех пор, как была завоевана Святая Земля. Многие в христианской Европе понимали, что падение Эдессы — настоящая катастрофа. Но никто не мог представить себе, что случившееся станет началом конца христианского завоевания, ибо сама мысль об этом была греховной.

В этот период, спустя полвека после завоевания Святой Земли, которое обошлось христианам более чем в сто тысяч человеческих жизней, королевство Иерусалим включало в себя прибрежную полосу, тянущуюся от Газы в Южной Палестине через Иерусалим и Хайфу до ливанского берега и далее до Антиохии. Но над Антиохией, там, где Малая Азия нависает над Сирией, существовал большой христианский анклав вокруг города Эдесса, который вместе с Антиохией господствовал на побережье над всеми путями между Багдадом, Иерусалимом, Дамаском и христианской восточной частью Римской империи со столицей в Константинополе. После Иерусалима Эдесса была главным оплотом христиан.

Но теперь город был завоеван, разграблен и предан забвению вождем, имя которого раньше в Европе никто не слышал. Его звали Унадеддин Зенги. Завоевание Эдессы закончилось повальным истреблением населения города, погибли пять тысяч франков, шесть тысяч армян и других христиан. Вместо них Зенги приказал заселить Эдессу евреями, которым, возможно, удастся вернуть город к жизни. Евреи ведь были ближе к мусульманам, чем христиане, поскольку у христиан существовал своеобразный обычай массового истребления евреев, если предоставлялась такая возможность.

Зенги был сильным, честолюбивым и очень жестоким повелителем. Его великая победа вызвала ликование в мусульманском мире, но сам Зенги внушал окружающим опасение: все хотели, чтобы он побеждал где-нибудь подальше от них.

Возможно, именно жестокость была его слабостью. И вероятно, огромное христианское войско, которое собиралось теперь для того, чтобы отправиться во второй крестовый поход, отомстить за Эдессу и спасти Святую Землю, смогло бы победить Зенги, несмотря на его огромный опыт войны против франкских рыцарей.

Зенги не скрывал, что собирается захватить Дамаск — второй по значимости город после Иерусалима, чтобы оттуда сомкнуть плотное кольцо вокруг христиан.

Однако мусульманское население Дамаска не чувствовало энтузиазма при мысли о том, что непредсказуемый и жестокий воин окажется под стенами их города. Когда Зенги направлялся к Дамаску, он был вынужден по пути остановиться, чтобы покорить город Баальбек. Когда Баальбек наконец капитулировал и гарнизон получил обычные заверения в том, что всем сохранят жизнь, Зенги, разгневавшись, что на завоевание города ушло много времени, приказал отрубить головы всем защитникам, кроме начальника, с которого он повелел заживо содрать кожу.

Может, сам он думал, что подобное поведение навеет страх на жителей Дамаска и ослабит их сопротивление. Но эффект получился прямо противоположным. Дамаск заключил союз с христианским королем в Иерусалиме, потому что обоим городам, невзирая на религиозные различия, следовало в одинаковой степени опасаться такого завоевателя, как Зенги. Не будь Зенги так жесток, союз между Дамаском и Иерусалимом был бы невозможен и христиане смогли бы победить во втором большом крестовом походе. Следовательно, жестокость Зенги сослужила большую службу Аллаху, чем Господу.

Когда воины Зенги поняли, что война на данный момент окончена, что им никогда не удастся завоевать и разграбить Дамаск, они, нагруженные богатой добычей, повернули. Его армия таяла. Это явление было обычным в любой части мира и представляло такую же проблему для христианских войск, как и для мусульманских. Во имя Бога или Аллаха, будь то христианин или мусульманин, но каждый, захвативший богатые трофеи и к тому же оставшийся в живых, начинает скучать по дому.

Однажды, вне себя от гнева, Зенги увидел своего евнуха-христианина, который тайком пил вино из личного кубка вождя. Зенги изрыгнул угрозы о том, какое наказание последует слуге за это бесстыдство, и пошел спать. Евнух, который живо представил себе, какие наказания, одно другого хуже, способен придумать его хозяин после пробуждения, предпочел воткнуть в него кинжал.

Смерть Зенги могла бы благоприятствовать христианам, потому что теперь отцовские владения должны были быть поделены между его сыновьями, это отняло бы время и, возможно, привело бы к началу внутренних войн, а лучшего положения для второго крестового похода мстителей нельзя себе и представить.

Но Аллах хотел другого. Ибо тем из сыновей Зенги, кто снял с руки мертвого отца кольцо, символ власти, был Махмуд, которого вскоре назовут Hyp эд-Дин, Светоч Веры.

Hyp эд-Дин унаследовал воинские качества своего отца, он всегда должен был побеждать христиан. Но у него был иной характер, и в отличие от большинства других, кто сражался против христианского мира, он относился к вере совершенно серьезно. Hyp эд-Дин приказал созвать к себе всех ученых людей, всех рассказчиков из кофеен, всех, кто имел право говорить в мечети, всех сочинителей и всех писцов и убедил их или заплатил им за то, чтобы они распространяли легенду о Hyp эд-Дине, который никогда не сражается ради собственной выгоды, соблюдает все заветы Корана, запрещает пить вино даже своей страже, никогда не казнит побежденных, если они сдались, никогда не ставит собственные интересы превыше интересов ислама. Вскоре ему удалось создать движение в защиту веры. Но пока не пришло время, он не пытался взять Дамаск и вместо этого сделал своей столицей Алеппо.

С правлением Hyp эд-Дина, но еще больше с правлением его преемника, Салах эд-Дина, присутствие христиан в Святой Земле было обречено на гибель. Падение Иерусалима стало лишь делом времени. Но об этом может поведать только тот, кто уже знает, как все произошло.


* * *

Когда известие о падении Эдессы распространилось по Европе, оно вызвало как скорбь, так и беспокойство. Христианский мир не мог представить себе ничего подобного, поскольку завоевание крестоносцами Гроба Господня было делом священным, а священное дело не могло потерпеть поражения.

Если христиане не нанесут быстрый и сильный ответный удар, то неверные могут обратить свои мечи против самого Иерусалима. Это было очевидно для всех.

Папа Евгений III тут же развернул пропаганду второго крестового похода, чтобы обезопасить доступ христиан к Гробу Господню и другим местам паломничеств. Прежде всего он обратился к французскому королю Людовику VII, у которого в браке было столько сложностей, что он стремился уйти на войну под любым предлогом. К тому же кроме обычной добычи, которую приносит война, в крестовом походе можно было получить прощение некоторых грехов и тем самым обеспечить себе после смерти жизнь в раю.

Но королю Людовику никак не удавалось убедить своих вассалов отправиться в столь длительный поход. У графов и баронов не было семейных неурядиц, которые мучили его, и их вполне удовлетворяла спокойная жизнь в родной стране.

Расстроенный Людовик рассказал о своих затруднениях Папе, который нашел единственно правильный выход из этой ситуации. Он призвал под священные знамена Бернарда из Клерво.

Бернард Клервосский был в то время самым влиятельным лицом в церковном мире и, вероятно, лучшим оратором в мире светском. Когда стало известно, что Бернард будет говорить в Везельском соборе в марте 1146 года, туда пришло столько людей, что стало ясно: все в собор не поместятся. Вместо этого за пределами города была сооружена деревянная трибуна. Бернарду не пришлось говорить долго, ибо вскоре огромная толпа из десятков тысяч человек начала кричать, требуя крестов.

В запасе имелось большое количество крестов из материи, которые и начал раздавать Бернард, сперва королю и его вассалам, ибо даже критически настроенные графы и бароны не смогли устоять перед волной воодушевления, а потом всем остальным. В конце концов Бернарду пришлось рвать на клочки собственную одежду, чтобы новые добровольцы могли прикрепить к своим одеяниям крест из материи в знак того, что они теперь посвящают свою жизнь Священной войне и, кстати, готовы уже через некоторое время получить отпущение своих грехов.

Бернард мог не без гордости написать Папе:

"Ты отдал приказ. Я повиновался. И Сила, отдавшая приказ, сделала так, что мое послушание принесло плоды. Я отверз уста. Я заговорил, и число воинов Христовых сразу же увеличилось до бесконечного множества. Селения и города теперь покинуты. На семь женщин едва приходится один мужчина, везде можно увидеть вдов при живых мужьях".

И христианское движение стало распространяться по Европе с той же силой, с какой движение Hyp эд-Дина распространялось вокруг Алеппо, хотя христиане, конечно, не могли понимать, как они похожи в этом на мусульман. Бернард из Клерво отправился в долгое путешествие и день за днем повторял свои слова — сперва в Бургундии, затем в Лотарингии и Фландрии.

Когда движение достигло пределов Германии, возникли те же проблемы, что и во время первого крестового похода. Архиепископ Кельнский вынужден был срочно призвать Бернарда, поскольку один цистерцианский монах по имени Петр Достопочтенный путешествовал по Германии, повторяя слова Бернарда о Святой Земле, но при этом говоря нечто странное о евреях, живших в Европе.

Как следствие его проповедей, в Кельне, Майнце, Вормсе и Страсбурге начались погромы. Евреев убивали, иногда уничтожая целые семейства.

По приезде Бернард немедленно наложил наказание на Петра Достопочтенного: молчать в течение года, каяться, вернуться в свой монастырь в Клюни и не вмешиваться в то, чего не понимает.

Далее Бернарду пришлось совершить поездку по Германии, где он, несмотря на вынужденную необходимость говорить с людьми с помощью переводчика, тоже сумел вызвать желание участвовать в Священной войне. Но теперь он должен был делать все, чтобы покончить с преследованием евреев, и потому он раз за разом повторял, что "поднять руку на еврея с целью убить его — все равно что поднять руку на Иисуса Христа".

Таким образом, помыслы возбужденных христиан снова были направлены в нужное русло, и второй крестовый поход стал делом решенным. Германский король Конрад заключил союз с королем Людовиком VII, и вскоре неисчислимая армия начала свой священный поход. Однако в Венгрию и на Балканы они пришли скорее как насланная Богом чума египетская. Словно саранча и жабы, грабя мирных жителей, двигались вперед бесчисленные Христовы воины.

Придя в христианский Константинополь, французское и германское войска стали враждовать друг с другом в основном по поводу того, кому грабить первым. Они решили отправиться из Константинополя в Иерусалим разными путями. Конрад должен был идти через внутренние районы Малой Азии, а Людовик — вдоль побережья, а встретиться договорились в Антиохии.

Армия английских крестоносцев также отправилась в поход, чтобы присоединиться к огромной экспедиции. Но англичане застряли в Португалии, где они осадили Лиссабон. Это был тоже мусульманский город, хотя и несравнимый по значению с Иерусалимом.

Через четыре месяца осады англичане пообещали защитникам сохранить их жизнь, если те прекратят сопротивление. Гарнизон сдался, и христиане начали распинать, сдирать кожу и колесовать, обезглавливать и жечь, насиловать и грабить во имя Господа и во спасение своих душ, после чего, насытившись Священной войной, повернули домой. Кроме тех, кто остался, чтобы основать небольшие колонии.

Королю германскому Конраду, выбравшему сухопутный, но более опасный путь через Малую Азию в надежде на то, что там можно награбить побольше, пришлось испытать на себе всю тяжесть положения, когда на тяжело вооруженную европейскую армию нападают превосходящие силы легкой восточной кавалерии. Турецкие отряды встретили его у Дорили, и он потерял девять десятых своей армии.

Когда два европейских войска пришли в Антиохию (французское выглядело лучше, чем германское), их с почетом принял местный властитель граф Раймонд. Также к ним присоединился король Иерусалима Балдуин, и настало время для пира, а потом — и для тщательной разработки планов дальнейших действий.

Вновь прибывшие крестоносцы даже не знали, кто такой Зенги, не было им известно и о том, что он умер и теперь перед ними стоит гораздо более опасный враг в лице его сына Hyp эд-Дина.

Разумеется, местные франки-христиане гораздо больше понимали, что следует предпринять. Наверное, нужно идти прямо на Эдессу и вернуть город, поскольку, во-первых, именно падение Эдессы вызвало новый крестовый поход, а во-вторых, такая победа имела бы большое психологическое значение для обеих сторон.

Или же нужно идти на Алеппо, на столицу главного врага, Hyp эд-Дина, и принять бой, который все равно должен произойти рано или поздно, и лучше, если он произойдет сейчас, когда позиции христиан сильны.

Но короли Людовик и Конрад, не понимая особенностей отношений, сложившихся в той части мира, где они оказались, решили направить свой удар на Дамаск. Если удастся завоевать второй по значимости город после Иерусалима, утверждали они в один голос, то крестовый поход начнется с великой победы, о которой услышит весь мир. Кроме того, хотя они предпочли об этом помалкивать, Дамаск был действительно богатейшей добычей для грабителей. Таким образом, можно было быстро окупить все расходы.

Местные франки напрасно пытались объяснить, в чем заключается ошибочность нападения на Дамаск, их голоса не были услышаны двумя королями, потому что те были заодно и командовали двумя самыми крупными армиями.

Итак, все христианское войско направилось к Дамаску. Что по многим причинам было непростительной глупостью.

Дамаск был не только самым важным из мусульманских городов, но и единственный из них состоял в союзе с Иерусалимом. Нарушение такого союза показало бы, что на слово христианина полагаться нельзя, и это особенно тревожило рыцарей-храмовников, которые составляли костяк всей западноевропейской конницы.

Хуже всего было то, что теперь козыри оказывались в руках Hyp эд-Дина, человека, который в этой части мира проповедовал объединение перед лицом неверных и чистоту духа как средство от всех поражений. Ничего более действенного для объединения мусульман, чем нападение на Дамаск, придумать было нельзя.

Когда христианская армия начала двигаться по направлению к Дамаску, жители города сперва не поверили глазам, потому что это было полнейшим безумием. Но скоро во все стороны были разосланы почтовые голуби, и с юга, севера и востока к городу стали приближаться братья Hyp эд-Дина и другие союзники с большим войском.

После всего лишь четырех дней осады Дамаска христиане оказались в окружении армии, которая была намного больше их собственной. Их лагерь, кроме всего прочего, был разбит в самом невыгодном месте — в южной части города, где не было никакой защиты и где жители Дамаска заранее осушили все колодцы. Предводитель рыцарей-храмовников считал, что их тактическое положение настолько нелепо, что найти разумное объяснение этому невозможно, если только слухи о том, что королю Людовику или королю Конраду заплатили за поражение не соответствуют правде.

Христиане оказались в опасном положении. Речь уже не шла о сооружении осадных машин, нужно было просто бежать, спасая свою жизнь.

Когда христианская армия сняла осаду и начала отступать на юг, на нее напала легкая арабская конница, которая, находясь вне пределов досягаемости, осыпала отступающих стрелами. Потери были огромными, и на Святой Земле еще несколько месяцев спустя можно было видеть горы трупов.

Так закончился второй крестовый поход. Четыре дня сражений и колоссальные потери, которые во многом были вызваны глупостью христианских военачальников.

Король Германии Конрад, поссорившись, как обычно, с королем Людовиком, отправился домой по суше, в целях безопасности выбрав путь вдоль средиземноморского побережья Малой Азии.

Король Людовик, войско которого уже не было столь большим, избрал поэтому морской путь из Антиохии по направлению к Сицилии. Примечательно, что по дороге домой его флоту пришлось пережить нападение византийской флотилии. Как король Людовик, так и король Конрад после всех этих событий навсегда потеряли интерес к крестовым походам.

По возвращении домой король Людовик выслушал справедливые упреки своей жены. Второй крестовый поход обернулся тяжелым поражением. Вскоре Hyp эд-Дин смог занять Дамаск, ни разу не обнажив меч и не выпустив ни одной стрелы.

С точки зрения логики христианское королевство в Иерусалиме было теперь обречено на гибель. Нельзя было больше надеяться на помощь из Европы. Ни одна из крупных европейских стран не смогла бы сейчас послать туда новую армию, как бы много и красиво ни говорили Бернард из Клерво и другие проповедники о спасении и прощении всех грехов тому, кто примет участие в Священной войне. Однако пройдет еще много лет, прежде чем правоверные освободят Иерусалим. И не Hyp эд-Дин удостоится чести очистить священный город от невежественных и кровожадных европейцев.

Все зависело от одного монашеского ордена.

Рыцари-храмовники, или тамплиеры, имели то же религиозное происхождение, что и цистерцианский орден. Монастырский устав для храмовников написал Бернард из Клерво. Шайкам арабских грабителей было легко и выгодно нападать на христиан, жаждущих омыться в Иордане. Сначала орден тамплиеров задумывался как своего рода религиозная служба охраны, которая могла бы защитить паломников прежде всего на пути от Иерусалима к реке Иордан. Мысль о монахах-воинах, которая сперва казалась парадоксом, скоро получила распространение далеко за пределами Святой Земли, и многие из лучших рыцарей Европы почувствовали в себе призвание стать тамплиерами. Однако выбраны были немногие. Только самые лучшие и наиболее серьезно относящиеся к вере имели право вступить в орден. С созданием ордена тамплиеров появились лучшие рыцари, которые когда-либо проезжали с копьем и мечом по Святой Земле. Или по какой-либо стране вообще.

Арабы не питали большого уважения к западноевропейским воинам. Те часто были тяжело вооружены, слишком плохо сидели в седле, с трудом переносили жару и не стремились вести трезвый образ жизни. Но были среди них такие рыцари, перед которыми арабы отступали, если не имели численного перевеса в десять против одного. Или же отступали и в этом случае, потому что тогда победа досталась бы слишком дорогой ценой. Рыцари-храмовники не сдавались никогда. И, в отличие от других рыцарей, обладавших меньшей верой, они не боялись смерти. Они были твердо убеждены в том, что их война священна и в тот миг, когда они умирают в бою, они сразу же входят в райские врата. Их аскетическое мировоззрение и суровый монастырский устав не только запрещали грабеж и все безудержные грехи, в которые впадают победители — то, что постоянно и быстро понижает боеспособность армии, — но и предписывали, что время, не занятое войной или молитвой, должно посвящаться упражнениям в воинском искусстве. Эти правила были обязательными как для новичков, так и для опытных воинов.

Рыцари в белых плащах с красным крестом и белыми щитами, на которых был изображен такой же крест, оставались теперь единственной надеждой Иерусалимского королевства.


* * *

В тот день, когда у Арна пропал голос и он не смог больше петь, он подумал, что Бог сурово покарал его, хотя и непонятно по какой причине. Очевидно, он совершил тяжкий грех и тем самым заслужил это суровое наказание. Но как можно совершить грех, не понимая, в чем он заключается? Он проявлял послушание, любил всех братьев, не лгал, он действительно старался говорить только правду на исповеди у отца Генриха, даже в том, что касалось низменных мыслей и страстей. Он безропотно переносил те наказания, которые, все более гневаясь, накладывал на него отец Генрих за онанизм. Но каждый раз он получал отпущение грехов. Как мог в таком случае Бог столь сурово его покарать?

Он молил у Бога прощения за то, что вообще осмелился задавать этот вопрос, который мог рассматриваться как намек на то, что кара Божья несправедлива, но добавлял при этом, что ему, чтобы легче исправиться, очень нужно узнать, в чем состоит его грех. Однако Бог не отвечал ему.

Учитель музыки в Школе Жизни, брат Людвиг де Беткур, с удивительной легкостью воспринял то, что произошло, и утешил Арна, сказав, что случившееся входит в установленный Богом порядок и что рано или поздно все мальчики теряют сопрано и потом некоторое время не поют, а каркают, словно вороны. Это не более странно, чем то, что мальчики вырастают в мужчин, что Арн становится выше и сильнее. Но поскольку брат Людвиг не мог обещать, что после ломки голоса мальчик снова обретет способность петь, хотя и в более низком регистре, ему так и не удалось до конца утешить Арна.

Пение было его наиболее важной работой в Школе Жизни: во время служб он чувствовал, что приносит пользу и действительно что-то значит. Понятно, что он приносил пользу и при строительстве церкви — здесь, как и в пении, он делал то, чего не могли сделать другие. Во всем остальном он был всего лишь маленьким мальчиком, которому следует учиться у других. Или же выполнял работу, которая была чистым наслаждением для души или тела, — с книгами, с лошадьми или во время упражнений с братом Гильбертом, но ему казалось, что так он приносит больше пользы себе, чем братьям. И поскольку он любил братьев, как предписывал устав, он хотел делать что-нибудь, чтобы заслужить их ответную любовь. Пение было наиболее верным средством для этого, по крайней мере, так думал Арн.

Перестать петь, несмотря на то что музыка звучала у него в душе, было все равно что внезапно потерять чувство равновесия, разучиться ходить, бегать или ездить верхом. Брат Людвиг сказал, что он больше не нужен на службах, и Арн воспринял это как самое суровое наказание за свои грехи.

Отец Генрих чувствовал нетерпение оттого, что мальчику так сложно было объяснить очевидное. Оказалось недостаточным просто сказать, как он собирался сначала, что голос ломается у всех. Арн не обращал внимания на то простое обстоятельство, что голоса мужчин звучат по-иному, чем голоса мальчиков. Возможно, отца Генриха беспокоило еще и то, что страдания Арна на самом деле говорили о его глубоком одиночестве. Если бы он рос вместе со своими сверстниками, в стенах монастыря или за его пределами, ему, может быть, было бы легче.

Причина того, что в цистерцианский орден перестали принимать облатов, лежала скорее в области теологии, чем в практической или экономической сфере и заключалась в том, что у мальчиков, находящихся в стенах монастыря, отнимается их личная и интеллектуальная свобода. Став взрослыми, они могут быть только монахами. И никем другим, потому что они просто больше ни на что не годились.

Отец Генрих очень хорошо помнил, как он спорил по этому вопросу с отцом Стефаном как раз в тот день, когда мать Арна приехала в Варнхем, чтобы, по ее собственному выражению, "посвятить своего сына Богу" во исполнение Его пожелания и, возможно, во искупление собственных грехов. Они уже тогда предвидели сложности и говорили о них. И решили, что Арна нужно воспитывать очень осторожно, чтобы в будущем он свободно и по собственной воле исполнил свое божественное предназначение.

То, что случилось сейчас, когда Арн не мог смириться с мыслью о том, что где-то между рождением и смертью у человека ломается голос, не мог принять очевидность этого, было предупреждением. С одной стороны, мальчик более образован, чем любой взрослый человек, живущий за пределами монастыря, по крайней мере здесь, в варварской Скандинавии. Кроме того, он, возможно, лучше, чем кто-либо другой, умеет обращаться с оружием.

С другой стороны, он совершенно наивен в том, что касается светской жизни. Он не смог бы сидеть за столом со своими соотечественниками — его бы стошнило, не смог бы прожить и дня, не заметив, что люди лгут, что большинство людей ежедневно совершают многие смертные грехи, которые Арн, вероятно, воспринимал лишь как теоретические примеры, приводимые в целях морального устрашения.

Вероятно, Арн не понимал, что такое гордыня, встречаясь с ней разве что в примерах из Священного Писания. Вероятно, он не мог даже представить себе, что такое обжорство; что такое жадность, он не понимал вовсе, гнев был известен ему только как гнев Божий. Насколько знал отец Генрих, зависть была чувством, совершенно незнакомым Арну, он лишь проявлял интерес к братьям, которые умели что-то делать лучше, чем он, и безграничную благодарность к ним за то, что ему позволяли учиться. А безразличие? Насколько чуждым должно было быть это понятие для мальчика, который целыми днями полон рвения поскорее отправиться на новое место работы или заняться чтением?

Оставалось, возможно, распутство, хотя представления Арна о греховности маленьких мальчиков были также преувеличенны. Отец Генрих внезапно с некоторой иронией вспомнил, как Арн однажды в отчаянии связал ломку голоса, "Божью кару", со своими "страшными" грехами. И как он молил о сохранении своего голоса в обмен на любое наказание и одновременно просил избавить его от зуда, из-за которого было так сложно устоять перед соблазном.

Отец Генрих, затаив, как обычно, улыбку под маской строгости, говорил тогда немного быстрее, чем думал, и вдруг, к своему собственному удивлению, пошутил, что имеется средство сохранить прекрасный голос и избавиться от зуда, но что он не стал бы рекомендовать это средство.

Арн не понял, что он имел в виду, и отцу Генриху, пребывавшему в затруднении от собственного легкомыслия, пришлось объяснять, что по многим причинам мальчиков в монастыре не кастрировали, даже если они обладали красивым сопрано. Так что в конце концов ломка голоса не является грехом, а входит в установленный Богом порядок вещей.

Однако отец Генрих по-прежнему был уверен в том, что у Господа имеются особые планы в отношении юного Арна. И до тех пор пока Господь не явит свою волю, задачей отца Генриха остается подготовка Арна к его предстоящему призванию. Он мог без преувеличения сказать, что делает для этого все возможное, но теперь оказалось, что и этого недостаточно. Рано или поздно Арн должен приобрести знания о греховном мире, находящемся extra muros — за монастырской стеной. Иначе он, уже будучи мужчиной, останется наивным, как ребенок, а такой мужчина часто бывает неразумным. Желание Господа таким быть не могло.


* * *

Когда на западный берег Юлланда обрушились осенние бури, пришло время собирать урожай. Жители рыбацких селений издревле считали своим законным правом искать на песчаном берегу обломки разбившихся кораблей, но теперь конунг Вольдемар запретил собирать вещи с кораблей всем, кроме монахов из Витскеля. Конунг посчитал, что этим решением он убьет сразу нескольких зайцев. Сбор добра, прибитого к берегу после кораблекрушения, вовсе не был безопасным занятием, поскольку тот, кто обнаруживал нечто ценное, вдруг замечал, что кто-то другой тоже ждет своей доли. Бонды и рыбаки убивали друг друга, и богатство, посылаемое морскими богами, пропадало зря.

Но теперь, когда поиск обломков затонувших кораблей по приказу конунга стал привилегией монахов, в этом деле должно быть больше порядка, а те, чьим ремеслом была ловля рыбы, обязаны для общей пользы целиком и полностью посвятить себя только этому занятию. Монахи лучше, чем все остальные, могли разобраться в своих находках и понять, что может пригодиться. Таким образом, дары моря использовались теперь с большей выгодой. Было гораздо разумнее, чтобы монахи, обнаружив ценные предметы, приводили их в надлежащий вид и потом продавали людям, чем если бы невежды попортили множество хороших вещей. Это решение королевской власти было мудрым.

Но не все жители побережья сочли его законным и справедливым. Многим совсем не нравилось, что они должны отказаться от традиции, существовавших с незапамятных времен.

Некоторые говорили, что монахи, словно саранча, налетают на любую выброшенную морем вещь и после них на берегу ничего не остается. В этих утверждениях была и правда, и чувство зависти. Монахи из Витскеля, как правило, выполняли свою работу неторопливо, если только их не подгоняла плохая погода. Они могли спокойно и методично работать при свете дня, употребляя в свою пользу все, что они находили, а не только те вещи, которые выглядели наиболее ценными или которые было легко перевозить. Монахи несли в свой дом, в Школу Жизни, все, что им попадалось: расщепленное дерево — на дрова, уцелевшие куски обшивки и мачты для сооружения собственных кораблей, шерсть для прядилен, семена для пашни или рожь и пшеницу на продажу, шкуры и кожи для кожевенных мастерских, прутковое железо для кузниц, украшения и драгоценности для отправки в Рим; всему они могли найти применение. Но они также делали то, чем никогда не стали бы заниматься местные жители. Они хоронили погибших по христианскому обычаю.

Подобная экспедиция могла продолжаться до десяти дней. Большинство находок перевозилось на тяжелых повозках, запряженных быками, и обратный путь в Витскель занимал в два раза больше времени, чем дорога налегке к морю.

Брат Гильберт всегда отправлялся в эти поездки, и не только потому, что в них могла пригодиться его огромная сила, но и из-за того, что он вместе с Арном за короткое время покрывал огромные расстояния вдоль морского побережья. Когда обоз из Школы Жизни добирался до песчаного берега, монахи разбивали там лагерь, а потом брат Гильберт и Арн отправлялись каждый в свою сторону, чтобы выяснить, куда лучше двигаться дальше. Брат Ги Бретонец, разумеется, тоже был с ними, потому что никто в Школе Жизни не знал больше него о море, его опасностях и его дарах. Остальные монахи ездили на берег по очереди, согласно расписанию, составленному отцом Генрихом. Почти все братья с удовольствием отправлялись в путешествие, поскольку работа на побережье была совершенно новой для них, вид моря — прекрасен и было так интересно наблюдать, как Господь, одной рукой отнимая добро у мореплавателей, другой дарит его своим служителям.

Арн был вдвойне благодарен за то, что ему всегда позволялось участвовать в этих поездках. Он мог скакать на Шамсине вдоль бесконечного песчаного берега так быстро, как он хотел, особенно там, где разбивался прибой и песок был мокрым и плотно утрамбованным, так что у Шамсина была хорошая опора и широкий обзор, и жеребец мог свободно и легко лететь вперед. Галоп коня был настолько широким, что движения седла вверх и вниз почти не ощущались. Для маленького всадника эта скачка казалась не обычной ездой, а мечтой, ставшей явью. У Арна была возможность делать то, что он хотел больше всего. Но при этом он выполнял важную работу на благо своих братьев, как и тогда, когда мог петь в церковном хоре.

Но однажды, на втором году работы, произошло нечто неслыханное. В редком сосновом лесу, на расстоянии четверти перехода от моря, на обоз из Школы Жизни, возвращавшийся домой, напали буйные разбойники. Скорее всего, это были отчаявшиеся собиратели обломков кораблей из какого-нибудь близлежащего селения, которые выпили слишком много пива и решили наказать жирных монахов за то, что те воруют добро, по праву принадлежащее людям моря. Грабители были вооружены несколькими копьями и мечами, а один из них, сидевший на низенькой крепкой северной лошадке, угрожающе размахивал старинным боевым топором.

Тяжелые дубовые повозки с окованными железом колесами со скрипом остановились. Монахи даже не пытались бежать и стояли, склонив головы в молитве. Человек с секирой неуклюже направил свою лошадь на ехавшего первым брата Гильберта, позади которого, чуть сбоку, ехал Арн. Мальчик тотчас последовал примеру брата Гильберта, набросил на голову капюшон и обратился к Богу, хотя не знал точно, о чем Его надо сейчас просить. Но тут человек с секирой крикнул, чтобы все отошли от повозок, потому что здесь те, кому должны принадлежать дары моря. Брат Гильберт молчал, по-прежнему погруженный в молитву, что вызвало неуверенность и злость разбойника, и он грубо заорал, что молитвы тут не помогут и все немедленно должно быть выгружено из повозок.

Тогда брат Гильберт ответил, что он, естественно, молится не о сохранении корабельных обломков, а о спасении душ заблудших людей, которые рискуют навлечь на себя несчастье на весь остаток их земной жизни. Грабитель сперва был ошарашен, но потом еще больше рассвирепел и пришпорил коня, пытаясь ударить брата Гильберта.

Арн, находившийся в нескольких метрах от своего наставника, инстинктивно почувствовал, что будет делать брат Гильберт, и по крайней мере в первый момент оказался прав. Разбойник, подняв секиру и держа ее обеими руками, направил косо сверху вниз — удар, который неминуемо был бы смертельным, если бы попал в цель. Но брат Гильберт два раза почти незаметно тронул шенкелем Назира, который мгновенно попятился. В результате секира рубанула воздух, сила собственного удара выбила разбойника из седла, и он, кувырнувшись, тяжело ударился спиной о землю.

Если бы это было на занятиях Арна с братом Гильбертом, на земле валялся бы сейчас Арн, и в следующее мгновение он почувствовал бы ногу учителя на своей руке, держащей меч, затем у него отняли бы оружие, а потом отчитали.

Но сейчас брат Гильберт остался в седле, спокойно сложив руки и придерживая повод Назира.

Униженный разбойник с бранью поднялся на ноги, снова схватил свою секиру и напал теперь уже пешим, впрочем, с тем же результатом. Он бросился на брата Гильберта, замахнулся, но в следующее мгновение обнаружил, что снова рубит воздух и вновь падает на землю. Сообщники грабителя не могли удержаться от смеха, что привело его в еще большую ярость.

Когда он взялся за оружие в третий раз, брат Гильберт успокаивающе поднял руку и пояснил, что никто не будет противиться воровству, если только оно является целью нападения. Но он хотел бы в последний раз предостеречь грабителей. — У вас есть выбор, — спокойно сказал он, одновременно заставляя Назира крутиться на месте, словно стремясь продемонстрировать, что новые атаки будут бессмысленны. — Если вы решите взять то, что собирались украсть, мы не будем препятствовать насилию. Но подумайте о том, что в этом случае вы отдаете себя дьяволу и становитесь преступниками, которым остается только ждать сурового королевского наказания. Если же вы раскаиваетесь, идите домой, и тогда мы простим вас и будем молиться за вас.

Но разбойник не хотел слышать ни о чем подобном. Он повторял, как заведенный, что добро с затонувших кораблей с незапамятных времен принадлежит приморским жителям, а люди, стоявшие рядом с ним, стали возбужденно потрясать своими копьями, мечами и вилами, и вдруг один из них бросил копье прямо в брата Гильберта.

Это было тяжелое, неповоротливое копье со старинным широким наконечником, и поэтому Арн успел предугадать то, что произойдет. Сидя в седле, брат Гильберт слегка отклонился в сторону, схватил копье на лету и направил его на шайку, словно он решил бросить копье в разбойников. Арн успел заметить, что у разбойников заблестели глаза, как обычно бывает от страха. Но брат Гильберт быстро опустил копье к своему колену, сломал его, как ломают маленькую лучинку, и бросил обломки на землю. — Мы слуги Божьи, мы не можем драться с вами, и вы это знаете! — выкрикнул он. — Но если вы все же хотите навлечь на себя проклятие на весь остаток вашей никчемной земной жизни, то берите то, что вы хотите у нас отнять. Мы не можем запретить вам это безумие.

У разбойников начался короткий совет. Человек с секирой побрел назад к своим сообщникам, и у них возник жаркий спор, а брат Гильберт подозвал к себе братьев и сказал, что если дело дойдет до драки, то каждый должен сам спасать свою жизнь и бежать прочь. Ничего другого им не оставалось. Арн получил строгое указание держаться на безопасном расстоянии от разбойников и, если начнется потасовка, скакать домой и рассказать о том, что случилось.

Разбойники не знали, как быть: они вполне могли забрать из тяжелого груза то, что хотели. Но они не могли убить всех свидетелей, как раньше убивали несчастных моряков, переживших кораблекрушение и оказавшихся на берегу, но в последний миг своей жизни обнаруживавших, что они — в руках разбойников, которые промышляют добром с затонувших кораблей. В данном случае нельзя было добраться до двух монахов, сидевших верхом. Поэтому они решили взять часть груза и надеялись, что, поскольку никто не будет убит, королевская месть не настигнет их только за то, что они чуть облегчат вес тяжелых повозок жирных монахов.

Сказано — сделано. Разбойники захватили все, что могли унести и что казалось им ценным, в то время как монахи, стоя в отдалении, молились за души грешников. Когда груз разграбили, а громко кричащие бандиты удалились, монахи заново погрузили на повозки то, что осталось, и продолжили путь в Школу Жизни.

После их возвращения отец Генрих написал жалобу конунгу Вальдемару, поведав о нарушении указа. Вскоре были посланы воины, чтобы взять виновных. Это оказалось легким делом. Большая часть ворованного добра была возвращена в Школу Жизни, а всех разбойников повесили.

Это событие произвело огромное впечатление на Арна и дало ему пищу для размышлений. Ему было жаль грабителей, пораженных смертным грехом — жадностью, которые сами навлекли на себя погибель и теперь испытывали вечные муки. Он понимал, что они чувствовали себя униженными, что добро с затонувших кораблей издревле по праву принадлежало им, прибрежным жителям, и потому им было тяжело сознавать, что чужеземные монахи отнимают у них этот источник дохода. Кроме того, они были пьяны. Хотя сам Арн не знал, что такое быть пьяным, некоторые братья иногда пили слишком много вина, как бы демонстрируя своим примером, что люди теряют от этого разум. За пьянство монахов наказывали, обрекая на месяц жизни на хлебе и воде, но Арну все равно казалось, что пьяный не может нести полной ответственности за свои поступки.

Однако Арн не мог понять, почему брат Гильберт так повел себя. Нападавшие были всего лишь рыбаками, которые ничего не знали об оружии, находившемся в их руках, по крайней мере, так считал Арн. Брат Гильберт мог бы без труда обезоружить их и обратить в бегство. Тогда они не смогли бы разграбить повозки, воинам короля не пришлось бы искать их и вешать. Разве не должна истинная любовь к ближнему заключаться в том, чтобы пытаться отвратить ближнего своего от неразумных поступков, если есть такая возможность?

Арн хотел обсудить это с самим братом Гильбертом, который должен был быть убежден в том, что поступил правильно, не удержав грешников от безумства.

Но Арн обратился к отцу Генриху.

Отец Генрих ничего не имел против того, чтобы Арн молился за души грешников: значит, мальчик осознает жизнь Иисуса Христа как пример для всех, живущих на земле. Это было хорошо.

Больше его беспокоило то, что Арн, очевидно, не понимал, почему брат Гильберт не мог применить силу. Член ордена, убивший другого человека, был потерян навсегда. Заповедь "Не убий" свята и нерушима.

Арн возразил, что Священное Писание изобилует невыполнимыми заповедями. Например, брату Ги Бретонцу до сих пор не удалось заставить датчан попробовать мидии. Как только Ги Бретонец приехал в Школу Жизни, в фиорде сразу же началось разведение мидий. Но до сих пор только братья и поедали их, готовя блюда тем или иным замысловатым способом, потому что даны, живущие вокруг Лимфиорда, утверждали: "А всех тех, у которых нет перьев и чешуи, не ешьте: нечисто это для вас" — согласно Пятой книге Моисеевой 14:8 или что-то вроде этого.

— Пятая книга Моисеева 14:10, — поправил отец Генрих. — В строке 14:8 содержится запрет на свинину, который в общем-то подтверждает ту же проблему или по крайней мере ее обратную сторону, поскольку даны уж точно не имели ничего против того, чтобы есть свинину. В любом случае, и Арну следовало бы это знать, существует разница между маленькими запретами подобного свойства и серьезными заповедями. Если искать в Священном Писании незначительные запреты, то подчас можно обнаружить много смешного — например, что нельзя коротко стричь волосы, когда скорбишь по умершему, — а также много нехристианской жестокости: например, там говорилось, что того, кто перечит отцу или матери, следует предать смерти, забросав камнями.

Самое главное — научиться понимать Священное Писание, и путеводной звездой к этому является сам Иисус Христос, который сам, своим примером показал, как мы должны это делать. Короче говоря, убийство принадлежит к числу строжайших запретов.

Но Арн не сдавался. Он стал настаивать, при этом логически аргументируя свою точку зрения, как на протяжении почти всей его жизни учил его отец Генрих. Письмо может убить так же, говорил

Арн, как и меч. Написав конунгу Вольдемару, отец Генрих позволил тем самым убить злосчастных и неудачливых разбойников, поскольку их судьба была предрешена в тот момент, когда король получил письмо из Школы Жизни.

Таким же образом можно было наказать несчастных, не убивая их. Если бы брат Гильберт побил лишь двух-трех разбойников, он ведь совершил бы сравнительно небольшой грех?

Арн удивился тому, что отец Генрих не прерывал и не ругал его, а делал жест рукой, показывая, что Арн может продолжать свою аргументацию.

Следовательно, если бы брат Гильберт совершил небольшой грех, который он без труда смог бы искупить в течение месяца, и поколотил нескольких разбойников, испугав тем самым других и обратив их в бегство, результат мог бы быть положительным. Тогда разбойники были бы не разбойниками, а всего лишь пьяными болванами, которые не ведают, что творят. Они удержались бы от грабежа, не были бы повешены, их дети не остались бы сиротами, а жены — вдовами. Если взвесить в этом деле все за и против, то все равно окажется, что брат Гильберт преследовал бы благие цели, используя насилие без гнева. И тогда он не мог бы причинить зло? Ведь эта тема часто повторяется у самого святого Бернарда.

Арн увидел, что отец Генрих сидит, погруженный в свои мысли, наморщив лоб, как он делал всегда, когда не хотел, чтобы его беспокоили во время решения сложной задачи. Удивленный, Арн умолк.

Он долго и терпеливо ждал, поскольку отец Генрих не отослал его. Наконец священник взглянул на Арна, поощрительно улыбнулся, мягко похлопал его по руке и кивнул, подготовившись к объяснению и как обычно прокашлявшись. Арн напряженно ждал.

— Молодой человек, ты изумляешь меня проницательными замечаниями в области, в которой ты не слишком силен, — начал отец Генрих. — Ты затронул две проблемы, хотя они тесно связаны между собой. Твое указание на то, что мелкий грех, совершенный братом Гильбертом, мог бы исключить нечто более серьезное, формально верно. Но оно одновременно и ложно. Если бы в тот момент, когда брату Гильберту нужно было выбирать между тем, чтобы применить насилие, то есть совершить самый страшный грех, и тем, чтобы поступить, как он поступил, он знал, каковы будут последствия, то тогда, но лишь тогда, твои соображения верны. Я не сержусь, но все же должен указать тебе на то, что формальная сторона твоего изложения, хотя сам Аристотель и одобрил бы его, все же подразумевает, что брат Гильберт — не тот, кто он есть, смертный грешник, а Бог, который может знать истину и предвидеть будущее. Это поучительный пример, показывающий, насколько неразумными можем быть мы, люди, пытаясь поступить правильно, по совести. В общем, весьма поучительно.

— Но тем несчастным, которых долго вводили в искушение, потом повесили и отправили на вечные муки в аду, от этого не легче, — недовольно пробормотал Арн и тут же получил повеление прочесть десять Патер Ностер за свою дерзость.

Пока Арн послушно молился, отец Генрих с благодарностью, хотя и не без угрызений совести, использовал передышку, чтобы как следует все обдумать, и, к своему ужасу, вдруг обнаружил, что больше не уверен в своих контраргументах.

Разве не было преувеличением сказать — брат Гильберт должен быть Богом, дабы предвидеть, что умеренное насилие, без гнева, в данном случае принесет больше добра, чем заповедованное Иисусом Христом миролюбие?

А может, брат Гильберт, который с помощью Божьей был способен снести голову каждому, кто напал бы на него, когда он защищал церковное добро, наложил на себя столь суровую епитимью за грехи, совершенные им в Священной войне, и в любом случае должен удерживаться от насилия? И скорее всего, брату Гильберту было запрещено или он сам себе запретил думать в подобной ситуации, от него требуется лишь слепо исполнять наложенное на него наказание?

В таком случае на брате Гильберте не было греха за то, что он так поступил. Но тогда маленький Арн фактически в первый раз продемонстрировал теологическую проницательность и, что еще лучше, явил свою веру.

Однако о большой проблеме, затронутой Арном, легче всего было поговорить именно сейчас. К другой можно будет вернуться через неделю-две, когда отец Генрих сможет как следует обдумать ее и почитать необходимые тексты.

— Теперь обсудим твою вторую проблему, — с подчеркнутым дружелюбием сказал отец Генрих Арну, когда тот в десятый раз прочитал Патер Ностер. — Святой Бернард весьма справедливо указывает, что все, что делается с благими намерениями — ты знаешь, что я имею в виду, не будем разбирать определения, — не может вызвать зло. В какой связи это знание имеет наибольшее практическое значение?

— Разумеется, когда речь идет о крестовых походах, — послушно ответил Арн.

— Правильно! Однако во время крестовых походов гибнет огромное количество сарацин, не так ли? Следовательно, здесь не действует запрет на убийство? И в таком случае почему?

— Он не действует потому, что это происходит, и происходит всегда, с благословения Папы Римского, — ответил Арн с осторожностью.

— Да, но это формальное доказательство, сын мой. Я спросил почему?

— Потому что мы должны представить себе, что это благое дело, и в том, чтобы сохранить для верующих Гроб Господень, больше добра, чем зла в убийстве сарацин, — с сомнением попытался объяснить Арн.

— Да, ты на верном пути, — подтвердил отец Генрих, задумчиво кивнув.

— Но когда Иисус изгонял торговцев из храма, разве не был он близок к тому, чтобы убить их?

— Да, но это может зависеть от того, что Он, преисполнившись гнева Отца своего, чей гнев отличается от нашего, людского гнева, использовал ровно столько насилия, сколько требовалось. Он действительно изгнал торговцев из храма. Ему не нужно было их убивать, это как брат Гильберт...

— Ну вот! Мы возвращаемся к тому же, — резко прервал его отец Генрих, но за своей маской строгости внутренне улыбнулся тому, что Арну внезапно и в общем-то чисто случайно удалось найти наиболее исчерпывающий аргумент в пользу своего первоначального утверждения, что брату Гильберту нужно было применить ограниченное насилие, проще говоря, повести себя, подобно Иисусу в храме.

— Разве Иисус бранился на солдат? Проклял ли он их за то, что они были солдатами? — спросил отец Генрих приглушенным голосом.

— Насколько я знаю, нет... — задумался Арн. — Это как с монетой, дай кесарю кесарево, а Богу... что-то в этом роде. И, мне кажется, в Евангелии от Луки, 3:14 написано примерно то же самое: "Спрашивали его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем". Если только воины ведут себя, как честные люди, когда они уже не воины, — тогда ведь нет ничего плохого в том, чтобы быть воином?

— Верно! А что делают воины?

— Они убивают людей. Как те рыцари, которые прибыли сюда после твоего письма, святой отец. Но рыцари и короли живут в мире грешников, что у них общего с нами?

— Твой вопрос очень интересен, сын мой. Ибо ты спрашиваешь буквально следующее: есть ли ситуация, в которой подобные тебе или мне могли бы убить? Я вижу, ты сомневаешься, и, прежде чем ты скажешь какую-нибудь глупость, в которой потом раскаешься, я отвечу тебе. Есть одно исключение. Господь наш по своей милости считает, что мы не должны убивать других детей Божьих, ни римских, ни датских воинов. Но есть народ, на который запрет Господа не распространяется, и я думаю, ты можешь догадаться, что это за народ?

— Сарацины! — быстро ответил Арн.

— Снова верно! Ибо сарацины — это наиболее гнусный род, приведенный на землю дьяволом. Они не люди, они — дьяволы в человеческом облике, они не колеблясь насаживают христианских младенцев на острия своих копий, жарят их над огнем, а потом едят, они известны своим распутством и безудержным пьянством, они постоянно одержимы грехом содомским и совокупляются с животными. Они — мразь, и каждый убитый сарацин угоден Богу, а тот, кто убивает сарацин, совершает священный акт и потому ему открыта дорога в рай!

Отец Генрих все больше загорался гневом по мере того, как описывал мерзость сарацин, а Арн во время его рассказа все больше вытаращивал глаза. То, что он слышал, не укладывалось в его сознании, он не мог себе представить, как эти мерзкие твари едят зажаренных христианских младенцев, насадив их на острия копий, не мог понять, как вообще эти дьяволы могут иметь человеческий облик.

Но ему легко было понять, что убийство этих исчадий ада является богоугодным делом, даже для монастырской братии. Он также сделал вывод, что существует огромная разница между датскими разбойниками, занявшимися грабежом на свою погибель, и сарацинами. В одном случае заповедь "Не убий" действовала без исключений. В другом — все было наоборот.

Правда, здесь в Скандинавии в этом простом и ясном выводе было мало практического смысла.


* * *

За годы, когда Арн не мог заниматься пением, он изменился, как изменилась и его работа. То время, которое он раньше проводил бы с братом Людвигом и хором — несколько часов ежедневно, — теперь он отдавал брату Ги на берегу моря. То т быстро научил его вязать сети, ловить рыбу и управлять маленькими суденышками, как это делали в его родных краях; на всякий случай брат Ги позаботился и о том, чтобы Арн научился плавать и нырять.

У брата Гильберта он стал теперь не только учеником, но и работником. В кузнице ему поручали все более тяжелую работу, и его руки крепли почти столь же быстро, как увеличивался его рост. Он мог выполнять обычные кузнечные работы и был способен выковать хорошие вещи на продажу; только в том, что касалось ковки мечей, он еще сильно отставал от брата Гильберта.

Две кобылы, Хадия и Айша, принесли по три жеребенка каждая, а Шамсин превратился в столь же сильного жеребца, как и Назир. Ухаживать за конями из Святой Земли также входило в обязанности Арна, он должен был объезжать новых жеребят и смотреть за тем, чтобы Назир и Шамсин стояли каждый в своем загоне и не скрещивались с северными кобылами.

Однако надежды брата Гильберта на то, что кони из Святой Земли принесут много серебра, пока оправдывались слабо. Датские стурманы, приезжавшие в монастырь для того, чтобы купить себе новые мечи и травы для своих женщин, рассматривали чужеземных лошадей с подозрением. Они считали, что эти животные слишком тощие и слабые. Сперва брату Гильберту трудно было воспринимать подобные заявления всерьез — он думал, что с ним просто шутят. Когда же он понял, что варвары говорят серьезно — те даже иногда с гордостью подводили к нему своих собственных коней, чтобы показать, как должны выглядеть настоящие лошади, — он очень огорчился.

Наконец по случайному стечению обстоятельств брат Гильберт придумал один трюк, который прекрасно срабатывал, но заставлял его мучиться угрызениями совести. Когда один из этих данов привел свою толстую и упрямую северную лошадь и среди прочих ее достоинств по сравнению с "тощими" назвал резвость, брата Гильберта тут же осенила гениальная идея. Он предложил доблестному датскому рыцарю скакать наперегонки к морю и обратно, сказав, что на одном из новых коней поедет всего лишь маленький мальчик из монастыря. И если рыцарь придет первым, ему не нужно будет платить за только что купленный меч; разумеется, для светского человека было бы большим искушением поставить какое-нибудь условие: например, в случае проигрыша датский рыцарь обязуется что-либо купить, скажем лошадь. Но игра на деньги является тяжким грехом. Только что заключенное пари не было азартной игрой, поскольку его результат был предрешен.

Притворяться, что это не так, разумеется, тоже грешно, однако в меньшей степени, чем играть на деньги, и брат Гильберт сам наложил на себя наказание на предстоящей неделе.

Арн, вытаращив глаза от удивления, узнал, что ему нужно будет на самом Шамсине скакать наперегонки с жирным стариком на кляче, которая выглядела под стать своему хозяину. Арн с трудом верил своим ушам, но повиновался. Когда два участника состязания уже были у монастырской ограды, Арн, волнуясь, спросил у брата Гильберта по-латыни, хотя они всегда разговаривали между собой по-французски, должен ли он скакать в полную силу, или же ему следует ехать тихо, чтобы похожая на колбасу лошадь могла за ним поспевать. Странно, но брат Гильберт строго приказал ему скакать в полную силу.

Арн вернулся к монастырю тогда, когда датский рыцарь как раз успел проехать половину назначенного пути и разворачивался на берегу.

После этого некоторые стурманы из Рингстеда, которые забавлялись тем, что скакали наперегонки и заключали пари на деньги, обнаружили, что у худых кляч из Витскеля есть по крайней мере одно полезное качество. Слухи об этом распространились до Роскилле, и вскоре лошади из Школы Жизни начали приносить много денег.

Упражнения, которые брат Гильберт отрабатывал теперь с Арном, касались уже не равновесия и скорости, а гораздо более мелких деталей. Они занимались примерно по часу в день в одном из загонов для жеребцов, заставляя коней скакать вокруг особым образом, пятиться назад, вставать на дыбы и поворачиваться в воздухе, двигаться из стороны в сторону и вперед или назад одновременно; они учили лошадей, какие сигналы означают удар передними копытами и одновременный прыжок вперед или удар задними ногами и последующий скачок в сторону. Эти занятия нравились Арну, когда все шло как задумано, но иногда ему было скучно. По крайней мере, во время обязательных упражнений. Свободные упражнения, когда можно было тренироваться с деревянными мечами или копьями, были гораздо более увлекательными.

Пешие упражнения стали значительно сложнее и касались в основном ударов и парирования мечом; Арн уже давно использовал настоящий стальной меч. Поскольку брат Гильберт очень редко хвалил Арна и чаще ругал его и, кроме того, Арн никогда не видел другого человека с мечом в руке, кроме брата Гильберта, юноша был свято убежден в том, что он никуда не годный воин. Но Арн не сдавался и продолжал трудиться на благо Господа и в этой области. Ведь отчаяние — тяжкий грех.

Совершенно иначе обстояло дело на берегу моря, у брата Ги. Ему пришлось оставить свою мечту — приучить данов вокруг Лимфиорда есть мидии. Разведение мидий сильно сократилось по сравнению с первоначальными масштабами и было направлено только на то, чтобы удовлетворить потребности провансальских поваров в Школе Жизни.

Задачей брата Ги было не увеличение доходов Школы Жизни, а распространение благ цивилизации, и он должен был делать это, подавая хороший пример. Цель его работы была примерно той же, что и у братьев, занимавшихся сельским хозяйством, — не продавать, а в первую очередь учить. Но с мидиями он потерпел крупное поражение, пытаясь распространить знание об их пользе.

Однако в том, что касалось рыболовных снастей и строительства лодок, дело шло значительно лучше. Когда брат Ги увидел, как выглядят остроги жителей Лимфиорда, какие у них прямые наконечники, он отправился к брату Гильберту и заказал ему несколько острог с крючками на концах, которые потом раздарил. Обнаружив, что местные жители ловят рыбу в фиорде только неподвижными снастями, он начал делать переносные сети и донки. Различие между его сетями и сетями жителей Лимфиорда заключалось прежде всего в подвижности, достигаемой за счет большего размера петель и более тонкого материала.

Всего лишь за год Арн овладел искусством вязать сети, и, по словам брата Ги, их можно было принять за сети, сделанные настоящим бретонцем. Для Арна эта работа была нетрудной, но однообразной.

Вскоре все шло примерно так, как наметил брат Ги. Жители Лимфиорда стали приходить из близлежащих селений, чтобы с любопытством, а сначала и с некоторой долей недоверия посмотреть, как можно использовать подвижные снасти, а брат Ги, разумеется, в духе христианского учения был готов поделиться своими познаниями, используя Арна в качестве переводчика.

Брат Ги то и дело оставлял Арна одного у лодочного сарая, когда сам отправлялся с датскими рыбаками в море, чтобы, например, показать им, как расставлять снасти с движущейся лодки. Учиться вязать новые сети приходили только женщины, как молодые, так и старые, поскольку это занятие считалось в окрестностях Лимфиорда женским уделом.

И получилось так, что Арн, чей опыт общения с женщинами ограничивался видениями во время вечерних молитв, когда он молился за упокой души матери, теперь каждый день оказывался в женском окружении. Сперва все они, и молодые и старые, смеялись над длинным юношей с сильными руками, который, краснея и заикаясь, все время смотрел в землю, показывая им свою бритую макушку, а не голубые глаза.

В теории Арн знал, как должен вести себя учитель, поскольку у него самого было много учителей. Но то, что, как ему казалось, он знает о науке преподавания, совсем не соответствовало тому, что ему приходилось испытывать теперь, когда его ученицы не проявляли должного послушания и почтения. Они шутили и смеялись, а пожилые женщины даже могли иногда нескромно погладить его по голове.

Но он только стискивал зубы, напоминая себе, что у него — задание, которое следует исполнять со всей ответственностью. Через некоторое время он решился иногда поднимать глаза, и взгляд его неизбежно останавливался на их грудях под легкими летними сорочками, на их шаловливых улыбках и любопытных глазах.

Ее звали Биргитга, и у нее были густые медно-рыжие волосы, заплетенные в косу. Ей было столько же лет, сколько и Арну, и она часто просила, чтобы он заново показал ей то, что, как он знал, она уже умеет. Когда он садился рядом с ней, то чувствовал тепло, идущее от ее бедер, и, когда она притворялась неловкой, он брал ее руки в свои, чтобы показать, как нужно вязать и плести.

Арн не понимал, что стал теперь грешником, и потому то, что происходило, лишь через некоторое время стало известно отцу Генриху. Но тогда было уже слишком поздно.

Биргитга была самым красивым существом, виденным Арном в жизни, за исключением, может быть, Шамсина. Она снилась ему по ночам, и он просыпался, запятнанный семенем. Он стал мечтать о ней днем, во время работы. Когда брат Гильберт однажды дал ему пощечину за то, что он не успел правильно выполнить упражнение, он даже не понял, что произошло.

Как-то Биргитга попросила его принести из монастыря какую-нибудь траву, пахнущую, как мечта, и он предположил, что речь идет либо о лимонной мяте, либо о лаванде. Короткий вопрос, украдкой заданный брату Люсьену, быстро определил выбор: сам не понимая, какой огонь он разжигает, брат Люсьен рассеянно пробормотал, что все женщины словно помешаны на лаванде.

Сперва Арн лишь иногда, тайком, брал с собой несколько веточек. Однажды, когда никого не оказалось поблизости, она быстро поцеловала его в лоб, и он полностью потерял разум. На следующий день Арн прихватил уже целую охапку лаванды, с которой Биргитга тут же убежала домой, счастливо щебеча. Он смотрел вслед ее быстрым босым ногам, из-под которых летел песок.

Вот в таком виде, тоскующим, с отсутствующим взглядом и открытым ртом, и увидел своего юного ученика брат Ги. Мечтам был положен конец.

Ибо одновременно с этим брат Люсьен, к своему глубокому замешательству, обнаружил необъяснимые потери в запасах лаванды.

Арна наказали, посадив на две недели на хлеб и воду, причем первую неделю он должен был провести в одиночестве, чтобы осознать свой грех и молиться. Поскольку у него не было собственной кельи и он спал вместе с другими послушниками, его поместили в свободную келью в той закрытой части монастыря, где жили братья. С собой ему разрешили взять только Священное Писание, самый старый и зачитанный экземпляр, и ничего более.

Один из своих больших грехов он мог понять, а второй — нет. Сколько бы ни пытался, сколько бы ни молил Святую Деву о прощении.

Он украл лаванду, это было конкретно и понятно. Лаванда была весьма популярным товаром за пределами монастыря, и брат Люсьен с выгодой ее продавал. Арн просто ошибся в отношении того, что было gratia, то есть бесплатно — как обучение искусству вязать сети, — и того, что приносило доходы — как мечи брата Гильберта или растения брата Люсьена, хотя некоторые растения тоже были бесплатными, например ромашка.

Отец Генрих принял это во внимание. Хотя кража оставалась кражей, то есть неслыханным нарушением устава монастыря, она произошла по юношескому недомыслию. Отец Генрих также тщательно изучил мнение брата Ги о том, что случилось. Все закончилось выговором в адрес брата Ги, поскольку он очень несерьезно отнесся к заблуждениям Арна и стал путано объяснять, что если бы отец Генрих сам видел девушку, то все случившееся не показалось бы ему столь невероятным. Этого брату Ги не следовало говорить, в чем он вскоре и убедился.

Второй и более тяжкий грех Арна заключался в том, что он почувствовал искушение. Если бы он был братом, принятым в орден, то в качестве наказания ему пришлось бы провести полгода на хлебе и воде и работать, убирая кухонные отбросы и нечистоты.

Насколько легко было Арну в одиночестве осознать свой грех, заключавшийся в краже лаванды, — грех, в котором он без труда мог бы искренне раскаяться, — столь же тяжело ему было понять, почему мечтать и тосковать о Биргитте — грех более серьезный, чем кража. От этого невозможно удержаться. Не помогали ни власяница, ни ночной холод в келье, ни жесткое деревянное ложе без овечьей шкуры или покрывала. Лежа без сна, он видел ее перед собой. Если ему удавалось уснуть, ему грезилось ее веснушчатое лицо с карими глазами или ее босые ноги, бегущие быстро, словно маленькая козочка по песку; кроме всего прочего, когда он засыпал, его тело вело себя самым постыдным образом. Утром, когда кто-либо из братьев, не говоря ни слова, ставил в его келью ведро с ледяной водой, он был вынужден прежде всего окунать туда свой стыд.

И когда ему нужно было посвятить себя чтению Священного Писания, словно сам дьявол открывал перед ним места, которые ему не следовало читать. Он настолько хорошо ориентировался в Библии, что пытался открывать страницы наугад, с закрытыми глазами. И все равно натыкался на нечто подобное:

Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением. [1]

Как ни пытался Арн использовать свои познания в чтении и толковании слова Божия, он не мог отождествить любовь с грехом. Как может быть грехом эта сила, о которой сам Бог Отец говорит как о благословении, которая настолько сильна, что ее нельзя утопить в океане, и которую ни один человек, сколь бы он ни был богат, не в состоянии купить за деньги, сила, которую невозможно преодолеть, как саму смерть?

Когда началась вторая неделя наказания на хлебе и воде и Арну было позволено говорить, к нему пришел отец Генрих, чтобы попытаться объяснить распаленному юноше, что же такое любовь. Разве не описал это кристально ясно сам святой Бернард?

Человек начинает с того, что любит самого себя. Следующий шаг заключается в том, что человек учится любить Бога, однако по-прежнему ради себя, а не ради Бога. Затем человек учится истинной любви к Богу, но уже не ради себя, а во имя Бога. Наконец, человек учится любить человека, но только во славу Господа.

В этом процессе развития cupiditas, или влечение, лежащее в основе человеческих желаний, обуздывается и переходит в caritas, все низменные желания исчезают, и любовь становится чистой. Все это просто, не правда ли?

Арн неохотно согласился — он, как и почти все остальные в Школе Жизни, был хорошо знаком с текстами Бернарда из Клерво. Но насколько понимал Арн, должны существовать два вида любви. Он ведь вправду любил отца Генриха, брата Гильберта, брата Люсьена, брата Ги, брата Людвига и других. Он мог без колебаний взглянуть своими голубыми глазами в карие глаза отца Генриха, и он знал, что отец Генрих может заглянуть ему в душу.

Но это не может быть всей правдой. И внезапно, не в силах остановиться, он процитировал большой отрывок из Книги Песни Песней.

Так что же здесь имел в виду Бог? И о чем говорил Овидий в текстах, которые Арн нечаянно прочитал еще будучи маленьким? Разве в некоторых отношениях не напоминали слова Овидия слово Божье?

После своей вспышки Арн устыдился и опустил голову. Никогда раньше он не вступал в столь непримиримый спор с отцом Генрихом и потому ожидал, что сейчас справедливо последует еще одно двухнедельное наказание на хлебе и воде. Он ведь показал себя пропащим грешником.

Но реакция отца Генриха была совершенно иной, казалось, он скорее обрадовался тому, что услышал, хотя, разумеется, не мог разделить точку зрения Арна.

— Твоя воля сильна, твой разум по-прежнему свободен и иногда необуздан, как некоторые из тех лошадей, которых ты объезжаешь, уж поверь мне, — задумчиво сказал отец Генрих. — Это хорошо, потому что больше всего на свете я боялся, что нарушу твою свободную волю и ты не поймешь волю Господа в тот день, когда Он призовет тебя. Это во-первых. А во-вторых, обратимся к тому, в чем ты ошибаешься.

Объяснение отца Генриха было очень спокойным. Истинно то, что Бог вселил в человека libido, которое не является постыдным и о котором говорит, например, Песнь Песней. Божественный замысел заключается, вероятно, в том, что люди должны заполнять землю, и не случайно действия, связанные с этой обязанностью, приятны. И в границах благословленного Богом супружеского союза, заключенного с целью зачать детей, это влечение является богоугодным, а вовсе не грехом.

Арн тут же сделал нелепый вывод, что мужчина или женщина должны ждать до тех пор, пока не найдут того, кого они полюбят, а после этого их либидо должно благословиться супружеством. Отца Генриха очень развеселила эта причудливая мысль.

Но Арн все равно не сдавался, поощряемый неожиданно хорошим расположением духа отца Генриха. Ибо, аргументировал Арн дальше, если любовь сама по себе, то есть такая любовь, о которой говорится в Песни Песней, является не злом, а, наоборот, при определенных условиях богоугодным делом, почему она запрещена служителям Господа? Короче говоря, как может любовь быть тяжким грехом, заслуживающим воды, хлеба и власяницы, если ее зарождение в человеке одновременно является благословением?

— Н-да, — сказал отец Генрих, очевидно пораженный постановкой вопроса. — Прежде всего, разумеется, необходимо различать высший и низший миры. Следуя Платону, мы принадлежим к миру высшему, это теоретическая предпосылка, но мне кажется, что тебе нужно больше подробностей. Представь себе все зеленые луга вокруг Школы Жизни, подумай обо всех травах и плодах брата Люсьена и о знании, которое он доносит до ближних наших, подумай об искусстве брата Гильберта ковать мечи и разводить коней или о рыбном хозяйстве брата Ги. Обрати внимание, что я не использую метафоры. Ты представил себе все это? Тогда что это означает?

— Мы делаем добро ближнему своему. Как Господь всегда является нашим пастырем, так и мы, по крайней мере иногда, можем быть пастырями для людей. Мы даруем им лучшую жизнь через наши знания и наш труд. Ты это имеешь в виду, святой отец?

— Да, сын мой, именно это я и имею в виду. Мы — словно светоч Божий среди тьмы, кстати, кто это сказал?

— Святой Бернард, разумеется.

— Да, разумеется. Мы испытываем неизвестность, мы укрощаем природу, мы новым способом закаляем сталь и находим панацею от болезней, мы делаем так, что хлеба хватает для многих. Это то, что мы делаем чисто практически, а кроме этого, так же, как мы сеем пшеницу, мы еще распространяем знание о слове Божьем и о том, как его следует понимать. Ты пока со мной согласен?

— Да, конечно, но как можно, — начал Арн, переполняемый чувством противоречия. — Святой отец, но что, если я снова задам тебе совершенно конкретный вопрос? Прости меня за мою дерзость, я понимаю все, что ты сказал о наших трудах праведных. Но почему тогда братья ордена никогда не могут наслаждаться радостями любви? Если любовь — благое дело, то почему именно мы должны от нее воздерживаться?

— Это можно объяснить на двух уровнях, — сказал отец Генрих, которого, казалось, по-прежнему забавляют размышления ученика. — Наше высокое призвание, наш труд в качестве наиболее усердных служителей Бога на земле имеет свою цену. И цена эта такова, что мы должны посвящать служению Господу всю нашу душу и тело. Иначе мы никогда не смогли бы создать ничего надежного. Только представь себе, что в каждом углу будут жены и дети братьев! На что это будет похоже? Половина нашего времени будет уходить не на то, для чего мы предназначены. Мы начали бы заботиться о своем имуществе, наши дети получали бы после нас наследство, подумай только! Таким образом, наше обещание жить в бедности выполняет ту же функцию, что и обет безбрачия. Мы ничем не владеем, а то, что мы сделали, после нас унаследует церковь.

Арн молчал, погруженный в раздумья. Он видел логику в объяснении отца Генриха, и он был благодарен ему за то, что тот объяснял все на практических примерах, не углубляясь в теории Платона и святого Бернарда о человеческих душах. Но юноша все равно не был удовлетворен, у него сохранялось чувство, что недостает какого-то логического звена, например, можно задаться вопросом, почему столь ужасно пролитие семени. Может, это своего рода духовное обжорство? Или то, что отвлекает мысли от Бога? Краснея, он признал, что, занимаясь этим, невозможно одновременно думать о Боге.

Когда отцу Генриху показалось, что Арн понял и по крайней мере частично принял простое объяснение, которое было ему дано, он, заметно оживившись, решил, что до конца недели юноша должен искупать свой грех на кухне, у провансальских поваров, при этом оставаться по-прежнему на хлебе и воде, что будет для него суровым испытанием, но послужит укреплению его духовных сил.


* * *

На кухне работа кипела дни напролет. Братья, работавшие в поле, на скотных дворах, в кузницах, столярных мастерских, прядильнях, те, кто подковывал лошадей и обжигал кирпич, разводил овец или пчел, те, кто трудился в саду или огороде, — все приходили домой на вечернюю молитву, отдыхали от работы ночью и, кроме того, располагали временем для чтения. Однако на кухне работа затихала только на два часа в сутки — после всенощной, когда гасли огни, вокруг царила чистота и наступала тишина. Но задолго до рассвета все начиналось снова, прежде всего с выпечки хлеба. После этого кухня наполнялась братьями и послушниками. Самыми напряженными были часы перед дневной трапезой, когда одновременно и в спешке работали десять монахов и послушников. Каждый день нужно было накормить от пятидесяти до шестидесяти ртов, в зависимости от того, сколько братьев в данный момент находилось в отлучке и сколько было в монастыре гостей. В кухне безраздельно господствовал брат Ругьеро из Нима, которому помогали два его собственных брата Каталан и Луис; они еще не стали членами ордена, — возможно, потому, что у них никогда не оставалось достаточно времени для занятий.

В тот день, когда на кухню пришел помогать Арн, готовили обед из баранины. Арну пришлось прежде всего отправиться к пастухам, забрать двух ягнят и привести их на скотобойню, которая находилась рядом с кухней. Это вовсе не означало, что еду будут готовить именно из этих животных. Два ягненка, заколотые десять дней назад, уже достаточно провисели и были готовы к употреблению, и на их место в холодном хранилище рядом с большой кухней нужно было повесить двух только что заколотых ягнят, которых, в свою очередь, можно подавать на стол через десять дней. Только варвары едят мясо, которое не отвиселось.

Арну не нравилось вести двух беспомощных ягнят на бойню. Он накинул им на шеи кожаный ремень и тихонько тянул за собой, отпуская, когда они останавливались, чтобы сорвать травинку, которая казалась им особенно вкусной. Ему пришли на ум соответствия из Священного Писания, изображающего именно такие отношения между добрым пастырем и его стадом; правда, сейчас его трудно было назвать добрым пастухом.

Когда он привел животных на скотобойню, хмурый послушник тотчас же подвесил их за задние ноги на большие крюки и перерезал им глотки. Пока из животных уходила жизнь, а белки их глаз в страхе закатывались, послушник взял камышовую метлу и открыл деревянный люк, чтобы смыть кровь с кирпичного пола в подземную трубу. Когда это было сделано, к нему присоединился еще один послушник, и, орудуя ножами, они быстро разделали туши ягнят.

Арн тут же понес две еще теплые шкуры в дубильню, а внутренности — на очистку, а потом отправился в погреб со льдом, чтобы взять новые куски для хранилища, в котором пронумерованные тушки уже висели самыми последними в длинном ряду телят, поросят, коров, уток и гусей. Куски льда нужно было положить у желоба в середине хранилища, чтобы вода от таяния могла стекать по специальному сливу. Внутри было темно и холодно, Арн дрожал, обрызгивая пористые кирпичные стены водой. Помещение было высоким, а на самом верху находились маленькие отверстия, пропускавшие свет: через них улетучивались и все нечистые испарения от мяса.

Когда он вошел в большую кухню, отвисевшиеся бараньи туши были уже разрезаны и помещены в чан с оливковым маслом, чесноком, мятой и разными пряностями из Прованса, а огонь в больших печах начинал разгораться. Мясо будет готово, когда оно поджарится и достаточно пропитается маслом и пряностями. Лопатки и остатки тушек разрезали на кусочки и положили в большие железные котлы. На ужин будет бараний суп с корнеплодами и капустой, а на десерт — немного черешни с медом и жареными орехами. К бараньему жаркому подадут белый хлеб, оливковое масло и свежий козий сыр.

В Школе Жизни не пили вино каждый день, но это было связано не с уставом, а со сложностями в доставке вина из Бургундии в Скандинавию. Только брат Ругьеро обладал правом решать, когда к трапезе будет подаваться вино, а когда вода. Теперь он счел, что к запеченной баранине лучше всего подойдет вино, и Арн был отправлен в винные погреба за бочонком. Ему строго наказали брать из дальнего конца погреба, где стояло самое старое вино — его всегда пили именно в таком порядке, — и напомнили, как именно помечен нужный бочонок. Однако Арн все равно вернулся не с тем бочонком, и ему была прочитана лекция о том, что принесенное им вино может сгодиться для причастия, но не для христианской трапезы — грубая шутка, которая смутила юношу. Арну пришлось снова отправиться в погреб.

Когда ужин был подан и все отправились есть, Арн вернулся в кухню и зачерпнул ковшик воды из чистого питьевого источника, который проходил прямо через кухню, не смешиваясь с потоком грязной воды из лаватория. Он попил холодной воды, наслаждаясь ею, словно даром Божьим. Затем прежде чем съесть кусок белого хлеба, прочитал особенно длинную, предшествующую еде, молитву.

Он не чувствовал ни голода, ни зависти к братьям. Это всего лишь обычная трапеза, похожая на другие в Школе Жизни. Закончив есть, он стал убираться, присматривая за большими котлами, в которых готовилась пища для следующей трапезы.

После всенощной нужно было тщательно вымыть всю кухню и убрать отбросы — либо слить их в канаву для смыва нечистот, по которой они попадали в ручей, а потом в фиорд, либо выбросить их на большую кучу компоста в крапиве за кухней. Брат Люсьен очень тщательно следил за тем, как собирается компост, потому что в его работе было важно постоянно удобрять землю.

Когда Арн заканчивал эту работу, у него оставалось на отдых всего два часа до начала хлебопечения. Но он так долго работал в жару кухни, что никак не мог заснуть.

Стояло прохладное лето, в воздухе уже ощущались первые запахи осени. Ночь была тихой и звездной, на небе сиял полумесяц.

Арн сидел на каменной лестнице, ведущей в большую кухню, и смотрел на звезды. Его мысли бродили между тяжелой дневной работой, сильными запахами в кухне и утренним разговором с отцом Генрихом. Он чувствовал — что-то важное о любви по-прежнему остается для него непонятным.

Потом он пошел к загону и позвал Шамсина. Жеребец громко фыркнул, услышав условный сигнал, и тут же подбежал к Арну мягкой рысью, высоко поднимая ноги. Шамсин все еще оставался молодым жеребцом, но он заметно подрос, и его масть изменилась с детски-молочной на переливчатую серо-белую. В свете луны он казался отлитым из серебра.

Сам не понимая почему, Арн обвил руками сильную шею жеребца, стал обнимать и гладить его и, наконец, заплакал. Грудь его переполняли чувства, непонятные ему самому. — Я люблю тебя, Шамсин, я так люблю тебя, — прошептал он, и слезы его струились ручьем. Он понял, что думает о чем-то греховном и запретном, чего сам не мог объяснить.

Впервые за всю жизнь он решил, что есть нечто, в чем он никогда не сможет исповедаться.