"Nevermore" - читать интересную книгу автора (Шехтер Гарольд)

Эдгар Аллан По считается по праву родоначальником детектива. В самом деле, к середине XIX века литература была готова к появлению нового жанра: грамотная публика хотела сказок, предпочтительно — страшных, городской фольклор все чаще обращался к темам насилия, а развившееся книгопечатание позволяло авторам прилично зарабатывать на «сенсационных повестях». Оставалось смешать ингредиенты по рецепту. Сделать это выпало американскому критику и поэту-романтику, эмоционально неустойчивому и вечно бедствующему Эдгару По. Его раздирали два, казалось бы, взаимоисключающих стремления: склонность к кошмарному и мистическому — и стремление к сияющему свету чистого разума. Так появился классический и любимый всеми текст — «Убийство на улице Морг».

Современный американский исследователь романтизма XIX века Гарольд Шехтер — фигура, напротив, вполне уважаемая и академическая. В нем вряд ли можно заподозрить человека, увлеченного какой-то бесовщиной, но ценят его в литературном мире не за лекции для студентов. Он написал ряд документальных книг о «выдающихся» преступниках и маньяках прошлого, которые уже стали в США классикой «нон-фикшн», а также в высшей степени примечательную серию детективных триллеров, где главный сыщик — не кто иной, как сам родоначальник жанра Эдгар Аллан По. Причем сделал это Шехтер настолько хорошо, что удостоился официальной похвалы единственной наследницы Эдгара По — его внучатой племянницы Анны По Лер.

Шехтер не просто сочинил истории, а тщательно их стилизовал — воспроизвел манеру изложения и язык первоисточников (правда, по его собственному признанию, несколько упростив), предоставил свои «версии» рождения признанных шедевров По, насытил тексты множеством намеков, отсылающих к известным творениям мастера. И — да, тем, кто внимательно читал Эдгара По, дал подсказки прямо в тексте.

Переводчик первой книги этой серии — романа «Nevermore», который вы держите в руках, — решил немного упростить задачу для вас, читатель, и некоторые намеки автора расшифровал в сносках. Но в остальном вам придется полагаться на самого Эдгара По — и посмотрим, удастся ли вам разгадать имя кошмарного убийцы раньше самого автора?

Максим Немцов, координатор серии

ГЛАВА 15

Одна загадка, таким образом, разрешилась: состав кровавой надписи, оставленной на месте расправы над беззащитной хозяйкой пансиона. Но это открытие нисколько не подвигало нас к окончательной разгадке дела, тайны которого, казалось, лишь усугублялись с каждым открытием. Что означала надпись «NEVERMORE»? Кто был ее автором?

Что сталось с престарелым, почти слепым, близким к инвалидности человеком, в чьей гостиной мы обнаружили эту странную — эту зловещую — надпись на сей раз?

Казалось очевидным, что Александр Монтагю пал очередной жертвой того же неведомого маньяка, который столь бесчеловечно зарезал Эльмиру Макриди. Ни один здравомыслящий наблюдатель не мог бы отрицать, что загадочное слово, пятнавшее стену гостиной, выведено кровью престарелого ее обитателя. Но в отличие от случая с хозяйкой пансиона, чье зверски изуродованное тело было оставлено напоказ с такой дерзостью — я бы даже сказал, с такой непристойностью, — на сей раз не оставалось никакой видимой приметы corpus delicti. Тело старика было, по-видимому, унесено с места убийства самим преступником, но с какой ужасной, макабрической целью — этого никто бы не сумел угадать.

Ближайшие полчаса наша небольшая компания — капитан Расселл, офицер Карлтон, полковник Крокетт и я — пребывали в гостиной, тщательно обыскивая скудно обставленную и сильно замусоренную комнату, но этот добросовестный обыск не снабдил нас и тенью улики, которая позволила бы постичь судьбу или местопребывание исчезнувшего старика.

Мы прошли по коридору и подвергли столь же пристальному изучению спальню — снова безрезультатно.

При проверке постельного белья полковник Крокетт обнаружил на нижней стороне старой перьевой подушки красновато-коричневые пятна, похожие на засохшую кровь, однако эта мета была столь незначительных размеров, что ее вполне можно было отнести на счет носового кровотечения.

Вообще же постель и матрас были так обильно перепачканы всеми видами пятен, от следов всевозможной пищи до признаков ночного недержания, что истинную природу каждого из них определить было бы затруднительно.

С выражением крайнего омерзения на лице первопроходец уронил вонючую подушку на кровать и испустил безнадежный вздох.

— Черт побери, никогда с такой ерундой не сталкивался! — воскликнул он. — Кто он хоть такой, этот Монтагю?

Капитан Расселл, перебиравший скудные пожитки пропавшего, хранившиеся в верхнем ящике шаткого комода, бросил через плечо:

— Пока что мы почти не располагаем информацией о нем. Из-за множества недугов он вел, по крайней мере в последние годы, когда переехал в этот дом, весьма уединенную жизнь. Верно, офицер Карлтон?

— Да, сэр, — подтвердил тот, опускаясь на колени перед очагом и вороша золу кочергой, как будто куча погасших угольев могла раскрыть ему тайну исчезнувшего старика. — Так я понял.

Пока мои товарищи занимались описанной выше деятельностью, я сосредоточил свое внимание на множестве пыльных томов, рассыпанных по всей комнате. Стоя в углу с тяжелым фолиантом, раскрытым на случайной странице, я оторвал от него взор и возвестил:

— В одном, по крайней мере, мы можем быть уверены, джентльмены: мистер Александр Монтагю, несомненно, был человеком с прекрасным образованием и тонким вкусом в области литературы.

— И как вы это вычислили? — спросил Крокетт.

— Мои выводы основаны на скрупулезном исследовании библиотеки, к которой по большей части сводится личное имущество Монтагю, а библиотека эта, в свою очередь, состоит из достаточно дорогих, хотя и плохо сохранившихся изданий великих английских драматургов, в том числе Марло, Драйдена[30] и, конечно же, бессмертного Шекспира. У меня в руках, к примеру, изданное в восемнадцатом веке редкое собрание мелодрам эпохи короля Иакова, включающее «Разбитое сердце» Джона Форда и «Белый дьявол» Уэбстера…[31] Разумеется, — продолжал я, — само по себе владение этими книгами может в определенных случаях означать лишь претензию на широкий интеллект, — допуская такую вероятность, я подразумевал своего покойного опекуна, угрюмого торговца Джона Аллана, чья библиотека была напоказ заполнена самыми дорогостоящими изданиями классических трудов, хотя сам он не брал в руки ничего солиднее бухгалтерской книги, — однако тома, находящиеся в этой комнате, за редким исключением заполнены рукописными примечаниями, чьим автором я вправе счесть самого Монтагю. Эти обширные маргиналии явно указывают на обостренную восприимчивость к сложным интеллектуальным и моральным темам, на возвышенное эстетическое наслаждение, кое он получал в процессе чтения.

— Весьма тонкое замечание, мистер По! — признал капитан Расселл.

— Благодарю вас! — ответил я. Захлопнув книгу, я поставил ее на место на письменный стол и, перейдя к одной из груд старых газет, которыми комната была завалена по периметру, я поднял верхнюю из этой стопки. То был, как я сразу увидел, выпуск «Ежедневной газеты Балтимора», датированный 21 октября 1809 года. Печатный листок был столь тонок — столь иссушен годами, — что, когда я поднял его к свету, края рассыпались желтой пылью, и тут же я ощутил сильный свербеж в синусах и фронтальной пазухе. Я пытался подавить это неприятное ощущение, но тщетно. Запрокинув голову, я несколько раз громко втянул в себя воздух, и напряжение разрешилось громоподобным чихом.

— Порох и пули! — вскричал пограничный житель. — Чуть уши не лопнули.

Я полез было за носовым платком, и в этот миг из моих ноздрей вырвался второй чих, громкостью и раскатом не уступавший первому.

Сочувственно поцокав языком, капитан Расселл сказал:

— Боюсь, у вас начинается сильный катар, мистер По!

— Это всего лишь реакция на нездоровую атмосферу помещения, — ответил я, хлюпая носом.

— Да уж, пованивает, — согласился полковник Крокетт.

Глаза мои уже начали обильно слезиться. Уронив рассыпавшуюся газету, я заявил:

— Джентльмены, боюсь, в нездоровом воздухе этой комнаты есть нечто, к чему моя респираторная система оказалась до крайности чувствительна, а посему я полагаю за лучшее вернуться в свое скромное жилище, где я смогу с большей пользой применить свою энергию и в нерушимом спокойствии осмыслить все те многообразные загадки, с которыми мы столкнулись.

Капитан Расселл приблизился ко мне, пожал мне и руку и торжественно заявил:

— Мы высоко ценим вашу помощь в этих тревожных и печальных обстоятельствах, мистер По!

Я принял эту дань с легким поклоном.

— И передайте двум вашим славным девочкам, — добавил полковник Крокетт, — что мне очень жаль насчет сегодняшнего вечера, но если они не против, я бы зашел к ним завтра, и ни ад, ни потоп не остановят меня!

— Полагаю, это означает, что вы намерены отложить свой отъезд? — переспросил я покорителя границ.

— Выходит, так.

— Но как же прочие ваши обязательства?

— Вот что, — заявил Крокетт, упирая в бока кулачищи. — Вы, видать, не все про меня знаете. От трех вещей Дэви Крокетт не уходил никогда: от драки, от друга в беде и от незаконченного дела!

Я собирался сразу же вернуться к себе домой, укрыться от всех отвлекающих моментов — тогда я сумел бы сосредоточить всю мощь своих рациональных способностей на представившихся ним тайнах, — однако остановить умственную деятельность до тех пор, пока я не достигну своего жилища, оказалось невозможным. Едва я вышел на сумеречную улицу, как мой сверхвозбужденный мозг уже начал свою работу, поворачивая различными гранями это загадочное дело.

Даже если другие выводы пока отсутствовали, странное исчезновение Александра Монтагю, вновь отмеченное непостижимой надписью «NEVERMORE», убедительно доказывало, что Роджер Ашер не был повинен в убийстве Эльмиры Макриди. Та же рука, что оставила кровавую надпись в спальне первой жертвы, несомненно, вывела это слово и в комнате Монтагю. И то не была рука Роджера Ашера, ибо несчастный погиб страшной смертью за несколько дней до исчезновения Монтагю.

Разумеется, из того факта, что Ашер не был убийцей миссис Макриди, еще не следовало с необходимостью, будто всякая связь между его гибелью, убийством хозяйки пансиона и последовавшим за этим исчезновением Александра Монтагю отсутствует, но эта связь пока оставалась совершенно неясной, тем более что мы не располагали сколь-нибудь удовлетворительными сведениями о прошлом бесследно пропавшего старика.

Беглый взгляд на рассыпанные по полу в спальне Монтагю тома убедил меня лишь в том, что он был чрезвычайно начитанным человеком — по крайней мерс, в пору, предшествовавшую старческому упадку зрения. Однако, по-видимому, вкус к чтению был им в последние годы утрачен. Рукописные пометки, обнаруженные мной в его книгах, с годами выцвели, а попавшийся мне в руки выпуск «Ежедневной газеты Балтимора» был по меньшей мере четвертьвековой давности. Желтизна и хрупкость остальных валявшихся в комнате изданий предполагала не меньшую их древность. Зачем Монтагю хранил эти не имеющие никакой ценности бюллетени — то была загадка не менее головоломная, чем вообще свойственное определенному роду людей упрямое нежелание расставаться с любым своим имуществом, сколь бы ничтожным и преходящим оно ни было.

С тех пор, как мне сообщили имя пропавшего, я все пытался сообразить, почему оно показалось мне знакомым, но сколько ни ломал себе голову, не мог припомнить обстоятельств, при которых я ранее с ним сталкивался. Теперь же, направив свои стопы к дому, я решил поощрить свою память, повторяя про себя это имя: Александр Монтагю, Александр Монтагю. Но все тщетно.

До такой степени был я поглощен этим интеллектуальным усилием, что почти не замечал окружающего пейзажа, как вдруг пронзительный порыв ветра, острая смесь морских ароматов, донесся из гавани, и я, очнувшись, осознал, что забрел в те трущобы, где всего неделю назад полковник Крокетт схватился в достопамятном единоборстве с пресловутым Гансом Нойендорфом.

Это воспоминание пронизало меня дрожью страха, охватившего каждую частицу моего бытия. Невероятные события последних дней, начиная с нашего приезда в дом Ашеров, изгнали из моего сознания всякую мысль о Нойендорфе. Теперь же явственное воспоминание об этом жестоком и неукротимом злодее и о кровожадных угрозах, которые он, как мне стало известно, отпускал в мой адрес, волной нахлынуло на меня. Сердце дрогнуло, члены похолодели, грудь колебалась от внезапного приступа невыносимой тревоги!

К тому времени на город пала тьма. Улицы, несколько часов назад кишевшие прохожими, теперь почти обезлюдели. Ускорив шаги, я отчаянно пролагал себе путь через заброшенные проулки, по кривым улочкам, узким, извилистым проходам. И вдруг, когда я сворачивал за угол, меня пронзило безусловное — и безусловно жуткое — ощущение: за мной гонятся!

Читатели, склонные к излишнему скептицизму, могут заподозрить, что уверенность эта возникла исключительно из моего чрезвычайно возбужденного состояния ума, из тягостного беспокойства, порожденного внезапным воспоминанием об угрозе этого злодея, который, по словам Крокетта, обещал «пустить мою шкуру на ремень для правки лезвия».

Конечно, подобная игра фантазии относится к числу наиболее распространенных явлений число иллюзорной природы. Однако эта угроза ничего общего не имела с иллюзией. Настолько сильным — настолько ощутимым — было чувство, что меня преследуют, что возникнуть оно могло лишь из тех врожденных и примитивных инстинктов, кои продолжают действовать глубоко в душе даже наиболее цивилизованного человека, — инстинктов, заложенных в нас благосклонной природой, дабы предостерегать нас о надвигающейся смертоносной угрозе!

Одного взгляда через плечо было бы достаточно, чтобы подтвердить или рассеять мои подозрения. Но я не осмеливался ни на миг замедлить шаг даже ради одного быстрого взгляда — я стремительно мчался вперед, к Эмити-стрит, а незримый преследователь шел за мной по пятам, совсем близко, вплотную ко мне, и волосы у меня на затылке шевелились от ужаса!

Но вдруг прямо перед собой я увидел заветную цель своего пути. Задыхаясь, с громко бьющимся сердцем, я еще более ускорил шаги и достиг наконец — о, с каким почти безумным облегчением, едва ли смогу выразить! — порога своего дома. Лишь когда моя дрожащая рука сжала дверной молоток, я остановился, резко обернулся — и у меня вырвался вздох удивления, недоумения.

Помимо тощей, ободранной дворняги, которая брела по мостовой, останавливаясь порой, чтобы обнюхать камни на обочине, улица была совершенно пуста. Тщетно я напрягал зрение, всматриваясь во тьму, лежавшую за пределом круга от мерцающего уличного фонаря. Мой призрачный преследователь растворился во тьме.