"Сокол на запястье" - читать интересную книгу автора (Елисеева Ольга Игоревна)

II

— Ворота! Скорее закрывайте ворота!

— Солнце уже садится!

Чумазые пастухи, награждая пинками замешкавшихся коров, поспешно загоняли стадо за ветхие деревянные створки.

— Опускайте брус! Привалите с нашей стороны камнями!

Долговязый мужчина с клочковатой черной бородой привычно распоряжался на площади перед воротами. Широко расставив ноги и уперев костлявые руки в бока, он то и дело накидывался на односельчан с бранью.

— Дети воронов! Что вы делаете? Куда катите амфоры с вином? Они понадобятся нам в амбаре, чтоб пережить ночь! Клянусь чревом Матери, таких олухов как вы не найти по обе стороны пролива!

Староста был взбешен. Едва сдерживавшие страх крестьяне вели себя настолько бессмысленно, будто они каждую осень не переживали Дионисид.

— Лучшее, что мы можем сделать, мой господин, это не уводить животных в хлев. — обратился к нему мальчик-раб с бритой головой. Он пришел вместе с пастухами и теперь отгонял хворостиной хозяйских коз от общего стада. — Расположим коров, овец и свиней у частокола с внутренней стороны, как живое кольцо, зададим им корма, огородим переносными плетнями, они будут спокойны, — смело продолжал он. — Если менады ворвутся в деревню, они увязнут в скоте и не скоро доберутся до нас.

— Ты большой выдумщик, Тарик. — похлопал его по щеке староста. — Ступай домой и позаботься о козах. Тебя ведь никто не спрашивал.

Мальчик втянул шею. Хотя хозяин и не сердился, он явно был уязвлен — прекрасная мысль пришла не ему в голову.

На пороге просторного дома, выходившего на площадь, в центре деревни появился рослый юноша в черной тунике. Он беспокойно повертел головой, ища кого-то в стаде и вопросительно уставился на старосту.

— Где Белерофонт? Я тебя спрашиваю, Филопатр. Где жеребец моей матери?

— Не смотри на меня так! — взорвался староста. — Сейчас не время искать всех недостающих животных. Солнце садится!

— Но Белерофонт… Как можно было не заметить, что его нет?

— У пастухов много забот. — сухо оборвал юношу Филопатр. — Люди напуганы, разве ты не видишь? Многих животных не смогли собрать.

Юноша щелкнул пальцами.

— Откройте ворота. Я сам найду коня, раз эти олухи потеряли его на выпасе!

— Не сходи с ума, Элак! — рослая фигура старосты преградила ему дорогу. — За стеной опасно. Посмотри, — грязный палец Филопатра указал на зеленые гребни гор, залитые прощальным золотистым светом. — Скоро станет темно. Женщины давно ушли…

— Плевать! — Элак сжал кулаки. — Я не хочу, чтоб такую лошадь, как Белерофонт, разорвали на куски! Подумай сам, что станет с жеребцом, если на него набредет шествие менад.

— А что станет с тобой? — свистящим шепотом спросил Филопатр. — Воля твоя, но как староста этой деревни я до рассвета не открою ворота ни одной живой душе.

— Да как ты смеешь! — взревел юноша. — С кем ты говоришь? Я сын главной жрицы и стану править Доросом после тебя, грязная свинья! Неужели ты думаешь, что моя мать не остановит шествия, если встретит меня?

— Остановит, — сухо отозвался Филопатр, — Если будет помнить, кто ты и кто она…

— Господин мой, — ринулся к ногам Элака мальчик-раб, — простите нас. Мы упустили коня случайно, он побежал в лес за кобылой. Не ходите туда! Мы уже слышали флейты в горах. Не надо!

Элак отпихнул его сандалией.

— Если вы не желаете открыть мне ворота, я спущусь по веревке за стену. Белерофонт слишком дорогая лошадь, чтоб бросать ее там.

— Иди! — фыркнул староста, — Лезь через частокол, если надеешься обратно перескочить на своем Пегасе. Мать избаловала тебя без меры. Белерофонт стоил нам прошлогоднего урожая. Если твоя голова вместе с головой этой проклятой лошади окажется по ту сторону забора, мы только посчитаем это справедливым!

Элак решительно направился к частоколу и, вскарабкавшись по наваленным у ворот камням наверх, легко перемахнул за стену.

— Я пойду за ним, — немедленно воскликнул Тарик. — Можно, хозяин? — безрассудная храбрость сына жрицы восхитила мальчика. Он с надеждой уставился на старосту. — Я проскользну незаметно. А потом расскажу вам, что произойдет.

Увесистая затрещина обрушилась на затылок раба.

— Не докучай мне, сынок. — наставительно сказал Филопатр. — Элак высокомерен и глуп. Слепая любовь Алиды сделала его невыносимым. Он, как женщина, упивается собой. Ты же родился в низкой доле и должен думать о делах. Я просил тебя заняться козами!

Крестьяне поспешно загоняли скот в большие хлевы на дальнем конце деревни. Им некогда было раздумывать о безрассудном поступке Элака, тем более что рослая фигура юноши уже скрылась за частоколом.

— Несите вино и лепешки в амбар! — слышался голос Филопатра. — Да прихватите козьи шкуры, там не на чем сидеть.

Люди разбрелись исполнять приказание.

«Какая тупость», — с досадой думал Элак, стоя уже по внешнюю сторону ограды. Он надеялся, что его выходка вызовет хоть малую толику сочувствия в заскорузлых от непосильного труда душах односельчан. Но нет, они покорно разошлись по домам, чтоб с последним лучом солнца вновь собраться вместе в амбаре, привалить двери камнями и пить, заглушая страх, клубящийся за порогом.

Он не такой! Он нарушил все знаемые запреты, выскочив ночью Дионисид за ворота поселка. Он всегда хотел это сделать. Всегда хотел знать, куда уходят женщины близлежащих деревень после праздника урожая, когда, казалось бы, все жертвы принесены, а слова сказаны. Что они делают там в горах, и почему утром возвращаются такими… дикими? Их одежда разорвана, волосы растрепаны, тела исцарапаны и избиты, а глаза горят лихорадочным огнем. Они не чувствуют боли, никого не узнают и лишь просят пить. Потом они постепенно приходят в себя и на жалобы мужей отвечают лишь, что служат Великой Матери… что им самим не в радость…

«Да, не в радость!» — Элак свистнул. Он им не верил. Ни слову! Может быть потом, на второй-третий день после праздника, когда они лежат и стонут. Но не сейчас, не сейчас! Юноша видел, каким веселым и ярким уходил сегодня утром из ворот женский караван. Матери и сестры разоделись так, словно шли на свадебный пир, а не на кровавое побоище. Ленты, венки из виноградных лоз, платья, покрытые вышивкой от подола до плеч! Они ведь целый год готовят себе эти наряды, чтоб в одну ночь разодрать их по кустам и камням, гоняясь за горными козами и запоздавшими путниками!

С детства Элак отпаивал мать после подобных скачек. Алида дольше других пребывала в трансе, она ведь была главной жрицей Дороса. Никого из сельчан женщина не признавала отцом Элака. Говорила, что родила его от духа в горах. И хотя сын нес на себе явную печать иного мира, как бы он не упрашивал мать рассказать ему, что творится в Дионисиды на склонах гор, любящая нежная Алида сразу, как по волшебству, становилась холодной и замкнутой. «Нет, — был ее единственный ответ. — Или ты хочешь отказаться от пола? Тогда я отведу тебя в святилище Деметры и, если ты выживешь, все тайны женщин станут твоими». Это был слишком суровый приговор, и Элак смолкал. Ни один мужчина не мог видеть неистовства менад, кроме тех несчастных, кого охваченные буйством девы настигали в горах, но они уже никому ничего не могли рассказать. С рассветом их растерзанные тела находили на перекрестках дорог или у ручьев, развешанными по кускам на деревьях.

Сегодня вместе с караваном в ущелье ушло двое мальчиков-рабов, специально купленных в Гаргиппии для нужд деревни. Они гнали мулов с амфорами в плетеных сумках и корзинами лепешек. Элак знал, что ни животные, ни погонщики завтра не вернутся вниз.

Сейчас он стоял на тропе спиной к деревне и раздумывал, как бы незаметно добраться до пастбища. Может быть Белерофонт уже вернулся и теперь носится по поляне, ища своих? Что за глупая скотина! Почему именно сегодня и почему не бежать домой, дорога-то известна! И что за кобылица в лесу? Откуда она? Свои все пришли со стадом…

Тут Элак похолодел от догадки. Многие женщины умели подрожать голосам скотины. И его мать, и сестры хвастались, что могут обманывать жеребят, подзывая их ржанием. Ведь Белерофонт, купленный в прошлом году у гнавших мимо свой табун торетов, не был строго говоря, жеребцом Алиды. Мать сразу заявила, что такое животное — для богов. На фоне маленьких степных лошадок белый иноходец казался настоящим чудом. Его светлая шкура с дымчатой рябью походила на осеннее небо, тронутое сизыми клубами костров.

Огладив конские бока натруженными ладонями, жрица вздохнула и сняла с пояса ключ от ларя, где хранились сбережения общины.

— Жаль платить, — сказала она Филопатру, — Но боги не зря пустили табун кочевников мимо Дороса. Мы должны жеребца коня и подарить его хозяевам жизни на Дионисиды. Иначе они обидятся.

Староста попытался возразить, но Алида остановила его властным жестом.

— Молчи, Филопатр! Не вызывай гнев на наши головы. Разве для смертных цветет в мире такая красота?

Никто не посмел прикоснуться к дымчатому коню, и лишь Элаку было позволено ухаживать за ним. За год юноша так привязался к Белерофонту, что и сейчас не верил в возможность потерять его.

Под защитой колючих кустов он решил пробраться над дорогой вдоль белой скальной гряды. Элак не испытывал страха. Ни сгущающиеся сумерки, ни осенний холодок, вместе с ветром пробиравшийся за шиворот туники, не смущали его. А чувство того, что он делает что-то запретное, не предназначенное для обычного человека, только раззадоривало юношу.

Он всегда казался странным. Может быть, сын жрицы и правда не вполне принадлежал этому миру, а его отцом был кто-то из неистовых лесных духов? В свои 15 Элак не оставил в деревне ни одной девушки или молодой женщины, которая не сошлась бы с ним под жарким летним небом. А ведь только прошлой весной перед севом Алида привела сына за руку на свежевспаханное поле, по которому кружились хороводы крестьянок. Их смуглые тела томительно поблескивали в темноте, как пенки на топленом масле.

— Иди, — жрица подтолкнула мальчика. — Пусть земля родит и женщины будут полны твоим семенем, но смотри, не роняй мимо лона.

Именно на его силе, которой желчно завидовали другое мужчины, Алида основывала право сына в будущем занять место правителя Дороса. Даже Филопатр, говорят, когда-то на плечах поднимавший быка, был немощен рядом с ним.

Элака не смущало, что он вышел без оружия. В такую ночь ему хотелось слиться с окружающим тревожным шелестом зелени, жизнью каждой травинки и листа, жука, точившего корни терна, камней, забивавшихся в сандалии. Когда-то в детстве Элаку приснился сон, что он прыгает по этим горным тропам босиком и колени его выгнуты назад… Мальчик проснулся в слезах, и мать с необычайной серьезностью отнеслась к его бессвязным жалобам.

Со временем за слишком густые волосы на голенях — единственную отталкивающую черту в его облике — девушки стали дразнить его «козлоногим». Но он хорошо знал, что не неприятен им. Особенно когда извлекал из густой шерсти то, что у него было не с ладонь, как у других, а с локоть длинной.

Путь до поля был недалек, если идти привычной дорогой от деревни. Но карабкаться козьей тропой оказалось нелегко. Элак сбил себе ноги и порвал одежду, прежде чем достиг узкой поляны на берегу ручья. Здесь обычно пасли стреноженных коней. Места было немного. Ничего удивительного, что Белерофонт убежал, наскучив дневной толчеей в стаде.

Срывающимся голосом Элак позвал коня. Как и следовало ожидать, ржания в ответ он не услышал. Зато через несколько минут после того, как эхо его голоса стихло, до слуха юноши донеслись незнакомые тревожные звуки.

Где-то выше по склону били тамбурины, пели флейты, захлебывались звоном цимбалы. Кожистые листья терна уже пожухли и кое-где скрутились в трубочки. Сходивший с вершины ветерок свиристел в них, как будто целая армия крошечных духов перескакивала с ветки на ветку, дудя в свои свирели.

Каменистая земля ровно дышла под раскинувшимся небом, на котором зажигались первые звезды. Элак осторожно обогнул тропу, уводившую наверх к большой пещере. Вытоптанная множеством ног, она свидетельствовала о том, что сегодня по ней прошла целая процессия. Были и животные с кладью.

Что-то удержало юношу от желания немедленно пуститься по дороге к пещере. Он знал, что переступает через запретное, а совершать святотатство легче под покровом густой тени. Боковая тропка вывела его на гребень горы, откуда можно было наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченным. Площадка перед входом в пещеру освещалась множеством огней. Повсюду на склоне горели разложенные костры. Подлесок и кусты кругом наполняли легкие шепоты и плеск чьих-то крыльев, шорохи шагов, едва уловимое пение. В такую ночь нимфы явно бродили среди людей, танцевали и пели с ними.

Музыка слышалась из глубины горы. Элака сделал несколько шагов вперед и перегнулся через край, скального навеса. Он мог рассмотреть собравшихся и пришел в неописуемый восторг от увиденного. Большинство женщин уже освободилось от одежды и увилось гирляндами плюща. Все они двигались как-то странно, без обычной координации, словно слепые, тычась то в один, то в другой угол. Несколько участниц постарше варили в серебряном котле горячий напиток и тут же разливали его по кратерам. Среди них Элак узнал мать и главных жриц соседних деревень.

Более молодые женщины отходили и, возлегши тут же в пещере на полу на козьих шкурах, сплетались с ожидавшими их партнерами. Только тут Элак осознал, что в пещере находятся еще и мужчины… или нет, кто же это был?

Юноша инстинктивно прижал ладонь ко рту, чтоб не вскрикнуть от удивления. В толпе вокруг костров сходились и расходились существа с косматыми ногами и коленями, вывороченными назад. Их копыта стучали по каменному полу, острые клочковатые бороды торчали клинышком, ярко-рыжие длинные космы переходили в шерсть на спине. Элак хорошо рассмотрел их. Они скакали, дудели в дудки, танцевали и совокуплялись с деревенскими девушками, которые визжали и хрипло стонали от восторга.

Элак с удивлением заметил, как изменились лица хорошо знакомых ему женщин. Они словно разгладились, из них ушли заботы и беспокойство, но появились исступление и какой-то навязчивый голод. Они перестали быть людьми. Стали частью огромного беспокойного мира, грозно обступавшего пещеру и жаждавшего удовлетворения своих вечных страстей.

Женщины хватали сатиров за плечи, запускали пальцы в густую шерсть и рывками отдавались их похоти, или вскакивали на козлоногих верхом, опрокидывали их на спину и выли от голода, когда караваны поклонников иссякали.

Они были ненасытны. Дики. Где-то в глубине пещеры навзничь валялись тела тех двух рабов, которые сегодня утром ушли вместе с ослами в горы. Сгрудившиеся вокруг них менады пытались возбудить потерявших человеческий облик любовников. Животные были тут же. Все белые, без единого пятна. Они жалобно вопили, осаждаемые толпой искательниц сильной страсти. Им тоже давали пить возбуждающего варева, от чего ослы фыркали и брыкались, скидывая со спины возлюбленных, елозивших по их хребтам.

Посредине этого разгула верхом на крутобокой амфоре восседал пузатый козлоногий Пан, весь увитый виноградной лозой, сквозь которую на его лысой голове пробивались изогнутые рожки. Он размахивал кратером, полным вина, и блеял от вожделения. У горла его глиняного коня уже громоздилось несколько женских тел, едва вздыхавших в изнеможении.

Все славили бога. Вдруг его зеленые глаза сузились и цепкий взгляд уперся в темноту за пределами пещеры. Элак был готов поклясться, что Козлоногий смотрит на него, хотя сквозь ветки кустов трудно было различить юношу.

— А вот и ты! — проблеял он, выставив вперед пальцы-рожки на обеих руках. — Алида, почему ты не сказала мне, что он уже так вырос?

Женщина оторвалась от варева и беспокойно оглянулась. Заметив сына, она, вопреки ожиданиям Элака, даже не подумала его бранить. Ее глаза заволокло влагой. Жрица сама вытащила сына из колючих кустов. Ее руки оказались неожиданно сильными и горячими. По спине Элака пробежала дрожь, ему чудилась не материнская зовущая ярость в этих цепких неотступных прикосновениях.

— Вот он, мой господин. — лицо Алиды горело гордостью. Она обеими руками сзади вцепилась в край туники, и Элак услышал треск разрываемой ткани. — Посмотри на него! Он уже совсем вырос и сегодня нарушил запрет следовать за нами, как я его ни пугала! — жрица хрипло рассмеялась. — Как ты и предсказывал, Пан, все, что дано тобой, вернется в твои кладовые. Твой сын у твоих ног. Прими его и скажи, может ли он остаться с нами?

Козлоногий Пан щелкнул пальцами, совсем так, как привык это делать сам Элак, обращаясь к рабам.

— Подайте ему вина!

Точно из воздуха перед носом юноши возник глубокий кратер, наполненный варевом. Один его аромат сводил с ума, вызывая спазмы в паху. Рогатый хозяин пещеры выставил вперед свой изогнутый удилищем лингам и из него прямо в чашу ударила едкая струя козлиной мочи.

— Пей! приказал мохнатый бог, пьяно улыбаясь новобранцу.

Элак бросил затравленный взгляд по сторонам, ища спасения от сомнительной чести.

— Пей!!! — взревела толпа, обступившая его плотным кольцом. На лицах менад и козлоногих духов было написано такое восхищение, что Элак понял, если он немедленно не осушит кратер, его разорвут за святотатство.

— Пей. — тихо сказала Алида и прижала край чаши к губам сына. — Пей.

Огненное варево лавой побежало по жилам, преображая мир. Через минуту вокруг Элака не было ни одного знакомого лица: ни деревенских девушек, ни матери, ни омерзительного рогатого Пана верхом на амфоре, ни его слуг… Было только пульсирование женских и тусклое свечение мужских тел с яркими пучками искр там, где у них в этот момент собиралась вся сила. Эти пучки давали жизнь, к ним неодолимо тянуло.

Главный столб огня колыхался над амфорой, его хозяином был бог здешних мест. Получить частичку животворного пламени, раздуть ее в себе и передать другим — было единственным желанием, которое сейчас испытывал Элак.

Он шагнул вперед, споткнулся о распластанные на полу тела, рухнул у самого горлышка амфоры и больше ничего не помнил.

Золотая полоска еще несколько мгновений оставалась над гребнем хребта, а крестьяне, подгоняемые Филопатром, уже сбились, как перепуганный скот, под соломенную крышу амбара. Им предстояла нелегкая ночь, особенно если учесть, что день был, как все — с рассвета полный ломовой работой, которую завтра, не смотря ни на что, предстояло продолжить. А сна не предвиделось!

Духота, запах потных немытых тел и кислых козловых шкур, разложенных на полу, делали обстановку совсем неуютной. Но, откупорив вино и пустив по кругу деревянные чашки, мужчины приободрились, разговор пошел громче.

— Кто их знает, что они делают там, в горах! — разглагольствовал самый старый из пастухов Мокс, настолько дряхлый, что его уже с прошлой осени не брали в поле. — А только говорят разное.

— Что именно? — раздраженно сжав губы, осведомился Филопатр. — Ты давай мне людей не запугивай. Каждый год одно и тоже.

— Нет, пусть скажет! Пусть скажет! — настаивали со всех сторон.

— Говори, Мокс, не слушай старосту. Хоть время скоротаем.

— Не всю же ночь дрожать!

Пастух победно оглянулся по сторонам, предвкушая благодарных слушателей, и нахохлился, как большая птица.

— Давно, говорят, было, а продолжается до сих пор. Когда-то все женщины принадлежали богам, а мужчин на земле не было. Тех мальчиков, которые рождались, боги тут же съедали. А чтоб матери не жалели малышей, боги поили женщин колдовским зельем. Вот раз ударил гром, и молния разбила чашку, где мешали волшебный напиток. Великая Мать, не выпив зелья, пожалела своего новорожденного сына и спрятала его в горе, а из осколка чашки сделала ему колыбель. Так же поступили и другие женщины. Сыновья выросли, вышли на свет, а во главе — сын Богини по имени Загрей. И стали женщины брать их в мужья вместо богов. Тогда началась большая война между богами и людьми. Увидела Великая Мать, что стало из-за ее милосердия — вот-вот земля опрокинет небо — и устыдилась своей слабости. Золотым серпом она убила Загрея, а его останки сложила в колыбель и снова спрятала в горе.

— Но люди все равно победили? — подал голос из-за корзины с лепешками Тарик.

— Нет, боги. — погрозил ему костлявым пальцем старик.

— И как же вышло, что мы живы? — с враждебной усмешкой осведомился Филопатр, который слушал эту историю уже тридцатый раз и все с новыми подробностями.

— А так. — обрезал рассердившийся пастух. — В наказание боги решили дать женщинам то, чего они больше всего хотели. Их мужей. Жены стали жить со смертными и тяжело работать. А раз в год, осенью, после сбора урожая, приходить с дарами к богам. Те принимают их, как прежде, и поят волшебным зельем. Чтоб забывали женщины все вокруг и помнили только, какое счастье потеряли. Потому-то осенью на Дионисиды пьют и веселятся менады на склонах гор. Скачут всю ночь до рассвета по лесам, счастливые от близости к бессмертным и пьяные от ненависти к мужчинам за то, чего лишились, ради них. Ни одно живое существо — ни лань, ни заяц, ни человек — не должно перебегать им путь. С визгом бросаются они в погоню, рвут жертву на части, пьют ее кровь. Душат змей и подпоясываются ими… Страшное это зрелище не для мужчин.

— Вот бы хоть одним глазком взглянуть. — протянул зачарованный Тарик. — Ведь никто же на самом деле не видел, чем они занимаются.

— Болтовня все. — бросил один из пастухов помоложе. — Что бесятся, это точно. А вот насчет богов не скажу. — он отхлебнул вина, довольный тем, что внимание слушателей перешло к нему. — В прошлом году мы гоняли стадо на верхнее пастбище как раз после Дионисид. Ливанули дожди и внизу луга затопило. Так вот, у Пещеры, куда бабы таскаются, все и вправду истоптано, как будто скакал табун ужаленных оводами кобылиц. Вонь, змеи понакиданы, блевотина по кустам, кое-где и кровь была. — пастух провел ладонью по усам. — И козьих следов видимо-невидимо. Я думаю, с козлами они там балуют каждый год. Сраматища одна! Вот и все боги.

— Пойти бы туда с дрекольем, — подал голос другой крестьянин, — да отучить их раз и навсегда по лесам шастать, платья драть и скотину калечить. — на его бледном лице проступили красные пятна негодования.

— А что, правда! Пойдем! — раздались голоса. — Сколько можно терпеть? Топоры возьмем, вилы. Чего бояться? Скажем: здорово, девочки! Это мы, принимайте в игру, а козлов — по боку!

Предложение еще час назад, показавшееся бы всем безумным святотатством, теперь вызвало крики одобрения.

— Пойдем! Пойдем! Хватит, насиделись взаперти!

— Глупцы!!! — голос Филопатра покрыл возбужденный гул в амбаре. — Это не безопасно! Что им ваши топоры и вилы? Середина ночи. Менады уже спустились с гор. Никого не узнают и вас не узнают! Они вам и слова сказать не дадут — разорвут в клочья. Там бабы из четырех соседних деревень, а нас, — староста обвел глазами амбар, — человек 30, не больше. Говорят, после зелья они сильны, как воловья упряжка. На них пахать можно!

— Люди! Там люди за воротами!

В двери амбара забарабанили кулаки и в треугольную щель между неплотно пригнанными досками просунулся чей-то крючковатый нос. Прижавшись к створкам толстыми губами раб-тавр, запоздавший со своего двора, тараторил без умолку.

— Там, на дороге! Они бегут сюда! За ними гонятся!

Но его голос уже перекрывали топот и крики, далеко разносившиеся в ночной тишине. Через минуту в ворота Дороса стучали изо всех сил. Чьи-то кулаки выбивали дробь на ветхих створках.

— Спасите! Добрые люди! За нами гонятся духи гор!

Все мужское население деревни взметнулось на насыпь с внутренней стороны частокола и любопытством уставилось за остро отточенные бревна ограды. Внизу у ворот толкались трое задыхавшихся от быстрого бега прохожих. В темноте трудно было разглядеть их лица. Виднелись только заплечные мешки да небольшие луки, торчавшие из-за спин непрошеных гостей.

— Пустите нас! Мы пришли с миром!

— Разве добрые люди шляются ночью Дионисид? — вопросил Филопатр, уперев руки в бока. Ему нежданные путники явно пришлись не ко двору. Кто их знает, что они за люди и зачем пожаловали?

— Ступайте вверх по холму, там есть пещеры в скале. В них и укройтесь! — крикнул он. — А ворота мы открывать не будем!

Пришельцы внизу завыли страшными голосами.

— Разве боги освободили вас от законов гостеприимства? Вы нарушаете их, не давая нам крова!

— Не та сейчас ночь, чтоб встречать гостей. — не смутился староста. — Приходите завтра и мы разделим с вами хлеб. А сегодня проваливайте, честью просим!

— Звери! Ублюдки! Дети воронов! — понеслось с другой стороны частокола. — Это ведь ваши бабы гонятся за нами по дороге и уже разорвали нашего товарища!

В подтверждение их слов за ближайшим поворотом в темноте вспыхнуло множество веселых огоньков, а еще через несколько секунд до ушей похолодевших от ужаса крестьян донеслись пение, смех, бряцанье тамбуринов и приближающийся топот ног.

Тарик, вертевшийся тут же под локтем у старосты, смог разобрать среди общего гула мелкое цоканье копыт, словно по сухой каменистой дороге кто-то рассыпал горох.

Колышащиеся за листвой огни стали ближе, освещая странное шествие. Вот из-за скрюченной старой шелковицы появилась толпа менад с факелами и чашами в руках. Мгновение столпившиеся на валу крестьяне молча смотрели на приближавшихся лохматых, голых, перепачканных кровью и землей существ не в силах признать среди них знакомые лица. Потом кто-то не выдержал и закричал:

— Да сбросьте же им веревки! Пусть карабкаются!

— Боги! Помогите им!

В последний момент на голову путникам были скинуты ременные вожжи. Незнакомцы уцепились за них и кое-как начали взбираться по частоколу. Двое из них уже перевалили за ограду, а третий — толстый и тяжелый — прыгал еще внизу, когда гогочущая волна менад с размаху врезалась в запертые ворота и створки затрещали.

— Убьют! Убьют! — в ужасе вопили на стене.

Людской прилив нахлынул на тело оставшегося по ту сторону путника. Тарик видел море голов, но что делалось на земле, различить не мог. Потом менады с радостными воплями отхлынули, размахивая окровавленными кусками добычи.

На стене воцарилась мертвая тишина. И тут кто-то бросил вниз камень. Еще один. Затем целая груда булыжников обрушилась на головы столпившихся под воротами фурий.

— Бейте их! Убийцы!

В первую минуту женщины не соображали, откуда на них нападают, а вертели головами в разные стороны. Они вообще, кажется, ничего не узнавали вокруг. Едва ли даже понимали, что стоят у ворот собственной деревни. Но потом заметили обидчиков и повели себя, как раненые животные. Вместо того, чтоб отступить под градом камней, менады, охваченные яростью, стали наскакивать на ворота, пытаясь прошибить их своими телами. Их не смущало, что с каждой минутой под частоколом растет груда тел, оглушенных ударами сверху.

Некоторые из осаждавших вцепились в доски и сумели оторвать от одной из створок довольно внушительный кусок дерева. Образовалась дыра, сквозь которую можно было проникнуть внутрь, но женщины сами мешали друг другу, устроив свалку у вожделенного лаза. Они визжали, царапались и толкались.

— Луки! Несите луки! — крикнул кто-то.

— Опомнитесь! Не убивать же своих! — в отчаянии завопил Филопатр.

— Нет, ждать, пока они нас убьют. — свистящим шепотом сказал ему на ухо один из уцелевших путников. Это был смуглый курчавый мужчина лет 30, загорелый и высохший на солнце, как долька абрикосовой дички. У него за спиной, кроме лука, еще виднелся боевой топор, а на поясе бряцал короткий меч в дорогих, явно краденых ножнах.

— Вы не добрые люди. — запоздало прозрел староста. — Вы разбойники-женоубийцы, я слышал о вас! Хватайте их, люди! — он не успел договорить.

Широкая ладонь незнакомца легла старосте на рот, а другая рука, в которой он сжимал нож с кривым лезвием, привычно полоснула по горлу. Крик Филопатра захлебнулся и ноги разъехались в хлынувшей на землю крови.

В сутолоке у ворот никто не заметил, отчего упал староста. Несколько менад все-таки влезли в дыру, но тут же рухнули под ударами своих же мужей и братьев. Остальные раскачивали сломанную створку, и было видно, что долго она не простоит.

Тарик, наблюдавший за всем с вершины насыпи, едва протолкнулся к спасительным стенам домов. Он видел, как погиб Филопатр, но кричать об этом сейчас было бесполезно. Его никто бы не расслышал, а если и расслышал, то не понял. Думать надо следовало о другом: чем защитить себя и поселок? Опрометью мальчик бросился по узкой улице к дому, распахнул ворота, потом загон для овец и начал пинками выгонять скот. Жалобно блея, отара потрусила привычной дорогой к воротам, а Тарик уже лез через забор в соседний дом, чтоб выгнать чужую скотину.

Стуча животных по бокам первой попавшейся палкой, мальчик направил их прямо к побоищу на площади, и блеющее стадо врезалось в ряды дерущихся, создавая дополнительную сумятицу.

Менад было больше, чем деревенских мужчин. Но в своей слепой жажде крови они мало что понимали вокруг и подчас накидывались друг на друга. Общая свалка могла спасти положение.

— Отходите к домам! — надрываясь, кричал Тарик, рупором приложив руки ко рту. — Уходите от ворот!

Но его никто не слышал. Вдруг чья-то жесткая ладонь легла мальчику на плечо. Раб вздрогнул и обернулся, инстинктивно перехватив покрепче палку. Сзади стоял разбойник, убивший старосту, и криво усмехался. Его белые зубы хищно поблескивали в темноте.

— А ты сообразительный парнишка. — сказал он. — Хочешь пойти с нами?

Тарик сбросил его руку.

— Как?

— Сейчас свалка здесь, у ворот. Никто не помешает нам миновать пустую деревню и перелезть через частокол с задней стороны. Менады ворвались сюда, на дороге и в лесу мы их больше не встретим. — разбойник снова улыбнулся. — Мы потеряли двоих товарищей. Нам нужно пополнение, а ты парень с головой. Решай.

Тарик заколебался. Ему всегда хотелось бросить Дорос. Но смуглый путник и его приятель пугали мальчика.

— Почему я должен вам доверять? — хрипло спросил он. — Может, вы зарежете меня, как Филоптра? — он вскинул потемневшие глаза на разбойника.

Тот снова рассмеялся.

— Может быть. А может быть и нет. Что ты теряешь? Скоро вся деревня заполыхает и тебя все равно убьют.

К ним подошел второй путник, коренастый крепыш с окладистой бородой.

— Так мы идем? — он вопросительно посмотрел на старшего. — Поторопись, Эвмил. Скоро тут будет жарко.

Тарик решился.

— Хорошо. Я проведу вас. В частоколе за деревней есть лаз. Не придется даже карабкаться на стену. Только, — он помедлил, — я хотел бы знать, вы правда разбойники-женоубийцы, о которых так много болтают страшного?

Оба новых товарища хрипло засмеялись.

— Мы просто люди, не поладившие со своими родами. — сказал Эвмил. — А что болтают, это точно: болтают много. Пошли.

Втроем они миновали пустую деревню, выбрались задами к частоколу, который за огородами был ниже, чем у ворот.

— Тихо вылезайте. Здесь один зуб у забора гнилой. — по-хозяйски пояснил Тарик. — А зря вы, дяденька Эвмил, старосту зарезали. Он был неплохим господином, недрачливым.

Отряд Бреселиды остановился у водопоя. И кони, и люди нуждались в отдыхе. Впереди за поворотом дороги маячила деревня. Странно тихая в этот поздний час, когда солнце уже встало вровень с горным хребтом и нещадно палило на землю.

Было бы естественно встретить в такой близости от жилья стадо с пастухом или женщин, набиравших у источника воду. Впрочем, женщин нет. Сотница поморщилась: вчера были Дионисиды, значит здешние бабы, вернувшись из леса, отлеживаются по домам. Ну, мужчин — кто-то же должен поить скотину!

Однако всадницы не встретили за первую половину дня ни единой живой души. Это настораживало. Сотница приказала сделать привал на тесной поляне у ручья. Но прежде чем разрешить женщинам ополоснуться в ледяной воде, послала десяток всадниц на разведку в деревню. Сама она села на плоский камень и принялась, прищурив глаза, оглядываться по сторонам.

Хотелось есть. Очень хотелось вытянуть спину и немного поспать на соломе, а не на земле. Может статься, через полчаса все это у них будет, если деревня дружественна и не представляет опасности. Но сердце почему-то говорило Бреселиде, что Дорос не даст ее отряду крова.

— Деревня пуста. — сообщила Радка, вернувшаяся вместе с дозором. — Во всяком случае на первый взгляд. Она горела.

— А люди сбежали? — уточнила сотница.

— Хуже, — тряхнула головой подруга. — Все там, но только…

— Что только? — взорвалась Бреселида. — Превратились в соляные столбы? Перепились и сгорели? Совокупились с табуном кентавров и скончались от изнеможения?

— Они все мертвы, и похоже, — Радка наморщила лоб, — что они сами поубивали друг друга. Никаких следов разбойников я не вижу. Мы зашли в несколько домов. Вещи на месте, амбары с зерном целы. Только скот — его немного осталось. Кажется, здешние жители порезали еще и скотину.

— Милосердные боги! — устало протянула Бреселида. — Едемте, — обернулась она к своим немытым и недовольным спутницам. — Сдается мне, что здесь небезопасное местечко.

Не успели всадницы тронуться в путь, как внимание их командира было привлечено приглушенным ржанием, доносившимся выше по склону. Казалось, что где-то среди туго переплетенных кустов терна застряла лошадь. «Жеребец», — поправила себя Бреселида: ржание было глухим и раскатистым.

Натянувшая узду Радка вопросительно уставилась на подругу. Обе питали слабость к хорошим лошадям и обе не могли пройти мимо попавшей в беду скотины.

— Посмотреть что ли?

Бреселида поколебалась. Это могла быть ловушка. Не стоило рисковать отрядом, ради своей прихоти.

— Лошадей тебе мало? — женщина с досадой ударила пятками по бокам Пандоры.

Ее кобыла нехотя отвернула голову и послушно затрусила вперед, издав на прощение жалобный переливчатый звук, которое жеребец в праве был оценить как призыв. За спиной у всадниц послышался адский хруст ломаемых веток. Казалось, что по склону вниз, не разбирая пути, съезжает целый отряд разбойников. Женщины как по команде вскинули луки. Однако вместо горных грабителей на дорогу буквально рухнул белый с дымчатыми подпалинами конь, ободранный и грязный.

Было ясно, что он отбился от стада и всю ночь проскитался по горам, чудом не сломав себе шею. Секунду всадницы молчали, а потом залились дружным смехом, на все лады расхваливая храброе животное.

— Какой красавчик! Пандоре повезло.

— Шея-то, шея! На ноги гляньте! Он на корпус выше наших лошаденок!

— Сразу видно — не степной!

— Тихо!!! — прекратила шум Бреселида. — Минуту назад все своими лошадьми были довольны. Это скакун. Очень дорогой, как я вижу. По закону, такая добыча — для царицы.

С ее словами никто не посмел спорить. Белерофонт захромал прямо к Пандоре и, пока конь ласково тыкался мордой в шею новой знакомой, всаднице удалось накинуть на него узду.

Отряд снова тронулся в путь и скоро подъехал к сорванным с петель воротам деревни. Казалось, здесь пронесся смерч. На площади за частоколом глазам изумленных лучниц предстали следы недавнего побоища. Груди тел лежали вперемежку со скотом. Многие крестьяне сжимали топоры, вилы или просто камни, у некоторых были луки.

— Смотри-ка, и эти с оружием! — присвистнула Радка. — Везет нам на взбесившихся мужиков. И что на них нашло?

Бреселида не ответила, внимательно разглядывая картину схватки. Среди беспорядочно разметанных трупов валялись черные чаши с фигурами нимф, удирающих от панов. Амфоры и мехи с вином. Ритуальные свечи и погремушки в виде фаллосов. Женщины были растрепаны и наги, у них на шеях еще висели змеи.

— Менады. — констатировала Бреселида. — Совсем ополоумели! Уже в деревни врываются.

Радка продолжала, как зачарованная, смотреть на лежащих на земле людей.

— Эй, есть кто живой? — крикнула сотница. — Не бойтесь, мы люди царицы Тиргитао! — потом помолчала, прислушиваясь.

— Кажется, там стонут. — Радка показала рукой на лево, где лежало несколько коз с рогами, увитыми виноградной лозой.

Тронув пятками бока Пандоры, всадница подъехала ближе.

— Так и есть. Стонут. — она спешилась, и несколько женщин помогли ей раскидать трупы, начавшие уже костенеть на дневном ветру.

— Ты что ли живой?

Из-под завала всадницы извлекли на свет исцарапанного и избитого подростка лет 15, который потрясенно таращился на них и не мог вымолвить ни слова.

— Как тебя зовут?

— Э…Элак. — выдавил из себя юноша.

— Ну ты и счастливец, парень. — Бреселида отстегнула от пояса фляжку. — Обычно никто из тех, кого менады уводят в горы, не выживает. А ты, я вижу, был там. — она прищурилась, рассматривая венок на голове и обнаженное тело спасенного.

— Я не раб. — тихо выдохнул он. — Я сын жрицы, я сам ушел туда.

— И где же твоя мать, малыш? — скептически осведомилась Радка. — Мамы должны следить за детьми.

Элак вспыхнул. Он повернул гневное лицо к девушке, глаза его вдруг остекленели и губы, будто сами собой, выпалили:

— Молчи, начинка для жертвенного пирога! Не смей раскрывать рот в присутствии царицы!

Обступившие их всадницы дружно захохотали.

— Я не царица. — мягко поправила его Бреселида. — Я лишь командую этим отрядом. Ты не верно понял рисунки на наших щитах. Великой и могущественной Тиргитао здесь нет.

Но Элак уже снова пришел себя и виновато смотрел на Радку, которая побелела, как меловой склон.

— Откуда он знает, что меня дома чуть не убили? — зашептала она на ухо Бреселиде. — У нас действительно пекут такие пироги… Это не простой юноша. Смотри, какие у него ноги!

— Покажи свои ноги, мальчик. — потребовала Бреселида. — Да они у тебя, как у козла! Чур меня! — воскликнула она, когда Элак с трудом извлек из-под наваленных вокруг него тел свои затекшие конечности. — Слава богам, у тебя нет копыт!

— Убейте его! — закричали женщины вокруг. — Это горный дух прикинулся ребенком.

— Тихо! — цыкнула на них сотница. — Нельзя же убивать человека только за то, что у него волосатые ноги. Вставай, малыш. Мы не причиним тебе вреда, если ты честно расскажешь, что здесь произошло.

Как оказалось, Элак ровным счетом ничего не помнил. Последнее, что ярко отпечаталось у него в мозгу, была торжественная процессия козлоногих духов, во главе со своим предводителем уходившая вглубь горы. Мохнатый бог вел за руку раскрасневшуюся от счастья Алиду, которая отныне покидала мир людей и навсегда присоединялась к своему теплоносному супругу в краю вечного веселья.

— Моя мать там, в горе. — повторял Элак. — И отец тоже.

— Бедный, — протянула старая Гикая. — Он совершенно помешался от увиденного. Нельзя же бросить его здесь. Он погибнет. Возьмем его с собой, Бреселида?

«Среди вас-дур мне не хватало еще и мальчика-козла. — подумала сотница. — Что я с ним буду делать?»

— А я и так пойду с вами. — неожиданно подал голос юноша. — Мой отец Пан затворился в горе. Он уже стар и отдает эти леса на кручах мне во владение. Но я наполовину человек и должен искупить это, служа первому встречному. — он хитро посмотрел на Бреселиду. — Вы, госпожа, первая, кого я увидел, придя в себя.

«Так это еще и мой личный козел». — вздохнула всадница.

Элак умоляюще сложил руки.

— Я ухаживал за этим жеребцом. Его зовут Белерофонт. Без меня вам с ним не справиться.

— Ну хорошо-о. — без восторга протянула Бреселида. — Если ты и правда ухаживал за конем, садись на него, да смотри поаккуратнее, у него передняя правая хромает. Поехали. Будешь приглядывать за ним в дороге. А там решим…

— Спасибо, госпожа. — Элак встал и, растерев затекшие ноги, поплелся к Белерофонту.

— Дайте ему что-нибудь из одежды! — крикнула Бреселида. — Не может же он ехать голым.

Так и не отдохнув, ее отряд снова тронулся в путь.