"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

ГОРОД ЯНВАРСКОЙ РЕКИ

Колумб долгое время не подозревал, — а в последние трудные годы жизни просто отказывался допустить мысль, — что он открыл новую часть света, когда 12 октября 1492 года подвел свои каравеллы к острову Гуанахани. Для него и для его королевы Изабеллы Кастильской открытие нового материка было поначалу скорее препятствием, чем успехом всемирно-исторического значения. Перед Христофором Колумбом стояла всего-навсего одна задача: пересечь мировой океан в западном направлении и доплыть до источников богатства, до берегов Индии; опередить португальских мореплавателей, которые искали пути к обетованной земле слоновой кости и редких пряностей у берегов Африки.

В конце пятнадцатого столетия постоянно грозила опасность, что эти две великие морские державы открыто столкнутся в военном конфликте из-за морского пути в Индию.

И только соглашением в Тордесильясе было раз и навсегда определено, что все земли, которые будут открыты к востоку от условной линии меридианного направления, расположенной на 370 миль западнее островов Зеленого мыса, станут принадлежать Португалия. А земли, лежащие к западу от этой границы, должны стать достоянием испанской короны. Никто из авторов соглашения и не подозревал, что эта роковая черта проходит не только через мировой океан, но и делит южноамериканский материк.

Таким образом, в истории открытия Америки появилось много ошибок и случайностей еще задолго до того, как ее контуры впервые обозначились на карте мира.

Случайно открыл Колумб новую часть света, по ошибке назвал ее Западной Индией. По ошибке в 1500 году у берегов нынешней Бразилии оказался португальский флот Кабрала, хотя должен был плыть на восток вдоль берегов Африки. По ошибке Кабрал назвал новую землю «Isla de Vera Cruz» — «Островом Истинного Креста». Случайно из-за тех, кто подписал соглашение в Тордесильясе, получилось так, что эта новая земля стала принадлежать португальцам и что португальский язык и по сей день является официальным почти на половине южноамериканского континента.

Как же было не запутаться в куче ошибок и адмиралу Гонсало Коэльо, когда его корабль в канун нового 1502 года вошел в залив Гуаяабара?

Тогда еще по Сахарной Голове не скользили на стальных нитках железные коробочки подвесной дороги, не мчались по Прайаде-Фламенго тысячи автомобилей, а на аэродроме Сантус Думонт не приземлялись через каждые десять минут воздушные корабли.

Бесчисленное множество бухт, заливов, кос и мысов вызвало у Гонсало Коэльо, как и у современных туристов, растерянность и вместе с тем восхищение. Полагая, что вместе со своим экипажем он проник в запутанное устье неизвестной реки, он записал в судовом журнале дату — первое января, primeiro de Janeiro, 1502 года, и не стал ломать себе голову, выдумывая экзотические названия. Он назвал открытое им место Рио-де-Жанейро — Январской Рекой.

И только впоследствии выяснилось, что Коэльо дал маху и вместо несуществующей реки окрестил залив.

Последователи Коэльо оказались настолько великодушными, что закрыли глаза на его ошибку и оставили этому волшебному утолку южноамериканского материка его первоначальное имя.

И поэтому весь мир сегодня называет второй по величине город Южной Америки и один из самых красивых городов на свете— Рио-де-Жанейро, нимало не смущаясь тем, что в Рио никакой рио нет.

Приезжий, который окажется в Рио-де-Жанейро, пройдя через ворота порта или даже сойдя с самолета, будет лишен многих впечатлений по сравнению с тем, кто пробирается в город на четырех колесах из глубины материка. Он лишается возможности увидеть мастерскую режиссуру смены впечатлений; ему известна лишь заключительная сцена спектакля, но он ничего не знает ни о сюжете, ни о главных действующих лицах.

Ревнивый Сан-Паулу в минуту расставания напомнил нам о своем отношении к Рио-де-Жанейро. Казалось, будто он хотел в последний момент удержать нас и помешать посетить своего извечного соперника.

Чернокожий регулировщик уличного движения на перекрестке авениды Ранжель-Пестана совершил с точностью автомата свой поворот влево и трелью сигнального свистка как бы открыл шлюзы стальной реки. «Татра», увлеченная лавиной автомобилей, рванулась из центра Сан-Паулу. Но для старта было выбрано наименее удобное время — пять часов, когда закончился рабочий день, и тысячи машин разъезжались по предместьям.

Казалось, что по руслу авениды текла масса постепенно затвердевающей лавы; поток машин с каждой секундой густел и сбавлял скорость, пока не застрял совсем. И вот уж нам осталась лишь серия бесконечно повторяемых маневров: тронуться, проехать пять метров, затормозить, выключить мотор. Пятиминутный перерыв. И снова то же самое.

Лишь спустя час транспортной полиции удалось разрубить этот гордиев узел, и колонны машин вырвались на окраинную авеииду Сельсо-Гарсия. Номера домов растут, как ставки при игре в рулетку. Тысяча, две тысячи, пять тысяч, шесть… Сады, рощи, первые плантации. И только проехав 30 километров, мы оказались одни на свободном шоссе, на дороге между двумя крупнейшими городами Бразилии и двумя самыми большими конкурентами этой страны. Видимо, поэтому до сих пор это шоссе скорее преграда, чем связующее звено между городами.

Быстро наступившие сумерки вскоре скрыли от нас знакомую картину плантаций, виноградников и пастбищ. При вспышках молний ночной грозы перед нами снова поднялась гряда романтических гор Серра-ду-Мар.

А следующим утром мы пересекли границу федерального штата Рио-де-Жанейро. Широкая лента основания нового шоссе сменила разбитую дорогу. Дорожные машины вместе с сотнями рабочих уже много лет не спеша готовили ложе шестнадцатиметровой полосы асфальтобетона. Над реками, которые в период дождей до сих пор становятся непреодолимой — преградой, повисли концы проезжей части, посаженные на белые устои современных мостов. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Если Сан-Паулу поворачивается спиной к Рио-де-Жанейро, Рио сам пробивает дорогу к нему. И хотя строительство дороги до сих пор не закончено, она буквально кишит легковыми и грузовыми машинами. Вдоль этого шоссе штат Рио-де-Жанейро создает стратегически важную промышленность. На дне долины, сжатой горами Серра-ду-Мар, уже работает на полную мощность новый пороховой завод. Несколько ближе к Рио-де-Жанейро вступило в строй гигантское предприятие, государственный металлургический комбинат Вольта Редонда, крупнейший на материке.

Гаушо с горных пастбищ Серра-ду-Мар, вероятно, вообще не мешают ни потоки автомобилей, ни индустриализация края. Новые проблемы они решают по-своему. Проезжая по горному шоссе к Рио-де-Жанейро, невольно вспоминаешь архаические законы, с помощью которых Англия в свое время обеспечивала безопасность на своих дорогах, когда по ним двинулись первые моторные самоходы. В те времена перед каждым из них ехал всадник, — предупреждая об опасности красным флажком. Подобным же образом охраняют свои стада и бразильские гаушо. Находясь перед стадом и позади него, они красным флажком дают знать водителям, чтобы те умерили скорость и поберегли сигналы. И дорогу освобождают только тогда, когда придут к выводу, что за стадом скопилось изрядное количество машин.

В четырехстах километрах от Сан-Паулу вдоль дороги начинают шуметь бамбуковые рощи. Высотомер напоследок касается цифры «600» и сразу же неудержимо начинает опускаться к нулю.

Вскоре взорам открываются широкие приморские равнины. Шины поют свою песню, шурша по прекрасной бетонной дороге, а рядом, по соседству, зарастает травой такое же прекрасное, но преданное забвению асфальтовое шоссе.

Граница федерального округа Рио-де-Жанейро. Дорожная полиция.

Полицейский в форме, не говоря ни слова, открывает «татру» и принимается перерывать содержимое кармана на дверце.

Но как только он замечает на заднем сиденье гору багажа, тут же сует нам в руки розовый бланк бразильского автоклуба и пропускает нас в бразильский рай, в тот самый рай, который для большинства бразильцев является столь же прекрасным, сколь и чужим, далеким и недоступным.

В эту минуту в глазке спидометра появилась цифра «918». Мы перелистали путевой дневник: 2896 километров от последней столицы, Асунсьона, и 5488 километров от предпоследней, от Буэнос-Айреса.

Вдоль шоссе, один за другим, идут первые ряды домиков предместья. Спортивный аэродром, группка чудесных вилл, бензоколонки, а потом снова ограды, сараи и облупившиеся одноэтажные домишки.

На 946-м километре, то есть почти в тридцати километрах от границы города, у нас под колесами застучали рельсы трамвая. Проспект Винте-э-Нове Оутубро. Номера домов уменьшились, всего до 8 тысяч.

В глазке спидометра продолжают накручиваться цифры, а вокруг нас звенят трамваи, на перекрестках останавливаются машины и во всех направлениях спешат тысячи людей.

Служитель бензозаправочной станции отсчитал сдачу и вместе с мелочью протягивает нам красиво оформленный план Рио-де-Жанейро с обозначенными на нем выездами из города.

— Чтобы вам долго не плутать…

Прошло еще полчаса, и за складскими сооружениями вдоль набережной показались, наконец, трубы океанских пароходов. А потом сразу, без какого-либо перехода, мы очутились в оживленнейшем центре города, о котором было сказано и написано так много вдохновенных слов восхищения и восторга.

На авениде Риу-Бранку, под рядами небоскребов шестью потоками несется лавина автомобилей, пешеходы терпеливо ждут на перекрестках, и кажется, что все они улыбаются. Регулировщик с улыбкой отсвистывает свои приказания, водители с улыбкой нажимают на педали тормозов. Приветливо улыбаются газоны цветов на Праса-Парис, а за ними, поднимаясь из мерцающего сапфира Атлантического океана, высится над заливом Ботафогу Сахарная Голова, символ Рио-де-Жанейро. Улыбаются пальмовые аллеи и поросшие лесом горы в сердце города. Тысячи машин, словно стрелы, пролетают по асфальту над пляжами Прайя-ду-Фламенгу и несут нас вместе с собою через этот улыбающийся город.

Нет, улыбки вокруг нас — это лишь отблески солнца и моря и пестрой игры красок на фасаде города; это отражение нашей радости, подступившей вдруг к горлу и увлажнившей глаза. Мы у цели, которая так долго манила нас, словно мираж, и никак не давалась. Почти 3 тысячи километров от Асунсьона, парагвайские болота, лесные дебри, рождество на Игуасу, трудные крохи километров где-то там, далеко, в прошлом, которого словно и не было…

— Мирек! Мирек, смотри! Чехословацкий флаг!

Из окна машины, которая быстро обогнала нас и заняла место впереди, нам машут рукой. Дипломатический номер «CD31» и на крыле чехословацкий флажок. Вот и говорите после, что чудес не бывает! Мы разыскиваем чехословацкое посольство в этом двухмиллионном муравейнике, и вдруг перед нашими глазами оказывается лоцман — посольская машина.

Не снижая скорости, мы следуем за ней почти по пятам, буфер к буферу, так, чтобы между нами не вклинился посторонний автомобиль и чтобы нам не потерять нашего проводника так же быстро, как мы нашли его.

Наконец-то! Спидометр застыл на цифре «987», когда обе машины остановились под пальмами посольского сада, километрах в семидесяти от границы города, на чехословацкой земле. В нескольких метрах отсюда прибой бросал на песок пляжа вздутые волны, а вдали, у самого горизонта, полз океанский пароход. По неспокойному океану катится к берегу волна за волной, они растут, становятся могучими валами. Гребни их сверкают на солнце белоснежной пеной. Вот они вздымаются еще выше, подламываются, с оглушительным грохотом обрушиваются на отмель и пугливо набегают на пляж; потом, как бы в нерешительности, замедляют свой бег, на мгновение останавливаются у самой высокой для них линии песчаного склона и снова тяжело катятся навстречу прибою, чтобы подсечь гребень ближайшей волны.

Океан. Свободная Атлантика. Тот же самый океан, что и у берегов Марокко, и под Столовой горой, и в заливе Ла-Платы — безграничный, вечный…

Достаточно пробыть в Рио-де-Жанейро всего лишь несколько часов, чтобы поддаться его очарованию, признав правыми всех поклонников Рио. Это сказочный город, самый красивый из всех, чьи стены отражаются в зеркале вод морей мира.

В чем же источник этого волшебного невидимого сияния, восхищающего вас всякий раз, как только вы взглянете на город Январской Реки?

Природа и человек соединили здесь свои творческие силы, в результате чего возникло совершенное, гармонично уравновешенное целое. Трудно сказать, кто из обоих создателей был более щедрым. Природа подарила на крестины этому городу пластичное обрамление гор. И не только обрамление. В Рио-де-Жанейро нет границ между горами и городом. Пожалуй, в целом свете не найти другого такого города, который был бы настолько пронизан высокими вершинами и грядами гор, органично включенных в решетку улиц, домов и садов. Зеленые гребни и скалистые вершины проникают в центр города, перерезают живописные пляжи и выставляют свои передовые дозоры далеко в море.

Рио-де-Жанейро — город необыкновенно пластичный. Его пластика и вертикальна и горизонтальна. Она поистине трехмерна; она освобождает человека от бескрылого проклятия лягушачьей перспективы. Своеобразно выглядит Рио-де-Жанейро, если смотреть на него с Сахарной Головы, иначе — с вершины Корковадо, не так — со стороны павильона на Альту-да-Боа-Виста и совсем по-другому с Морру-Санту-Антониу. Тяжелое чувство смятения и заброшенности, которое оставляют у вас чужие, неизвестные города на равнинах, здесь, в Рио-де-Жанейро, превращается в упоение от вида покоренного пространства; город лежит как на ладони, хорошо просматриваемый, упорядоченный, аккуратный.

А из водного царства природа взяла и принесла на крестины этому городу самое прекрасное. Атлантический океан для Рио-де-Жанейро — это не только безграничный водный простор. Залив Январской Реки образует огромное лазурное озеро, затканное гористыми островками, полуостровами, перешейками и косами. Мы не знаем, как определить, где оно начинается и где кончается, как не знал этого Гонсало Коэльо четыре с половиной столетия тому назад.

Царство Нептуна одарило Рио-де-Жанейро не то 30, не то 40 километрами мягких песчаных пляжей, из которых один лучше другого. Они как бы развешаны чудесными гирляндами между отрогами горных массивов. Баиа-де-Гуанабара, куда заплывают океанские колоссы, проложив себе путь через пролив Нитерой. Оживленный Фламеиго, беговая дорожка для тысяч автомобилей, ежедневно и ежегодно состязающихся между собой за секунды и минуты пути между отдаленными предместьями и торговым центром города. Спортивный Ботафого, пляж, овеянный белоснежными крыльями яхт. Выдвинутая вперед Урка, Прайа-Ловантину под сенью знаменитой Сахарной Головы, закрытая Прайа-Вермелья — Красный пляж. Спокойные пляжи Ипанема и Леблон, уголок истинных любителей солнца и воды; другие пляжи на берегу открытого моря; тихие, отдаленные полосы мягкого песка и хорошей погоды на грани Атлантического океана и предгорий Серра-ду-Мар. И, наконец, Копакабана, холеная бразильская Флорида. Широкая дуга прогретого песка, окаймленного с одной стороны сапфиром моря, а с другой — пышущим зноем небоскребов, роскошных отелей и, асфальтовой мостовой. Муравейник смуглых людей в разноцветном лесу зонтов. Любовная игра волн, каждый день новая. Солнце, море и отдых; отдых для всех, но не для всех сразу. Утренняя доля радости принадлежит богатым. Дневная Копакабана достается служанкам, шоферам, безработным да «непосвященным» иностранцам, а также тем, кто не желает подчиняться диктату предрассудков.

Но на Копакабану приходит еще и третья смена. Поздно вечером, после того как лучи маяков в первый раз полоснут потемневший горизонт, во тьме побережья появляются одинокие люди. Они идут сюда не за солнцем и водой и не ищут здесь ничего, кроме клочка мягкого песка. С вечера до рассвета этот щедрый пляж предоставляет кров тем, у кого крова вообще нет…

Неровно протекает жизнь Копакабаны. За двадцать четыре часа ее волна поднимается к солнцу радости и отдыха и опускается на самое дно горькой нищеты и одиночества. Вверх и вниз, день за днем, как волны прибоя, как мозаичные волны на тротуарах набережной.

Если бы по Копакабане смог пройтись Карел Чапек, он бы наверняка изобразил в своих «Бразильских письмах» Копакабану с вертикалью ее небоскребов и синусоидой мозаики тротуаров. Обе они вызывают головокружение: и небоскребы, растущие из моря к небу, и кривая каменного орнамента под ногами. Кривая, которая превращает тебя в хромого: на Копакабане каждая нога ступает по иному миру…

Рио-де-Жанейро — город с молодой историей. На ее первые страницы пролилась кровь гугенотов, смешанная с пеплом их сожженных домов.

Португальский Рио-де-Жанейро еще не закрыл четвертой сотни лет своей жизни. Четыре века бурь и покоя, столетия борьбы и войн, нападений и защиты, цепь человеческих жизней, осчастливленных свободой и закованных в отчаяние рабства. Каждая из этих жизней оставила свой след на теле города и в его душе. Хотя нынешний Рио-де-Жанейро и говорит по-португальски, однако к корням, которые высадил здесь в 1567 году первый португальский губернатор Мем-де-Са, веками прививались молодые и неодолимые ростки со всех уголков Европы, Азии и Африки. Жизненные соки же им давал Новый Свет, дикий и необозримый как четыре столетия назад, так и сегодня.

И все же человек не мог не заполнить этот романтический уголок природы самыми богатыми плодами своего труда, смекалки и чуткой фантазии. Видимо, поэтому даже самые шикарные небоскребы в торговом центре Рио-де-Жанейро не имеют ничего общего с небоскребами Манхэттена. Они лишены крикливой вычурности, в них отражена легкость и южноамериканское тщеславие.

За стеклянными стенами не торчит сталь и бетон. Хрупкие паутины перекрытий заполнены отблеском солнца и моря. На том самом месте, где сосредоточены наиболее величественные дворцы Рио-де-Жанейро, прямо перед началом авениды Бейра-Мар еще четверть века назад торчал скалистый утес высотою в 200 метров. Долгое время гора Кастельо связывала руки рабочим и крылья фантазии лучшим архитекторам. Но вот наступил 1926 год. Вокруг горы засуетилась армия людей, и гора тронулась с места. В 1931 году она была сброшена у берега на дно моря, и над водой поднялась огромная площадь. В настоящее время прямо на ней, почти в центре города, днем и ночью гудят моторы воздушных кораблей всего мира.

А там, где еще недавно торчала Монте-Кастельо, ныне стоят дворцы центральных учреждений. Вместо скалистого массива здесь выросла хрупкая решетка зданий.

По всей видимости, самый яркий пример современной бразильской архитектуры — это дворец министерства просвещения и здравоохранения. Пятнадцатиэтажное здание в виде «V», если смотреть на него сверху, поражает на первый взгляд тем, что не имеет того массивного основания, без которого неосведомленный человек не отважился бы нагромоздить целую гору бетона, стекла и стали. Вся передняя часть дворца покоится на 24 колоннах высотой в два этажа. Расположенное поперек улицы, здание это не мешает движению транспорта. Люди могут свободно прогуливаться под всем небоскребом и любоваться островками зелени, заполняющей тенистый двор. И весь этот массив в пятнадцать этажей держится на колоннах, радиус которых не превышает 56 сантиметров.

Автор проекта, французский архитектор Корбюзье совместно с шестью бразильскими архитекторами смог здесь дать волю своей фантазии, ибо на территории Бразилии нет традиций, на которые могла бы опереться новая архитектура.

Зато внутренние помещения, решенные с большим вкусом и целесообразной простотой ведущими бразильскими художниками во главе с живописцем Кандидо Портинари, удалось отметить печатью национального искусства. Двенадцать панно Портинари в зале для аудиенций составляют единый цикл и представляют собой динамичный калейдоскоп жизни простых людей современной Бразилии. Детские игры; чернокожие рабочие, занятые очисткой зерен какао; портовые грузчики Сантуса; крестьяне на плантациях йербы. хлопка, табака, сахарного тростника; искатели золота и алмазов; бразильские пастухи; лесорубы с берегов Амазонки. Кандидо Портинари знал, зачем он переносит в дворцовые залы хотя бы образы простых людей Бразилии.

Но дворец министерства просвещения и здравоохранения не единственное в этом городе творение передовой архитектуры. Неподалеку отсюда, на углу Руа-Араужу-Порту-Алегри и Руа-Мексико, широко раскинулось семиэтажное здание Ассоциации бразильской печати — ABI (Associagáo Brasileira de Imprensa). Тщетно искать на фасаде здания окна. Вместо них друг над другом семью рядами идут тонкие бетонные плиты, установленные под острым углом к фасаду. Этому странному жалюзи бразильские архитекторы дали весьма меткое название: «quebra-sol», что означает буквально «солнцелом». Оно пропускает внутрь здания лишь отраженный солнечный свет, помогая создавать во всех рабочих комнатах не по-бразильски прохладную и свежую атмосферу.

Но это всего лишь маленький уголок Рио-де-Жанейро, лихорадочно бьющееся сердце города, украшенное дворцами, стеклянными фасадами первоэкранных кинематографов и тенистым покоем скверов. Одна из многих частей современного Рио-де-Жанейро, которые связаны между собой прибрежными авенидами. Проезжаешь по ним, и кажется, будто автострада непрерывно переносит тебя из одного города в другой. Все они обрамлены горами и окаймлены искристым песком пляжей, и все же не похожи друг на друга, каждый совсем иной. Один — бурлящий котел мировой торговли. Отсюда растекаются живительные соки ко всем остальным: обильно текут они в роскошные прибрежные кварталы, скуповато — в приземистые окраины городского тыла и еле-еле, по каплям, — к фавелам, разбросанным по всему городу.

Сразу же за торговым центром расстилаются пестрые ковры Праса-Парис, превосходного прибрежного парка с небольшими озерами и фонтанами. На склонах гор сверкают в садах белоснежные стены вилл. На самом краю этого города-сада вдруг начинает казаться, что гряда горного массива прервала творчество человека. Но два просторных тоннеля настежь раскрывают ворота в следующие города. Современные жилые кварталы, просторные и полные воздуха, залитые субтропическим солнцем и постоянно ласкаемые влажным морским ветерком. Двадцать пять километров Рио-де-Жанейро — улыбающегося, избалованного богатством и окруженного всемирным восхищением. Хрупкая орхидея, присосавшаяся к восьми с половиною миллионам квадратных километров исполинского тела Бразилии…

Нет, не станем пока срывать сверкающую диадему, очаровательную маску красавицы над Январской Рекой. Еще не время. Сначала давайте прощупаем пульс ее авенид, где даже хорошо воспитанному туристу приходится озираться по сторонам.

В толстых путеводителях по Рио-де-Жанейро, изданных до 1940 года, еще упоминаются названия улиц Генерал Камара и Сан-Педру, между которыми с запада на восток, вплоть до центральной авениды Риу-Бранку, протянулись кварталы жилых домов. Так действительно было до начала войны; сейчас это уже стало достоянием истории. Там, где когда-то находились жилые кварталы, теперь течет река транспорта. Но прежде чем проехал первый автомобиль, произошло несколько драматических событий, приковавших к себе внимание всего Рио-де-Жанейро.

Транспортникам было ясно, что перенаселенный центр города между портом и Праса-Парис через несколько лет будет блокирован усиленным уличным движением и станет ареной бесконечных несчастных случаев. Необходимо было во что бы то ни стало решить, каким образом отвести десятки тысяч машин из центра в тыл города, сохранив направление с востока на запад.

В то время во главе Бразилии стоял Жетулиу Варгас, богатый фазендейро с бразильского юга, который был диктатором как в своих поместьях, так и за президентским столом. Пятнадцать лет с момента своего первого избрания продержался он у власти. Поддерживаемый крупными помещиками и промышленниками, он с немалой долей зависти косился на гитлеровские порядки Третьей империи. По примеру Гитлера он загнал в подполье прогрессивные рабочие организации. Мог ли он после того рассчитывать на популярность и доверие рабочего класса?

Варгас взялся за решение транспортной проблемы Рио-де-Жанейро с солдатским рвением. Изучив налоговые заявления владельцев всех домов между улицами Сан-Педру и Генерал Камара, он провел закон, по которому все здания должны были быть скуплены по ценам, установленным самими владельцами при обложении их налогами. После волны протеста он предоставил домовладельцам возможность апелляции и предложил им назвать настоящую цену домов. В западню Варгаса попали все владельцы домов, объявленных «под угрозой», включая и католическую церковь, которой принадлежало около четырехсот зданий.

Вновь были названы цены, намного выше прежних.

И только после этого Варгас сделал свой стратегический ход, за который одна половина Рио-де-Жанейро назвала его гангстером, а другая половина восторженно зааплодировала ему. За утайку при обложении квартирным налогом он начислил домовладельцам такие большие штрафы, что фактически все их дома были отобраны без вознаграждения.

Началось выселение. Сотни семей нашли себе пристанища только на фавелах, так как стоимость квартир в свободных новых домах намного превышала их возможности. Исчезли старые доходные дома и бараки с балконами, исчезли пользующиеся дурной репутацией улочки с девушками за решетками окон.

Сейчас это пространство покрыто гладким асфальтобетоном и представляет собой наиболее оживленную магистраль Рио-де-Жанейро. И самая широкая авенида столицы, разумеется, названа именем Варгаса.

Эта огромная площадь, отданная транспорту, производит фантастическое впечатление как днем, так и в ночное время. По всей ее ширине, составляющей более 100 метров, от одной стены домов до другой, как сквозь гигантскую трубу, переливается между центром и предместьями загустевший сок большого города. Посередине мостовой шестью потоками в обоих направлениях стадами катятся автомобили, автобусы и грузовики. По левой стороне ведут из города две трамвайные линии. С территории авениды Варгас могли бы одновременно подняться два четырехмоторных воздушных колосса типа Constellation, а под их крыльями спокойно бы проносились четырьмя колоннами тысячи машин.

Люди, которые восхищаются антикварными лавками и острыми коньками, крыш в старых уличках, с презрением говорят об этой авениде как о скучной, помпезной асфальтовой пустыне. Но пусть бы они попробовали встать с часами в руках на краю этой пустыни в полдень или под вечер, когда торговый центр города переселяется в предместья. Подсчитать проезжающие мимо машины невозможно даже в два часа ночи, когда здесь только одни автобусы, по три потока в ту и другую сторону. За пять минут мы насчитали тут 25 автобусных маршрутов. И это в два часа ночи.

Над Рио-де-Жанейро раскинулся небосвод цвета незабудок. Чудесный, сияющий день. Лучи солнца играли на крышах тысяч автомашин, которые выстроились под небоскребами на Ларгу-да-Кариока, как рысаки на линии старта. Все эти машины ждали лишь пятого удара часов, чтобы разъехаться по далеким предместьям. Под коробками небоскребов они были необходимой и логической частью большого города. А под крыльями огромных банановых листьев, на склоне у монастыря Сан-Антониу они выглядели довольно странно.

Всего лишь один квартал отделяет эту площадь от шума торговой авениды Риу-Бранку. И тем не менее здесь проходит граница между двумя городами, совершенно чуждыми друг другу. Красавица над Январской Рекой самодовольно принимает поклонения пяти частей света, говорит на десяти языках и прячет свое сердце в сейфах банков.

Другого Рио-де-Жанейро к морю не подпустили. Но это и не важно. Он рос четыре столетия, и за спиной у него восемь с половиной миллионов квадратных километров Бразилии. Его сердце — это сердце простого народа, и ему хватает одного португальского языка.

Перешагнешь границу на Ларгу-да-Кариока, и как бы проваливаешься вместе с паном Броучеком[56] в пятнадцатое столетие.

Но главное, это сходишь с протоптанных туристами тропок и впервые видишь те девять десятых Рио-де-Жанейро, которые для общества на Риу-Бранко слишком малопривлекательны.

Двухвагонный трамвай въезжает в проход под девятиэтажным домом на углу Ларгу-да-Кариока — и через десять секунд выползает с другого конца. Вскоре последняя остановка трамвая, который в полчаса за двадцать сентаво довозит своих скромных пассажиров до Руа-дас-Невес, высаживая их высоко над городом.

Старомодный трамвайный вагон неистово швыряет из стороны в сторону; по длинной подножке вдоль боковой стенки вагона пробирается кондуктор. Вдруг трамвайная линия оказывается над крышами домов; внизу, под двухэтажным каменным виадуком, течет авенида Мем-де-Са с миниатюрными коробочками трамваев.

После каждого нового поворота открываются новые изумительные виды: закоулки с доживающими свой век особняками патрициев, домишки, вот-вот готовые развалиться, и тут же многоэтажный дом на крутом склоне с лестницей, закрученной спиралью, как на минарете каирской мечети Ибн-эль-Тулун; пальмы на горах, староиспанские патио — внутренние дворики, скрытые за деревьями папайя, голые склоны и причудливые церквушки.

Возле домиков сидят, отдыхая, люди. Кое-где из окон слышится старинная мелодия спинета, как бы окутанная паутиной прошлого века. Косая тень отделяет залитые солнцем склоны от потемневшей ложбины, куда уже прокрадывается сумрак. Мирный покой на небольшой площади в конце Руа-Ориенте, охваченной воскресной ленью тропической сиесты.

На конечной остановке вагоновожатый садится на подножку и задумчиво смотрит в небо. И кажется, будто ты вдруг очутился в прелестнейшем уголке Рио-де-Жанейро.

Последние лучи солнца распрощались с гипсовыми надгробными памятниками небольшого кладбища, расположенного на склоне под уличкой Мигуэль-де-Пайва, и ползут по косогору к вершине Корковадо. Сюда уже не долетают ни паровозные гудки из района порта, ни рев тысяч автомобильных сигналов. Сюда никогда не проникает машина, никогда не добраться ей до уличек под Монте-Алегри, крутых, как крыши готических соборов, и таких обрывистых, что невозможно шагать через две ступеньки, поднимаясь по высокой лестнице вдоль стен домов. Лишь индюк бормочет тут на стенке да на тротуарах беседуют кабокло в пижамах.

Другой мир. Совсем иной, чем Рио туристов и королей торговли, чем город авениды Варгас и Копакабаны.

Наш трамвай занят теперь чернокожими парнями.

Все пассажиры оживленно беседуют, притопывают, подпевают группе парней, которые избрали прицепной вагон местом для подготовки к карнавалу. Через две недели вся Бразилия с головой окунется в круговерть маскарада, а две недели — не очень-то большой срок. Уже два месяца распевает Рио-де-Жанейро карнавальные песенки, которые порождены темпераментом, неодолимым жизнелюбием и врожденным талантом народных музыкантов и которые были признаны лучшими на прошлогоднем конкурсе. Эти песенки на долгие недели завладевают всей жизнью большого города. Они распространяются, как лавина; их разучивают и на фавелах, и в садах предместий, и на улице, и в трамвае, и на тротуарах, и в поезде, и в залах ожидания вокзалов.

Между тем на море, на город и на зеленые склоны гор опустилась ночь.

Горстка людей на конечной остановке на Сильвестре терпеливо дожидается, когда из темноты леса выползет стальная сороконожка с освещенными прямоугольниками окон, с зубчатым брюхом и тихо рокочущими электромоторами. Она останавливается, вбирает в себя порцию пассажиров и снова погружается с ними во мрак.

Тоннель в зарослях дремучего леса. Исполненная таинственности поездка под кронами деревьев-великанов, под завесою лиан и бахромой лишайников, среди тропических цветов и душистых мимоз. Мы словно плывем по лесу, которого не увидишь в дебрях Мату-Гросу, ибо там не пробиться сквозь его непроходимую стену. Окна сороконожки выхватывают из тьмы сцену за сценой и тут же задергивают их занавесом таинственности, а ее зубчатые колеса шаг за шагом вгрызаются в штольню царства горных духов.

Время от времени среди темных силуэтов лесных великанов внизу сверкает электрическое море Рио-де-Жанейро, дно которого скрыто в пропасти. Это совсем не то зрелище, которое открывается с самолета, ведь из него нельзя смотреть во все стороны и в то же время почти касаться первобытного леса.

На вершине Корковадо стальная сороконожка выбрасывает из своего чрева пассажиров. Здесь проходит аллея прожекторов, которые всю ночь заливают сотнями тысяч ватт тридцатиметровую фигуру распятого Христа, смягчая грубо отлитую безвкусицу ее бетона. Эта освещенная скульптура служит морякам, лоцманам и туристам верным ориентиром, каждую ночь сияя прямо над городом, с семисотметровой высоты.

Темно-синие силуэты гор за заливом Нитерой отражаются в зеркальной глади моря, и это несколько более светлое отражение отделено от земной тверди цепочками мерцающих огоньков набережной.

А в глубине под Корковадо расстилается фантастический световой ковер, искристая мантилья, вытканная нитями жемчуга, сказочная парча, переливающаяся от горизонта до горизонта миллионами звезд. По ней раскиданы темные островки фавел, где нет электрического света, над ней ослепительными вспышками полыхают искусственные метеоры, огненные языки маяков, кружащие над мысами материка. В темно-синем зеркале озера Родригу-де-Фрейтас дрожат блестки отраженных огней Ипанемы и Леблона. А где-то в темноте на юге лишь угадываются султаны королевских пальм ботанического сада.

Сюда, на Корковадо, не доходит суматошный шум улиц и площадей. Немую игру света и тени не нарушает бешеный пульс города, чьи артерии вот-вот лопнут.

Корковадо, — этому молчаливому сказочному горбуну, оставлен лишь шелест деревьев.

Неполных полтора столетия тому назад, в конце колониального периода, негров в Бразилии проживало больше, чем остального населения.

Деятельность Лисабонской торговой компании, основанной в 1684 году, выродилась в неофициальную оптовую торговлю африканцами, привозимыми из всех частей Черного континента. До отмены рабства в Бразилию было переправлено около 12 миллионов рабов. Но предприниматели, неслыханно нажившиеся на даровом труде негров, были готовы делать все что угодно, лишь бы не откладывать часть своих непомерных прибылей в резервный фонд, из которого им бы пришлось когда-нибудь оплатить перевозку освобожденных негров на их прежнюю родину.

И в результате Бразилия, четвертое по величине государство в мире, представляет собой самое пестрое во всей Южной Америке смешение разных национальных, расовых и языковых элементов. Пожалуй, ни одна страна в мире не пережила за последние четыреста лет такого бурного перерождения состава населения, как Бразилия, которая раньше принадлежала только индейцам.

Из всех 50 миллионов бразильцев на долю исконного индейского населения не приходится и двух процентов.

Индейцы были загнаны в глубь страны, в неприступные дебри лесов, где их самым надежным защитником стала тропическая природа. Рассказы об индейцах никак не волнуют жителей Рио-де-Жанейро, хотя и те и другие находятся на территории одного государства. Кариоки даже и не осознают, что ряд слов, которые они каждый день слышат, произносят, читают в газетах и под номерами автобусов и трамваев, — это все, что осталось от недавнего прошлого. Само слово carioca, обозначающее теперь жителя Рио-де-Жанейро, состоит из двух индейских слов: cari, что значит «белый человек», и оса — «дом». Точно такого же происхождения и название знаменитой набережной Ипанема. Ipa означает «побережье», a nema — «большой». Подобных примеров в Рио-де-Жанейро довольно много.

Для обозначения понятия «метис» в Бразилии ужилось сразу три названия: cariboca, uriboca и mameluco. Все они означают одно и то же: человек, в жилах которого течет кровь индейца и белого. Бразильские мамелюко, разумеется, не имеют ничего общего с египетскими мамелюками, которые вначале были куплены как рабы правителями древнего Египта, а потом сами стали правителями. Бразильский мамелюко — это, собственно говоря, mamaruca. Так индейцы из племени тупи называли метисов, потому что mama означает «смешивать», a ruca — «происхождение». Это индейское выражение было искажено в начале XVНI века иезуитами из Сан-Паулу, которые стали произносить его на свой манер и в память о египетских мамелюках. У этого названия метисов в Бразилии нет никакого пренебрежительного оттенка. Это самое обыкновенное обозначение одной из групп метисов.

Гораздо многочисленнее здесь группа мулатов— людей, родившихся от белых и африканцев. Мулаты составляют значительную часть бразильского населения, вместе с неграми они не только неотделимы от него, но и, напротив, придают всей Бразилии наиболее яркий этнографический характер.

Но что больше всего с первых же шагов поражает приезжающего в Рио-де-Жанейро, так это невиданное миролюбие, царящее между отдельными расовыми группами. Бразилия не знает той расовой дискриминации, которая в США создала барьер между — белым и черным человеком. В Рио-де-Жанейро не существует трамваев или автобусов с местами, отведенными лишь некоторым «цветам». Белый здесь может сидеть рядом с негром и метисом как в кино, так и в трамвае или за столом. И только туристы из Соединенных Штатов Америки, видя такое, воротят нос в сторону и не могут простить бразильцам этой «неслыханной несуразности».

В Рио-де-Жанейро людям просто претит говорить о расовой терпимости, так как она является естественной частью их обычной жизни, настолько естественной, что огромное большинство жителей просто не замечает различного цвета кожи своих сограждан или же не обращает на него внимания. Примеры тому можно встретить на каждом шагу.

В Бразилии, как и в других странах Южной Америки, в гостиницах, не считая фешенебельных первоклассных отелей, не принято чистить обувь; если бы вы вздумали выставить на ночь туфли за дверь в надежде найти их утром вычищенными, то не исключено, что вам бы пришлось ходить босиком. Это ремесло всецело принадлежит уличным чистильщикам, которые либо бегают со своими инструментами по кафе, парикмахерским и вокзалам, либо сидят в будках, расположенных в подворотнях домов. А так как в Рио-де-Жанейро и чистильщики обуви всех «цветов кожи», не удивляйтесь, если увидите, как негру в белоснежном костюме чистит туфли белый. Столь же естественно, что мужчины в лифте снимут шляпы, едва туда войдет женщина, независимо от того, белая или черная.

Эти факты тем более поразительны, если учесть, что Бразилия последней из больших стран отменила рабство. Рабами были не только отцы нынешних бразильских негров, но и значительная часть нынешнего поколения. Около ста лет назад в Бразилии была запрещена работорговля, в основном на бумаге, так как закон возымел силу только на юге страны. В 1871 году был издан закон, согласно которому дети рабов, родившиеся после этого года, становились свободными гражданами Бразилии. Шесть лет спустя свободу получили рабы старше шестидесяти лет. Это было Соломоновым решением, благодаря которому в рабстве осталась лишь производительная рабочая сила. Хозяева избавились от младенцев, малых детей и престарелых рабов. Им удалось еще целых одиннадцать лет держать в узаконенном рабстве самую выносливую часть негритянского населения. Только в 1888 году рабство было отменено полностью, хотя закон стал широко проводиться в жизнь лишь в начале этого столетия.

Место расовой дискриминации заняла в Бразилии иная, столь же бесчеловечная, но гораздо более жестокая — дискриминация классовая. В стране, где ныне сообща живет и сообща работает столько миллионов черных и белых, где сотни тысяч людей вступают в смешанные браки, невозможно осуществлять и защищать расовую дискриминацию. Различный мир белых и черных бил в глаза в Африке, где понятие «белый» сливалось с понятием «господин» и «захватчик», где за расовыми различиями скрывались глубокие, как пропасть, различия социальные.

Этот второй контраст — противоречие двух миров, разделенных стеною банковских счетов, — проявился в Бразилии во всей своей жестокости, и нигде в этой стране он не бросается в глаза так, как в восхитительном городе Январской Реки.

Ни в одном путеводителе для туристов-иностранцев, ни в одном из бразильских бедекеров среди перечисленных достопримечательностей Рио-де-Жанейро даже и не упоминается о фавелах — этих знаменитых «негритянских» кварталах Рио. Ни одно из многочисленных туристских бюро не включило в план осмотра города экскурсию на какое-либо из многочисленных морру — крутых, заселенных людьми гор, втиснутых в план красивейшего города на свете.

Ведь богатых иностранцев не очень-то привлекает оборотная сторона медали, если ее лицевая сторона сверкает так ослепительно.

Достаточно немножко свернуть с протоптанной дороги, по которой каждый день разъезжают такси и автобусы с туристами, чтобы из всех закоулков Рио-де-Жанейро глянула сложная проблема той нелегальной, скрытой кастовости, которая прячется от мира под маской расовой терпимости. Сразу возникают тысячи вопросов, на которые можно дать простой и ясный ответ. Но за ним нужно подняться наверх к морру, куда не ходят ни трамваи, ни вагоны фуникулера.

В изящном путеводителе по Рио-де-Жанейро, изданном туристским отцелением бразильского Touring Club, вы найдете на рельефных картах целый ряд этих морру, выкрашенных коричневой краской скал и убранных зеленью парков.

— Чудесные места, здоровые легкие города, — скажет восторженный поклонник Рио-де-Жанейро.

— Не ходите туда, — посоветует кариока, житель Копакабаны, — это не стоит тех усилий, которые придется затратить, и, кроме того, там небезопасно!

— На Морру-Прету полиция не решается показываться даже днем…

Морру-Прету, Черная Вершина, — одна из самых обширных фавел Рио-де-Жанейро. Значит, это вовсе не чудесное место, вовсе не здоровые легкие города…

Под Морру-Санту-Антониу, Вершиной святого Антония, мчится лавина автомобилей, так как пять минут назад регулировщик уличного движения свистком открыл путь на авениде Риу-Бранку и преградил дорогу на боковые улицы всем опоздавшим, которые попытались после пяти часов проехать к порту. И вот уже по авениде Риу-Бранку несется один сплошной поток стальных муравьев с севера на юг, а другой, отделенный пластами бетона и стали, с юга на север.

Как же над этой сорвавшейся с места лавиной искать вход в заколдованный замок, на дверях которого висит печать загадочности и странного молчания людей и карт? Отшельники, которым не мешает рев автомобильных гудков на улице, задумчиво бредут по лестнице монастыря святого Антония, чтобы там, наверху, в полумраке келий обрести покой. Пары влюбленных, опершись о балюстраду террасы, рассматривают стены небоскребов, по которым с этажа на этаж поднимаются вечерние тени.

Но на Санту-Антониу есть еще и другая лестница. По ней не ходят ни монахи, ни влюбленные. Ее не окружают фонари.

Каждый день поднимаются по ней люди, привыкшие к темноте, люди, которых дома не ожидает накрытый стол и море света. Над этой лестницей лишь шелестят растрепанные листья бананов, а на ступеньках гниют кучи мусора и отбросов. То и дело приходится отшвыривать ногой комья обвалившейся земли и перешагивать зловонные лужи. И все это в трехстах шагах от стремительной лавины автомобилей, несущихся вверх, к порту.

Бедняки не любят, когда интересуются их бедностью.

Поэтому на Морру-Санту-Антониу встречаешь недружелюбные взгляды. Черные руки засунуты в карманы, но ты знаешь, что они сжаты в кулаки. Ты для них чужеземец, независимо от того, пришел ли ты с Копакабаны или с другого края света. Ты нежеланный чужеземец, потому что ты идешь смотреть, потому что на шее у тебя фотоаппарат, потому что ты, быть может, янки с севера, потому что ты гость, которого никто не звал.

Все это ты чувствуешь еще на лестнице, далеко от того места, где можно увидеть подлинную фавелу. Но наверху оказывается полисмен с дубинкой. Временами он прохаживается по небольшой пустынной площадке, с одного конца до другого, и стережет. Кого? Политических заключенных или иностранцев, которые бы попытались сорвать покров с таинственного морру? И тех и других.

— Нет, господа, на Праса-да-Република вы пройдете быстрее низом, через Тирадентес. Верхом туда нет никакой дороги. Да, по этой же лестнице вниз, потом налево…

Таким образом, морру, хоть и было ближе, чем когда бы то ни было, осталось пока за семью печатями.

Сегодня жарко и душно. Так при нас еще не было. Полуденное солнце раскаляет улицы, загоняя в тень все живое. Полисмена с дубинкой сегодня нет. Люди из Морру-Санту-Антониу бредут наверх, к своему жилью. Они немного общительнее и менее угрюмы, чем при первой встрече.

— Заходите ко мне, посмотрите, как я живу! Отчего же? — улыбается здоровенный парень, закуривает и сплевывает. — Холодильника у меня нет…

За ветвями деревьев, окружающих заброшенный корт, показались первые жилища. Конура, слепленная из глины и покрытая листами ржавого железа. Ниже, под нею, вторая, сколоченная из жести, из разрезанных и выпрямленных бочек из-под асфальта. Лабиринт лачуг среди путаницы тропинок, тротуарчиков, лестниц и закоулков, заросших кустарником. Жилища из ящиков, из отходов строительного леса, из жестяных вывесок, постройки из ничего, вызванные к жизни умелыми руками бедняков, придавших им вид жилья и обложивших их камнями, чтобы ветер не снес их жилье.

Сотни хибарок, прилепившихся к крутому склону, сидят почти одна на одной; между ними развевается знамя бедноты — белье на веревках. Юдоль печали в центре Сидаде Маравильоза — Города Чудес.

Весь склон фавелы живет скученно. Люди ходят сквозь щели между хибарками — нет, это не ходьба, это альпинистские трюки. Трудно сказать, как люди на Санту-Антониу выбираются из своих жилищ во время дождей, когда паутина тропок и глиняных ступенек в их квартале превращается в крутые, скользкие грязевые катки. Дождевой воде некуда стекать, кроме как на тропинки. Нигде и в помине нет ни канализации, ни водопровода, ни даже электрического освещения. Ручейки нечистот и грязи текут среди хибарок по склону и сливаются внизу, на главной дорожке, в одну зловонную канаву. С самого низа, с ближайшей улицы, дети таскают на голове ведра с водой, чтобы у их матерей дома было из чего готовить и чем стирать. Не только для себя и для детей. Никогда им и в голову не приходило, что своих мужей и детей они бы могли одеть в тот белоснежный батист и поплин, который изо дня в день развешивают они на веревках перед домом. Всему Рио-де-Жанейро известно, что никто в городе не стирает белье так чисто и так дешево, как женщины с фавел. Без стиральных машин, без водопровода и канализации. Прачкам и их детям приходится каждое ведро воды втаскивать на стометровую высоту склона по головокружительным тропинкам.

А где же они работают? Как раз под нами перед своей хибаркой чернокожая старуха выжимает белье. В самой хибарке места нет. Двухметровый дворик она вынуждена еще делить с маленьким внучонком, который ползает у ее ног. Старуха стирает в облупленном тазу. Ей некуда поставить его так, чтобы с утра до вечера не гнуть свою больную спину. Одним загнутым краем таз опирается на кол, другой подставкой служит ему костлявый бок старухи.

Немного дальше, у перекрестка тропок, возится в пыли клубок детей, белых и черных, прямо на мусорной куче, на единственном свободном месте, которое осталось для детских игр.

Взрослые останавливаются, улыбаются, отвечают на приветствия, заговаривают с нами. Метельщики и посыльные, портовые грузчики и безработные. С первой минуты они сумели почувствовать, что мы пришли знакомиться с их бедностью не ради сенсации. Они стали шутить, приняли нас, провели по своему «городу». В каждом их слове, в каждом жесте мы чувствовали, что они сами решают, кого принять, а кого прогнать. Мы были гостями в их бедном доме, где бедность не порок, где люди не терпят только одного: сострадания.

«Негритянский квартал», — говорили богоподобные с Копакабаны. Правда, на Морру-Санту-Антониу живет много негритянских и мулатских семей. Но здесь много и белых. Они живут все вместе, без каких-либо предрассудков. Их связала безграничная нищета, цинично заключенная в панораму небоскребов. Она стала общим вершителем их судеб, властителем их дум и чувств. Но эта нищета — не униженная, не задавленная и безнадежная, не беззащитная и не жалующаяся. Люди из Санту-Антониу умеют щедро раздавать то, что у них в избытке, — песни и смех. Именно они, эти люди, бывают душой карнавалов; их песни — это песни сильных, а их темперамент и жизнелюбие подобны перегретому котлу, который ежегодно направляет свою излишнюю энергию в хороводы карнавала. Пока — в хороводы.

Мы прошли путаницей извилистых тропочек, перевалили через вершину горы и оказались на противоположном склоне. Скользкая глина сменилась плоскими глыбами камней, а затем метровой полоской мокрого бетона на дне «колодца» между двумя слепыми стенами доходного дома. Пустые бочки и ящики с бумажными отбросами заставили нас боком пролезть сквозь эту щель. Наконец темный, такой же узкий проход, ворота — и мы снова очутились в Рио-де-Жанейро.

Потайной выход из мира нищеты в город неоновых огней, мрамора и рекламных улыбок без сердца. Потайной выход, замаскированный вывеской «Ресторан Гарото да Рибейра», на Руа-ду-Лаврадиу, дом номер 113.

Адрес, о котором умалчивают все бедекеры, все туристские путеводители; дом, возле которого никогда не остановится автобус с любопытными туристами.

Вот что написал Губерт Герринг в своей книге «Хорошие соседи» («Good Neighbours»):

«Мой друг заснял несколько жестяных хибарок на одном из морру в Рио-де-Жанейро. Полисмен любезно отвел его в полицию, где его пленке пришел конец. Бразилия требует от иностранцев, чтобы они вели себя благовоспитанно и фотографировали Сахарную Голову и прекрасных сеньорит на Копакабане, но не снимали бразильский голод, сифилис, цингу и рахит…»

У Губерта Герринга, путешествовавшего по Бразилии с паспортом гражданина Соединенных Штатов Америки, явно не было оснований преувеличивать. Он был прав. Полисмены в Рио-де-Жанейро сердятся, когда в дом № 113 по улице Лаврадиу заходят иностранцы, да еще с фотоаппаратами.