"2012 Хроники смутного времени" - читать интересную книгу автора (Зубарев Евгений)

Глава двадцать четвертая

Первые две недели октября хмурое осеннее небо как прорвало — вода лилась с небес непрерывным потоком, как будто сама природа хотела смыть всю ту дрянь, все человеческие нечистоты, что заполнили шестую часть суши от Камчатки до Калининграда.

Впрочем, и дальше за Калининградом ничего хорошего не происходило. В Прибалтике, к примеру, мародеры вообще теперь представляли официальную власть — они назывались Лесными братьями, сгоняли в концентрационные лагеря всех коммунистов, евреев и почему-то «зеленых» и подло использовали нашего медведя в качестве символа своей гнилой идеологии. За последние дни к нам в Каширу дважды приезжали парламентеры оттуда, но я каждый раз сажал их под арест и вызывал Сыроежкина — запечатлеть процедуру возбуждения уголовного дела по фактам пропаганды фашизма, а потом процедуру казни обнаглевших фашистов.

А вот в Западной Европе ситуацию удержали, хотя никто из наших в это уже не верил — особенно после того, как двести тысяч французских ракаев с криками «Аллах акбар!» прошли от Парижа до Рима, опять же вырезав по пути всех попавшихся им под ножи евреев, коммунистов и почему-то цыган.

Впрочем, когда последователи «самой мирной религии в мире» сдуру повернули на Женеву, их ждал суровый облом — тихие мирные швейцарцы, которым, правда, закон всегда дозволял иметь в домашнем хозяйстве любое оружие, хоть бы и пулемет, встретили мародеров так приветливо, что из двухсот тысяч ракаев в Париж вернулись не больше тридцати тысяч. Конечно, у Наполеона в свое время вернулось еще меньше, но ведь его и не швейцарцы тогда гнали — не сочтите, конечно, за ксенофобию и расизм…

Потом вдруг проснулись в Германии, оперативно раздав обывателям оружие и приняв Хартию самообороны, позволяющую стрелять в мародеров на месте преступления, потом подтянулись в Испании, создав летучие полицейские отряды специального назначения, а в Англии и вовсе создали в каждом графстве Королевские трибуналы, в двадцать четыре часа выносившие смертные приговоры по мародерам.

Западная Европа все-таки сумела грамотно отреагировать на вспышку насилия, хотя к октябрю даже в Вашингтоне уже публично выражали соболезнования ЕС «в связи с разрушением инфраструктуры и правового пространства».

Черта с два! Эти нежные европейские либералы выстояли, и я радовался за них не меньше, чем за себя. Ведь теперь Ленка, доченька Лизка и Катерина Васильева с обоими близнецами жили в лагере беженцев на военной базе в Лоренто и могли себе позволить звонить хоть каждый час — французские военные, как это водится во всем мире, были совершенно независимы от гражданских проблем, доводящих простых обывателей до истерики.

Зато мне теперь следовало решать все эти проблемы разом, да еще за всех окружающих меня сейчас обывателей.

Я отвернулся от окна и сделал несколько бесшумных шагов по ковровому покрытию кабинета, задумчиво глядя под ноги.

Покрытие было легкомысленно светлым, и соратники из хозяйственной бригады немало потрудились, замывая следы крови и прочего, что там вытекало из «коломенских», пока мы вышибали их из здания заводской управы.

На столе заверещал внутренний телефон, и я гаркнул со своего места:

— Слушаю!..

Раздался щелчок, и бесцветный, ровный голос дежурного доложил:

— Соратник Антон, к вам соратники Михаил и Олег.

— Пропустите,— отозвался я, поворачиваясь к дверям.

Первым вошел майор. Еще с порога приложив кулак к виску, он заорал что есть силы:

— Честь и порядок!

Следом шел Олег Меерович, с кислой миной потиравший правой рукой свой седой висок.

Я не стал делать ему очередного замечания при майоре, но потом решил провести обстоятельную беседу о необходимости соблюдения всех сплачивающих ритуалов. Впрочем, он и сам все это прекрасно знает, просто выпендривается — независимость суждений демонстрирует. И ведь ничего не попишешь — мне действительно нужны люди, способные говорить о реальных проблемах, а не только о том, что мне нравится.

Но и спуску этим либералам давать тоже нельзя — мы уже слишком хорошо знаем, чем это кончается…

Я акцентированно приложился кулаком к своему виску и рявкнул прямо в лицо психиатру:

— Да, честь!

Он, бедный, аж вздрогнул и рефлекторно повторил за мной:

— Да, честь!

Совершенно удовлетворенный, я указал на стол:

— Садитесь, соратники.

Майор уселся сразу и начал копошиться в своей папке, выкладывая на стол топографические карты, финансовые отчеты и еще какие-то бумаги, а Олег Меерович подошел к окну, посмотрел, как дождь заливает центральную площадь, и озабоченно сказал:

— В городской больнице третий день крышу зала тать не могут. Мне Юля жаловалась, что сразу на четыре этажа, насквозь, протекает.

Я, нахмурившись, уселся в кресло и ткнул кнопку громкой связи:

— Городскую больницу. Главврача Назаретян!

Соединили быстро, и я услышал радостный щебет Юли:

— Антошенька, привет!

Я строго кашлянул, и она тут же поправилась:

— Соратник Антон, честь и порядок!

— Да, честь, соратник Юля! — ответил я. — Что там у вас с крышей? Я еще в понедельник по ней распоряжался.

— Антошенька, там такое дело, — защебетала Юля. — Нашу крышу, если помнишь, прямым попаданием разворотило. Перекрытия снесло сразу в двух местах, там ничего не держится теперь. А твои хозяйственнички, они, конечно, пришли, чаю попили и быстренько все там обычной полиэтиленовой пленкой затянули. Ее, прости меня, конечно, порвало на второй день. Там же надо по-хорошему все ремонтировать, а у меня только семь рабочих на всю больницу — и тех Холмогоров каждый день с обеда забирает…

Майор немедленно дернулся, вскинув на меня встревоженные глазки:

— Соратник Антон, я людей из больницы только на очистные забираю. Вы же в курсе зачем. Если до зимы не управимся, при первых заморозках все в дерьме утонем.

— Конечно-конечно, — услышала его по громкой связи Юля и укоризненно защебетала: — Очистные вам важны, а то, что в больнице двести раненых в мокрых постелях лежат, вам знать не интересно.

Майор снова открыл рот, чтобы возразить, но я остановил эти дурацкие пререкания:

— Соратник Михаил! В моем распоряжении от восьмого октября был указан срок исполнения приказа о починке крыши — утро двенадцатого октября. Теперь я хочу знать, кто конкретно ответит за неисполнение приказа.

Олег Меерович прошел от окна к столу и сел рядом со мной, с интересом глядя на майора.

Холмогоров чуть побледнел, и я понимал его волнение. Неисполнение приказа карается смертью — без исключений и компромиссов. Иначе нельзя. Иначе будет бардак вместо порядка, который должны наконец получить истерзанные Великой Смутой люди.

— Ответственным за ремонт крыши в больнице был назначен соратник Шарыпов, — тяжело сглотнув, ответил наконец майор.

Повисла неловкая пауза.

— Соратник Антон, вы там что, Юсупа к стенке ставить собрались? — озабоченно пискнула из динамиков громкой связи Юля. — А кто мне проводку в операционной завтра менять будет?

Мне очень не нравилось, что меня вынуждают смягчать правила, которые позволили «Восточным медведям» взять под контроль ситуацию в Кашире, соседнем Ступино и еще двух десятках городов Подмосковья. Тем более я не собирался прощать неповиновение.

Нажатием кнопки я вызвал дежурного, приказал арестовать Шарыпова и содержать под арестом в больничном морге вплоть до особого распоряжения, с разрешением выполнять хозяйственные работы под надзором конвоя.

Юля радостно пискнула:

— Спасибо, Антошенька! В смысле, спасибо вам, соратник Антон! — и отключилась.

Я кивнул майору:

— Времени мало. Давайте работать по повестке совещания. Что у нас там на сегодня?

Холмогоров достал первый листок из стопки, лежавшей перед ним, и зачитал:

— О введении особого порядка управления на Каширском заводе металлоконструкций.

Я наморщил лоб, вспоминая, что там у нас были за ' проблемы, но майор сам все напомнил:

— У них Карел воду мутил, помните? На заводе до сих пор много его людей осталось, саботажничают исподтишка, сволочи. Поэтому есть идея оставить там человек сто — сто пятьдесят, только наших верных соратников, а всех беспартийных и ненадежных выселить в Жилево — там у нас свинарник восстанавливается, рабочие руки очень нужны.

— А сколько на заводе ненадежных людей? — спросил я.

— Беспартийных? Почти пятьсот человек, — с видимым огорчением сообщил майор.

Я перевел взгляд на Олега Мееровича:

— Ну, что скажете, врачеватель душ? Сможем мы без потерь передислоцировать с завода пятьсот человек?

Психиатр покачал головой:

— Да не нужно это. Я там был вчера. Люди на заводе вполне вменяемые, просто говорить с ними надо почаще, чтобы знали, ради чего они работают.

— А то они не знают! — злобно рявкнул майор.

— Соратник Олег, мне нужен реальный анализ ситуации, а не отвлеченные рассуждения,— потребовал я, и Олег Меерович достал из кармана своей камуфляжной куртки замызганный листок бумаги, после чего начал, поглядывая в листок, объяснять:

— Текущий штатный состав завода металлоконструкций — шестьсот пятьдесят человек. Из них только сто пятьдесят получают повышенную норму продуктов, а все остальные довольствуются стандартным пайком.

— Олег Меерович, для вас новость, что мы пока не можем обеспечить повышенной нормой всех жителей?

— Дело не в этом, — отмахнулся психиатр. — Вы знаете, сколько человек на заводе из ста пятидесяти, получающих повышенную норму, являются соратниками ?

— Не знаю и знать не хочу, — раздраженно ответил я.

— А вот и напрасно! — вскричал Олег Меерович и с жестом фокусника помахал передо мной своим листочком. — Сто тридцать пять соратников!

Я понял его:

— Вы хотите сказать, что люди эти получают повышенный паек не столько за работу, сколько за то, что они вступили в Движение?

— Иу конечно! — радостно откликнулся Олег Меерович. — При этом работают все в примерно одинаковом режиме. Разумеется, людей раздражает и провоцирует такое положение. Измените его, начните платить людям за работу, а не за демонстрацию лояльности, и волнения прекратятся. И потом, зачем вам вообще такие соратники — они вас потом за чуть больший паек продадут с потрохами!

— Я понял вас, — ответил я и снова вызвал дежурного: — Управляющего, главного инженера и комиссара завода металлоконструкций — ко мне к трем часам! — приказал я дежурному. Тот записал распоряжение и удалился за дверь, отсалютовав кулаком на прощание.

Майор Холмогоров деликатно кашлянул:

— Соратник Антон, в Жилево все равно еще люди понадобятся. Хотя бы человек сто.

Я сделал пометку в настольном ежедневнике.

— В три здесь будет комиссар завода, сядете с ним в уголочке и отберете из списка сотню самых беспокойных.

Психиатр фыркнул:

— А вы не боитесь, что сотня беспокойных устроит вам в Жилево революцию?

— Вообще-то в Жилево расквартированы две пехотные бригады, — усмехнулся майор. — Причем все с Рязанского фронта. Они тыловиков вообще за людей не считают. Так что и рыпаться никому не позволят.

— Вы мне там без перегибов только!.. — попросил я, и майор торопливо кивнул:

— Все будет в рамках Хартии Порядка, не беспокойтесь, соратник Антон.

Выбраться наружу мне удалось только часам к восьми вечера — даже обедать пришлось в кабинете какой-то консервированной дрянью из местных запасов.

В сумерках площадь Порядка смотрелась уже совершенно мирно, даже празднично. Работали двенадцать из двадцати уличных фонарей — для остальных пока не нашли исправных ламп, но и так уже было неплохо. Напротив сияющего огнями здания управления, с той стороны площади, тарахтели в мутной пелене бесконечного дождика бульдозеры, сгребая последний мусор после сноса давно сгоревшего здания мэрии. Там будет построен мемориал Героям Порядка, в том числе семнадцати самым знаменитым «гризли», электрикам Каширской ГРЭС, десять дней оборонявших станцию от пятитысячной армии Маги Казанского. Мы не смогли им тогда помочь.

Мы тогда еще ничего толком не могли, мы сами завязли в боях под Рязанью, откуда на нас перла несметная толпа совершенно невменяемых, но отлично вооруженных беженцев из Краснодарского края. Почему этим бородатым хмырям в карнавальных казацких костюмах нравилось называть себя беженцами, вопрос риторический, хотя формально основания были — их самих выперли с Кубани отряды крымских мусульман.

В результате казаки пошли на Москву, которой, как это сплошь и рядом случалось в российской истории, предстояло ответить за предательство и трусость федеральных чиновников.

Попутно казаки решали национальный вопрос — в тех городах, где они задерживались больше чем на сутки, вырезались все черноволосые граждане, вне зависимости от пола и возраста. Остальных заставляли цеплять штампованные в Китае латунные кресты, каяться в грехах иноверства или атеизма и присягать Православному Кубанскому Синоду и лично Его Превосходительству атаману Малахову.

Каширским «гризли» мы тогда помочь не успели,они все полегли в коридорах станции, но зато от нас не ушел Малахов. Свою раскрученную жирную морду по пулярному некогда телевизионному шаману спрятать от народа не удалось, и после разгрома Северного и Южного Казацких батальонов его с большим воодушевлением выдали нашим патрулям жители Зарайска —городка, где казаки отрезали уши даже грудным младенцам, признанным специальной комиссией инородцами.

Патрульные повесили атамана, причем за ноги, и пока он болтался посреди города на стреле самоходного крана, злопамятные горожане лечили его керосином и мочой, как тот сам любил проповедовать. Но даже эти волшебные средства не помогли всероссийскому шаману дожить до следующего вечера…

Любопытно, что федеральное телевидение, особенно Первый канал, с огромным возмущением прокомментировало новость о казни атамана, целый день демонстрируя видеокартинку с залеченным до смерти Его Превосходительством, а федеральный министр МВД даже выступил с отдельным заявлением, в котором предупредил «некоторых представителей движения Восточные медведи о недопустимости внесудебных преследований российских граждан».

Можно подумать, казаки преследовали российских граждан законно. Впрочем, критика была аккуратной — мое имя в тех репортажах даже назвать не осмелились, а сам факт казни атамана подавался как выходка нескольких утомленных затяжными боями «гризли».

После стабилизации ситуации на Южном фронте мы вернули контроль над Каширской ГРЭС, выбив оттуда казанских боевиков меньше чем за сутки. В результате несчастному Зарайску не повезло второй раз за эту осень, потому что Магу с его правоверными бойцами мы неделю гоняли то от Рязанского, то от Каширского шоссе, в конце концов зажав в клещи у речи Осетр, аккурат у Зарайских окраин. Воспользовавшись оказией, казанские нукеры вырезали там всех белых горожан, объявив эту акцию ответом на первую этническую чистку, поэтому, когда мы снова вошли в Зарайск, жителей там почти не осталось — ни брюнетов, ни блондинов, ни даже лысых. А те, кто выжил,— большей частью поседели…

Олег Меерович потом настоял на тотальном психиатрическом обследовании бойцов Второй Добровольческой бригады, бравшей зарайск, и человек пятьдесят нам пришлось комиссовать, хотя терять почти роту опытных бойцов мне совершенно не хотелось. Увы, эти бойцы, выслушав рассказы немногих выживших аборигенов и в особенности после осмотра реальных городских иллюстраций к этим рассказам, перестали подчиняться приказам и хотели только одного — сровнять с землей сразу два города, Краснодар и Казань.

Как будто дело было только в географических координатах зла, как будто не в нас оно сидит и не нами погоняет.

Дождь вдруг закончился, и я еще минут десять спокойно погулял по площади, наблюдая за строевой подготовкой Гвардейского полка, но потом заметил, что здорово нервирую старших офицеров «гризли», вынужденных отдавать мне честь при каждом моем взгляде на них.

Я вернулся к подъезду управления и вызвал для себя машину. Правительственный гараж находился в пятистах метрах от здания управления, но первый из трех «хаммеров», выделенных в распоряжение Совета Движения, прибыл к подъезду лишь спустя пятнадцать минут, к тому же появившись со стороны набережной, а не гаража.

Я сел рядом с водителем и внимательно посмотрел в его вспотевшее от волнения лицо.

— Халтурил, сукин сын! — сказал я уверенно, и водитель тут же пошел красными пятнами, понурив стриженную под ноль голову.

Внезапно мне пришла в голову очевидная мысль: а жизнь-то налаживается! Ведь если водила не боится выполнять заказы случайных людей, а эти люди не боятся садиться в машину к незнакомцу, значит, кровавая вакханалия последних недель подходит к концу.

— Кого возил? — спросил я, с расчетливым дружелюбием улыбнувшись ему.

Он поднял голову и несмело улыбнулся в ответ:

— Картошку возил. В Жилево. Соседи очень просили. Ну, и мешок картошки дали за работу. Мне ваш секретарь сказал, что вы целый день в управлении работать будете… ну, я и рискнул. Вы меня простите, соратник Антон. Больше не повторится!

— На первый раз прощаю. На второй раз останешься в Жилево до конца года — там сейчас как раз очень руки рабочие нужны, свинарник строить.

Мы поехали по вечернему городу, и я с интересом принялся смотреть в окна, на сияющие всеми огнями улицы Каширы. Света мы не жалели сознательно, потому что наша ГРЭС, даже работая едва на четверть своей мощности, оставалась избыточным ресурсом для местных предприятий, а продавать электроэнергию в другие регионы было пока невозможно. Самый крупный потенциальный потребитель, Москва, находился в плотном кольце из тысяч, если не десятков тысяч неорганизованных мародерских кланов, терпеливо ожидающих часа, когда они смогут прорваться к жирному белому телу столицы Империи. В зоне, контролируемой этими кланами, не осталось не то что линий электропередач — там, как говорили случайно уцелевшие очевидцы, даже деревья все уже спилили и разобрали по винтику все мосты.

Конечно, нам здорово повезло, что ни одна из беснующихся весной и летом вокруг Каширы группировок не спалила подземное газохранилище и склады ГСМ Литейного завода. По словам хозяйственников, при нынешнем режиме уровне потребления мы могли не волноваться насчет запасов углеводородного сырья еще лет десять и даже экспортировать половину из них без ущерба для своей промышленности и коммунального хозяйства. Кстати, последнюю неделю Аналитическое управление плотно работало над этим вопросом — Холмогоров предложил проложить подземные кабели в те регионы, которые безоговорочно поддерживают Движение, и я признал, что энергетическая дубинка — ничуть не худший аргумент, чем автомат Калашникова.

Впрочем, хотя освещенные улицы и выглядели красиво, до мирной картинки пейзаж за окном не дотягивал — там не было видно ни единой живой души, кроме патрулей Движения, пеших и моторизованных — на машинах, выкрашенных в нашу символику: красный с черным.

Отменять комендантский час я еще не решался, несмотря на настойчивые советы Олега Мееровича — он уверял, что такой жест придаст нашим людям «огромный позитивный заряд». А вот Холмогоров опасался, что огромным будет ущерб от ночных налетов — какая-никакая, а преступность у нас еще была, и провоцировать ее рост мне совершенно не хотелось.

Джип въехал в зону партийно-правительственной резиденции, и сразу после ворот КПП город стал похож на ту самую, довоенную сказку — по улицам коттеджного поселка сновали спокойные, но безоружные мужчины, а ярко одетые женщины и веселые дети гуляли без охраны.

Машина остановилась возле крыльца центрального коттеджа, и я, кивнув водителю на прощание, выбрался наружу, потягиваясь и полной грудью вдыхая влажный вечерний воздух.

В коттедже было тихо и сумрачно — прислуга ушла еще в восемь, как положено, а больше здесь никого и не было.

Мне все больше нравились эти тихие одинокие вечера, когда не надо было держать лицо перед соратниками, принимать быстрые, жесткие, но далеко не всегда верные решения, успокаивать буйных поклонников или обезвреживать опасных интриганов. Люди все больше утомляли и раздражали меня, и я с каждымз днем все яснее понимал, что эта работа, это каждоднев ное лидерство в огромном, но таком разнородном людм ском коллективе однажды сведет меня с ума. К тому же Чужой больше никак не проявлял себя, и я боялся, что он растворился во мне без остатка — это пугало так, что я просыпался ночами, представляя себя огромной, сочащейся слизью, кошмарной тварью, разрывающей на куски всех попадающихся мне под руки людей…

Я быстро разделся и с наслаждением поплескался в душе, напевая там вполголоса гимн Движения. Текст и музыку написал я сам, по настоятельному требованию психиатра — дед ведь поначалу с большим энтузиазмом отнесся к созданию мифов и ритуалов Движения и даже лично написал две главы Хартии Порядка.

Получившийся у меня текст для гимна подходил мало, но психиатру понравился припев, и он утвердил всю песню целиком.

Первый и единственный куплет нашего гимна полагалось петь с укором, а потом шел припев, который можно было радостно горланить сколько угодно раз подряд:

«Но каждый твой шаг — это новая цель, для тех, кто шагает рядом!

И пусть ты не выполнил все, что хотел, — ты прожил, как было надо!»

До лапидарности и гибкости Михалкова мне, конечно, было далеко, зато была в этом гимне какая-то искренность, густо замешанная на подростковой рефлексии и недетской романтике. В общем, наш контингент эта песня, что называется, «цепляла», и мне нравилось слушать, как ее горланят даже на закрытых семейных торжествах, где демонстрировать лояльность было некому и не перед кем.

Накинув халат, я отправился в гостиную и уселся на диван перед телевизором. Ассортимент телезрелищ стремительно сокращался с каждой неделей — международных спутниковых каналов к концу октября уцелело не больше десятка, а российских и вовсе осталось всего два. Один, интересный только москвичам да подмосковным мародерам из Кольца Ожидания, живописал столичные будни во всей их гламурной красе, а единственный федеральный транслировал не столько новости, сколько бесконечные «круглые столы» да обращения людей, называющих себя политиками. Впрочем, федеральный канал я вечерами посматривал — надо же было знать, когда нас наконец объявят вне закона… Дело явно шло к тому — чем большую силу мы набирали, тем откровеннее нервничали в Кремле, справедливо усматривая в Движении реальную, а не картонную оппозицию.

Вот и сейчас по федеральному показывали потрясающий сюжет: за круглым столом расселось несколько потных образин в дорогих костюмах, а еще одна образина стояла у плазменной панели и водила по ней указкой, с негодованием вскрикивая:

— Посмотрите, это же не наши медведи! Медведи нашей партии носят округлую, короткошерстую морду, а у «Восточных медведей» морды вытянутые и заросшие шерстью!

Пристально глядя на красочные медвежьи морды, красующиеся на панели, один из мужчин вдруг вскочил, отбросив стул, и заголосил:

— Россияне! Вы должны понимать, что за медведя вам подсовывают безответственные экстремисты! Это же медведь гризли, это же американский медведь! Это канадские гризли! Теперь вы понимаете, откуда дует ветер?!

Сумасшедшие комментаторы еще битых полчаса перемывали косточки нашим медведям, и я понял, что ничего нового там уже не услышу. Да и не решали ничего эти говоруны… Судя по тому, что сообщали нам соратники, рассредоточенные в Москве, официальное решение по Движению будет принято ближе к концу года. А пока Кремль довольствовался мелкими интригами, пытаясь натравить на нас соседние самоуправляемые регионы — впрочем, безуспешно. Мы ведь никому зла не делали, но и спуску обидчикам не давали, так что наших людей уважали и привечали на всей европейской территории страны в отличие, кстати, от кремлевских эмиссаров, которых, случалось, и вешали на фонарных столбах, если появлялся достойный политический повод.

Картинка на экране сменилась, и я с изумлением увидел свою перекошенную физиономию — огромный плакат на стене жилого дома. Приглядевшись, я понял, что плакат сделан со знаменитой фотографии Вани Сыроежкина на митинге в Ступино. Это было с месяц назад, в самом конце сентября — мы запустили хлебобулочный комбинат и всем правительством явились на открытие, и в тот же час в город ворвались на десяти армейских грузовиках около сотни заплутавших в Подмосковье, совершенно спятивших и обкуренных домодедовских мародеров. Я работал по ним из автомата Калашникова прямо с трибуны, где до этого выступал с зажигательной речью, и Ваня снял классный сюжет, который продал потом во все европейские телекомпании.

Впрочем, тогда все соратники отработали на пять баллов — к внезапным проблемам привыкаешь, если они случаются каждый день, а тогда они случались по пять раз на дню,

Не только я, все члены правительства тогда спокойно отстрелялись по вражеским целям с трибуны. И у Вани, кстати, есть еще одна классная фотка с того митинга — там, где три Матери Совета по Детству стреляют по последней уцелевшей машине домодедовских, и она взрывается с красивым «ядерным» грибом, потому что, как потом выяснилось, эти придурки возили с собой ящик фугасов.

Я включил звук погромче и услышал, что «отвратительный культ личности небезызвестного и так называемого гризли Антона Пожарского достиг Петербургского Самоуправляемого региона. Несколько сотен сторонников движения Восточные медведи» провели митинг, на котором объявили Васильевский остров Автономной территорией, подчиняющейся только Совету гризли и лично Антону Пожарскому. Собравшиеся граждане также публично объявили о введении на острове Хартии Порядка, включающей, как широко известно, Правило Превентивного Убийства. Губернатор Петербургского автономного региона, госпожа Манилова уже заявила, что не допустит распространения в регионе деструктивной идеологии, но признала, что уровень преступности в Санкт-Петербурге действительно угрожающе высок».

Я с интересом просмотрел репортаж до конца и поймал себя на том, что торжествующе ухмыляюсь.

А чего они хотели, эти неповоротливые и лживые чинуши, — чтобы подведомственный им народ скромно и молча угасал, каждый в своей квартире? Так не бывает — инстинкт самосохранения активно протестует, когда в телевизоре раздаются идиотские призывы сохранять спокойствие и толерантность, а за окном кричат жертвы насильников и грабителей.

Не надо врать, господа чиновники, и люди охотно пойдут за вами куда угодно. Но вы же, лживые жабы, не умеете без вранья. Вы всерьез думаете, что, если грамотно наврать, «подгрузить», как вы пишете в своих циничных и потому закрытых распоряжениях, все получится лучше и быстрее.

А вот хрен вам в рожу! Люди, возможно, и впрямь по большей части идиоты, но далеко не все, и вовсе не до такой степени, как вы полагаете. Я вообще уверен, что обычные люди много умнее своих начальников, но пока не готов сказать это вслух, своим соратникам. Потому что не время.

Но я скажу им это потом — когда ситуация выровняется.