Sicut lilium inter spina{1}

Наш дражайший коллега доктор Ф.-В.А. был главным свидетелем трагических событий, разыгравшихся в Корпусе Неизлечимых.

Этот документ, который его автор назвал «романом», является, таким образом, единственным свидетельством пагубных изменений, происходящих в мозгу под воздействием болезни. Скажем без глумления, но со всей твердостью: невозможно принимать всерьез абсурдные выпады нашего друга против самых уважаемых общественных институтов страны и в частности нашей Гильдии.

Разумно ли было публиковать этот текст?

Доктор Ж. Дарфей

Директор больницы им. Гипократа

XXX

Любовное пренебрежение, с которым относилась ко мне Сесилия, ностальгия моя трепетная, позволяло мне, примкнув штык, культивировать самую изысканную форму галантной любви. Беспрерывно и непрестанно испытывала она отвращение при виде меня, проявляя тем самым восхитительную и непоколебимую неизменность чувств. Постоянство это делало ей честь в костюме-тройке, хоть она никогда его не носила, поскольку все дни проводила в постели, если только не вставала. Она была до того исполнена прелести, что, осмелюсь поставить в известность моих самых простодушных и самых искушенных читателей, даже в ее моче был виден класс. Несравненные ее отправления малой нужды не были ни сельскими, ни городскими, ни старомодными, ни современными, ни рыба ни мясо, но никто никогда не увидел бы в них и намека на вульгарность и тем более на сухость. Когда она бралась за горшок по утрам, мною овладевало желание – которое я тотчас обуздывал – устроить ей овацию, что я и делал, хлопая в ладоши, сжимавшие ручку ночной вазы.

Сесилия, лилия моя чистейшая, так щедра была с Тео на женские ужимки, что я, глядя на это, краснел, как неспелое яблоко. А между тем, оговорюсь, я в жизни не читал мерзких порнографических романов, герои которых целый Божий день, а порой и ночь, изощряются в изысканных позах, какие встретишь только у бельгийцев. Все это наводило меня на смутную мысль о том, что Сесилия, горизонт мой пророческий, любила меня не менее физически, чем статуя Командора. С самого начала я этого боялся. Это самое чувство я всегда внушал толкательницам ядра. Почитайте, если не верите мне, похождения Казановы. Все без исключения взывали к моей любви так тихо, что призывы эти не могли достичь слуха мужчины, каким я был уже тогда – девственника и вдобавок козерога. До сих пор ни одна не давала воли своим желаниям в утреннем неглиже, но на сей раз Сесилия, фея моя, пеной увитая, дала понять Тео напрямик и наотмашь природу своих аппетитов в мутной воде. Я правильно сделал, я даже очень правильно сделал, что написал посвящение, прежде чем пережить понаслышке подобный казус.

Те из больных, кому приходило в голову утешать Тео, умирали самым неопровержимым образом, потому что попросту переставали жить. Если Сесилия, коала моя, во сне пригрезившаяся, еще не умерла, что представлялось мне очевидным, потому что она была жива, то лишь по той причине, что любила меня и нашим, и вашим, когда утешала Тео всеми отверстиями, языком и прочими выпуклостями.