Питер Эткинс Поверенный кубиста

Дело в том, что Джексону этот тип никогда не нравился. Они и встречались-то лишь однажды. Это случилось пятнадцать лет назад, когда старому мошеннику Анзаллару было, должно быть, уже около восьмидесяти.

Габриель Анзаллар присутствовал на званом вечере Дуга Гордона, и даже там, на фоне толпы самовлюбленных воротил шоу-бизнеса, выделялся изрядным самомнением.

Требуя внимания, щедро перемежая свою речь цитатами и поговорками (не просто избитыми, но уже давно позабытыми), Анзаллар вклинивался в разговоры — видит Бог, отменно скучные! — и не давал никому даже слова вставить, буквально разливаясь соловьем. Во времена гигантов живописи он был незначительным художником, но более талантливые и известные товарищи по цеху сделали Анзаллару одолжение и умерли раньше его. И теперь старик оказался в центре внимания просто потому, что пережил их всех. Многие гости нашли это достаточно веской причиной для того, чтобы почтительно толпиться вокруг Анзаллара. Конечно, это не было прикосновением к величию, но хотя бы прикосновением к тому, кто сам с этим величием сталкивался.

Сам Джексон, изрядно заинтересованный рассказами Анзаллара о послевоенном Париже и Нью-Йорке пятидесятых годов столетия, перекинулся со стариком от силы тремя ничего не значащими фразами: отличный вечер, не правда ли? Пробовали ли вы голубятину? И после третьей подобной фразы Анзаллар повернулся к хозяйке дома — анорексичной блондинке, третьей жене Дуга, — и осведомился у нее так, словно выпытывал какой-то особый секрет:

— А чем занимается ваш молодой друг?

Третья жена Дуга Гордона — Джексон едва помнил ее имя — вроде бы Маргарет — была вычурной особой, претендующей на элегантность. Марго — именно так ее звали — замялась на секунду и, словно припоминая, взглянула на Джексона. Он сжалился над ней и ответил сам:

— Я юрист.

— О! — воскликнул Анзаллар. — Юрист!

Это слово он выделил с нелепым изумлением чрезвычайно удивленного человека. Словно Джексон сообщил, что является изобретателем воды, или силы земного притяжения, или чего-то еще в этом роде.

— У вас есть визитка? — с волнением спросил Анзаллар, словно шанс того, что у Джексона имеются при себе карточки, был ничтожно мал, а от смелости вопроса захватывало дух. Джексон вручил старику визитку, и тут круговорот гостей разлучил их.

За прошедшие с тех пор пятнадцать лет Джексон ни разу не думал о старике. И даже не встречал упоминаний о нем в прессе, пока на прошлой неделе не наткнулся на некролог в "Таймс".

А теперь звонит вдова Анзаллара и просит его в качестве последнего поверенного мужа связаться с наследниками и огласить завещание. Попытки Джексона как-то втолковать ей, что на самом-то деле он никогда не являлся поверенным покойного, ни к чему не привели.

— Послушайте, муж дал мне вашу визитку, — обиженно сказала дама, и Джексон не нашелся что сказать.

Он неожиданно поймал себя на том, что и на самом деле не прочь заняться завещанием. Правда, Джексон так и не понял, с чем связано это желание. Может, просто день выдался скучный. Или не хотелось расстраивать женщину, только что потерявшую мужа. Или же Джексон посчитал, что из всей этой истории получится неплохой рассказ для званого обеда, если она обретет заключительный, третий акт оглашения завещания. Но сейчас, ко) — да перед ним на столе лежал этот самый документ, он очень сожалел, что оказался столь сговорчивым. И еще раз перечел бумаги.

Неужели придется с невозмутимым видом огласить весь этот бред, который и завещанием-то не назовешь?

Хоть в начале Анзаллар и старался использовать юридический слог, но это так и осталось не более чем жалкими потугами дилетанта. Документ скорее напоминал попытку создать произведение искусства, на этот раз не изобразительного, а литературного. Возможно, он решил, что это будет очень остроумно. Джексон же позволил себе не согласиться. Документ был манерно-изысканный и пафосный и мог противостоять нападкам любого юрисконсульта так же долго, насколько долго можно безнаказанно жевать лезвие бритвы.

Джексон взглянул на настольные часы: пятнадцать часов двадцать девять минут.

С минуту на минуту за щедрыми дарами Анзаллара явятся наследники. Будем надеяться, они не оставили чувство юмора дома.

Словно в ответ на его мысли, в дверях показались бенефициарии[36] и расселись на указанные места. Их было трое, и оказались они абсолютно одинаковыми.

Конечно же, Джексон раньше встречал близнецов и знал о существовании тройняшек, но его здорово потрясло то, что за его столом один и тот же человек вдруг взял и растроился. Интересно, смутился бы он меньше, если бы это произошло — с кем, например? Со страхолюдным жиреющим и лысеющим мужиком средних лет? С престарелой мегерой в мехах? Но в его кабинете сидела потрясающе красивая молодая женщина, причем в трех экземплярах!

Они были родными дочерьми Анзаллара, по крайней мере, так сказала вдова, которая сама в завещании не значилась, а потому не пришла. Джексон проникся невольным восхищением к недавно почившему старому шельмецу, который не только обзавелся молодой цыпочкой при наличии жены, но и умудрился ее обрюхатить, и это в семьдесят-то лет, потому что девушкам — девушке, возведенной в куб? — явно не могло быть больше двадцати одного года.

К тому же они были прекрасны. Просто сногсшибательно красивы.

Три сестры с немым вопросом склонили головы набок, и Джексон поймал себя на том, что безмолвно буравит их взглядом уже на протяжении нескольких секунд.

Собрав по возможности весь свой профессионализм, он заговорил вежливым и четким тоном, на котором, к счастью, не отразилось так некстати накатившее вожделение.

— Спасибо вам всем за то, что пришли, — для начала поблагодарил он. — Позвольте выразить искренние соболезнования по поводу вашей утраты. Меня зовут Айзек Джексон.

— Шиншилла, — представилась первая дочь.

— Диаманта, — сказала вторая.

Джексон ожидал, что и третья из сестер назовет не менее экзотическое имя, но она сказала просто "Сэм".

М-да… Наверное, в "Руководстве по выбору имен для снобов и пижонов" забыли страничку с буквой "С". Ну да ладно. Джексон вежливо им улыбнулся и взял завещание.

Целая страница посвящалась одной-единственной фразе "Пункт первый", выведенной лиловыми чернилами неразборчивым почерком, по-видимому, самим покойным. Следующая страница содержала вышеупомянутый пункт, и Джексон зачел ее вслух так невозмутимо, как будто она была написана человеком, у которого с головой все в порядке.

— "Червям земли и прочим силам, содействующим распаду и тлению, оставляю я все свое имущество. И пусть оно иссушается ветрами, размывается дождями, разрушается от времени, и процесс разложения окажется достойным зрелищем для всех тех, у кого есть глаза, чтобы видеть".

Шиншилла мелодично рассмеялась.

Сэм в восторге хлопнула в ладоши.

— Ох, папочка! — воскликнула Диаманта тем тоном, который обычно употребляют по отношению к озорным, но любимым детям или эпатажным, но обожаемым друзьям.

Джексон почувствовал, что должен прояснить ситуацию.

— Допустим, ваш батюшка намеревался позволить дому и имуществу простаивать и в конце концов сгнить, — начал он. — Несмотря на то что такова его воля, вам, конечно же, необходимо оспорить завещание ввиду того, что…

Тут Шиншилла перебила его:

— Вы хотите сказать, предъявить права на его дом?

— И его вещи? — спросила Сэм. — Мне они не нужны. А вам? — обратилась она к сестрам.

— Нет, — ответила Диаманта, а Шиншилла покачала головой.

— Хорошо, — вымолвил Джексон. — Тогда продолжим.

"Пункт второй", который также изобиловал витиеватыми фразами, попусту переводящими бумагу, оглашал завещанное девушкам наследство.

— "Моей дражайшей Диаманте, — отчетливо читал Джексон, — я дарю следующее изречение. Пусть она его использует разумно. Когда поэт и философ Боб Марли говорил: "Ни о чем не волнуйся, любая мелочь уладится", неужели ты думаешь, что он лгал?"

Вот так. Словно извиняясь, Джексон сконфуженно взглянул на Диаманту и с изумлением увидел, что ее глаза увлажнились от слез.

Сэм сжала руку сестры.

— Я так рада за тебя, — сказала Шиншилла, а Диаманта в ответ благодарно кивнула.

Джексон смотрел на них и изо всех сил старался, чтоб лицо не выдало его. Господи! Все три. Прекрасные. Сексуальные. И такие же чокнутые, как и их сумасшедший папаша! Джексон вновь перевел взгляд на завещание.

— "Моей обожаемой Сэм, — продолжал он, — я оставляю день седьмого сентября тысяча девятьсот шестьдесят третьего года таким, каким он был в Нью-Брайтоне, в Англии, между двумя и пятью часами пополудни. Также я дарую ей в полное распоряжение прилагательные сумеречный и допотопный. Полагаюсь на ее великодушие, благодаря которому она не станет без причины отказывать в законном использовании этих прилагательных и другим".

Сэм казалась столь же восхищенной своей частью наследства, как Диаманта — своей, и все еще тихонько шептала свои прилагательные, когда Джексон обратился к "Пункту третьему".

— "Моей дорогой Шиншилле я завещаю следующую мелодию…"

Тут Джексон замялся. За одним-единственным предложением вверху страницы следовали написанные от руки ноты — восемь тактов. И все.

— Боюсь, что ноты я прочесть не смогу, — сказал Джексон и неуверенно протянул страницу Шиншилле. Та с нетерпением взяла ее и поднесла к лицу, словно желая почувствовать запах. Нет, даже больше того. Казалось, девушка фактически дышит ею. Затем Шиншилла позволила сестрам взглянуть на страничку с нотами.

— Сколь великодушно! — воскликнула Сэм, и в ее явном восхищении не было и намека на зависть.

— Вы… Вам известна мелодия? — спросил Джексон, чувствуя себя полным идиотом.

Шиншилла кивнула.

— Это итальянская музыка, — сказала она. — В песне поется об Арлекине, который пришел на берег огромного Соленого озера и сжег все еще бьющееся сердце погибшей возлюбленной.

Ее слова произвели впечатление, и на какое-то время повисло молчание, но тут Диаманта презрительно фыркнула.

— Вовсе нет, — Отчеканила она. — Эту мелодию сочинил на папином пианино тот ужасный коротышка из Сидар-Рапидз.[37] Это был рекламный куплет. Для продукции. Метамуцила или чего-то в этом роде.

— Диаманта, ты такая чертовски педантичная, — ответила Шиншилла. — Да я вообще не уверена, что ты моя сестра. Действительно, сомневаюсь в этом.

Шиншилла положила лист обратно на стол Джексона и посмотрела на него.

— Благодарим вас за то, что нашли время встретиться с нами, мистер Джексон, — сказала она. — На этом все?

Джексон и рад был бы покончить с этим делом, но все-таки на секунду замялся:

— Мм… Нет, не совсем. Вопрос несколько щекотливый… — Он опустил взгляд на последнюю страницу завещания. — Я просто зачту последний "Пункт", хорошо?

— Будьте так любезны, — подбодрила его Сэм.

Джексон прочистил горло:

— "За оказанные услуги я завещаю Айзеку Джексону подарок, который передадут ему в указанном моими дочерьми месте в надлежащее время".

На мгновение повисла тишина. Шиншилла и Сэм обменялись взглядами, затем первая вновь взглянула на Джексона.

— О да. Да, — подтвердила она. — Мы поняли. Я с вами свяжусь.

Казалось, ее настроение безнадежно испорчено давешним разногласием с Диамантой. Не то чтобы она выглядела грустной или раздраженной, вовсе нет. Скорее растерянной. Она встала и жестом велела сестрам сделать то же.

Джексон тоже поднялся, собрал все листы завещания Анзаллара и сложил в папку. Сэм пожала ему руку. Диаманта тоже. Вдвоем они направились к двери, а Шиншилла осталась стоять у стола Джексона. После того как они в свою очередь обменялись рукопожатиями и девушка вновь повторила слова благодарности, юрист кивнул на папку:

— Формально страница с нотами мелодии является вашим наследством. Вашей физической собственностью. Если вы позволите мне отснять копию для документов, то вы сможете забрать ее прямо сейчас.

— Незачем.

— Хорошо. Как скажете. Между прочим, хочу обратить ваше внимание на то, что коль скоро ваша сестра права, то вы являетесь обладательницей лишь листа бумаги. С мелодией вы ничего сделать не можете. В коммерческом плане, я хочу сказать. Авторское право принадлежит композитору или его издателю.

Шиншилла мягко улыбнулась Джексону.

— Вы неправильно поняли, — проговорила она. — Отец не оставлял мне авторских прав. А также не оставлял этот лист бумаги. Он дал мне саму мелодию.

Девушка наклонилась к нему и шепнула на ухо:

— И с ее помощью я смогу отомкнуть мир.

Джексон сбросил скорость своей "мазерати" до семидесяти миль в час и перешел на круиз-контроль. Дорога была настолько прямой и пустынной, что можно было запросто разложить на руле "Тайме" или заняться решением кроссворда, но Джексон все-таки не поддался искушению. Вместо этого он пощелкал каналами радио и нашел музыку, которую помнил со школьной скамьи, откинулся на сиденье и разрешил Тому Пети объяснить ему, как американских девочек взращивают на обещаниях.

На западе садилось солнце. Джексон приглушил радио и приоткрыл окна, чтобы впустить душистый вечерний ветерок. Счетчик показывал, что после поворота на местное шоссе он уже проехал тринадцать миль. Должно быть, осталось недалеко.

Звонка от Шиншиллы или ее сестер он не ожидал и о неведомом подарке вовсе не думал. Да и что это мог быть за дар такой? Права на все острые углы, найденные в учебниках по геометрии 1921–1934 годов издания? Долевое владение зеленым цветом? Нет уж, увольте.

Но спустя несколько дней после их первой встречи Шиншилла все-таки позвонила. Голос девушки оказался весьма сердечным и манящим, и, пока она говорила, Джексон поймал себя на том, что беспокоит его следующий вопрос: есть ли вероятность того, что подарок, который она собирается ему преподнести, подразумевает ее саму, гибкую и обнаженную? Он был уже немолод, и многие желания уже утратили свою власть над ним, но тем не менее он обнаружил, что встретиться уже согласился и торопливо записывает точные координаты и инструкции, как добраться до места.

И вот он здесь. Посреди дороги. Словно нашпигованный гормонами школяр, теряющий голову от поцелуя или шепота на ушко.

А ему-то казалось, что он хорошо знает этот участок шоссе! Но Джексон уже давно миновал ряды волноломов и гипермаркетов, которые, по идее, должны были доходить тут до слияния с хайвэем, но теперь по обе стороны дороги простирались только луга, окрашенные в багряные тона последними лучами солнца, только что опустившегося за далекие западные холмы.

Мимо пронесся черный лимузин, спешащий поскорее добраться до цивилизации. В зеркало обзора Джексон смотрел, как уменьшаются и исчезают яркие точки красных огоньков его задних габаритных фонарей, и тут осознал, что это одна-единственная машина, встретившаяся ему за несколько минут, причем на обоих направлениях дороги. Еще он почувствовал, что, как только солнце село, задувающий в окна ветерок стал значительно холоднее. Пока включать печку нужды не было, но Джексон закрыл все окна и в очередной раз задался вопросом: а что, собственно, он тут делает?

Стоит ли говорить, что дорогу Шиншилла объясняла в духе семейных традиций. Зачем использовать названия улиц или номера автострад, если можно манипулировать целым прекрасным миром широт, долгот, указаний двигаться чуть севернее северо-западного направления и держать путь на Вечернюю звезду? Место встречи тоже не было четко обозначено, зато Шиншилла весьма поэтично его описала. В конце концов Джексону удалось понять, о какой именно автостраде речь, и он спросил, следует ли ему доехать до хайвэя. Она ответила, что нет, но на вопрос, где сворачивать, заявила, что делать этого вовсе не нужно, а следует остановиться в подходящем месте, где она его и встретит. Джексон понял это так, что где-то здесь, не доезжая до трассы между штатами — теоретически находящейся примерно в миле отсюда, хоть он и не видел никаких указывающих на это знаков, лишь дорога ровной лентой убегала к горизонту, — Шиншилла в своем авто припаркуется на обочине и даст ему отмашку. Разумеется, в том случае, если окажется, что сделать столь бытовой и целесообразный жест не ниже ее достоинства.

Теперь ночь полностью вступила в свои права, и дорогу освещали лишь огни фар "мазерати". Куда все подевались? Ехал он уже около часа, причем в полном одиночестве, словно оказался на проселочной дороге где-то в сердце пустыни Моха. И сама дорога, и местность вокруг никак не вязались с тем, как Джексон представлял себе ландшафт этого края. Такая прямая дорога? И настолько безлюдная? Настолько темная? Словно он колесил по обширной полночной пустыне, по линии горизонта, ограниченной пологими холмами, во тьме едва отличимыми от неба над головой и землей под ногами.

Только Пол Саймон закончил петь о том, что день был хоть и странным, и скорбным, но воссоединение матери и дитя совсем близко, как радио окончательно отключилось.

Ни шума радиопомех, ни замирания сигнала — просто внезапная и мгновенная тишина.

Джексон нажимал кнопки других радиостанций, ища замену пропавшей, пока внезапно не осознал, что вокруг стоит тишина гораздо более зловещая, чем ему показалось сперва: двигатель тоже не работал.

— Вот черт! — выругался Джексон. Руки инстинктивно вцепились в руль. Нога бессознательно дернулась, чтобы скорее нажать на тормоз, но этот импульс он подавил.

Хорошо еще, что фары не отключились, так что ему удастся съехать на обочину. Секунд тридцать автомобиль еще катился по инерции и очень удачно встал в безопасном месте на краю магистрали. Очень удачно, да уж, конечно! Скажите на милость, что прикажете со всем этим делать? Джексон поставил рычаг на парковку и перевел ключ зажигания в нерабочее положение.

Здорово! Без фар тьма казалась просто кромешной. Джексон, почувствовав, как на него накатывает тяжелая волна тревоги, заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть и попытался дать глазам привыкнуть к темноте. Вот так… Хорошо… Помогло. Немного.

Через закрытые окна доносился стрекот цикад. Джексон жал на кнопки стеклоподъемников, по которым обычно судил о масштабах неисправностей машины. Ни одно окно не двинулось вниз. Оставалось около трети бака бензина. Уже сожалея о том, что пропустил мимо ушей россказни одного знакомого о том, что случается, если залить водой двигатель, Джексон опять повернул ключ.

И еще раз…

Безрезультатно.

Ключ поворачивался, включались фары и электричество, но мотор не заводился.

Джексон снова выключил зажигание. Казалось, что с каждым новым поворотом ключа тьма все больше и больше сгущается вокруг него, но он все же отдавал себе отчет в том, что это лишь плод его воображения. Он знал это.

Джексон огляделся: посмотрел вперед и по сторонам. Ничего. Ну хорошо же! Разве он платил за самый надежный на свете телефон просто так? Он достал мобильник и включил. Ободряющий перезвон мелодии… маленький симпатичный дисплей… и сообщение: "Нет сети". Джексон отбросил телефон на сиденье справа: пусть поищет сеть! И еще раз попробовал завести машину.

Свет фар пронзил ночную тьму. Прямо перед ним, в лучах света, словно на арене цирка, стояли три сестры.

До них было около двенадцати ярдов, и создавалось впечатление, что прибыли они сюда явно не на автомобиле. Одеты сестры были в похожие белые платья, и с этого расстояния их ничего не выражающие лица казались почти такими же белыми на фоне ночной тьмы.

Джексон открыл дверь и вышел из машины, оставив фары включенными. Дурманил сильный запах жасмина, усиливающийся по мере приближения к девушкам. Джексон сам не понял, отчего слова приветствия не сорвались с его губ. И не был уверен в том, что вообще станет с ними здороваться.

Сестры тоже хранили молчание и не двигались, пока Джексон подходил к ним.

Когда их разделяло лишь несколько футов, та, что стояла посредине, — ему показалось, что Шиншилла, но как можно знать наверняка? — сделала небольшой шаг в его сторону, и губы ее тронула тень приветственной улыбки.

— Мистер Джексон, — произнесла она. — Очень приятно снова с вами встретиться.

В ее голосе не было ничего зловещего. Нисколько. Возможно, лишь легкий оттенок недоумения оттого, что их пути вновь пересеклись.

— Меня пригласили, — сказал Джексон, недовольный тем, как прозвучал его голос, и не понимая, зачем вообще говорит это. Но Шиншиллу его ответ, похоже, нисколько не обеспокоил.

— О да! И вот вы здесь.

— Моя машина… Она… остановилась. То есть я хочу сказать, не заводится.

— Ничего, — произнесла она, и улыбка ее сделалась еще приветливее. — Вам она не понадобится.

Выглядела девушка прекрасно, как всегда, но была бледна. Очень бледна. Она немного склонилась к нему, чтобы добавить что-то еще, и Джексон с трудом подавил желание отшатнуться назад, хотя движения девушки вовсе не казались резкими или угрожающими. Напротив, она тихо говорила нежным и мелодичным голосом.

— Мы принесли ваш подарок, — продолжала Шиншилла. — Это способность видеть своими собственными глазами.

Фары погасли.

Должно быть, пока они разговаривали, взошла луна или появились звезды, потому что Джексон все еще видел Шиншиллу: как она делает шаг назад и встает между сестрами, которые теснее придвинулись к ней.

Их тела слились воедино, и в этом не было ничего противоестественного или чудовищного. Все выглядело легко и естественно. Как сливаются потоки воды или изящные широкие мазки краски на холсте, сестры легко скользнули друг в друга. Как на стереоснимке соединяются вместе отдельные изображения, являя неожиданную глубину, так и они объединились, став единым целым.

Но не очень-то и так. Не совсем.

Слишком много рук. Слишком много глаз.

Пейзаж начал сгущаться и удаляться, терять четкость и цвет, становясь лишь фоном, декорацией, черной основой, на фоне которой они… она… оно актуализировалось сюрреалистической фигурой на холсте абстракциониста.

Под ногами Джексон все еще ощущал землю. Но все прочие чувства уже объявили протест и демонстрировали полное истощение. Улетучился сладкий хмельной запах жасмина, и вместе с ним исчез мерный стрекот цикад. Глаза оставались единственным ключом к миру, и то, что они видели, уже приспосабливалось к этим новым ощущениям. Невероятной женщине и тьме позади нее. Вот и все, что там было.

Откуда-то из невероятной смеси плоти перед ним явилась улыбка Шиншиллы.

А потом она стала таять, и вся фигура начала исчезать, сжимаясь в ослепительно белую точку, словно последнее схлопывающееся солнце гибнущей вселенной. Невозможно, пронзительно яркую. Немыслимо далекую. Невыразимо прекрасную.

И пропавшую.

Теперь вокруг разливалась лишь тьма, куда канули все определения и отличия.

Он был не на дороге. И не в пустыне. А просто во тьме. От звезд осталось лишь смутное воспоминание, да и луна позабылась.

Послышался голос Шиншиллы, тихонько напевающий итальянскую песню.

И ночь расцвела темными лепестками.