"Ангелика" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

Что толку в поисках истины, если ты не способен познать самого себя? Твои кошмары непостижимы, твои страхи неизъяснимы — что ты хочешь понять, если от тебя ускользает реальность тебя самого?

Например: твой ребенок в опасности, твой муж на глазах превращается в злодея, твое здоровье хрупко, ты предчувствуешь скорую смерть, ты не можешь защитить дочь, к коей является призрак-развратитель. Или: ты медик-недоучка, в профессиональном смысле твоя песенка спета, ты влюбился в продавщицу из лавки канцелярских товаров, а она, в муках родив ребенка, у тебя на глазах превратилась в бестию, коя тебя ненавидит и способна причинить вред дочери. Или: ты четырехлетняя девочка, которая знает слишком много и слишком мало, ты не можешь понять, что происходит вокруг, ты живешь как звереныш, вымаливая и выжимая ласку из родителей; что-то не так — это ты сознаешь, но пропускаешь осознание через призму своих бесконечных сказок о Принцессе Тюльпанов и смотришь на мир из окошка в башне, которой нет.

Истина непостижима, ибо для каждого она своя. Одна душа не в силах дотянуться до другой, не в силах закричать, прошептать — и не в силах ничего объяснить. Тебе — будь ты напуганная мать, неудачник-отец или маленький ребенок — остается лишь излагать свою версию событий, сочиняя версию за версией, поскольку только это и возможно — сочинять. Люди, казалось бы, так просты — и все равно непостижимы даже близкие. Себя не объяснишь; надежды объяснить другого и того меньше. И как бы честен ты ни был, как бы ни жаждал истины, ты все равно запутываешься во лжи. Твой крестовый поход за правдой обречен на домысливание.

Стивен Кинг, фигура почти мифическая, создатель энциклопедии американских страхов, в декабре 2006 года включил предыдущий роман Филлипса «Египтолог» в свой личный хит-парад лучших романов. Все бы ничего, если бы мэтр не охарактеризовал главного героя романа как патологического лжеца. Если в Ральфе Трилипуше ему примстился патологический лжец, страшно подумать, что мэтр вычитает в «Ангелике» — где всякий говорит правду и всякий лжет лишь потому, что говорит.

Или же нет.

Анастасия Грызунова, Guest Editor

XXIII

— Ты опять переутомилась. Ты спала в кресле.

— Ночью меня звала Ангелика. Я знаю, мне следовало возвратиться наверх, к тебе.

— Именно что следовало. Однако, по твоим словам, в тебе нуждался ребенок.

— Это правда, любовь моя.

— Значит, ты успокоила ее и здесь же вновь провалилась в сон.

— Да.

— Всю ночь в голубом кресле.

— Да.

— Здесь.

— Да, да, да! Где она?

— Пьет молоко подле Норы. Ее посетили весьма странные сновидения.

— Как ты говоришь, она вскорости привыкнет.

— Ты должна отдыхать еще один день, если не больше. Я скажу Норе, чтоб она за тобой присмотрела.

Констанс смирилась с заточением, поскольку Энн дала ей обещание. Она проглотила назначенный Джозефом порошок и очнулась семь часов спустя, далеко за полдень, отдохнувшей и успокоенной, а также обуреваемой ажитацией. Энн обещала. Констанс умывалась медлительно, роскошествуя, умащала благовониями нагую плоть, расчесывала и укладывала волосы, подкрашивала лицо, затушевывая лиловость вокруг поврежденного глаза, одевалась с тщанием и чрезвычайным изяществом.

Энн обещала.

Констанс низошла по лестнице с чувством, будто вернулась из долгого и многотрудного путешествия. Дом источал свежесть. Труд Энн уже становился заметен. Нора расставляла только что срезанные цветы на лакированном ореховом столике в уголке гостиной.

— Мэм, вы меня напугали… Вы так дивно хороши.

Мы ждем ввечеру гостей?

— Мамочка! — закричала Ангелика, обретавшаяся у Нориных ног; ее кукла покоилась ничком на одной из Джозефовых книг, на гравюре с бескожим человеком.

Подбежав к матери, дитя зарылось в конус ее юбок.

— Дорогая моя, вела ли ты себя как подобает даме, пока я отдыхала?

Она выпили чаю с принцессой Елизаветой и пошли к фортепьяно.

— Я хочу играть с мужской стороны, — настояла Ангелика, взобравшись на скамейку слева от матери.

Они играли медленную пьесу, дабы поупражняться в четвертных и восьмых нотах, «Четыре девицы пошли в лес гулять». Четыре их руки, старшие и младшие сестрички, двигались медленно и параллельно; крохотная левая ручка перепрыгнула через зеркальную двойницу, дабы занять место, освобожденное перед тем большой левой рукой. Ангелика перестала играть ради вопроса:

— Сколько у тебя моих ручек?

Она схватила материнскую левую руку и приставила к ней свою, ладонь к ладони. Пальцы Констанс согнулись и оперлись о кончики перстов Ангелики.

— Я разумею, сколько ручек, сколько моих ручек… сколько моих ручек в твоих руках?

Констанс рассмеялась.

— Нет, огромность, — пояснила девочка ни к чему, и Констанс прижала ее к груди.

В этот миг тягучего счастья она узрела Джозефа, что, поспешно миновав окно в передней, приближался к двери и беседовал с невидимым кем-то. Она отправила Ангелику в ее комнату.

— Я хочу, чтобы мы поиграли еще, — возразило дитя, но подчинилось и удалилось наверх, напевая сбивчиво разновидность недавней мелодии со словами собственного изобретения: «Две девицы бродили, бродили по лесам, / Одна задремала, ужасно задремала, осталась лишь одна, / Одна девица плакала, плакала в лесах…»

Часы вишневого дерева, те, что с восьмидневным заводом, показывали только половину четвертого; Джозеф прибыл домой весьма рано и теперь держал дверь, впуская чужака, пожилого человека, что был одет и вел себя достойно, однако имел обвисшее и тяжелое лицо, мясистая плоть коего складчато драпировала ветхие, податливые кости.

— Констанс, это мой коллега, коего я давным-давно желал тебе представить.

Однако, произнося эти слова, Джозеф изучал свое лицо в стекле прихожей; и Констанс осознала — будто спичка вспыхнула, — что он лжет и все последующее также будет ложью.

— Доктор Дуглас Майлз, — повторила она, пока рука ее прижималась к его древним губам. Констанс выказала удовольствие от знакомства, понимая, что гость просочился в дом мошенническим путем, с готовностью закутавшись в прозрачное вранье ее мужа. Она приманит его, этого новейшего заговорщика. Энн обещала завершение этой ночью, однако лишь в случае, если Констанс будет отважна.

— А тебя, мой дорогой, я очень довольна видеть дома столь рано.

Она облобызала щеку, кою Джозеф подставил, не взглянув на супругу.

Доктор Майлз разыграл собственный спектакль, вознеся хвалы очарованию домашнего уюта миссис Бартон, а также чаю и пирогу, каковые она поспешно сотворила (услав Нору наверх сидеть с Ангеликой). Доктор вертелся вокруг Констанс, рассматривая ее под косыми, кошачьими углами. Он явно желал чего-то от нее и с нетерпением жаждал чего-то от Джозефа, пусть мужчины и не смотрели друг на друга, не перемолвясь даже словом, и Джозеф безгласно слонялся по углам либо беззвучно касался фортепьянных клавиш.

Лицо старого доктора оползло к чашке чая, будто вздымавшийся пар размягчил его щеки.

— Я должен воздать должное, миссис Бартон, — за вихлялись его челюсти, — вашему вкусу по части убранства. Ваш дом неутомимо прославляет господина Питера Викса. Я знаком с дамами, коим пришлись по нраву его эскизы.

Констанс не требовалось изображать удовольствие, доставленное этим замечанием. Она переполошилась: сколь точно и легко Джозефово доверенное лицо потрафило ее гордыне! Преображая скупо обставленный холостяцкий дворец Джозефа в семейное гнездышко, Констанс в самом деле полагалась на галерею Питера Викса и его «Журнал английского жилища».

— Джозеф определенно нуждался в женском взгляде. Дому старого солдата недоставало — и он первый готов был с этим согласиться — некоторой мягкости.

Она развернулась к Джозефу — тот оперся о дверь подальше от супруги, насколько позволяла комната.

— Мой дорогой, ты не составишь нам компанию? — вопросила она, и голос ее дрогнул даже от столь малой неправды (что она желала его общества, что все это — светское чаепитие), однако старый доктор, кажется, не заметил ее нервозности и лишь покачал вилкой с лимонным пирогом под кончиком неровного носа, увенчанным розовой шишкой.

— Блестящий труд, — сказал он, сложив сухие шершавые губы в малоприятную кривую улыбку. — Крупица нежности, неуловимая пикантность. — Он ткнул в рот салфетку. — Миссис Бартон, вы — королева искусства домашнего очага.

Когда он потирал лицо или руки, его кожа надолго замирала в навязанной ей позиции, образуя долины и гребни, будто высеченные в мягкой веснушчатой плоти.

Когда старый доктор поднес к губам чашку, Констанс узрела под его манжетой нарост на круглой кости запястья: гладкий купол вздувшейся плоти, розовый от содержимого и силы кожного натяжения, одновременно притягивал и отвращал взгляд.

Джозеф наконец обрел дар речи:

— Констанс, пожалуйста, не давай доктору Майлзу заскучать. Я, к сожалению, напрочь позабыл… — Остаток лжи ускользнул от ее внимания, ибо, в первых же словах почуяв ровное биение неправды, она поняла, что с самого прибытия он намеревался оставить ее и доктора Майлза наедине, теперь же его отговорки наконец вызрели.

Оправдание и отбытие Джозефа (и улыбчивое сожаление, лобзание, проявление кроткого великодушия Констанс) миновали во мгновение ока, будучи разыграны под Майл зовым заметливым взором. Она стояла у испещренного дождем окна, наблюдая бегство мужа в бурю и сырость.

— Какая жалость, бедный мой, дорогой мой, в такую погоду.

Застыв спиной к комнате, она исследовала отраженного доктора в оконном стекле, где увидела, как он в свой черед исследует ее.

— У вас есть дочь, не так ли? Мистер Бартон рассказывает о ней с такой гордостью, с такой любовью…

Итак, все начнется внезапно, не успеет она даже развернуться. Пока его вопросы выползали из своей пещеры, она придала липу должное выражение. Благонравен ли ребенок? Правда ли, что мать наделила его красотой, а отец — манерой держаться? Девочка определенно должна радовать свою мать. Ведь мать действительно довольна, или же нет? Либо?.. Нельзя ли отведать еще лимонного пирога? Взволнована ли Констанс чем-либо? В самом деле? Жизнь видится ей такой уж беззаботной? Она извинит навязчивое стариковское любопытство, дружеское любопытство, ибо он таит надежду сделаться в ее глазах другом. Она видит его именно таковым? Превосходно.

Не желает ли она посетовать о чем-нибудь на ушко благоразумному другу, как то позволяет себе большинство жен? В этом районе воспитывать ребенка сам бог велел; часто ли они гуляют вместе на свежем воздухе? А кто играет на фортепьяно? Не сыграете ли вы для меня?

Именно сегодняшним вечером, когда обещанное Энн разрешение брезжило всего в нескольких часах, этот мужчина был призван, дабы проникнуть в подозрения Констанс и прицениться к ее замыслам. Джозеф заслал шпиона, желая подластиться к ней — способом решительно неправдоподобным более — и извлечь из нее знание о том, что в их доме расшаталось. Она была ощупываема очередным доктором, коего ее супруг выбрал и осмотрительно оплатил, подвесив на выходе солнечный соверен. Прикидываясь добряком, этот мужчина станет разведывать и вынюхивать, пока не удовлетворит Джозефа сообщением, будто она безмятежна, невежественна и остается бестолковой жертвой мужа.

Констанс изучала фальшивое лицо гостя и вспоминала детский стишок о сговоре католиков против королевы Елизаветы; то был вялый сигнал услужливой памяти, передаваемый из Приюта: «Сделка была заключена, пьесу сыграть осталось, / Ужас вселив в силы добра, зло над ним посмеялось, но королева добрая Бесс ничего не боялась».

Любящая жена беспечно ответит на любые вопросы.

Любящая жена будет весела, если от нее ждут именно этого, полна надежды, если нет, местами она может даже пунцоветь, называть старика «озорным», лучась глазами и маня лимонным пирогом. Сегодня ночью всему этому будет положен конец. Энн обещала.

— Вы для меня не сыграете? — настаивал доктор Майлз. Констанс избрала легчайшую мелодию, коя только шла ей на ум, гавот, и была подарена шлепаньем древней рукоплещущей плоти.

— Мистер Бартон поведал мне, что вы видели, как он работает, — сказал Майлз, не успело последнее созвучие угаснуть. — Это зрелище вас огорчило? Когда представление умозрительных бесед во плоти внезапно открывается взору, оно способно сбить с толку.

Сколь разумно саван речей облекал его мысль! Ибо проблема дома состояла именно в представлении умозрительных бесед во плоти.

— Вы находите, что я сбита с толку, доктор Майлз? — поддразнила она. — Работа Джозефа по сути своей необычайно важна, однако не просите меня объяснить, в чем ее смысл. Я знаю лишь, сколь горда его трудами.

Лимонные крошки пристали к перепончатым уголкам ветхого рта.

— Миссис Бартон, вы очаровательная женщина и весьма счастливая жена. Редкий муж заботится о здоровье своей половины подобно вашему супругу. — Она охотно согласилась. — Беспокоит ли вас что-то в его связи? Может быть, вы его боитесь?

— Поистине забавный вопрос! С какой стати я стала бы бояться Джозефа… иное дело — за него. Раз уж вы спросили, скажу не таясь: печальная истина заключена в том, что Джозеф работает слишком усердно. Он, я боюсь, чрезмерно заботится о благополучии семьи, в то время как у него есть множество других, более важных дел.

Она ощущала его пристальный взгляд. Она его не убедила. Она подлила еще чаю.

— Я разумею, миссис Бартон… благодарю вас… я разумею, что зачастую жены людей науки, а равно мужчин, побывавших на войне, находят, что их мужья холоднее, нежели те бравые господа, с коими они шли под венец в церковной белизне.

— О, доктор, это означает, что вы не знаете мистера Бартона. Холоден? Он итальянец. Южанин, чья кровь горяча!

— Чудесно! — Старик милостиво захихикал. — Горячая кровь! Еще кусочек вашей отменной стряпни…

— Ради столь азартного человека я готова стоять у печи день и ночь.

Он отослал ее в кухню намеренно; она вернулась, дабы вновь подвергнуться атаке.

— Мистер Бартон поведал мне, что вы получили образование в благотворительной школе. Надо думать, освоение далось вам небезболезненно…

— Безграничное добросердечие Джозефа, — ответствовала она, ничуть не изумившись наружно тому, что муж разоблачил ее происхождение, — не знает себе равных.

Сокрытие недовольства ей зачтется, ибо такова была очевидная цель доктора Майлза: побудить ее роптать, а затем, потихоньку одурманивая раствором поддельного сострадания, изобличить ее осведомленность и ее слабость.

— В понедельник ваш ребенок отправляется в школу. Вас это огорчает?

— Огорчает? Скажу как на духу, доктор Майлз, матери непросто видеть, как взрослеет ее дитя, ибо взросление каждодневно доказывает, что время скоротечно и труд всей моей жизни близится к завершению. Но огорчение? Со всей определенностью — нет. Я надеюсь, дитя станет учиться так рьяно, как того желает ее отец.

Исподволь взиравший на Констанс чужак был сведущ во всякой подробности ее жизни: Приют, посещение лаборатории, обучение Ангелики четыре дня спустя.

Констанс нечего было отрицать, кроме лишь одного: она уясняла истинное значение каждого слова.

— Случается так, — продолжил он, и веко его развило нервический тик, заставив тонкую пожухшую кожу наскакивать на черную радужную оболочку, — что человек оправданно испытывает необходимость в отдыхе.

Я отдаю себе отчет, наряду с преданным вам супругом, в том, что наши женщины тяжко трудятся ради нас, влача бремя незнаемых нами эмоций. Отдых для освежения души можно устроить моментально, стоит лишь попросить.

Дабы отклонить «освежительное» отделение Констанс от дома и ребенка, требовалась уже всеохватная бестолковость.

— Какая же англичанка примет столь незаслуженное подаяние? Когда наши мужья претерпели страдания, о коих мы, нежные женщины, и помыслить не можем? Труд женщины есть дань мужчине. Тосковать по отдохновению! Я посчитала бы это за срам, если вы, доктор Майлз, на правах друга разрешите мне выразиться без обиняков.

Он поглядел на нее поверх чашки:

— Могу ли я познакомиться с вашей дочерью?

Было совершенно непонятно, что скажет ему девочка; если он попросит переговорить с нею в отсутствие матери, все пропало.

— Сколь любезно с вашей стороны просить об этом.

Сэр, обнаружить перед вами ее способности к беседе будет для меня честью.

Констанс взошла в комнату девочки. Нора сидела в голубом кресле, и на голову ей была нахлобучена корона из газеты; Ангелика делала вид, будто прикована за руку и за ногу к кроватному столбику.

— Пойдем, ангелица. Нора, забери ее и отведи в купальню через две минуты, ни секундой позже.

Внизу Ангелика сделала реверанс и сказала, что очень рада познакомиться с доктором Майлзом. Он созерцал ребенка с раздражавшей сосредоточенностью.

Противоречие либо разоблачение — и грядущее Констанс черно.

— Ангелика Бартон, — сказал он. — Ангелика Бартон. Мисс Бартон, вы являете собой крохотную копию вашей милой мамочки.

— Спасибо, сэр. Мамочка очень милая.

— В самом деле. Я думаю… — продолжал он, согнулся влево и пошарил, двигая пальцами, в правом кармане жилета, — вот. Вкуснейшая лакрица… — он держал сжатый кулак у Ангеликиного носа, — … для девочки, коя может сказать мне… — ее глаза чуть скосились в направлении сладкой волны в океане запахов, — как в ее спаленке возник… — Ангелика прикусила губу, — … огонь.

Все. Он знал все, и одно его слово отнимет у Констанс все — ребенка, ее ограниченную свободу, — послав взамен «отдыхать». Она взглянула на Ангелику: теперь все зависело от ее мудрости.

— Набедокурив, мы сразу признаемся, — повторила Ангелика по памяти и полезла в отворяющуюся заскорузлую ладонь, и доктор Майлз рассмеялся. — Мамочка наткнулась на мою куклу, о чем, сэр, я правда сожалею.

— Мудрый ребенок! Вы же, миссис Бартон, — он развернулся к ней, — вы — великолепная хозяйка. Я отнял у вас слишком много времени.

— Наш разговор, доктор, доставил мне истинное наслаждение. Однако не представляю, что могло задержать Джозефа. Он будет ужасно расстроен.

— Оставьте. Передайте ему, будьте так любезны, что я поговорю с ним на другой день. Передайте ему, что доброта вознаградит самоё себя. Кроме того, я осмелюсь также сказать вам, миссис Бартон, что ваш супруг по очевидной причине ценит вас так высоко, что обвинить его можно лишь в чрезмерной заботе о вас. Уж никак не страшное преступление, а, миссис Бартон? Я всячески надеюсь, что вы его простите.

— Вы — замечательный друг нам обоим, доктор Майлз.

Она махала рукой, пока он взбирался в экипаж, присоединяясь к двум мужчинам, кои сидели внутри и, очевидно, ждали его в продолжение сей безумной беседы.

Простить. Она закрыла дверь; обещание Энн Монтегю боролось с просьбой доктора Майлза: закройте глаза, миссис Бартон, закройте глаза, беспокоиться не о чем, кроме разве слишком заботливого мужа. Простите его.