Глава 13

При утреннем пробуждении ей служили, как царице. Прекрасные служанки усыпали цветами её путь к купальне, и сам мукарриб Калеб-зу-Навас подавал ей полотенца, шепча на ухо:

— Прости, племянница, я вчера так и не понял.

— А кто сказал? — спросила она, догадываясь: Анатас.

Он разговаривал с ней, сидя в кресле, пока банщицы умащали маслами прекрасное тело царицы Савской.

— Я знал, что эта тварь не Македа, но ты исчезла, и десять лет о тебе не было и слуху.

— Десять лет? — соображала Маргарет. Ей казалось, что няня говорила о гораздо большем сроке. Тогда выходит, здесь прошло столько же, сколько в другом мире? Тогда выходит, Соломон ещё не стар! Ему не больше тридцати!

— Дядя, я должна его встретить, как царица! Зачем он сюда едет?

— Ещё год назад он присылал послов, чтобы обговорить условия проезда через нашу страну. Точной причины его приезда я не знаю — Соломон хитёр и очень скрытен. Мне известно только, что он собирается добраться до истока Аббая. По слухам, тамошний народ и есть то пропавшее двенадцатое колено Израилево — Даново. Они возроптали против Моисея и отказались следовать за ним в пустыню. И правильно сделали, потому что этот неудачливый проводник водил их по крохотной Синайской пустыне сорок лет, питая народ какой-то дрянью, падавшей с небес. Они откололись от сородичей и ушли через пустыню вверх по реке. Когда сабеи пришли на эту землю, фалаши уже жили тут веками. Так что, пришлось признать их подданными. Вот их-то и решил проведать Соломон.

— Понятно. — сказала Маргарет, надевая что-то вроде египетского калазириса, тонко расшитого золотом, но с длинным разрезом слева. Она не беспокоилась, что полупрозрачная ткань почти ничего не скрывает — это было такое блаженство снова ощутить себя царицей Савской. Если до этого дня она всё ещё сомневалась в этом, то теперь сознание собственной красоты, всеобщее преклонение и удовлетворение от победы над демоническим двойником исполняло её необыкновенного чувства.

Эта великая империя Офир, которая была первой колыбелью цивилизации среди полудиких народов Африканского континента, была её страной, здесь она родилась, хотя и не помнила всех подробностей. И она, царица Савская, Македа, стоит у истоков великой истории. Впрочем, имя Македа ей никогда не нравилось.

Царь Соломон наедине называл её Маргит — это было тайное имя, это было более по-восточному, более колоритно. Все прочие имена царицы Савской казались ей грубыми и неубедительными. Ни арабское Балкис, ни тем более Альмакха, как служительница Луны, ей не нравились. Это было что-то чисто внешнее, служебное, функциональное. Македа — огненная — напоминало ей о том, что она была ифриткой — образ, который ей с самого начала не понравился, потому что ифрит и чувственность несовместимы.

В юности всё кажется очень очевидным, воображение наполняет реальность фантазиями и даёт ощущение того, чего на самом деле нет. Поэтому юношеские иллюзии самые прекрасные. Но по истечении некоторого времени начинаешь понимать, что обманулась в своём избраннике. Тот, в ком жила любовь, становится сухим, как русло пустынной реки в период жаркого самума — его поглощают карьерные заботы. Тот, кто казался почти богом в юные мгновения любви, превращается в зануду. Страсть не вечна — эту горькую истину вынесла Маргарет из жизни. Волшебство исчезло, а занозы в отношениях стали ещё более шершавыми. И дело не в том, что Айрона преследовали неудачи, а в том, что он с самого начала был в себе несвободен. Если бы не образ Соломона, в который его занесло волшебной сказкой, он никогда и не глотнул свободы. Если бы не Рушара, он не стал бы победителем.

Теперь, когда судьба опять забросила её в прошлое, Маргарет волновалась при мысли: какой он был? Какой он был, царь Соломон? Горбоносый иудей с пейсами, озабоченный философией и надсадно раскачивающийся при разговоре? Ей помнился тот, в чей образ воплотился Айрон, и только позже она поняла, отчего не узнала в израильском царе своего сокурсника. Они были совершенно не похожи. Соломон был прекрасен, он был подлинным царём. Он был нежным и дерзким, он был мечтательным и чувственным. Он был божественным возлюбленным.

Таким ли будет тот, кто едет сейчас в Аксум? Кого она увидит? Узнает ли он её? Ведь это уже не сон, это реальность, это то, что уже было. Это то, что ещё будет, если будет. Не оттого ли история не сохранила известия об этой встрече, что она не состоялась. Что будет с Маргарет, когда она его увидит?

"Возможно, эта встреча с прошлым снова ненадолго. Я вернулась, чтобы истребить Лилит. Возможно, завтра я проснусь и вместо Аксума, столицы Офира, увижу горную пустыню. Возможно, прошлое меня покинет. Вернётся Айрон, и мы улетим на острова ифритов. Спеши жить, Маргит, спеши жить…"

***

Послы приехали, не как тогда, в Сабее — скорые, нетерпеливые, нахальные и молодые. Это были солидные сановники, которые прибыли с церемониальным приветствием, предупреждая о времени прибытия царя. Завтра утром он въедет в город.

— Македа, ты соберёшь свою свиту или воспользуешься тем, что осталось после самозванки? Это ведь всё твоё имущество, она им пользовалась незаконно.

— Пусть будет так. Ведь платья, которые я надеваю, остались от неё. Она десять лет правила вместо меня, так что я оставлю себе всё.

Предпраздничная суета перед встречей царей поглощала всё время. Маргарет досадовала оттого, что грек Анатас куда-то пропал. Наверно, не поверил в помилование и решил втихую смыться. Цари — они на то и цари, что у них настроение может меняться. Теперь без грека ей было трудно общаться с прислугой, потому он знал язык геэз, а, кроме дяди Калеба, больше никто не мог служить ей толмачом.

С Соломоном они говорили по-гречески.

"Я боюсь, что обманываю сама себя."

Примчались подростки, что караулили всю ночь у дороги.

— Они выходят на большую дорогу!

"Я зря надеюсь."

— Они приближаются к Большим воротам!

"Процессия движется медленно, верблюды делают четыре шага в минуту."

— Они пересекают площадь!

— На тебе лица нет

— Да, я волнуюсь.

"Мне будет легче, когда я увижу, что ошиблась."

— Они входят в ворота!!!

"Ещё немного."

— Великий царь Израильский, помазанник Всевышнего на земле, повелитель двенадцати уделов Израильских, владыка священного города Иерусалима, повелевающий ангелам небесным и стихиям земным, и морям, и недрам, и птицам небесным, и зверям диким, и демонам преисподней, и духам воздуха, и царствам севера и юга, и востока, многославный и называемый Премудрым, Соломон, сын Давидов!

"Любовь моя…"

***

Церемонию она едва перетерпела — не хватало выдержки, которую с детства воспитывают в царских детях.

Чтобы уберечь себя от неожиданности, она накинула поверх короны длинную вуаль, которая не скрывала её лицо вблизи и не мешала видеть самой, но издали разглядеть её лицо было сложно, особенно, когда не знаешь, кто скрыт под завесой. Это была женская хитрость, не запрещённая церемонией.

Царица Савская сидела возле трона дяди, ступенью ниже, как полагалось родственнице правителя, и наблюдала, как Калеб-зу-Навас, правитель Офира, поднялся с места и пошёл навстречу царственному собрату. Соломон явился с той пышностью, о которой рассказывали в других странах. Его дары Калебу были так огромны, что муккарибу оставалось принять его со всевозможной любезностью.

Собственная предосторожность Маргарет оказала ей плохую услугу — она никак не могла разглядеть черты его лица. Цари торжественно приветствовали друг друга, важно обнялись, поцеловались троекратно, беседовали, повернувшись друг ко другу лицами. И в этом профиле она никак не могла понять: он тот или не тот?

Предстоял вечерний пир в честь прибывших, который будет продолжаться целую неделю, тогда только Соломон покинет Аксум и отправится далее по своим таинственным делам.

— Ты знаешь, брат мой, у меня для тебя замечательная новость.

— Какая же, мой брат?

— Здесь та, которую ты знаешь.

— Кто же?

— Царица Савская. Македа.

В глазах царя ничто не изменилось, но бледность вдруг покрыла его лицо. Он выдержал известие спокойно.

— Тебе плохо, брат?

— Нет. Мне хорошо.

Перед вечерним пиршеством Соломон решил в одиночестве погулять по саду. Он ходил по аллее среди прекрасных пальмовых деревьев, одетый как для дома, и о чём-то думал, не замечая, что за ним внимательно наблюдают из-за занавеси в широком дворцовом окне. Никто не смел нарушить размышлений иерусалимского владыки. Как знать, не сочиняет ли он сейчас свои бессмертные стихи?! Не ищет ли слова вечной мудрости? Не придумывает ли новый псалом Всевышнему? Не говорит ли с ангелами, не рассуждает ли о суетности жизни?

Он то опускал голову на грудь, то поднимал глаза к ярко-синему небу Офира, то гладил бороду рукой, то тяжело вздыхал.

Он был уже не юн, и уже не столь прекрасен, как некогда. Но строен и высок. Его щёки, чуть впалые, словно царь иссушал себя аскезой в то время как дарил другим обилие и сладость пищи, потемнели от долгого пути. В волосах уже виднелись нити серебра, а на висках струились дымом пряди времени и долгих размышлений. Лишь борода, которая моложе головы на двадцать лет, была черна, как раньше. Но самой притягательной его чертой являлись его тёмные глаза. Они-то были молоды и мудры, нежны, насмешливы и понимающе-спокойны. В них отражалась вся бездна мира, и в них скрывались тайны бытия. Никто не мог знать из людей, о чём и что думает царь Соломон.

Он остановился, словно в волнении сжимая пальцы пальцами, прижал руки к груди, как будто бы молился, и поднял голову, и глянул в то окно, откуда на него смотрели, как зачарованные, сумрачно-лиловые глаза. Взгляд Соломона приковывал и звал, он повелевал и умолял, тянул струны сердца и пел, как голос арфы: приди ко мне, любовь моя, приди ко мне…

***

Как некогда, был пир. Как некогда, сбивалась в беготне вся поварня, и слуги, и герольды, и носильщики, и виночерпии, и хлебодары. Как некогда, как некогда…

Придворные и знать толпились в залах, во дворах обилие людей, снаружи дворцовой стены полно народу. Ковры ценнейшие устилали садовые аллеи, фонтаны исторгали струи вин. Прекраснейшие сабеянки и знатные женщины Офира съехались со всей страны.

В городе шёл праздник, одаривали нищих, прощали долги, скупали всё подряд у купцов приезжих. На всех углах играли тамбурины, пели флейты, плясали танцоры, жонглировали огненными булавами актёры.

"Ну что ж ты не идёшь, царица Савская? Он ждёт тебя, он знает, что ты здесь."

Я помню эти чудные глаза, я помню это выражение любви и страсти. Я ощущаю ту же дрожь и тот восторг, как в тот момент, когда впервые увидала Соломона. Я трепещу в ожидании того момента, когда мы встретимся глазами, как пьяница трепещет в предвкушении вина. Владеет мною страх, и мука смертная меня терзает: что, если я не покажусь ему такой прекрасной, как некогда была его Маргит?

Звучала музыка, и пелись песни, сидели на возвышении два великих царя двух великих стран.

Смотрел на танцы и веселье владыка Офира и радовался, что всё идёт прекрасно. Дурные дни прошли, обманщица Лилит исчезла, все слухи растворились средь множества приезжих.

Сидел среди подушек Соломон, с улыбкой наблюдая за придворною толпой, за яркостью нарядов, за полнотой столов, за праздником, каких бывало в его жизни несчётное число.

— Чего ты хочешь, Соломон? Не прислать ли к тебе в покои нынче красавиц томных эфиопской знати? Не хочешь ли нубиек знойных, или египтянок стройных?

— Конечно. Как-нибудь потом пришли.

Глаза его блуждали по огромной зале, как будто ничего особенного не ища, а просто отдыхали на роскоши толпы, прекрасной обстановке, великолепии чудесных драпировок, тканей, множества искусных статуй. Скользил взгляд Соломона по бирюзе колонн, по бело-изумрудным плитам пола, миновал прекраснейшие фрески потолка. В глазах его сиял свет праздника, но в глубине их обитала тьма печали.

"Я думала всё будет просто: я сразу подойду, и мы заговорим, узнав друг друга. Так отчего я стою в тени колонн? Что за робость меня сковала? Я убедилась: это он. Но я ли я?"

Слова той песни, что ты мне подарил. Та тайна, в которую проникнуть не дано ни единому из человеков, сколько б ни читали их и сколько б ни судили. Никто не знает, кому написаны слова. Куда она ушла, в каком числе столетий растворилась. Как через много-много лет услышала она ту тайну, которая звалась Маргит. Проснулась и себя узнала. И вновь ушла в свой древний дом. Навеки.

"На ложе моём я искала того, кого любит душа моя, искала его и не находила."

Что за фигура неподвижная притаилась за колонной из лазурита? Чьи одежды белые колышет свежий ветер, приходящий из сада роз? Что за глаза голубиные смотрят из кудрей ночных? Золотыми подвесками украшены они по ободу царской диадемы, и камень синий в ожерелии широком соперничает красотою с лебединой шеей. Та стройность несравненная — зачем же прячется она от мира? Зачем уходит в тень цветущая краса? Как воспою я песню прелести твоей, когда ты прячешь от меня лицо? Приди ко мне, любовь моя, приди ко мне…

Через сотни лет, через множество веков искала тебя душа моя и не находила. Песни пела ветру, говорила ночи, печаль пускала по рекам, как венки лилейные. Глаза мои не наслаждались отражением моим в глазах твоих. Не играли струны сердца, не плакала от радости душа. Смотрела я на звёзды и видела, как улетала птица, унося с собою образ недосягаемый и песню недопетую. Навеки…

Я здесь, я здесь, душа моя. Я вечный странник твой и вечная печаль. Я голос, звучащий в одиночестве ночи, я струны ветра, я плач кукушки, я время, истекающее ниоткуда и уходящее в ничто. Я свет, бегущий среди звёзд, я вода в ладонях, я боль потери, я искра призрачной надежды. Приди ко мне, любовь моя, приди ко мне…

Ладони их соприкоснулись, как будто встретились века. От глаз в глаза текли потоки света. Сердца дрожали, словно просечённые одной стрелой. И свет померк для них, и мир весь умер, и солнцу больше незачем вставать, и время стало.

***

Свет раннего утра был подобен возвращению к дыханию. Когда рассветные лучи упали на дивные сады Аксума, казалось, в людях вновь обрёлся разум. Усталые танцоры покидали царские чертоги, торопливо пили из фонтанов расслабляющую влагу и валились в изнеможении на прохладную траву. Глаза устало закрывались, обведённые кругами ночной неистовости, скрывая упоение скорыми дарами жизни.

Одна такая ночь повергает человека в вечность — ему кажется, что он насыщен навсегда, и больше не вместит душа. Он счастлив — счастлив одну ночь, и думает, что более никогда не испытает всей полноты жизненной удовлетворённости. Как краток его век, но счастье ещё кратче.

Во все дни человеческие жаждет и алкает счастья он, ни образа его, ни лика, ни цвета глаз не зная. Прилетает птица, манит сияющим крылом, кружит и дразнит, а в руки не даётся. И улетает в алмазные небеса, оставив умирать от истощения надежд. Ест ли, пьёт ли — вечно жаждет. И умирая, глазами ищет ангела небес, невидимую птицу счастья, которую не удержать, не приманить, не приручить, не увести с собою.

Будь счастлив, человек, когда глазам твоим тоскующим лишь на мгновение блеснёт крылом таинственная птица. Лишь глянет синим своим оком, лишь обронит искру света, лишь пропоёт вдали. Тогда ты можешь говорить, что не напрасно жил, и сходишь в черноту небытия, имея в сердце призрак счастья.

Возможно ли исчадиям земли и детям смерти удержать в руках своих трепещущий свет звёзд, собрать в ладонях мгновений капли, поймать высокий журавлиный клич, хранить в сокровищнице долгих дней быстротекущие потоки неиссякаемой любви? Ты был мгновение богам подобен, ты возвышался головой до неба, ты попирал ногами бездны, ты был жемчужиною драгоценной во тьме вселенской раковины, ты повелевал звездам и разгонял руками свет, ты был могуществом, воплощённым в духе, когда ты мог дарить тому, кого любил, ничтожнейший миг счастья.

Тот, кто изведал вкус волшебного напитка, никогда не утолит своей безмерной жажды. Ты подобен Богу, человек, когда умеешь дарить счастье, тогда как прочие лишь тешатся всю жизнь химерой удовольствий. Кто знает, тот молчит.

Ночь ей казалась протяжённой, словно жизнь, когда до самого рассвета смотрели она и Соломон в глаза друг другу. Были многие слова, которые не выражали сути и были не нужны ни ей, и ни ему. Это просто блёстки, которыми прикрывалась от нищенского любопытства пляшущей толпы та глубина, которую они скрывали от нескромных взглядов. Людская суетность, как мутные воды водоёма, на котором наречено имя царицы Савской, но не она сама.

— Ты, наверно, слышал… Так много слухов, много грязи…

— Пусть. Они не знают, им недоступно…

Да, молва людская подобна мусору в волне морской, когда та катит из собственных глубин на песчаный берег — вздымаясь, гневаясь и пенясь. Когда выбрасывает она на землю то, что носило в бездне, тогда прибежит на берег краб-могильщик и скажет, в изумлении тараща бусинки-глаза: так вот что было там!

Сады аксумские огромны — они вместят и не такие толпы. Был царский уголок в них, пристанище усталого монарха, услада сердцу, отдых для души, ангельские кущи. Высокая беседка, увитая по тонким резным аркам сплошным цветением множества цветов. Это был рай земной, обитель тишины. Лишь дальнее звучание — остатки музыки, испарение звуков, лёгкая эманация веселья — достигало стройных арок и казалось пением хрустальных сфер с небес. Сюда вошли царь Соломон и царица Савская, оставив всех. Здесь они могли открыть сердца друг другу.

Здесь нет ни любопытных глаз, ни жадных ушей, которые могли бы уловить и унести слова, что были только отражением сердечного томления. Унести, украсть, похитить, чтобы потом запечатлеть в пергаментах, выбить в камне, разнести по свету, сделав достоянием любого проходимца. Госпоже Истории знать ни к чему, что будет сказано под сводами цветов. Пусть никто не знает этой тайны. Не оттого ли уста молчат, а души плачут?

"Не знаю, как тебя коснуться — не рассеется ли ночным туманом твоё лицо, не улетучится ли взгляд? Может, грежу я и сама придумываю облик сновидения? Не верю я своим глазам, руке не верю, не верю ночной обманщице Луне. Нет ничего — лишь молчание обманутой мечты…"

Я здесь, я перед тобою. Я реален. Я бросился в дорогу, в неопределённость, в лживые посулы рассудка, в безумную надежду, в таинственные недра времени, в обманчивые миражи, в геенну поражений, в адский пламень невозможности, в пропасть собственной души. Я здесь, любовь моя, я пришёл. Суди меня, мой ангел, — я безоружен пред тобою…

— Ты знал, что встретишь меня здесь?

— Я смел надеяться.

— Я совершила страшную ошибку, что покинула тебя десять лет назад.

— Ты была мудрее меня. Ни на какие райские блаженства я не променяю боль расставания с тобой.

— Время быстротечно, расстояния огромны, жизнь коротка — мы могли больше никогда не обрести друг друга.

— Всё ничто перед силою любви. Пусть умирают царства и уходят в тьму народы — мы будем жить.

— Мы вечны.

— Да, мы вечны.