"За языком до Киева" - читать интересную книгу автора (Успенский Лев Васильевич)

КАК ЗВЕЗД НА НЕБЕ

Прежде чем вплотную заняться самими именами мест, пожалуй, неплохо выяснить: а что собою представляют по численности все эти особенные языковые образования? Много их или мало?

Был случай, когда на одном публичном выступлении мне пришло в голову задать моим слушателям простой на поглядку вопрос: «Сколько, по-вашему, топонимов на земном шаре?»

Большинство скромно умолкло, и только один разбитной товарищ, в свою очередь энергично донимавший меня каверзными вопросами, снисходительно пожал плечами: «Это, товарищ лектор, все равно что спросить: сколько звезд видно на небе?»

Ну так вот: звезд, которые можно одновременно рассмотреть у нас над головой, — так записано в Большой Советской Энциклопедии, — около двух с половиной тысяч. А топонимов вокруг нас?

Есть подсчеты их численности в больших городах мира. В частности, в Москве, по данным географа Э. Мурзаева, в начале шестидесятых годов насчитывалось «более 5300 топонимов».

Имеются все основания предположить, что в Ленинграде, Киеве, Харькове, Баку, Ташкенте и других советских городах «первого ранга» число местных названий тоже даст величину, выражаемую четырехзначным числом.

А пространства между городами?

Я только что проделал такой несложный опыт: нашел на карте с масштабом пятнадцать километров в одном сантиметре место в Псковской области, случайно известное мне. Случайно — потому, что туда ездят на отдых мои дети.

Я поместил деревушку — она зовется КОТЕНИЦЫ — в центр квадрата 2,5 на 2,5 сантиметра, то есть площадью примерно около полутора тысяч квадратных километров. Сосчитал надписанные на карте названия, уместившиеся в прямоугольнике. Их оказалось, считая и реку Плюссу, шесть: ПОДОБРУЧЬЕ, ПОЛИЧНО, ГДОВ, МОШКИ, КРАПИВЕНСКОЕ и ПЛЮССА.

Если бы я отсюда рассчитал число топонимов по всему СССР, у меня получилось бы всего-навсего около 95–100 тысяч имен мест в его границах.

Но я взял другую карту, старенькую десятиверстку. И нашел то же самое место на ней и тоже окружил его квадратом со стороной в 2,5 сантиметра. И занялся подсчетом надписей-названий.

Хотя мой квадрат уменьшился теперь по площади (в натуре!) почти в десять раз, дело оказалось куда более сложным. В нем обнаружилось уже не шесть, а шестнадцать названий, и притом, за исключением Крапивенского и Котениц, все совершенно другие: квадрат-то уже не тот!

На территории СССР таких квадратов уместилось бы около 170 тысяч. Значит, я мог рассчитывать обнаружить в нашей стране уже 1 354 896 названий. Ну, скажем, 1 миллион 355 тысяч их.

Это более похоже на правду?

Я решил сделать контрольный эксперимент. «Вырезал» точно такой же квадрат в другом хорошо мне знакомом месте — в бывшем Великолуцком[4] уезде Псковской губернии, где прошло на реке Локне мое детство. Взяв карандаш, я стал подсчитывать то, что было обозначено на карте. Названий набралось 14. А затем закрыл глаза и припомнил вдобавок к ним те деревни в этом тысячекратно искрестанном мною в юности квадрате, память о которых сохранилась у меня в голове и теперь, сорок пять лет спустя. И — ахнул.

На той же стокилометровой площадке я без малейшего труда засек сорок девять хорошо мне знакомых имен населенных пунктов. Можно было бы прибавить к ним еще десяток мелких хуторков — каждый из них тоже обладал каким-либо названием. Но попутно, воображая свои пути от деревни к деревне, я быстро понял: между деревнями и вокруг них лежали рощицы и перелески. Я отлично знал и их имена: дача СТЕХНОВО, дача СИНЦОВО, роща ПОВАРИЩЕ. Я переходил, бродя там, болота, а они тоже назывались: ТРОСТА, БОЛЬШОЙ МОХ, АНКИПОВСКИЕ КЛЮКОВНИКИ… Там змеились речки и ручейки, у каждого было имя. Даже деревенские поля имели отдельные названия: СЕНЬКИН ВУЗОК, ЗАЯЧЬЯ ЛЫТКА, КАМЕНИСТКА, ДОЛГИЕ НИВЫ, КОРМЫ… Любой овражек был кем-то когда-то назван, и это название хранилось как зеница ока. И безусловно, при восстановленных моей памятью (сорока девяти) деревнях, вокруг каждой из них, на земле, составлявшей ее владение, густилось столько же, пятьдесят или шестьдесят, «внутренних топонимов». А кто сказал, что их не следует принимать в расчет, что они менее существенны или менее интересны для науки, чем имена столиц, областных городов или великих рек?

Но ведь тогда же ясно: в квадрате 10 на 10 километров реально, не по карте судя, существовали и существуют уже не 49, а по меньшей мере 2400–2500 географических имен. И если даже принять в расчет, что я обследовал сравнительно густонаселенный район нашей страны, а в ней есть и тайга, и пустыни, и тундра, если уменьшить эту покилометровую насыщенность названиями вдвое, если в среднем по всей территории Союза принять их число равным 500 (то есть впятеро меньше, чем на моей родине) на 100 квадратных километров, то всего их наберется уже не полтора миллиона, а около ста миллионов… Чудовищно!

У меня возникло ощущение, что я все-таки где-то просчитался, сделал ошибку. И я полез в книги.

Нет, вероятнее всего, я ошибки не допустил. Исследователи указывают: в Швеции учеными учтено примерно 12 миллионов топонимов. А ведь площадь Швеции в 50 раз меньше, чем площадь СССР.

С одной стороны. С другой же — вероятно, даже аккуратные шведы переписали далеко не все до единого названия своих «географических мест».

В самом деле, что тут регистрировать, что отбрасывать, какую мелочь брать на заметку, а от какой пренебрежительно отворачиваться?

Если вы не горожанин по происхождению (в городе все это проще и официальнее) или если у вас живет в вашей памяти какая-нибудь малая часть нашей Родины, которую вы осознаете как свою личную микрородину, попробуйте проделать такой внутренний опыт. Вообразите, что вы выходите летним утром из отчего дома и идете куда угодно — на прогулку или в соседнее село. Припомните, что вы при этом видели бы по дороге и что из виденного как называлось.

Скажу про свой дом. Вот я встал ясным утром 1913 года и решил пройтись просто так.

Спускаюсь с крыльца в сад. Справа от меня — глубокий травянистый овраг БОЛЬШАЯ КРЮЧА. На его дне течет речка ДРЕГОШЬ, приток Локни. За речкой на горке пышные кусты сирени: они называются ЛЕНОЧКИН САДИК, видимо пережиток еще крепостного, помещичьего времени. Иду по аллее. Она кончается полянкой, и полянку зовут — с тех же крепостных времен — ТЕТИ ЛИЗИН ЛУЖОК. Спрашивается: если бы я задался целью регистрировать топонимы, должен я отметить этот Лужок или нет?

Дальше прохожу мимо разрушенной плотины: место зовется СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА, и так его зовут все, не только жители того Щукина, в котором я обитаю. Значит, она-то подлежит регистрации? Дальше, справа от меня остается большой луг — ГУМНИЩЕ; действительно, на другом его краю возвышается гумно. Перехожу вытекающую из пруда струйку воды и знаю, что это КОНЕЦКИЙ РУЧЕЙ, а в противоположной части щукинских земель есть другой ручеек — ГОРСКИЙ РУЧЕЙ, вытекающий откуда-то из болот на территории помещичьего имения ГОРА. Очевидно, они уже бесспорные топонимы (точнее, «гидронимы», имена водных потоков или бассейнов). Поднимаюсь на гору. С ее вершины видно широкое, многокилометровое пространство, посредине которого там, вдали, течет Локня. Это пространство носит общее название ЛУГИ. Есть МИШКОВСКИЕ ЛУГИ — налево, есть ЮТКИНСКИЕ ЛУГИ — направо. Есть ЯКОЛЬЦЕВСКИЕ ЛУГИ — впереди, уже там, за Локней. Но на Лугах имеется еще множество отдельных мест. Вот еловая роща, и она называется ДОХЛЫЕ ПУСТЫРИ; говорят, когда-то, во время эпизоотии сибирской язвы, там были зарыты туши погибших домашних животных. Вот похожая на каравай хлеба горушка, округлый холм, на котором стоит изба-пятистенка. Тут живет Степан Яковлев из деревни Копачево, а холм называется МОЛОТОВКА.

С этим холмом на моем пути попадается первое непонятное название. Я отлично соображаю, почему место названо «Старая Мельница», «Луги» или «Гумнище». Представляю себе, как могли возникнуть имена «Леночкин Садик» или «Тети Лизин Лужок». Но что может обозначать слово «Молотовка», мне было неясно тогда, в детстве, осталось неизвестным и по сей день.

За Молотовкой влево лежит заросшее лозняком и черной ольхой болото — ТРОСТА. В Псковской области «троста» означает любую густую, непроходимую заросль по сырому месту, не обязательно тростниковую. Здесь образец имени нарицательного, ставшего именем собственным, топонимом. За Тростой течет река ЛОКНЯ, приток ЛОВАТИ, имена обеих рек, как и притока Локни, речки Дрегоши, мне ровно ничего не говорят о своем происхождении. Но я знаю по Локне целый ряд хорошо мне известных приметных мест: МАСЕЕВ ВИР — недлинный, но очень глубокий отрезок прямого течения, ПИЧИГАЛКИ — болотинка у берега, на которой и впрямь почти всегда можно спугнуть несколько пар пичигалок — чибисов. КРАСНАЯ ГНИЛКА — место, где к воде круто обрывается темно-бурый, почти что красный глиняный откос, БИКОВ НАРОТ… Откуда пошло последнее название небольшого омутка, мне неведомо, хотя знаю, что слово «нарот» означает у нас вершу, особую сетчатую рыболовную снасть-ловушку.

Я прошел каких-нибудь полторы версты и уже натолкнулся на два десятка топонимов и гидронимов. А ведь я шел не по своим собственным «владениям», по землям, принадлежащим трем разным деревням. И если бы спросил у их обитателей, они, бесспорно, назвали бы мне особыми именами и ту вон темно-зеленую сосновую «сопку», и участок распаханной пашни среди кустов, и поросшую иван-чаем и мелким ельничком узкую полосу старой вырубки, и многое, многое другое…

Так сколько же их тогда вообще, топонимов?

Не так давно я получил письмо от одного моего читателя-инженера. Инженер сомневался в утверждении, что человеческое мышление невозможно без языка, что каждое понятие, существующее в мозгу человека, непременно выражается словами или словом и что там, где нет слова, нет и понятия.

Мой оппонент привел, между прочим, такое доказательство неверности моего тезиса. «Ведь слов-то меньше, чем предметов в мире, а значит, и чем понятий, которые у нас есть о них…»

Выходило, что он прав. И в самом деле, разных предметов в мире — бесконечное число. А слов, даже в самом развитом языке вроде русского, — число конечное. Пусть двести тысяч, пусть даже миллион, но не «плюс бесконечность» же. Значит, существуют предметы, не названные словами. А ведь помыслить мы можем себе любой предмет, даже и не существующий, даже изобретенный нашей фантазией. Вывод очень логический: мы можем мыслить и без слов.

Что я ответил «вопрошателю»? Я ответил так: предметы, существующие в мире, разделяются на две существенные группы: нужные людям и ненужные им. Человек в мире знает, замечает, осознает только те вещи, которые имеют для него какое-то практическое или теоретическое значение. Таких предметов очень много, но все-таки их конечное число. И для каждого из этих предметов у человечества обязательно находятся и слово и понятие.

Предметы, которые, может быть, и существуют во вселенной, но человеку безразличны, ничем и никак не задевают его, они как бы не существуют для него вовсе. Их для него просто нет. Он не пытается находить для них названия-слова, потому что не нуждается в понятиях о них.

Можно привести довольно ясный пример. Спросите у горожанина, что растет на лужайке перед его дачей. Пожав плечами, он ответит: «Трава». Он и видит там только траву, ничего больше.

Колхозник, вероятно, ответит на тот же вопрос иначе: «Ну, конечно, трава… Но… Клеверишко там есть, тимофеевки немного, а так — лебеда да глухая крапива… Косить там нечего».

Ботаник же, прибывший к горожанину в гости, возмутится: «Что значит — трава? Какая именно трава? Каждая лужайка с травой есть сложнейшее растительное сообщество. Вот возьмите половину квадратного метра вашей травы. Здесь растут сотни интереснейших растений. Вот группка лютиков, экземпляров десять. Вот близкий к ним вид — гусиная лапка. Вот два кустика манжетки с ее листьями, приспособленными для водозадержания. У тропинки — подорожники. Здесь, в тени от забора, — вероника, а еще глубже в тень — звездчатка или мокрица… А куриная слепота, а сныть, а дягиль?.. Какая же это трава? Тут целый ботанический сад, да еще преинтересный…»

И на том месте, где человек незаинтересованный видел только один предмет, одно собирательное понятие, специалист обнаружит множество не похожих друг на друга предметов, ему понадобятся точные понятия о них, и он непременно назовет каждый из этих нужных ему предметов собственным, ему принадлежащим именем, то есть словом.

Приходится сказать, что хотя слов в распоряжении человека и ограниченное число, но в потенции их количество может увеличиваться совершенно беспредельно, тем более что мы всегда вольны из двух-трех, любого числа отдельных слов образовывать как бы «словоиды», сложные имена для любого заинтересовавшего нас предмета. «Сныть», «дягиль» — слова в прямом смысле. «Куриная слепота», «венерин башмачок» — словоиды, словосочетания, которые постепенно превращаются в слова.

Пока человечество не знало никаких коротковолновых электромагнитных излучений, у него не было и слов для их наименования. Но как только Рентген открыл первое из них, он тотчас назвал его. Слово «икс-лучи» много лет повторял весь мир, пока не заменил другими, более удобными словами.

В глубинах Индийского океана миллионы лет жила одна древняя рыба. Островитяне ловили ее и ели, и, вероятно, у них она как-то именовалась. Европейцам она не попадалась или не представляла в их глазах никакой особой ценности, и в языках Европы для нее не было ни имени, ни соответственного ему понятия.

А затем, уже на нашей памяти, рыба эта случайно попала в руки ученой англичанки мисс Лятимер. Она увидела в странном существе черты животного древнейших эпох и сообщила своим ученым друзьям. Захолустная рыба стала научной сенсацией и тотчас же получила имя. В европейских языках появилось новое слово — «лятимерия».

Да, конечно, слов у нас — конечное число. Но в любой миг к огромному конечному числу может быть прибавлено еще одно новое. И потенциально мир слов может расти без конца. Нет ни одного существенного для нашего рассудка предмета, который не мог бы быть назван словом. Ни одного из всей бесконечности вещей.

А теперь отнесем столь длинное рассуждение к нашему прямому предмету, к именам мест.

Да, «мест» во вселенной невыразимое числом количество. Всё вокруг — места: и этот двухметровой высоты пустой холмик, и та лужица ржавой воды посреди пустыря. Ни у холмика, ни у лужицы нет имени до тех пор, пока они безразличны человеку.

Но вот на холмике поселяется «жихарь», землепашец, прибывший из соседней деревни, и холмик по его имени называется уже ХОРЕВА ГОРКА. Но вот у лужицы землемеры вкапывают в землю столб, на котором сходятся межи трех владений, и лужицу начинают звать ТРЕХЗЕМЕЛЬНЫЙ РЖАВНИК. Какие-то крестьяне поселяются на пустом месте за моховым болотом, и место их поселения, до того безымянное, становится деревней ЗАБОЛОТЬЕ… Советские геологи обнаруживают место алмазных россыпей в якутской тайге, и кусок таежной глуши получает имя МИРНЫЙ… И тысячу лет назад, и сегодня, и через сто лет длился, длится и будет продолжаться процесс наименования частей земной поверхности. Возникающие вновь имена будут заноситься в архивы людской устной и письменной памяти. Но, разумеется, они попадут в разные категории существенности.

Старая барыня Лизавета Анемподистовна любила, вынеся кресло, посидеть в тени березы на краю душистой лужайки. Почтительные племянники назвали лужайку Тети Лизин Лужок. Этот топоним оставался жить в памяти одного-двух поколений их потомков. Я, случайно вспомнив его, придал теперь ему некое искусственное «бессмертие». Но уж ни на какую карту, ни в какой самый подробный перечень имен псковских урочищ он, разумеется, никогда не мог попасть и не попал.

Не были никогда зарегистрированы официально ни упомянутая мною Молотовка, ни болотце Троста, ни сосновая рощица Дохлые Пустыри. Но, вполне возможно, и сейчас мальчишки и девчонки колхозных деревень МЕШКОВО, КОПАЧЕВО, ЮТКИНО, КОНЦЫ, идя купаться на ту же речку Локню, называют эти места теми же самыми, памятными мне с начала века именами. Топонимами.

Гидроним Локня — иное дело. Я беру старый брокгаузовский энциклопедический словарь, том 34-й, и нахожу в нем на странице 921 справку:

Беру 35-й том БСЭ и на карте Псковской области тоже вижу ее. Вот вытекает она из озера ЛОКНОВАТО, вот она впадает в Ловать за городом ХОЛМ…

Но на любой большой карте СССР в любом атласе вы моей родной реки уже не увидите. Или, если ее голубая змейка и будет обозначена, надписи-названия при ней не окажется. Топонимы и гидронимы имеют свою иерархию важности, которая отражается на географических картах, в списках населенных пунктов, всюду и везде.

За пределами текста самых крупномасштабных карт остается многое, очень многое. Если взять даже карту, где один реальный километр будет превращен в целый сантиметр, то и на ней в одном квадратном сантиметре (километре на местности) мы сможем встретить в лучшем случае одно-два каких-нибудь названия. Это будут макротопонимы. А микротопонимы — названия малых объектов — останутся неуказанными. Между тем для топонимиста очень часто (и по многим причинам) именно они представляют собою особый интерес и имеют особое значение.

Так как же ответить на поставленный в начале главы вопрос: сколько всего их на свете?

На него так же невозможно дать однозначный ответ, как и на вопрос, сколько в русском языке всего слов.

Названия получают сегодня, как получали и века назад, все те географические места, которые имеют в глазах обитателей земли хоть какую-нибудь значимость.

В глухой сибирской тайге есть, несомненно, такие площади, куда никогда не ступала нога человеческая. На этих площадях имеются и овраги, и луговины, и источники, и малые ручьи, и броды через них, и омуты в их причудливом течении. Но для человека все они — ничто. У них нет названий.

И все же, как только первый зверолов проложит первую тропу, как только он поставит лесную избушку у этого бродка или возле того родничка, так родничок вдруг станет МАЛИНОВОЙ ВОДОЙ, а бродок — ФИЛИНЫМ БРОДОМ. И придут топографы и геологи, и вот уже безымянное озерко выглядит на карте ОЗЕРОМ ПЛЯШУЩИХ ХАРИУСОВ, а утес — УТЕСОМ ДЖЕКА ЛОНДОНА, и по неоглядному пространству тайги запестрели имена, имена, имена…

Каждый день к старым перечням топонимов прибавляется уж, наверное, не меньше чем одно новое название, а ведь если прибывает лишь одно в день, то в год их добавится 365. Чем быстрее протекает процесс освоения наших просторов, тем больше возникает новых имен, и топонимов, и гидронимов, и оронимов — названий гор. Обозначить их общую численность какой-либо определенной комбинацией цифр просто невозможно.

Сами судите, как же ошибался тот легкомысленный слушатель, который сказал мне: «Это все равно что предложить сосчитать, сколько звезд на небе».

Звезд на небе (подразумеваются видимые на небесном своде простым взглядом, человеческие, а не астрономические несчетные звезды) в два с половиной раза меньше, чем топонимов в одной Москве. Их в 4800 раз меньше, чем учтенных географических названий в маленькой Швеции. Их, по-видимому, в 250 тысяч раз меньше, чем топонимов в Советском Союзе, если считать, что численность имен мест в современных культурных странах прямо пропорциональна площади самих стран. А если включить в счет все до единого микротопонимы, то утрачивается даже самый критерий сравнения. Жалкая горсточка звезд небесных, что значишь ты по сравнению с этим чудовищным множеством?!

Множество это еще в очень малой мере изучено. А изучить его нужно, и по целому ряду весьма существенных причин.

Пассажир сел в такси. Водитель, покосившись на него, спросил, куда его доставить. Пассажир раскрыл было рот, но вдруг заколебался.

— Минуточку! — проговорил он, вытащил из кармана бумажку и по бумажке прочитал: — Проспект Тореза…

Тогда это название бывшего Старопарголовского проспекта в Ленинграде было еще внове.

— Не привыкли еще? — спросил водитель, давая газ.

— Да вот… — отозвался пассажир. — Помню, кто-то из видных деятелей Французской компартии, а кто именно — никак не могу сразу сообразить. Чуть было не сказал: проспект Кашена…

Таксист вдруг, совершенно неожиданно, расхохотался.

Пассажир поднял брови: ничего смешного! Шофер продолжал смеяться. Пообождав, пассажир счел нужным узнать, по какой причине такое веселье.

— Заячью Рощу вспомнил! — сквозь слезы проговорил водитель.

— Заячью Рощу? — вторично удивился пассажир.

— Ну как же! С этими названиями и смех и грех! Неделю назад стоял у Балтийского: нет работы, а план горит. Дай, думаю, подъеду к Варшавскому: там в девять часов рижский поезд, должен быть пассажир. Подъехал, да уже поздновато, главный «пик» кончился. Смотрю, стоят колхозники, видно, где-нибудь возле Пскова подсели: старичок и старушка. Узлы понавязаны, здоровому мужику не взять. Говорю: «Куда, мать с отцом, вас доставить прикажете?» Они: «Сделай милость, подвези, давно стоим!» — «А куда вам?» — «Да нам, — говорит старушка, — недалеко. Мы к дочке приехали. Нам в ЗАЯЧЬЮ РОЩУ надо». — «Такого места в Ленинграде нет». — «Как это нет? — возражает старуха. — Очень даже есть! Там наша Клава который год живет. И мы к ней каждую вёсну ездим». И старичок поддакивает: «Живет, живет! Клава наша! Каждую вёсну…» Я руками развел: «Не знаю, дорогие пассажиры! Вы-то туда, может быть, и ездите, да я в таком месте отродясь не бывал и как до него добраться — представления не имею. Как же я вас повезу?» Но бабушка оказалась довольно бойкой. Говорит: «А вы, товарищ водитель, знайте поезжайте, я дорогу знаю. Как они называются, улицы ваши, не запомню, а где сворачивать, знаю. Вот сейчас через мост и дальше четыре пролета прямо…»

Ну что ж… Мое дело какое? Заячья Роща так Заячья… Включил счетчик, еду на Измайловский. Старушка показывает, что твой лоцман. Доехали до Первой Красноармейской, командует — направо! Доехали до Технологического, дает директиву — налево! Потом разворачивает меня на Загородный, потом на Бородинскую…

Я кручу баранку и думаю: «Странная какая ситуация! С одной стороны, такая чепуха, какую-то Заячью Рощу сельскохозяйственные работники требуют, а с другой — так уверенно меня эта гражданочка преклонных лет по городу направляет. Сомнений нет, она таки тут каждую весну ездит. Так куда же она меня приведет?»

Выехали на Фонтанку, она проявляет радость. «Вот, вот, — говорит, — сынок, теперь уж близко!» — «Тьфу ты, пропасть, — думаю. — До чего близко-то? До Заячьей Рощи?»

Переезжаю площадь Ломоносова и на всем ходу направляюсь к театру имени Александра Сергеевича Пушкина. И вдруг она: «Стой, сынок, стой, приехали!» И дедушка проявил признаки жизни: «Вот эти ворота, направо».

Тормознул, конечно; встали. Я говорю: «Так чего же вы меня путали? Знаете, куда я вас привез?» А она, очень довольная, отвечает: «Не ты, сынок, меня привез, я тебя привела. На улицу Заячья Роща».

И тут я хохотать! И вот до сегодня, как вспомню, не могу, хоть ложись! Вы проследили за нашим маршрутом, куда я с ними приехал? Плохо город знаете, гражданин! Привела она меня на улицу ЗОДЧЕГО РОССИ.

Человек, интересующийся тем, что мы называем именами мест, задумается над этим, казалось бы, чисто анекдотическим происшествием. И спросите его, что он в нем находит поучительного, он резонно ответит вам: «Очень много!»

Первое: имена мест бывают чрезвычайно разнообразного происхождения и разного характера. Они бывают порождены как бы стихийно, безымянным и часто коллективным создателем — народом. Очень трудно теперь, через много веков, в точности установить, кто именно, при каких обстоятельствах, по какой причине назвал городок на Волге СТАРИЦЕЙ. Мы можем сейчас только сказать: так назвал его народ. Невозможно установить тут индивидуального «крестного отца», совершенно так же, как невозможно установить, кто именно является прямым автором песни «Разоряют, докоряют нас бояре-господа» или кто первый произнес пословицу: «Где тонко, там и рвется». Разумеется, нельзя представлять себе дело так, что произведения народного творчества сочинялись всем миром: один сказал — «где», другой продолжил — «тонко», третий заключил — «там и рвется». Когда-то кто-то эту пословицу, хотя бы вчерне, в одиночку произнес, выдумывая ее на ходу, всю сразу. Но подписи своей он под ней не поставил, гонорара не получил, и кем он был, когда жил, нам неведомо. А потом она обкаталась, изменилась, усовершенствовалась…

Точно так же и с названием «Старица», да с тысячами, сотнями тысяч точно таких же «неподписанных» названий: НОВГОРОД, СТАРАЯ РУССА, ВЫСОКОЕ, КРАСНЫЙ КУТ… Народом они даны, народом сохраняются. В течение столетий народ спокойно и просто произносил их, произносит и теперь. И они представляются ему совершенно понятными. Только каждый понимает их по-своему.

В самом деле, что значит слово «старица»?

Владимир Даль приводит немало значений его. Старица — старая женщина, старуха, женский род к «старец». Старица — монахиня, черница или келейница. Старица — оставленное рекою былое, обсохшее или заполненное стоячей водой русло. Старица — кое-где заматерелая старая овца, а иногда и шкура с такой овцы. Старица у псковичей — нищая…

В той же Псковской области я лично встречал и не отмеченные Далем употребления этого слова. У нас говорят: «Остался на старице» — о том, кто при разделе семьи унаследовал старую печину, усадьбу. Слышал я и выражение «пахать на старице» — где-нибудь среди поля или зарослей, где сохранились еще следы давней пашни.

Вот теперь и подумайте: от которого же из многих одинаково звучащих, но совершенно разнозначных слов образовано было в конце XIII века, когда был основан город, его имя? И тем не менее оно живет и сегодня, и каждый толкует его по-своему. Кто думает, что оно связано с местом давнего, когда-то существовавшего поселения. Кто рисует себе полусухое русло Волги, над которым крепостца могла быть построена. Кому кажется, что, возможно, на месте его основания жила когда-нибудь скитница, пустынница… Не все ли в конце концов равно нам, практическим людям, от чего имя пошло? Теперь-то оно значит просто небольшой древний город над Волгой, и только. Очень многие вообще ничего не думают по поводу имени: имя как имя, только и всего.

Но так как оно создано в недрах народа, по законам и нормам русского народного языка, ничто не препятствует его жизни, и всем, кто с ним сталкивается, оно кажется вполне понятным, не требующим никаких переделок и вроде даже как бы и знакомым.

Совсем другое дело имена мест, которые нарекаются, а значит и создаются, в наше время и уже не безымянными, а вполне определенными единоличными или коллективными творцами.

Населенных пунктов у нас на карте становится все больше и больше, старые города разрастаются с каждым днем, новые рождаются в местах, где еще недавно, как говорится, «был лес дремучий, непроходимый и орлы скрыжили». И каждому новому поселку, каждой вновь проложенной улице большого или малого города обязательно, непременно присваивается имя.

Теперь уже невозможно (или очень редко, где еще возможно), чтобы имя родилось само по себе и лишь потом, в уже готовом виде и состоянии, было занесено в официальные перечни и списки, обозначено на картах и планах. Теперь каждое новое имя либо вскоре после своего изобретения утверждается соответствующими властями, либо придумывается определенным, на то уполномоченным человеком или даже целой комиссией.

Вот к примеру: в Ленинграде, на северо-западе старого Васильевского острова, на совершенно новой территории, искусственно намытой из морского ила мощными машинами, строится новая часть города.

Еще самой в буквальном смысле слова «новой земли» полностью нет. Еще кварталы и улицы можно видеть только на чертежах и макетах. А уже собирают предложения по будущим именам улиц, уже работают комиссии, которые имена либо примут, либо отвергнут и заменят другими.

Нам приходится сейчас заботливо думать о том, о чем никто не думал во времена князя Михаила Ярославича Тверского, по преданиям, основавшего Старицу. Думать, чтобы имя не выпало из общей системы русского языка и его географической номенклатуры. Чтобы оно оказалось удачным.

Мы не ведаем, князь ли приказал называть новый городишко Старицей или место у берегов Волги уже много раньше так звалось. Или так назвали чуть зачавшийся поселок первые его жители, а князь охотно принял его имя? Все могло быть, недаром речка, впадающая в Волгу возле самого городка, тоже является его тезкой: ее имя ВЕРХНЯЯ СТАРИЦА.

И не случайно за три с лишним тысячи километров от этой Старицы, на той же Волге, существовала неподалеку от Астрахани еще одна СТАРИЦА — небольшое село на речке СТАРИЦЕ, впадающей в один из рукавов Волги. Есть и другие Старицы, в разных концах нашей земли.

Значит, есть основания думать, что название места, топоним нередко бывает связан именно с гидрографией местности, с судьбой ее рек и речек, с конфигурацией их русел.

Но это могло иметь значение лишь для тех, кто имена давал. Для тех, кто ими теперь, много лет или веков спустя, пользуется, все они ровно ничего не значат. Названия и одной, древней Старицы, и другой, нижневолжской, в равной мере звучат для нас теперь как только имена. Во всем равные.

А вот те новые названия, которые мы даем или собираемся давать нашим селениям, частям городов, проездам, железнодорожным станциям, не всегда так легко и просто укладываются в общую и стародавнюю систему наших топонимов, как древние и просто старые.

В Подмосковье, возле давней аксаковской вотчины — АБРАМЦЕВА, рядом с такими названиями, как ХОТЬКОВО — от древнерусского человеческого имени Хотько, как СОФРИНО — от Софрон, тоже имени, как ЛЕПЁШКИ или АШУКИНО, всё чисто русскими, вы можете наткнуться вдруг на странное имя ГРАВИДАН.

Самые звуки его указывают на иноязычное происхождение: «гравидус» по-латыни — отягченный, беременный. Термин «гравидан» в медицине обозначает особое вещество, выделяемое организмом беременной женщины. Как же мог он превратиться в имя поселка?

Обитающие в близлежащих дачных местах утверждают, что когда-то, в двадцатых годах, здесь жил, имел дачу и при ней лабораторию известный ученый, занимавшийся физиологией беременности. Он открыл «гравидан», как тогда считали, довольно сильное лечебное средство, он много сделал для того, чтобы пустить его во врачебную практику. И когда его лаборатория обросла соседями, когда там открылась больница, предложил для «своего» населенного пункта имя Гравидан, дорогое ему, первооткрывателю.

Будь новое лекарство столь же широко популярно, как, скажем, йод, касторка или салициловый натр, такой номер не прошел бы. А слово «гравидан», мало кому известное, никого не шокировало, никому не показалось неподходящим и было, на некоторое время во всяком случае, утверждено как имя места.

Вот уж оно резко выпадало из системы русских названий ближайших окрестностей. Всеми, кроме медиков, воспринималось как иностранное и потому непонятное. И разве удивительно, что мне пришлось слышать от одной пожилой местной жительницы недоуменное: «Да новый поселок… Как его? Не то ГРУБИЯН, не то ХУЛИГАН. Не помню я эти новые имена».

Совершенно не исключено, что год за годом подлинное звучание того или другого имени прикроется его суррогатом, приспособленным к пониманию или ко вкусу рядовых, не слишком образованных людей. И суррогат может напрочно занять место «правильного» имени. А века спустя тому, кто вздумает выяснить его происхождение, будет очень трудно догадаться, что же тут произошло и каким образом данная Заячья Роща или данный Грубиян образовались.

…Будучи землемером в Псковской губернии в двадцатых годах, среди если не всегда понятных, то, несомненно, русских названий урочищ, перелесков, болот и полей — роща ПОВАРИЩЕ, полевое пространство КОРМЫ, болото ТРОСТА, озеро ГЛУШАНЁК — я вдруг наткнулся на нечто странное: довольно зрелый саженый островок леса возле развалин помещичьего дома, который все крестьяне называли по-разному: УБИРЕНТ, ОБИРЕНТ, просто БИРЕНТ — непонятно.

На мои вопросы, что сие значит, старики отвечали глухо: «Господа Дерфельдины придумали Бирент, ну и мы говорим — Бирент».

По землемерной должности моей я попал в тот Бирент и обнаружил в его сердцевине следы каких-то заглохших фигурных насаждений, фундаменты беседок, кирпичных стенок. И, обследовав все это, понял: предки «господ Дерфельдиных» разбили в саженой рощице «потешный лабиринт» и всю рощу, очевидно, стали звать ЛАБИРИНТОМ. А окрестные псковичи, не в силах преодолеть непонятное слово, не имея возможности раскрыть его смысл, примирились с его таинственностью, отнеся ее за счет барского чудачества. Впрочем, даже они как-то пытались осмыслить странное сочетание звуков: Убирент — вроде как от «убирать», Обирент — от «обобрать»… Все-таки легче, чем бессмысленное Лабиринт…

Надо вот еще что отметить: тяга к осмыслению непонятного имени проявляется сильнее в тех местах, где его окружают ясные русские имена. Там, где оно возникает среди названий иноязычных, на его несуразность машут рукой.

Большой советский ученый-геолог академик Ферсман рассказал нам, как на Мурмане железнодорожный разъезд № 68 получил вовсе неожиданно имя АФРИКАНДА. Оно возникло благодаря африканской жаре, стоявшей в тех местах в тот день, когда имя придумывали, с одной стороны, а с другой — благодаря наличию поблизости населенного пункта с саамским старым именем ОКТОКАНДА. Эти два обстоятельства сложились в голове старого железнодорожника воедино, получилась Африканда.

И имя удержалось. А почему бы ему было не удержаться среди таких исконных, непридуманных местных имен, как озеро ИМАНДРА, горный хребет ХИБИНЫ, гора КУКИСВУМЧОРР? Места саамские, имена не русские, среди них в загадочной Африканде даже слышится что-то родное.

На фоне же «своих», понятных или кажущихся понятными русских имен чужеродный пришелец всегда имеет много шансов «превратиться».

В. Шкловский в книге о Толстом сообщает: крестьяне толстовского деда, князя Волконского, бывшего архангельского губернатора, быстро превратили данное суровым барином название деревни ГРУМАНТ (Шпицберген) в УГРЮМЫ. Оно и понятно, среди окружавших его народных названий — КОЗЛОВКА, ЯСЕНКИ, ТРУНОВО, КОСАЯ ГОРА, НИКОЛЬСКОЕ — импортный Грумант выглядел совершенно нестерпимо. И главное, был непонятен.

Но тут вот и возникает особая топонимическая проблема: что среди наших имен мест бывает явно непонятным, что бывает безусловно понятным и что кажется либо понятным, либо непонятным, а на деле оказывается прямо противоположным тому, что попервоначалу представилось?

Существуют, разумеется, имена мест прозрачные как стекло. Их можно обнаружить среди обоих только что рассмотренных категорий: и среди народных старых имен, и среди созданных искусственно, книжных, официальных.

Каждому ясно, что название слободка означает «небольшая слобода», вышний волочек значит «город возле верхнего из нескольких волоков, перевалочных пространств между судоходными реками». городок, посад, михайлов погост, княжой мост — задумываться тут не над чем, хотя это и весьма старинные топонимы.

Совершенно так же не вызывают сомнения ни у ученых, ни у народа и весьма многие недавно созданные имена: КИРОВОГРАД — город Кирова, ДНЕПРОПЕТРОВСК — город на Днепре, названный в честь большевика Г. Петровского в 1926 году. АПАТИТЫ — место, известное как центр промышленности по добыче химического сырья — апатитов, СЛАНЦЫ — место разработок горючих сланцев. О таких именах мы пока и говорить не будем.

Но вот возьмите имя могучей сибирской реки ЛЕНА. На первый взгляд оно совершенно ясно: уменьшительное от «Елена», от женского имени. Между тем, подумав так, вы впадете в грубейшую ошибку. Название «Лена» существовало в такие далекие времена, когда, вполне возможно, самого девичьего имени Лена русские люди еще не знали. А река текла тут и до их появления на ее берегах. Как же она тогда называлась?

И вот, оказывается, по-эвенски она и теперь зовется ЕЛЮЁНЭ, что, как предполагают, могло некогда означать просто «река». И, всего вероятнее, именно из этого слова, а не имени Елена (первые русские, пришедшие в те места, наверное, и не выговаривали Елена, говорили Алёна или Олёна) и родилось плавное, как великий северный поток, название реки: Лена.

Имя, казавшееся совершенно прозрачным, на поверку «решается» вовсе не так, как можно было подумать с первого взгляда или наслыха. За ним открывается сложная историческая перспектива. Происхождение и словарные связи его оказываются весьма неожиданными для нас, и наша ошибка объясняется просто тем, что мы упустили из виду, как давно оно возникло, какие сложные языковые воздействия должно было испытать, как с ним «играли» представители нескольких языков, как под влиянием их разнородных произносительных и грамматических привычек оно потеряло первоначальную форму и приобрело нашу, современную.

Возьмем прямо противоположный случай. В моем псковском детстве мне частенько приходилось летом ездить за белыми грибами на пустошь МОНИНО. Если бы вы спросили у меня тогда, какое название места я считаю совершенно непонятным, я бы, не раздумывая, сказал вам — Монино.

Но посмотрите: окончание «о» в этом слове совпадает с бесчисленным множеством таких же окончаний в других именах деревень и пустошей округи: СТИХИРЁВО, СТЕХНОВО, ЩУКИНО, КОПАЧЕВО, КОСЬКОВО. Окончание прямо как бы говорит: перед вами — имя места, селения.

Перед окончанием — суффикс «-ин». Он выражает принадлежность предмета, названного основой слова, не просто кому-либо, но владетелю, обозначенному существительным, оканчивающимся на «-а» или «-я». Дом, принадлежащий Ивану, мы назовем Иванов дом. Дом, принадлежащий Ване, — Ванин дом.

По-видимому, пустошь Монино — владение, принадлежащее Моне. Да, но что такое «Моня»?

Я беру «Словарь русских личных имен» Н. Петровского и в разделе уменьшительных форм нахожу: «Моня — мужское, от Артамон, Пантелеймон, Парамон, Соломон, Филимон» и так далее (всего указано 17 мужских и 4 женских имени).

Теперь ясно: в топониме Монино (или Монина) нет решительно ничего непонятного. Он и впрямь мог означать место, где первым поселенцем был некий Моня, а уж был наш Моня Артамоном или Филимоном, при помощи лингвистического анализа не установишь. Это надо выяснять, копаясь в запродажных и купчих, в переписных данных по Михайловской волости Великолуцкого уезда Псковской губернии прошлого века, опрашивая стариков… Но не в том дело: имя явно непонятное оказалось безусловно понятным. Дело было не в имени, а в моем личном невежестве: тот, кто хочет изучать имена русских деревень, должен, среди очень многого прочего, назубок знать русские святцы со всеми уменьшительными формами к их именам.

Возьмем несколько больший масштаб.

В каких-нибудь полутора десятках километров от границы Ленинграда на западе есть дачный поселок ЛАХТА. Совершенно непонятное имя! Но непонятно оно только в русском сознании и лишь до тех пор, пока мы не бросим взгляд на карту соседней Финляндии и не обнаружим на ней множество населенных пунктов, озерных заливов и всяких иных урочищ, которые либо прямо называются ЛАХТИ, либо же слоги «лахти» входят в них как один из двух или нескольких элементов. Все эти имена финские, слово «лахти» по-фински значит «бухта, залив». Этим словом в Финляндии называются либо сами извилины берегов, либо поселки, стоящие у таких извилин.

А наша Лахта расположена у прибрежья Маркизовой Лужи на территории Карельского перешейка, у самого его начала, в таких местах, где до того, как русские накрепко обосновались тут, «ногою твердой став при море», жили финны и все пестрело финскими топонимами.

Наши предки нашли на берегу Финского залива рыбачий поселок Лахти. Они оставили ему его финское имя. Но по-русски слово с окончанием «-и» выглядит чудно, как существительное «лахть», «лахтя» во множественном числе. Такого слова — «лахть» — у нас нет. И новые поселенцы заменили чужое «и» на свое привычное «а»: деревня Лахта. Если можно сказать «на Лахте», надо думать, в именительном падеже должно быть «Лахта».

Непонятное опять превратилось в совершенно понятное. Но стало ясно — в пограничных районах, в местах, где народы волнами накатывались друг на друга, для того чтобы анализировать смысл и происхождение географических имен, недостаточно во всем совершенстве владеть своим языком. Надо знать, какой народ мог до русских оставить следы в местной топонимике, и уметь разбираться и в его языке.

Когда один народ и один язык где-либо сменяет собою другой народ и язык, происходят порою удивительные наслоения разных влияний в топонимике.

Сорок лет японцы владели русским Сахалином. В 1945 году мы возвратились на него. Изучая новые японские карты острова, советские люди заметили на них поселок МОРУДЗИ и другой, с удивительным именем МАРАУЭФУЭСИКИ. Ума нельзя было приложить, что они значат: ни в каких японских словарях таких слов не находилось.

Взяли старые русские карты острова конца прошлого века и на месте загадочных Морудзи и Марауэфуэсики обнаружили самые простые русские: поселок МОРЖ и село МУРАВЬЕВСКОЕ.

Удивляться тут нечему: когда в свое время прославленный русский путешественник Пржевальский обратился к пекинскому правительству с просьбой о разрешении ему посетить Тибет, в ответных китайских бумагах он неизменно именовался «милостивым господином Пи-ли-се-ва-ли-си-ки». Иначе китайцы не могли ни произнести, ни написать его фамилию.

Очевидно, мало для расшифровки топонимов в местах народных передвижений, там, где изменялись границы государств и языков, знать хорошо один смежный язык, необходимо знать отлично и другой, соседний. Надо обладать еще сметкой и догадкой, чтобы сообразить, какие именно причудливые гибриды могут образоваться с течением времени на их стыках.

На протяжении моей книги я буду множество раз призывать к топонимической этимологической осторожности: никакую теоретическую работу нельзя вести, не обладая этим ценнейшим свойством.

Сейчас, по-прежнему думая об улице Заячья Роща, я думаю об особом виде осторожности: тоже топонимической, но несколько иного рода.

Осторожность, конечно, нужна при разгадывании значения и происхождения географических имен. Мы с вами будем иметь случай познакомиться с великим множеством названий мест, по поводу которых учеными (не профанами!) предложено не одно-два, а три, десять различных решений. Каждое из них имеет свои положительные стороны, по поводу каждого можно подобрать немало доводов в пользу и — увы! — не меньше против.

Простой пример. Писатель Солоухин в книге «Владимирские проселки» влюбленным взглядом рассматривает названия деревень, нанесенные на карту Владимирской области.

Среди них он упоминает имя СОБОЛЯТА. Он приводит его, говоря о свидетельствах карты по поводу тех зверей, которые водились некогда в его родных местах, и считает, что раз имеется деревня Соболята, значит, там, где она издревле стоит, жили некогда соболя. Правдоподобно, а?

Но вот в одном из номеров «Огонька» появился очерк, посвященный пространствам на границе Брянской и Тульской областей. В этом очерке упоминалась деревушка ХОРЬКОВО или ХОРЕВО. Рассуждая по точной аналогии, каждый имеет право заключить, что перед нами прямой свидетель простого факта: место когда-то изобиловало хорьками.

Однако автор очерка, совершенно не имея в виду топонимику и ее интересы, между прочим сообщил, что в этой лесной деревушке не так давно скончалась последняя внучка тургеневского Хоря, героя знаменитого рассказа «Хорь и Калиныч».

И все меняется. Становится ясным, что название появилось потому, что лесную выселку когда-то основал справный мужик помещика Полутыкина, могучий Хорь, с его лбом Сократа и крепкой сметкой хлебороба. Может быть, его самого прозвали Хорем именно за мысль поселиться на диких лесных росчистях, на пнях, «что твой хорь». Но место, где он осел, получило название явно по своему первому поселенцу. И сохранило его, как видите, в течение целого столетия.

Теперь, пожалуй, становится ясно, что Солоухин, давая поэтический образ карты-собеседницы о далеком прошлом русской земли, был прав как мастер слова, но как топонимист допустил некоторую неосторожность.

В определенных частях России рядом с именами мест на «-во», на «-ино», на «-иха» (АНЦИНОРИХА, ШАНТИЛИХА), на «-ичи» (БАРАНОВИЧИ, ШАБУНИЧИ) попадается группа названий мест на «-ята», «-ата». Чаще всего суффикс этот примыкает к имени мужскому личному: СТЕПАНЯТА, ОВЕРЯТА (от Аверкий), ФИЛЯТА (от Филипп). Но нередко он присоединяется и к слову вообще, в частности к названию того или иного животного. Во всех случаях это означает только одно: на месте, так названном, поселился некогда основатель поселка и рода, и его имя — или его прозвище — отражено теперь в названии места. Если оно Степанята, родоначальника звали Степан. Если оно Филята, имя ему было Филя, Филимон. Ежели Соболята, то оно является как бы подписью, оставленной на карте старым дедом Соболем, одним из тех бесчисленных дедов с таким прозвищем, от которых пошли и часто встречающиеся граждане по фамилии Соболевы и множество мест с самыми различными суффиксами (СОБОЛЕВО, СОБОЛЕВА, СОБОЛИХИНО, СОБОЛЕВИЧИ, СОБОЛЯТА), но с неизменной основой «Соболь», хранящей память о прозвище первого человека, осевшего тут на землю, или долголетнего собственника угодья.

А что же, неужели живой пушистый зверек соболь решительно не мог оказаться «крестным отцом», как говорят ученые, «эпонимом» ни одного географического объекта?

Отчего же нет? Но больше шансов, что такое имя имело бы несколько иную форму, было бы произведено от той же основы, но другим суффиксом. Вот если вы встретите имя СОБОЛИНАЯ ПАДЬ или просто деревню СОБОЛИНАЯ, село СОБОЛЬЕ, много вероятней, что это значит «богатые соболями». Деревня ЗАЯЧЬЯ, вероятно, означает какую-то связь с длинноухим прыгуном. Деревня ЗАЙЦЕВО — место, принадлежащее Ивану или Петру по прозвищу «Заяц». Сами прислушайтесь: мы не любим суффикс «-ев» соотносить с кем-либо, кроме людей. Мы не скажем «Зайцевы уши», скажем «заячьи». Мы не назовем участок леса лосевым, а лосиным — охотно. ЛОСИНООСТРОВСКАЯ значит — расположенная у лосиного острова, участка леса, богатого лосями…

Осторожность необходима топонимисту-теоретику, когда он изучает готовые, доставшиеся нам от предков имена. Я в дальнейшем сто раз призову вас к ней.

Но другая, не меньшая осторожность нужна тому, кто занят топонимической практикой, активным наименованием и переименованием мест — поселков, улиц, лесов и озер.

Я уже не говорю о том, что страсть переименовывать вырастает порою в какую-то болезненную и бессмысленную манию. Как-то в «Литературной газете» я наткнулся на горестное воззвание профессора Е. Величко, живущего в Краснодаре:

Разумеется, чрезвычайная нелепость, и странно, что такая практика до сих пор у нас не запрещена строжайше.

Но я пока что думаю о другом…

Я думаю вот о чем. У русского народа издавна сложилась сложная и разветвленная система топонимических обозначений. Она складывалась, как все складывается в языке, медленно и неуклонно, не подчиняясь воздействию индивидуальных фантазий и причуд, как течет река. И, как река, она получила свою могучую инерцию.

Благодаря этой системе и ее инерции в подавляющем большинстве типических случаев мы узнаем топонимы, отличаем их, даже слыша впервые, от других словесных и именных категорий.

Вам говорят: ИВАНЬКОВО, или КОНЦЫ, или БРАТСК, или ТВЕРСКАЯ-ЯМСКАЯ, и вы без особого труда соображаете, что перед вами названия мест — деревень, городков, улиц. В то же время вы никак не подумаете, что Иваньково — название улицы. Вам в голову не придет, что БАССЕЙНАЯ может быть названием озера или города.

Категорической силы все это не имеет, но в великом и важном среднем оно так.

В силу воздействий этой системы (она сложна и пестра, но очень строга в своей пестроте) все то, что ею не охватывается и в нее не входит, ощущается — не мною, не вами, а языком — как нечто чужеродное, странное, требующее некоторой обкатки, замены, пришлифовки к системе. И язык неуклонно, ни у кого не спрашиваясь, ни с чем не считаясь, производит незаметную на первый взгляд, но весьма существенную работу.

В Петербурге сочли нужным посвятить одну из улиц памяти поэта Жуковского. Ей (раньше она звалась МАЛОЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ) придали имя: УЛИЦА ЖУКОВСКОГО.

Русской топонимической системе такая форма топонимов не свойственна. То есть она может примириться с ними, но все-таки они ей как бы против шерсти. И она стремится пригладить их на свой лад. Прошло несколько больше полувека, и вы почти никогда не услышите в живой речи: «Я живу на Жуковского» или «на улице Жуковского». Все мы говорим и не удивляемся, слыша: «На ЖУКОВСКОЙ».

Эту улицу пересекает УЛИЦА ПОЭТА МАЯКОВСКОГО. Она уже после смерти поэта, лет тридцать пять назад, получила свое имя вместо НАДЕЖДИНСКОЙ, Но и ее в быту все уже воспринимают как МАЯКОВСКУЮ: «Поедете по Жуковской, направо на Маяковскую…»

Это неудивительно: такой тип названий, как «улица такого-то» или «того-то», свойствен не русской, а французской топонимической системе. Французский язык с трудом образует от собственных фамильных имен прилагательные с притяжательным значением, да когда и образует, они наполняются совершенно другим, чем у нас, содержанием. Когда француз хочет сказать «Бальзаков дом», он говорит «дом Бальзака». Поэтому у него совершенно естественно возникают названия улиц типа БУЛЬВАР БОМАРШЕ, БУЛЬВАР ВОЛЬТЕРА, УЛИЦА РЕОМЮРА, ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ, ПЛОЩАДЬ ЗВЕЗДЫ и т. п. Француз не имеет другой модели таких названий, и у него не возникает желания приспособить их к ней. А у нас такая модель есть, у нас разветвленная система суффиксов и флексий, и нам противопоказан французский алгоритм образования имен мест.

Французу имя ПЕРЕУЛОК КОТА-РЫБОЛОВА кажется естественным, а русский навряд ли примирился бы с ним: превратил бы в какой-нибудь КОТОРЫБАЦКИЙ.

Конечно, не всегда и не все в равной степени такие притяжательные названия в форме родительного падежа вызывают резкое отталкивание. Случается, они приживаются. В частности, когда существительное или имя собственное, вошедшее в имя проезда, города, вообще выпадает из системы привычных ассоциаций русского человека. Так, в Петербурге еще привилась УЛИЦА ГОГОЛЯ, потому что от малопривычного слова «гоголь» (порода диких уток) не так-то просто образовать прилагательное «гоголевка» или «гоголевская». А вот уж УЛИЦА ПУШКИНА, если бы ее сразу не назвали ПУШКИНСКОЙ, вероятнее всего, скоро превратилась бы в Пушкинскую.

Любопытно, пожалуй, рассказать тут один случай, подтверждающий наши соображения со своеобразной, так сказать обратной, стороны.

В одном из ленинградских пригородов администрация наименовала целый ряд улиц в честь деятелей русской культуры. Появились улицы писателей ДОСТОЕВСКОГО, ТОЛСТОГО, ТУРГЕНЕВА, ОСТРОВСКОГО, композиторов МУСОРГСКОГО и ДАРГОМЫЖСКОГО. Среди них была и УЛИЦА ПИСАТЕЛЯ ГОНЧАРОВА.

Прошло несколько лет. Уличные таблички на угловых заборах прохудились и исчезли. Было предписано владельцам участков восстановить их. И вот тогда между улицами писателей Достоевского и Островского появилась УЛИЦА ПИСАТЕЛЯ ГОНЧАРОВСКОГО. С чрезвычайной быстротой установилась инерция наименования, и с такой инерцией — не в ее комическом проявлении, а в широком и существенном плане — нам нельзя не считаться.

Вот почему я и призываю к величайшей осторожности при наименовании и переименовании мест, в плане возможно меньшего нарушения русской системы их.

Наша система не любит наименований с родительным падежом существительного в их составе. Лучше избегать названий, некритически заимствованных у Запада, и, сколько бы ни раздавалось голосов в их пользу, широкое языковое употребление всегда стремится исправить их, перевести в более привычную форму. Такие имена могут очень долго удерживаться в официальном языке (КРОНШТАДТСКИЙ СОБОР НИКОЛЫ МОРСКОГО), в быту они быстро заменяются другими типами (КРОНШТАДТСКИЙ НИКОЛА МОРСКОЙ).

Без особой приязни встречает язык имена, в состав которых включаются нерусские слова, даже если они являются фамилиями. Это особенно чувствуется там, где название сохраняет форму осмысленного словосочетания: УЛИЦА ЗОДЧЕГО РОССИ, УЛИЦА БАУМАНА. Мы уже видели, что может случиться с первым из них. Второе имеет естественную тенденцию превратиться в БАУМАНСКУЮ улицу, вернувшись, так сказать, к национально-утвержденному типу. Я думаю, не только не следует препятствовать такому вполне естественному процессу. Напротив того, ему надо было способствовать, с самого начала создавая имена в старой языковой традиции. И уж во всяком случае, в использовании не всем известных слов, особенно личных имен, следует соблюдать крайнюю деликатность.

Осторожная деликатность эта нужна еще и вот почему. Придавая месту имя в честь и в память, мы как бы хотим воздвигнуть монумент тому или иному уважаемому нами лицу, а иногда событию. Но, ставя на людной площади памятник, мы заранее уверены, что в течение обозримого отрезка времени памятник будет пользоваться почетом. Обычно так и происходит: никому не приходит в голову оклеить коня Медного всадника рекламными афишами или привязать к голове Екатерины Второй конец провода для подвески фонарей над сквером. Как правило, памятник вызывает — и должен вызывать! — у окружающих чувство благоговения, если даже не к тому, кто им возвеличен, то к мастерству скульптора, к тем событиям народной истории, которые в нем отражены.

Бывает, конечно, и иначе: «мальчишек радостный народ», если с ним не бороться, способен иной раз и к памятникам проявлять запанибратство. Колоссальная змея, попираемая ногами фальконетовского петровского коня, бывало, превращалась подростками Ленинграда в своего рода гимнастический снаряд, и ее бронзовая чешуя начинала «как жар гореть», натираемая штанами беззастенчивого ребячьего племени.

Но это отклонение от нормы. С ним либо борются, либо ликвидируют ставшую ненужной статую.

Куда сложнее получается с монументами топонимическими, с именами, созданными во славу и честь.

Надо понять вот что: становясь именем места, любое слово, в том числе (и в первую голову!) имя человека, переходит в совершенно новое состояние. Оно очень быстро утрачивает свое первоначальное значение, свой смысл — как слова или имени. Становится названием, и только. И неизбежно к нему, как к чистому названию, возникает совершенно новое, отличное от того, что было до сих пор, отношение.

Вряд ли найдется наивный человек, который поопасается поехать в командировку на станцию ПРОКАЗНА (в Пензенской области), потому что слово напомнит ему название страшной болезни проказы. Никому в голову не придет, что в поселке ПЬЯНСКИИ ПЕРЕВОЗ (Горьковская область) перевозят на другой берег реки одних только алкоголиков.

В дореволюционной России было множество населенных пунктов, имена которых означали то или другое высокое религиозное понятие. Таких, как УСПЕНЬЕ, ВОЗНЕСЕНЬЕ, БЛАГОВЕЩЕНЬЕ. Каждый, кто в те годы вздумал бы просто сказать: «Ну, знаете, все эти благовещенья и вознесенья — нелепые выдумки церковников!» — был бы обвинен в богохулении и мог быть, если он высказался так в публичном месте, приговорен к ссылке в каторжные работы на срок от шести до восьми лет. А если бы тот же человек, проведя в селе Благовещенье лето, хоть криком закричал в поезде и на вокзале, что, мол, это Благовещенье — мерзкое место, комариный заповедник, медвежий угол и смрадная дыра, ему никто и слова бы не сказал. И закон и люди понимали: слово — одно, а имя — нечто совершенно иное, и смешивать их никак нельзя. Тогдашние имена были созданы где-то во глуби веков, не нами, и с этим их курьезным свойством наши современники даже при желании ничего не могли бы поделать.

Но ведь мы теперь даем свои новые наименования сознательно, предвидя последствия. И крайне прискорбно, что не всегда считаемся с законами языка и мышления.

Вот назвали в Ленинграде площадь — ПЛОЩАДЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО. И теперь, едучи в любом автобусе, вы можете слышать: «Вы на ЛЬВА сходите?» Неприятное словосочетание, а оно вполне законно. Во-первых, живой язык отталкивается от ему не свойственной конструкции: «площадь кого — чего?». Во-вторых, он отвергает непривычные и нелюбимые им составные, из нескольких слов, имена, стремится их упростить: получается не площадь Льва Толстого, а просто Льва. И в третьих, каждый говорящий так же мало думает, произнося название автобусной остановки, об ее эпониме, о великом писателе, как и тот, кто, завертывая в кусок газеты селедку или запихивая его в калошу, чтобы не спадала с ноги, думает о фотографии какого-нибудь известного писателя, лауреата, любимца публики, которая при этом подвергается довольно небрежному обращению.

И уже тут не запретишь «так говорить», как можно запретить мальчишкам ерзать штанишками по спинам бронзовых львов или по лапам сфинксов, изображающих фараона Аменхотепа III.

Как запретишь? Ведь имя площади есть и на самом деле только имя площади. Вот и получается, что дачную станцию Северной дороги называют высоким именем ПРАВДА, а пассажиры, толпясь на Ярославском вокзале у касс, второпях кричат кассиру: «Два до Правды и обратно!» Лучше было бы таких, нежелательных, словосочетаний избегать. Лучше заранее предвидеть их возможность и исключать ее.

Ведь подумайте: если бы ленинградская площадь была названа не Льва Толстого, а Толстовская, все бы пришло в норму. И сочетание слов: «Вы на Толстовской слезаете?» — никого не могло бы шокировать.

Бывает и по-иному. Под Ленинградом есть дачное местечко КОМАРОВО. Каждый нормально ощущающий слово русский человек понимает: Комарово значит — принадлежащее Комару, основанное Комаром. Вспомнив, что я говорил по поводу Соболят, мы заподозрим: речь тут шла, вероятно, не о комаре-насекомом (тогда бы было, скорее, Комариное), а о Комаре-человеке, основателе этого поселка, его дореволюционном владельце, или о ком-то по прозвищу Комар, в чью честь дачное место названо. В том не было бы ничего невозможного: в ленинградской телефонной книжке и сегодня значатся четыре Комара: А. П., Е. Г., И. М. и С. К.

И оказывается, рассуждая так, мы сделали бы ошибку: Комарово названо в честь не Комара, а покойного президента Академии наук, ботаника, географа и путешественника Владимира Леонтьевича Комарова.

Да, но тогда поселок должен бы носить имя Комаровское. Чье? Комаровское, принадлежащее Комарову. В данном случае ошибку допустил не тот, кто пытался раскрыть смысл названия, а тот, кто давал его, не считаясь с нравом и привычками русского языка.

Хочется предупредить и еще против одного топонимического греха, свойственного «крестным отцам» наших поселков, улиц и урочищ.

В системе русского языка подавляющее большинство топонимов состоит из одного слова. Встречаются двухэлементные: ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК, МАЛАЯ ДЕВИЦА, МОКРАЯ БУЙВОЛА, КРАСНЫЙ КУТ, чаще все это сочетание существительного, как бы самого имени, с прилагательным — определением, выделяющим данное имя в ряду других, похожих.

Можно сказать почти без особых оговорок: русских географических названий, состоящих из трех, четырех и более составных частей-слов, считанные единицы. Вот я беру первый попавшийся под руку справочник: «Список станций железнодорожной сети СССР» (издание 1941 года). Названия на букву «б» занимают там 18 страниц, всего их 804. Из них однословных — 747, двусловных — 52, состоящих из трех слов — 5. При этом среди двусловных 13 имен нерусского происхождения (БАБА-ДУРМАЗ, БАЙРАМ-АЛИ, БАЙ-ХОЖА), 7 — являются сочетанием имени с определением «большой» (БОЛЬШОЙ ДВОР, БОЛЬШОЙ КИТАЙ) и только 32 — обычные русские топонимы вроде БОРИСОВА ГРИВА, БЕЛЫЕ СТОЛБЫ, БОРКИ ВЕЛИКИЕ и так далее.

Ни одного трехэлементного названия, которое не являлось бы предложным образованием вроде Ростов-на-Дону (БАНИЛА-НА-СЕРЕТЕ, БАЛА-НАД-СТРЫЕМ), нет.

Четырехэлементных нет совершенно.

По-видимому, можно уверенно сказать: сложные составные топонимы нашей географии (а вернее, нашему языку) несвойственны.

Вот почему тем, кто занимается изобретением новых географических имен, надо ясно знать: не следует никогда «прати противу рожна», выдумывать имена, самая форма которых несвойственна топонимике. А ведь бывает.

Случается, что «называтели», увлекаемые самыми лучшими побуждениями, стремясь дать новому «объекту» самое лучшее, наполненное наиболее емким, веским, идейно полноценным содержанием имя, упускают из виду, что необъятное объять невозможно, и изобретают прекрасные по замыслу имена, которые если и останутся жить, то разве только в документах, на картах, но никак не в живой речи.

Испанские мореплаватели XVI века, люди суровые и жестокие, но которым никак нельзя было отказать в чувстве искренней и наивной религиозности, любили давать вновь открытым островам, вновь основанным городам сложные, состоящие из многих слов церковные названия.

Город в устье Ла-Платы его основатель де Мендоза нарек так: СИУДАД ДЕ ЛА САНТИССИМА ТРИНИДАД И ПУЭРТО ДЕ НУЭСТРА СЕНЬОРА ДЕ БУЭНОС АЙРЕС.

Это означало: «город святейшей троицы и порт нашей владычицы богородицы добрых ветров».

Превосходное имя, настоящее имя для простых, грубых, по-мужицки верующих матросов-католиков.

Но прошло два-три столетия, и превосходное по смыслу имя оказалось непригодным именно как имя. Его было трудно выговаривать. Оно было слишком сложным, чтобы кричать его с мачты, или наспех записывать в шканечный журнал, или упоминать в длинном хвастливом перечне десятков посещенных портов и гаваней.

И оно, обкатавшись, сократилось в простой БУЭНОС-АЙРЕС. И стало значить просто: «благоприятные воздухи». Испанцы остались испанцами, моряки моряками, католики католиками, но теперь даже сам папа римский в своих энцикликах не упомянет старого многоэтажного имени, а скажет просто: Буэнос-Айрес. А какой-нибудь кардинал Спеллман или его наследник пойдет и дальше. Он назовет тот же город БАЙРЕСом, как его зовут торопливые янки.

Двадцать девять слогов стянулись до двух. Тринадцать слов превратились в одно-единственное. И никто не выносил по этому поводу никаких постановлений, никто никогда не переименовывал столицу Аргентины. Она переименовалась сама. Потому что при ее «крестинах» были нарушены законы образования топонима. Потому что имя оказалось искусственно построенным и не уложилось в систему подлинно народных имен.

Держать этот пример у себя на слуху и перед глазами следует всем тем, кому обстоятельства дали в руки власть изобретать новые имена географическим объектам.