"ЖАННА д'АРК" - читать интересную книгу автора (Райцес Владимир Ильич)ПОСЛЕ ОРЛЕАНА. НА ГРЕБНЕ СЛАВЫКаковы были отклики на известие о победе под Орлеаном? Начнем с далеких. О реакции за пределами Франции мы можем судить по очень интересному источнику. Это «Хроника Антонио Морозини», названная так по имени ее составителя, знатного венецианца, жившего в первой трети XV в. Отчасти это действительно хроника Венеции, отчасти же собрание писем и донесений, адресованных самому Морозини и другому нобилю Марко Джустиниани. Эти документы охватывают почти четыре десятилетия (1396–1433 гг.), причем особенно обильная корреспонденция приходится на 1429–1433 гг. Венецианцы недаром слыли в те времена самыми искусными дипломатами, самыми ловкими разведчиками и самыми осведомленными политиками. Они раньше других поняли, каким ценным товаром является информация, и приобретали этот товар везде, где могли. Корреспонденты Морозини и Джустиниани занимали очень удобные наблюдательные пункты в Генуе, Марселе, Авиньоне и Брюгге — в центрах коммерции, банковских спекуляций и политических интриг, на биржах секретов, слухов и сплетен. Оттуда регулярно поступала ценная информация, причем преимущественное внимание уделялось дипломатии и войнам. С лета 1429 г. в корреспонденции, поступающей в Венецию, начинают преобладать сюжеты, связанные с деятельностью Жанны д'Арк. Впрочем, мы напрасно стали бы искать в этих письмах точные сведения о самих событиях: их авторы наблюдали эти события издали, из-за рубежа (ни Марсель, ни Авиньон не входили тогда в состав Французского королевства), часто пользовались информацией из вторых и третьих рук, а подчас и просто передавали непроверенные слухи и предположения. Но именно этим их письма и интересны. В них можно услышать {146} «глас молвы», можно проследить, как складывалось вокруг Жанны общественное мнение, как формировалась оценка ее личности и действий. Наибольший интерес в этом плане представляет серия писем, которые послал в мае — июле 1429 г. Пан-краццо Джустиниани своему отцу Марко. Он писал из Брюгге, который был не только одним из крупнейших торгово-ремесленных центров Западной Европы, но и столицей Фландрии, входившей, как и другие провинции Нидерландов, в состав «империи» Филиппа Бургундского. Герцог часто наведывался в этот город и оставался там подолгу. Панкраццо имел обыкновение писать одно письмо в течение многих дней, дополняя его все новыми известиями: видимо, не часто была возможность послать доверительную информацию с надежным человеком. В результате каждое такое донесение становилось как бы мини-хроникой. Вот перед нами его письмо, начатое 10 мая. Оно было получено в Венеции 18 июня, т. е. закончено и отправлено из Брюгге 26–28 мая. Оно почти целиком посвящено французским делам. «Мессир, — начинает Панкраццо, — я уже вам писал 4-го сего месяца и сообщал о том, как упорно осаждали англичане Орлеан в течение полугода. Я писал вам также с том выстреле из бомбарды, коим был убит их предводитель граф Солсбери. Вслед за этой потерей англичане, не щадя ни денег, ни людей, употребили все силы, дабы еще больше сжать осаду, — как для того, чтобы отомстить за смерть своего предводителя, так и для того, чтобы стяжать победу. В самом деле, если бы они взяли Орлеан, то смогли бы легко стать хозяевами Франции, а дофина отправить в богадельню» (89, т. III, Сказано очень точно. Ни у кого из других современников мы не обнаружим такой лаконичной и выразительной оценки ситуации. Затем следует пассаж, посвященный безрезультатным переговорам Филиппа Доброго с Бедфордом о снятии осады с Орлеана и установлением над этим городом англо-бургундского кондоминиума. Джустиниани подчеркивает, что союзники расстались весьма недовольные друг другом. {147} Он продолжает через несколько дней: «Пришли сюда известия из Парижа — в письмах, через курьеров и купцов и многими другими путями, и мы знаем, что эти новости достоверны. Стало известно, что 4-го сего месяца все силы, которые мог собрать дофин, числом в 12 000 отборных рыцарей под командованием Шарля Бурбона, сына герцога, а также зятя герцога Орлеанского (т. е. герцога Алансонского. — Были взяты и другие укрепления, числом двенадцать, а все их защитники убиты, кроме около полутора сотен французов и англичан, каковым удалось спастись. Пленных взяли мало. Среди капитанов называют лишь одного убитого (то был Вильям Гласдель. — Любопытно, как в этом рассказе отразились две противоположные версии. Одна исходит от побежденных. Она объясняет успех французов теми причинами, которыми побежденная сторона обычно оправдывает свою неудачу: противник имел большой перевес сил (12000 отборных рыцарей), обороняющиеся действовали в невыгодной обстановке (форт Турель был отрезан от остальных укреплений), противник воевал не по правилам и варварскими методами (французы не штурмовали Турель, а сожгли форт). Другая версия исходит от сторонников «французской партии» в Париже; она преувеличивает потери англичан, называет среди пленных тех военачальников, которым еще предстояло оказаться в плену. Не было в те {148} дни под Орлеаном ни «героя» злополучного «дня селедок» графа Клермона (Шарля Бурбона), ни герцога Алансонского. О Жанне — ни слова. Очень интересна следующая часть письма. В ней Джустиниани говорит о значении победы под Орлеаном и о позиции Филиппа Бургундского по отношению к своим союзникам. Герцог находился тогда в Брюгге, и Джустиниани имел, очевидно, падежных осведомителей в его окружении. «А теперь отдайте себе отчет в том, что за все шестнадцать лет, что уже длится война, [у англичан] не было столь скверного дня. Один бог знает, как вся страна радуется этой вести. И если меня доверительно спросят, я отвечу, что сеньор герцог, который сейчас находится здесь, испытывает от этого не меньшее удовольствие, чем другие. В его интересах, чтобы могущественные англичане были бы слегка побиты и чтобы другие истребляли бы друг друга, и еще я вам скажу, что если бы герцог Бургундский захотел, хотя бы на словах, помочь своему родичу из другой партии (т. е. дофину Карлу. — Затем Джустиниани возвращается к событиям, предшествовавшим снятию осады, и вот тогда впервые появляется в его письме Жанна — впрочем, неназванная: «Недели за две или даже больше до этого известия без конца говорили о множестве пророчеств, которые ходили по Парижу; они были согласны друг с другом в том, что дофин должен очень преуспеть. По правде говоря, мы с одним итальянцем держались одного и того же мнения и сильно потешались над этим, особенно над некоей девственницей, овечьей пастушкой родом из Лотарингии, которая месяца полтора тому назад явилась к дофину и желала говорить только с ним и ни с кем больше. Короче говоря, она ему заявила, что ее послал к нему бог, а потом сказала, что он наверняка будет к Иванову дню в Париже, даст сражение англичанам, выиграет его и будет коронован в Париже. Затем [она сказала, что] он должен собрать своих людей, доставить продовольствие в Орлеан, дать англичанам сражение, которое он наверняка выиграет и заставит их снять осаду к их великому конфузу. Я мог бы также вам упомянуть о том, что дофин имел благодаря ей откровение о великих {149} событиях, относительно чего я, как все прочие, пребываю в недоумении. Я сообщил вам слово в слово и лишь то, что содержится в полученных мною письмах. На сегодня же то, что она говорила, исполнилось. Говорят, что автором этих писем является некий англичанин по имени Лоуренс Трент, человек почтенный и не болтун, так что он и сам пишет, видя, что говорится об этом в донесениях стольких достойных и заслуживающих доверия людей: “Это сводит меня с ума”. Он сообщает, между прочим, что многие бароны относятся к ней с почтением, равно как и простолюдины, а те, кто смеялся над ней, умерли плохой смертью. Ничто не является, однако, столь ясным, как ее бесспорная победа в диспуте с магистрами теологии, так что кажется, будто она — вторая святая Екатерина, сошедшая на землю, и многие рыцари, которые слышали, какие удивительные речи произносила она каждый день, считают это за великое чудо. Раньше, до того как французы вошли в Орлеан, я не знал, чему я должен верить из того, что мне сообщали, кроме того, что поистине велико могущество господа. И если бы не письмо, которое я получил по этому поводу из Бургундии, я бы ничего не сказал вам об этом, ибо все это может показаться скорее баснями, нежели правдой. А я за что купил, за то продаю». Упомянув затем о последней новости — предстоящем браке Филиппа Бургундского и португальской принцессы, Джустиниани вновь возвращается к Жанне в самом конце письма: «Сообщают далее, что сия девица должна свершить два великих дела, а потом умереть. Да поможет ей бог…» (89, т. III, Таково первое сообщение о Жанне в письме Панкраццо Джустиниани. Какой же видится она из далекого Брюгге? Что из ее реального облика и действительной истории сохранила молва, передавая вести о ней с гонцами и купеческими караванами? Какой предстает она перед венецианцем эпохи Кватроченто, перед купцом, дипломатом и разведчиком, т. е. перед человеком совершенно иной культуры, иного психологического склада, нежели она сама и ее окружение? Джустиниани растерян. Это чувствуется даже по стилю той части его послания, где говорится о Жанне. {150} Эта часть очень заметно отличается от других: исчезает уверенный тон, пропадают трезвые оценки, прозорливые суждения, меткие метафоры. Джустиниани не знает, чему верить. Он не берет на себя ответственность за достоверность сведений («за что купил, за то продаю») и готов повторить вслед за Лоуренсом Трентом: «Это сводит меня с ума». И хотя его симпатии явно на стороне Жанны, знает он о ней очень мало. Ему известен самый факт ее появления при дворе дофина. До него дошли какие-то слухи о первом свидании Жанны с Карлом. Он знает в самой общей и неопределенной форме о расследовании в Пуатье, причем само это расследование понимает как диспут, а его результаты — как победу Жанны над теологами. Вот, пожалуй, и все, что он знает. Но он не знает даже ее имени. И самое главное — ему неизвестен факт кардинального значения: непосредственное участие Жанны в боевых действиях под Орлеаном. Мы уже видели, что сообщение Джустиниани об обстоятельствах снятия осады вообще изобилует неточностями, но непонятно, каким образом даже в этом рассказе не {151} нашлось места для Жанны. Здесь возможно единственное объяснение: по всей вероятности, об этом не было упоминаний из той поступившей в Брюгге «многими путями» информации, на которую опирался Джустиниани. А это в свою очередь вызывает недоумение, так как известно, что уже 10 мая, через день после ухода англичан из-под Орлеана, в Париже не только официально объявили, что «люди дофина» сняли осаду, но и говорили, что они имели в своих рядах некую «деву со знаменем». Именно ее изобразил в тот день на полях регистра Парижского парламента секретарь Клеман де Фокемберг. Этот рисунок на полях важнейшего государственного документа — красноречивое свидетельство того, как сильно был поражен парламентский секретарь новостью о «деве со знаменем». Легко представить себе, как должны были обсуждать эту новость на парижских площадях, улицах, в лавках… И тем не менее в первом потоке сообщений, достигшем Брюгге где-то около 20 мая, об этом, очевидно, ничего не говорилось, так как в противном случае Джустиниани безусловно упомянул бы о столь важном факте. Возможно, это произошло потому, что сами информаторы Джустиниани не поверили на первых порах слуху о «деве со знаменем» или не придали ему серьезного значения. (Поначалу это был именно слух; Клеман де Фокемберг сообщает об этом в очень осторожной форме: «как говорили»). Впрочем, они вообще еще очень плохо знали, каковы были действительные обстоятельства снятия осады: вспомним, что это с их слов Джустиниани поставил во главе французского войска графа Клермона и герцога Алансонского. Но как бы там ни было, роль, которая отведена Жанне в послании Пакраццо Джустиниани, вполне ясна. Это прежде всего роль прорицательницы. Безымянная девица, появившаяся при дворе дофина, предрекает грядущие победы. Она сама становится объектом пророчества (должна свершить два великих деяния, а потом умереть); при ее посредстве дофина посещает откровение. Впрочем, она — нечто гораздо большее, нежели придворная сивилла. «.. Кажется, будто она — вторая святая Екатерина, сошедшая на землю». Овечья пастушка, она выходит победительницей из диспута с учеными мужами; те, кто смеялся над пей, умирают плохой смертью. В ее речах содержится «много чудесного», они кажутся слушателям {152} «великим чудом». «Чудесное» и «чудо» — здесь не просто эпитет и метафора; точно так же как сопоставление со святой Екатериной не является в данном случае лишь образным сравнением. Все это — определение самой сущности явления: согласно господствовавшим представлениям, чудо — привилегия и атрибут святого. Мы видим, как быстро молва (общественное мнение) са-крализует образ Жанны, приписывая (точнее, предписывая) ей «нормативное» поведение чудотворной Девы, как быстро массовое сознание перерабатывает реальные факты в легенду. В этом плане письмо Джустиниани представляет собой очень ценное свидетельство. Итак, судя по письму Джустиниани, Жанна, еще в сущности ничего не сделав, одним своим появлением произвела на современников впечатление чуда. Легко представить, как должно было усилиться это впечатление после победы под Орлеаном. «Чудеса», «великие чудеса», «божья посланница», «прекрасный ангел, посланный богом для спасения славной земли Французской», — эти и подобные выражения постоянно встречаются в сообщениях корреспондентов Морозини летом 1429 г. Один из них, мессир Джованни де Молина, писал 30 июня из Авиньона: «Вот уж воистину великие чудеса! Чтобы за два месяца девчоночка смогла бы одна, без солдат, завоевать столько земель, — разве не верный знак того, что все эти деяния свершены не человеческой доблестью, но богом?.. Я вас уверяю, что без божественного вмешательства дофин еще два месяца тому назад должен был бы бежать, все бросив, потому что ему нечего было есть и не на что было содержать даже пятьсот воинов. Но посмотрите, как помог ему бог. Подобно тому как через женщину, богоматерь святую Марию, он спас род человеческий, он таким же образом спас через эту чистую и непорочную деву лучшую часть христианского мира» (89, т. III, Победа под Орлеаном и разгром англичан в долине Луары произвели на современников ошеломляющее впечатление. Решительно всем было ясно, что это не только выигрыш одной, пусть даже очень важной, кампании и не просто блестящий военный успех, но событие, которое {153} в корне изменило всю политическую обстановку в стране. «Все шло хорошо до осады Орлеана, предпринятой бог знает по чьему совету», — мрачно констатировал в 1434 г. сам Бедфорд в письме к Генриху VI. По его мнению, нужно было идти на Анжер. «А затем, — продолжал он, — рука всевышнего, как кажется, причинила великий ущерб вашим людям, собравшимся там в большом числе. Причина этого ущерба во многом состоит, по-моему, в их ложной вере и безумном страхе перед приспешницей и ищейкой дьявола, прозванной Девой, которая пользовалась чародейством и колдовством. Все эти неудачи и поражения не только намного уменьшили число ваших людей, но и удивительным образом отняли мужество у тех, кто остался; храбрость же и число ваших противников и врагов намного возросли» (Q, V, Многим уже казалось, что окончательное изгнание англичан из Франции — дело самого близкого будущего. Слухи намного опережали события, отражая ту обстановку нетерпеливого ожидания полной победы, в которой жила страна. Уже упоминавшийся выше Джованни де Мо-лина писал в июле из Авиньона, что, по дошедшим туда слухам, 23 июня Дева вступила в Руан, а назавтра, в ива-нов день, дофин без боя занял Париж, объявив общую амнистию (89, т. III, До полной военной победы было еще очень далеко. Но сами слухи о ней свидетельствовали о перевороте в общественном настроении, говорили о том, что французы уже одержали очень важную моральную победу. После Орлеана и Пате англичане навсегда лишились того ореола непобедимости, который окружал их почти полтора десятилетия, со дня битвы при Азенкуре. Французы и сами окончательно убедились в том, что ведут справедливую {154} войну, и убедили в этом общественное мнение в других странах: ведь они победили с помощью «посланницы неба», а, согласно господствовавшему тогда теологическому учению о войне, бог дарует победу лишь тому, кто воюет за правое дело. Именно так, кстати сказать, объяснял прежде английские успехи Генрих V. Теперь же роли переменились. Летом 1429 г., когда Жанна находилась на гребне славы, ее популярность принимала подчас самые неожиданные формы. Так, 2 июня муниципалитет Тулузы принимает решение: сообщить Деве о тех пагубных последствиях, к которым приводит порча монеты, и спросить у нее, как с этим бороться (Q, V, Тулузские магистраты смотрят на Жанну издалека. А вот двое знатных юношей, братья де Лаваль, видят ее с очень близкой дистанции. Они описывают встречу с Жанной в письме от 8 июня к матери и бабке. Собственно говоря, пишет старший из братьев — Ги; младший же, Андре, будущий адмирал и маршал Франции, лишь ставит свое имя. Письмо Ги де Лаваля замечательно во многих отношениях. Написанное через месяц после снятия осады с Орлеана, в самый канун «недели побед» (до Жаржо оставалось три дня, до Божанси — девять, до Пате — десять), оно с редкостной непосредственностью и свежестью восприятия воспроизводит и облик Жанны, и окружавшую ее атмосферу общего энтузиазма. Описав свой приезд в Сент-Эньян, где находился тогда двор дофина и где его ждал ласковый прием, Гп де Лаваль переходит к рассказу о первой встрече с Жанной: «В понедельник [6 июня] я оставил короля и {155} отправился в Селль-ан-Берри, что в четырех лье от Сент-Эньяна. Король приказал Деве, которая там находилась, прибыть к нему; некоторые говорили, что это было сделано в мою честь, чтобы я мог ее увидеть. Названная Дева была очень добра ко мне и к брату; она была в полном вооружении, но без шлема и держала в руке копье. Когда мы приехали в Селль, я навестил ее в том доме, где ей было отведено жилище. Она распорядилась подать мне вина и сказала, что скоро я буду пить вино в Париже. Видеть и слышать ее — кажется, что в этом есть нечто божественное. В тот же понедельник вечером она отправилась из Селля в Роморантен, что на три лье ближе к месту предстоящих военных действий (речь шла о Жаржо. — Я видел, как она садилась на коня в простых доспехах, без шлема, держа боевой топорик. К ней подвели большого вороного коня; он бесновался и не давал сесть на себя». И тогда прямо на глазах восхищенного юноши Жанна сотворила маленькое чудо: «Она сказала: „Подведите его к кресту". Этот крест стоял перед церковью, у дороги. И конь встал, как вкопанный, и не пошевелился, пока она на него садилась. Потом, обратившись к священникам и церковным служкам, стоявшим у входа в храм, она сказала: „Молитесь и устраивайте процессии!" После чего обернулась к своим людям и приказала: „Вперед! Вперед!" И миловидный паж поскакал за ней со свернутым штандартом, а сама она по-прежнему держала боевой топорик. Вместе с ней уехал ее брат, который прибыл сюда дней восемь тому назад; на нем тоже были до-lt; спехи» (D, V, Многое объясняет нам эта зарисовка с натуры. Она живо передает обаяние Жанны, ее глубокую веру в победу («скоро я буду пить вино в Париже») и отношение к ней окружающих. В самом деле, мы никогда не узнаем, что там произошло с конем и почему он вдруг смирился, да это и неважно. Важно, какими глазами смотрит на эту сцену сам Ги де Лаваль, который уже заранее настроен на волну ожидания сверхъестественного. Поэтому он с готовностью интерпретирует в этом ключе каждый жест Жанны, могущий дать основание для такой интерпретации. {156} Здесь перед нами вполне отчетливо раскрывается механизм создания легенды о чудотворной Деве. Письмо братьев де Лаваль носит глубоко личный характер. Это не литературная эпистола и не деловое послание, а обычное письмо, предназначавшееся для родных и друзей. В нем содержатся сведения, интересные только для авторов и адресатов: шурин Л авалей, де Шо-виньи, по-прежнему любит их сестру; Ги де Лаваль выиграл партию в мяч у герцога Алансонского; братьев очень беспокоит здоровье их матушки и т. п. На таком интимном фоне упоминания о Жанне тоже звучат как-то по-домашнему: «Дева сказала мне, когда я был у нее в гостях, что три дня тому назад она послала вам, бабушка, золотое кольцо, но что это мелочь по сравнению с тем, что она хотела бы послать столь достойной женщине, как вы». Этот эпизод объясняется просто: бабушка Лавалей была вдовой прославленного Дюгесклена, «великого коннетабля», который полувеком раньше руководил операциями по изгнанию англичан. Это письмо, впрочем, интересно не только сведениями о Жанне. Не менее ценно в нем и то, что пишет Ги де Лаваль о самом себе, о своих товарищах и об общем боевом духе французской армии накануне «недели побед». Никто, впрочем, еще не знал наверняка, какой она будет, эта неделя. «В сей понедельник прибыл в Селль монсеньор герцог Алансонский с очень большим отрядом… Говорят, что сюда прибывает монсеньор коннетабль с шестьюстами всадниками и четырьмястами пехотинцами и что Жан де Ла Рош также находится на подходе. У короля такое большое войско, которого давно уже не видели и не чаяли увидеть, потому что никогда еще люди не шли на [ратное] дело с такой охотой, как нынче. Моя рота также растет, но у двора сейчас так мало денег, что я не надеюсь тут ни на какую помощь и поддержку. Поэтому я прошу вас, матушка, продать или заложить мои земли либо же найти другой способ [раздобыть деньги] ради спасения нашей чести, потому что если мы не выплатим жалования [нашим людям], то останемся совсем одни… Я думаю, что завтра к армии присоединится король; люди же приходят сюда каждый день со всех сторон. Как только что-то произойдет, я немедленно сообщу вам об этом. Полагают, что все дело не займет более десяти дней, так как ни одна из сторон не намерена медлить. Наши {157} все имеют столь крепкую надежду на бога, что он, я верю, нам поможет». Заканчивается письмо так: «Сегодня вечером сюда прибыли монсеньор де Вандом, монсеньор де Буссак и другие [капитаны], на подходе Ла Гир, и скоро мы начнем действовать. Да соблаговолит господь, чтобы все произошло по нашему желанию» (Q, V, Имя Ги де Лаваля вскоре начнут упоминать хроники в ряду имен сподвижников Жанны, а его письмо, обнаруженное в семейном архиве еще в середине XVII в. и тогда же опубликованное, сохранится в истории как яркое свидетельство патриотического подъема во Франции на переломном этапе Столетней войны. «… Никогда еще люди не шли на [ратное] дело с такой охотой, как нынче». «… Прошу вас, матушка, продать или заложить мои земли». «… Люди приходят сюда каждый день со всех сторон…». После этого письма уже как-то по-другому, с полным доверием и более глубоким пониманием, читаешь сообщение «Хроники Девы» о солдатах, согласившихся служить за мизерную плату, о сеньорах, капитанах и всадниках, приходивших во французскую армию со всех сторон, о бедных дворянах, которые, не имея средств на покупку боевого коня и доспехов, шли служить простыми лучниками и копейщиками. «Ибо каждый имел великую надежду на то, что благодаря сей Жанне причинится много блага королевству Французскому» (D, IV, Еще один отклик. «Я, Кристина, та, что одиннадцать лет проливала слезы, заточив себя в монастырь, когда измена изгнала принца Карла из Парижа, — я теперь смеюсь в первый раз» (Q, V, Это пишет 31 июня 1429 г. знаменитая Кристина Пизанская. Уроженка Венеции, она почти всю жизнь прожила во Франции и приобрела там славу первой поэтессы королевства. Она ратовала за политическое единство страны и еще в 1417 г., когда Филипп Добрый заключил союз с англичанами, демонстративно покинула Париж и удалилась в монастырь. И вот теперь, узнав о победе под Орлеаном, эта старая женщина (ей было около 70 лет) берется за перо и {158} прославляет подвиг Жанны поэмой, полной юношеского энтузиазма. Эта поэма, отрывки из которой даются здесь в прозаическом переводе, — последнее творение поэтессы и первое литературное произведение, посвященное Жанне д'Арк. Кристина воспринимает недавние бедствия Франции как национальную катастрофу и личное несчастье — в этом и заключается гражданский пафос ее поэмы. Франция была долгие годы погружена во мрак, но «в год четыреста двадцать девятый вновь воссиял солнечный свет в снова настало то доброе время, которого долго не видели наши глаза. Многие жили в печали, и я в том числе, а ныне нет больше печали и горя, и радуюсь я, потому что взираю на то, что желала увидеть». Своим возрождением Франция обязана Жанне: «Ты, Жанна, в добрый час рожденная…». Кристина сравнивает Жанну с библейскими героинями — Эсфирью, Юдифью и Деборой, находя, что Дева превосходит их доблестью. [14] Жанна в глазах Кристины Пизанской — существо необыкновенное. «Разве не против природы, что девочка шестнадцати лет не чувствует тяжести лат, но носит их так, словно приучена к этому с детства?» Никто не может ей сопротивляться: она обращает в бегство врагов, очищает от них Францию, освобождает крепости и города. «Она первый предводитель наших храбрых и искусных воинов и обладает силой, какой не имели ни Гектор, ни Ахилл» (Q, V, 7, Подобно другим своим соотечественникам, Кристина видит в этой «девочке шестнадцати лет» орудие бога, называет ее «божьим ангелом», а ее деяния объявляет чудом. В этом она неоригинальна. Но вот что интересно: деяния Девы не сводятся, по мысли Кристины Пизанской, к «конкретным» чудесам локально-событийного плана, даже таким важным и явным, как снятие осады с Орлеана. Дева сотворила чудо более высокого и общего порядка: она спасла Францию. «Вот невиданная вещь, достойная {159} памяти в любом краю: Франция, о которой уже шла молва, будто она повержена и прах, вдруг так изменилась божественной волей к великому благу» (Q, V, 17). Восставшая из праха страна, воскресший народ — в этих образах раскрывается основная мысль поэмы Кристины Пизанской о национальной катастрофе и о возрождении, а Жанна предстает в качестве национальной героини. Именно на такое осмысление роли Девы наводило читателя и сравнение с библейскими героинями. В этом суждении о Жанне Кристина Ливанская не была одинока. Ей вторил здесь другой известный поэт и ученый-гуманист Ален Шартье. Поборник независимой Франции, он еще в 1422 г., в самую мрачную пору англобургундской оккупации, написал знаменитый «Обвинительный диалог», в котором воззвал к национальным чувствам французов. А спустя семь лет, в июле 1429 г., Ален Шартье, подобно Кристине Пизанской, славит в Жанне д'Арк спасительницу отечества и национальную героиню. В его латинском послании, адресованном кому-то из европейских государей (по всей вероятности, германскому императору или савойскому герцогу), но явно предназначенном для широкого распространения, мы читаем: «Подобно тому как Троя могла бы воснеть Гектора, Греция гордится Александром, Африка — Ганнибалом, Италия — Цезарем… так и Франции, хотя она и без того знает много великих имен, достало бы одного имени Девы, чтобы сравниться в славе с другими народами и даже превзойти их» (Q, V, И опять-таки здесь отнюдь не риторика и не просто образное историческое сравнение. Общественная мысль Средневековья и Ренессанса обращалась к библейским и античным образцам для осмысления современности: историческая аналогия была средством познания. Сравнивая Жанну с величайшими героями древности, которые характеризуются в данном случае с точки зрения их «национальной принадлежности», Ален Шартье определял как природу «феномена Девы», так и масштабы ее личности. И для него, так же как и для Кристины Пизанской, Жанна, будучи посланницей неба (он говорит об этом в другом месте своего послания), является вместе с тем и великой национальной героиней, спасшей и прославившей свое отечество. {160} Современному читателю это может показаться трюизмом. Для современников Жанны это было открытием. Жанна «не создала национального чувства, так как это чувство существовало до нее и помимо нее», — справедливо замечает А. Боссюа, изучавший проблему становления национального самосознания во Франции в период Столетней войны (26, |
||
|