"Служители ада" - читать интересную книгу автора (Шульмейстер Юлиан Александрович)

Глава одиннадцатая

Генерал-губернатору Франку не нравится кабинет губернатора Вехтера. Сочетание громоздкой «фюрерской» и старинной французской мебели свидетельствует об отсутствии хорошего вкуса. Ничего не поделаешь, таковы они, губернаторы эсэсовской службы. Это даже лучше: такие, как он, действуют без сантиментов, их не мучают сомнения и угрызения совести. К маловыразительной физиономии Вехтера вполне подошел бы мундир обер-ефрейтора, а он прекрасно управляет Галицией. Близится желанное время, останутся позади кровавые будни, выполнив свой долг перед родиной, с чистой совестью отдастся призванию. Тогда и решит окончательно, чему посвятит свой талант — музыке или поэзии. А может, юриспруденции, германскому праву? Музыка, поэзия и наука — грани его таланта, но подлинное творчество ему еще недоступно, история возложила на него величайшую миссию — удвоить территорию рейха, создать жизненное пространство для будущих поколений немцев. Для любого другого эта миссия стала бы единственным содержанием жизни, ему — мало. Только бы не упустить свои лучшие годы. Надо спешить, неизбежное падение Сталинграда ускорит события.

Самодовольная улыбка проскользнула по капризно надутым губам, с Вехтером заговорил официально и сухо, как и положено генерал-губернатору.

— «Генеральный план Ост» пересматривается, теперь не требуется тридцати лет для выселения шестидесяти пяти процентов населения Галиции и восьмидесяти пяти процентов населения Польши. Военные успехи позволяют форсировать выполнение грандиозной программы, а мы по-черепашьи движемся к цели. Надо спешить, очень спешить, во время войны легче обезлюдить новые германские земли. В сорок третьем окончательно покончим с евреями, необходимо решительнее очищать Галицию от славян. От вас требуется больше находчивости, разнообразия методов. Двести тысяч отправленных в рейх — лишь начало.

— Стараюсь, герр генерал-губернатор, однако не все в моей власти. Вы видели обширные сельскохозяйственные районы, уже освобожденные от украинцев. Они ждут новых хозяев — немецких крестьян. Вы видели в Лемберге прекрасные немецкие улицы, ждущие немецких жителей. Все есть: квартиры, предприятия, магазины, но до обидного мало немцев.

Поднял Франк хрустальную рюмку, разглядывает, как лучи солнца преломляются в ней радужными искрами:

— Близится победа, драгоценная посуда должна быть готова, скоро заполнится прекрасным немецким вином. Готовьте побольше посуды.

— После сталинградских вестей заработаем с удвоенной силой. С евреями трудностей не предвидится, разве что с заменой их славянами. Для подготовки специалистов требуется время, постараемся как можно быстрее справиться с этой задачей. Ведь речь идет только о предприятиях, работающих на вермахт, остальные — забота наших предпринимателей. Труднее решать украинский вопрос. Украинские националисты — наши помощники, исполнители наших приказов, опора нашей политики, украинский народ — наш враг, подсобный строительный материал, сырье для удобрения новых немецких земель. Весьма нелегко освобождать украинские земли без покорности украинцев. И все же мы это делаем.

— Отдаю вам должное, — разглядывает Франк «Львивски висти», почти целиком посвященные его пребыванию во Львове.

Первая страница сообщает огромными буквами: «Полная возможность мирного труда и восстановления». В центре — большой портрет Гитлера, левее фотография поменьше — генерал-губернатора, правее еще меньшая фотография — губернатора. На второй странице он, Франк, среди украинских девушек, сжатых кольцом немецких фуражек и касок. Под фотографией надпись: «Когда генерал-губернатор Франк в прошлом году ехал во Львов принимать власть, его сердечно приветствовало население».

— Совсем недурно! — откладывает Франк газету. — Пряник и кнут всегда должны дополнять друг друга.

— Так и делаем! Но у нас не кнут дополняет пряник, а пряник чуть-чуть дополняет кнут, — почтительно шутит Вехтер.

— Это правильно! — Франк понимающе кивнул головой и взглянул на часы. — Итак, какой распорядок?

— Время ехать на открытие немецкого театра, затем встреча с нашей украинской общественностью.

— Поехали! — поднимается Франк.

В актовом зале «Дойче обергерихте» — высшего немецкого суда губернаторства собрались представители «украинской общественности».

Первые три ряда занимают чиновники губернаторства, офицеры СС и вермахта. За ними, как слуги за господами, сидят персонажи со свисающими ниже подбородков усами.

«Немцы всегда не в ладах с тактом, — хмуро разглядывает стены суда председатель Украинского центрального комитета[47] Кубиёвич. — Что это — праздник или очередное судилище? Будут приветствовать или произносить приговор?»

За спиной стоящего на трибуне генерал-губернатора — портрет Гитлера и знамена со свастикой.

— Год тому по решению фюрера мы присоединили Галицию к генерал-губернаторству, — торжественно начинает Ганс Франк. — В планах Великогермании этой области отведено исключительно большое значение и в акте присоединения воплощены чувства благодарности за жертвы, выпавшие на долю галицийского края.

«Я всегда был лоялен к немецкому государству, считал его единственной силой, способной уберечь галицийские земли от большевизма. И не ошибся, — но много ли от этого радости? — Кубиевич глядит на Франка. — Чем сегодня «порадует» генерал-губернатор?»

— Истекший год был для Галиции весьма трудным, — констатирует Франк. — Неизбежные трудности связаны с немецким строительством края и необходимостью максимального использования для нужд войны всех человеческих и материальных ресурсов. Мы можем с радостью сообщить, что, преодолев эти трудности, сумели создать на территории Галиции немецкую администрацию, привести в движение промышленность, электростанции, железные дороги, почту, государственные монополии. Продукция Галиции ныне составляет неотъемлемую часть экономики рейха. Имеется и другой ценный вклад украинцев в германскую экономику. Население Галиции с пониманием тнеслось к призывам выезжать на работы в Германию, уже двести тысяч украинцев трудятся на немецких промышленных и сельскохозяйственных предприятиях. Уверен, за этими пионерами последуют новые сотни тысяч работников. С удовлетворением отмечаю, что в течение истекающего года все изданные властями распоряжения исполнялись, в основном, с надлежащим послушанием. За вашу лояльность объявляю с трибуны великодушное решение немецких властей: мы восстанавливаем частную собственность на землю и возвращаем частным владельцам промышленные и торговые предприятия, если этим не нарушаются немецкие интересы. «Захватили промышленность, захватили лучшие земли, а теперь «восстанавливают» частную собственность. Какую?! — горестно думает Кубиевич. — За верную службу снова пустые слова».

— Я доволен вами, но это была только подготовка к настоящей работе. Приступаем к предпоследнему этапу искоренения еврейской заразы, — торжественно раскрывает Катцман лежащую на столе папку.

Штурмфюреру Силлеру редко приходится бывать в кабинете начальника СС и полиции дистрикта, впервые удостоился похвалы. Счастлив, как никогда уверовал в свои силы. Все ему по плечу, перевернет горы. Да и горы оказались не каменные — из трухлявого и трусливого еврейства.

— Новая директива рейхсфюрера Гиммлера, — достает Катцман из папки документ с грифами особой секретности и особой государственной важности. — Через три месяца в генерал-губернаторстве не должно быть ни одного гетто, только концентрационные лагеря для еврейских рабочих, занятых на предприятиях вермахта и военного снаряжения. Ни одного гетто! Понимаете ли, что из этого следует?

— Не совсем, герр группенфюрер.

Катцману все больше правится Силлер — вдумчив, не высказывает догадок, инициативно и находчиво выполняет задания. Не сразу ему ответил, паузой подчеркнул значимость предстоящих деяний.

— За три месяца вы должны ликвидировать всех львовских евреев, не работающих на вермахт. Всех! Вскоре станут ненужными и работающие на вермахт. Рейхсфюрер предписывает, — читает Катцман: — «На предприятиях, обслуживающих вермахт, также должны быть приняты меры к быстрейшей замене евреев другой рабочей силой, поскольку, согласно пожеланию Гитлера, евреи должны исчезнуть». Теперь понимаете, какие стоят перед вами задачи?

— Так точно, герр группенфюрер! — Силлер ошеломлен масштабами предстоящей работы и уверен в успехе. Как не верить? Пройденный путь был значительно тяжелее. Все делал руками евреев, хитрил, дипломатничал, А для ликвидации еврейского сброда безусловно выделят необходимые силы.

— Сколько в гетто евреев и сколько из них занято на предприятиях, обслуживающих нужды вермахта?

— На первое августа в гетто находилось восемьдесят две тысячи евреев. Работающих на вермахт, включая рабочих сапожных, кожевенных и портновских мастерских, даже если приплюсовать гаусгальт, наберется не более сорока тысяч. Точных данных не имею, к завтрашнему утру смогу доложить.

«Прекрасный работник! Не выдумывает, не старается пустить пыль в глаза, по-честному докладывает о том, что знает и что должен узнать». Катцман положил директиву Гиммлера в папку, закрыл, отодвинул на левый угол стола.

— Завтра к семнадцати представите гауптштурмфюреру Энгелю подробные данные и готовьтесь к предстоящей работе, — продолжает Катцман свои наставления. — Я сегодня подписал директиву о переселении в гетто евреев, еще проживающих во втором и третьем районах города. Организуйте новое штемпелевание еврейских мельдкарт, отныне право на жизнь сохраняют только две буквы: «W» — для работающих на вермахт и «R» — для работающих на предприятиях военного снаряжения. Остальными займутся шупо и украинская полиция. Еврейская служба порядка сохраняется, поскольку ее функционеры окажутся способными участвовать в проводимых мероприятиях. Вопросы есть?

— Никак нет!

Один вопрос все же имеется, но его нельзя задавать группенфюреру. Очень хочется знать, что ожидает его, Силлера, после ликвидации львовского гетто. Однако нет причин для особого беспокойства, группенфюрер им доволен, новое назначение может быть еще более ответственным.

Поднялся Катцман, вскочил Силлер и вытянулся. Вышел Катцман из-за стола, пожал руку:

— Желаю успеха, штурмфюрер!

После ухода Силлера Катцман открыл окно, подышал свежим воздухом, сделал несколько гимнастических упражнений и снова уселся за стол. По телефону приказал адъютанту:

— Пригласите Штаха, Шульца, Юнге.

Начальник полиции порядка оберштурмбанфюрер СС Штах, начальник жандармерии гауптштурмфюрер Юнге и референт по делам украинской полиции гауптштурмфюрер Шульц вместе вошли в кабинет. Катцман пригласил их к небольшому овальному столику и сам с ними уселся.

— Итак, начнем с приказа украинской полиции, — обращается Катцман к Шульцу. — Покажите проект.

— Прошу, герр группенфюрер! — вручает Шульц отпечатанный на пишущей машинке приказ.

Закурил Катцман сигарету, читает:

«С сегодняшнего дня украинская полиция принимает непосредственное участие в чрезвычайной акции. В связи с этим приказываю:

Комиссариатам начать акцию 13 августа 1942 года в 13.30. Акция будет продолжаться до отбоя. Через каждые два часа доносить о количестве захваченных и использованных патронах.

В последующие дни, до особого распоряжения, начинать акции в 10.00 и продолжать до отбоя».

Дважды прочел, удовлетворенно хмыкнул:

— Спасибо, Шульц! Теперь, господа, хочу обратить ваше внимание на объем предстоящей работы. 12 августа закончится штемпелевание еврейских мельдкарт. Не подлежат задержанию только евреи с буквами «W» или «R», остальные отправляются на ликвидацию в Яновский лагерь. По самым скромным подсчетам, это не меньше сорока тысяч, а не то и все сорок пять. В еврейском районе скрывается немало нелегально живущих, имеются нелегалы и в арийских районах. Конечно, такую работу в белых перчатках не выполнишь, но на улицах города должно быть как можно меньше убитых. Убийства плохо влияют на украинское и польское население.

— Неужели плохо влияют? — не соглашается Юнге.

— Немало украинцев и поляков сочувствуют евреям, в их судьбах видят свое будущее, — констатирует Катцман. — И как не видеть, когда здешняя украинская и польская интеллигенция отлично читает и говорит по-немецки, а мы иногда пишем в газетах о том, что им знать не положено. — Взял Катцман со стола эсэсовскую газету «Дас шварце кор», тычет пальцем в передовую статью под броским заголовком: «Германизировать ли?» — Далеко ходить незачем, вот что в последнем номере сообщила газета: «Наша задача заключается в том, чтобы германизировать Восток не в прежнем смысле этого слова, т. е. не в том, чтобы побудить живущих там людей усвоить немецкий язык и немецкие законы, а в том, чтобы заселить Восток людьми подлинно немецкой, германской крови». Как полагаете, господа? Узнав о такой перспективе, о чем подумают украинцы и поляки? Не о том ли, кого из них станут расстреливать после евреев?! Не будем давать новых поводов для размышлений, строжайше следите за тем, чтобы на улицах было как можно меньше убийств. Ликвидация должна производиться только в отведенных для этого местах. Очевидно, Шульц, и вы из этого исходили, когда предусмотрели в приказе доклады о расходе патронов?

— Честно говоря, хотел предостеречь передачу патронов врагам рейха, — смущенно говорит Шульц, не зная, понравится ли этот мотив начальству.

— Что ж, и это соображение важное, — соглашается Катцман.

Не нравится оберштурмбанфюреру Штаху критика Катцманом газеты «Дас шварце кор». Перед местными подонками заискивать нечего, только немецкая сила обеспечивает повиновение. Прямо Катцману об этом не скажешь, но дать попять следует.

— Герр группенфюрер, полагаю, что эту крупномасштабную антиеврейскую акцию надо максимально использовать для укрепления порядка в дистрикте. По малейшему поводу, даже придуманному, надо применять коллективные наказания — публичные казни. Пусть в каждом славянине отзывается страхом и ужасом даже мысль о последствиях неповиновения немецким властям, — категорично заявляет Штах.

«Толковая мысль!» — про себя констатирует Катцман, Однако он не любит, когда подчиненные в чем-либо его превосходят. Штах — карьерист и проныра, этого зазнайку не стоит хвалить.

— Вы, оберштурмбанфюрер, ставите все с ног на голову. Коллективные наказания славян должны применяться всегда и везде, боязнь ответственности за невыполнение немецких приказов должна у них превратиться в постоянный рефлекс. Но массовые казни евреев не должны демонстрировать украинцам, что может их ждать за невыполнение немецких приказов. В еврейском бесправии пусть видят свое право на жизнь. Иное дело с евреями. Убийство сотен тысяч евреев для остальных евреев должно стать злым роком, с которым невозможно бороться. Мерилом жизни евреев является немецкая милость тем, кто соблюдает слепую покорность. За непослушание — смерть; последний день послушных никому не известен, даже еврейским «вождям». Но они должны знать: непослушание одного еврея повлечет за собой гибель многих, в том числе и «вождей». Коменданту гетто штурмфюреру Силлеру отдан приказ: при малейшем сопротивлении выселению казнить половину юденрата и часть еврейской службы порядка.

Не давал такого распоряжения Силлеру, но обязательно даст. И пусть Штах не лезет со своими умными мыслями, начальником все предусмотрено.

Ландесберг сидит на кончике стула, с опаской поглядывает на штурмфюрера Силлера, а тот увлечен фотографиями живых и мертвых евреев. За последнее время Силлер часто вызывает его к себе, подолгу приходится высиживать в приемной, даже когда он один в кабинете. Ничего не поделаешь, каждый вызов — очередной приговор. Не ему одному — всему гетто. Что ожидает сегодня?

Взял Силлер со стола фотографию, долго разглядывает, как толстомордый эсэсовец сжимает горло еврея в очках без оправы, сидящего в кресле с колесиками. Ткнул пальцем на руки эсэсовца, улыбнулся, подмигнул, приглашая оценить остроумную шутку. Повертел, отложил и уже наслаждается очередной фотографией: раввин в молитвенном одеянии сидит на земле с поднятыми к небу руками, а рядом эсэсовец замахнулся прутом.

— Интересно, кто оказался сильнее: раввин, зовущий на помощь своего бога, или эсэсовец с прутом? — шутит Силлер.

— Интеллект и прут — не соперники! — многозначительно говорит Ландесберг.

— Это как понимать? — подозрительно взглянул Силлер на Ландесберга. «Еврею не понравились фото, — констатирует про себя, — тявкнул о превосходстве ума. Ничего, такое увидит, что забудет о своем интеллекте».

Клянет себя Ландесберг: как мог противопоставить еврейский интеллект эсэсовской дубине?.. А сколько можно терпеть унижения! После всех унижений фотографии, в конце концов, мелочь. Надо себя превозмочь, в его положении и самоунижение может быть способом выражения интеллектуального превосходства.

— Герр комендант! — Ландесберг понимающе улыбается Силлеру. — Раввин не просит помощи у бога, он просит милости у прута.

«Выкрутился!» — уже без злости, удовлетворенный своим превосходством, продолжает Силлер игру:

— А на этой фотографии как с интеллектами?

Стоят с поднятыми руками мать и ребенок, два эсэсовца направили на них автоматы. Глаза четырехлетнего мальчика выражают покорность наступающей смерти, в устремленном на сына взоре — безысходное материнское горе. Только материнское горе без мысли о собственной жизни. Неужели и эта фотография — объект комендантского остроумия?!

Фотографии сменяют друг друга: трупы евреев на виселицах, во рвах, в кучах. Сфотографированы и кандидаты в покойники: лежат рядами, лица прижаты к земле, лбы одних упираются в подметки других.

Сложил Силлер фотографии в альбомную папку, аккуратно связал концы тесемочек:

— Извините, что задержал, но прислали такой интересный альбом, что никак не мог оторваться. — Похлопал ладонью по альбому, отодвинул в сторону. — Переходим к делам, а дела наши с вами очень ответственные. По распоряжению губернатора завтра начнем штемпелевание мельдкарт евреев, работающих на предприятиях вермахта и по производству военного снаряжения.

— А остальных? — взор Ландесберга прикован к альбому: «Неужели конец?»

— Остальных? — Силлер делает паузу. — Конечно, отштемпелюем мельдкарты членов юденрата, функционеров службы порядка и, допустим, — минуту подумал, — двухсот юденратовских чиновников.

— Двести чиновников! — вырвалось у Ландесберга. — В восемнадцати отделах работает больше трех тысяч. Как же быть с остальными?

— Дорогой мой, имейте совесть! — ужасается Силлер. — Три года войны, повсюду строжайшая экономия, а вы желаете жить с такими излишествами, каких мы, немцы, не можем себе позволить. И зачем вам так много чиновников, если вдвое сократится количества жителей гетто?!

«Вдвое сократится количество жителей гетто! — в ужасе повторил про себя Ландесберг. — Конечно, вдвое, даже больше. Сам представлял Силлеру сведения о работающих на вермахт и на предприятиях военного снаряжения. Вместе с женами оказалось тридцать шесть тысяч. Значит, сорок шесть тысяч!..».

— Да, неприятная ситуация! — не беспокоит Силлера молчание Ландесберга. — Ничего не поделаешь, заканчивается война, идет генеральная чистка тылов. Право на жизнь в наступающем мирном времени, так решил фюрер, сохраняется только евреям, активно участвующим в достижении нашей победы.

— Герр штурмфюрер, раз в жизни, может, последний раз в моей жизни, давайте начистоту объяснимся.

«Никогда не называл меня небольшим эсэсовским званием, только «герр комендант», и звучало как «герр министр». Что-то в еврее сломалось, надо дать ему выговориться», — решил Силлер.

— Давайте, гepp председатель, начистоту объяснимся. Мне от вас скрывать нечего, в одной упряжке делаем общее дело, — подчеркнуто вежливо соглашается Силлер.

«Делаем общее дело!». Сегодня самодовольная физиономия Силлера вызывает у Ландесберга ненависть. Он и себя презирает. И все же не из трусости шел на бесконечные жертвы — воспринимал их как тяжелую, но необходимую сделку, без которой не будет спасения хоть избранным. А сделка ли это? Может, ему отведена роль барана, ведущего стадо на смерть? Баран или Иаков? Только не баран, нечего играть в прятки со смертью.

Сброшен груз тяжких юденратовских месяцев, с Силлером говорит остроумный, полный сарказма адвокат Ландесберг:

— Необходимость убийства пятнадцати тысяч евреев вы объяснили поражением немецких войск под Москвой. Теперь необходимость убийства сорока шести тысяч евреев вы обосновываете предстоящей победой на Волге. Где гарантия, что остальные евреи не исчезнут при окончательной немецкой победе?

«Приготовился к смерти, уже не работник! — Силлер разглядывает Ландесберга по-новому. — А жаль, с этим председателем было очень приятно работать. А дел-то осталось пустяк! Хорошо бы вернуть его в прежнее состояние. Но как? Обещать жизнь! Не поверит. Верят тому, чему хочется верить…» — Подбирая слова, Силлер говорит доверительно, чуть-чуть иронично:

— Я только штурмфюрер, и если буду давать гарантии от имени фюрера, вы мне не поверите и будете совершенно правы. Поэтому не буду давать гарантий, расскажу то, что знаю, а можно ли этому верить — решайте. Вы не глупее меня, намного хитрее, и мне далеко до вашего житейского опыта. При других обстоятельствах был бы счастлив поработать вашим стажером, но судьба распорядилась иначе. Так вот, недавно я имел честь присутствовать на выступлении генерал-губернатора Франка. Он сообщил, что город Чешского протектората Терезин специально выделен для евреев, имеющих заслуги перед рейхом. Не скрою, кто-то спросил: «Как сочетается еврейский город и цели антиеврейской политики?». Генерал-губернатор ответил: «Немецкий народ очистил себя от евреев, и цель антиеврейской политики достигнута. Но значит ли это, что евреям нет места на земном шаре? Не значит, ставить такие цели нереально и глупо. Россию мы победим, но придется сосуществовать с Соединенными Штатами, а значит и с живущими там евреями. И если мы сможем сосуществовать с врагами-евреями, то тем более должны суметь сосуществовать с евреями, помогавшими нам». Так сказал ближайший сподвижник фюрера, и если речь идет о заслугах, так считайте, что вам обеспечен билет до Терезина в самом мягком вагоне. Наверное, интересуетесь, скольким львовским евреям будут выданы билеты в Терезин? Не скажу, не знаю, сколько выделят мест для Галиции. Такова правда, это все, что могу сообщить.

Силлер выжидательно глядит на Ландесберга, безумно хочется, чтобы тот поверил. Можно обойтись и без Ландесберга, но сам себе устроил экзамен. Если этот многоопытный и хитрый еврей поверит, значит, он, Силлер, достиг высоты своей должности, откроются новые горизонты. И достиг высоты, постигая науку еврея. Рассказывая о своей адвокатской карьере, Ландесберг как-то сказал: «Один истинный факт может быть фундаментом никогда не существовавшей прекрасной постройки, увенчанной оправдательным приговором. Творец этой постройки не лгун — победитель в состязании умов». Состязание умов! На истинном факте — Терезине — он, Силлер, построил прекрасное здание. Прекрасное ли? Как оценит его председатель Ландесберг?

Ландесберг уже что-то слыхал о Терезине, видел какую-то хронику о городе, предназначенном для ценных евреев. Отнесся с недоверием, показалась мистификацией, исключали друг друга кино и жизнь львовского гетто. И вдруг снова Терезин! Мог о нем так говорить генерал-губернатор? Наверное, как-то иначе. Терезин может стать рынком торговли евреями с Соединенными Штатами. А может, там создают большой заповедник евреев для послевоенных экскурсий? Одно ясно: Терезин — реальность и кому-нибудь из евреев там сохранится жизнь. Значит, и он может получить билет на терезинский поезд. А стоит ли?

— Герр комендант! На мой народ обрушились новые огромные беды, мне трудно о них говорить. Что можно сделать, когда идет извержение вулкана, со всех сторон наступает раскаленная лава?! Свой долг председателя я выполню до конца.

— Хорошо сказано, председатель! — Энергично и весело похвалил Силлер. — После тяжких трудов вас ждет заслуженный отдых в Терезине.

«Экзамен выигран!» — спешит себя обрадовать Силлер. Так ли? Если честно оценить ситуацию, Терезин мало что изменил в поведении Ландесберга («со всех сторон наступает раскаленная лава»). Наверное, воспринял Терезин, как новое гетто для временно уцелевших евреев, свезенных из всех уничтоженных гетто. В таком «еврейском городе» мало радости для еврея. А как мог иначе оценить Терезин умный и трезво мыслящий Ландесберг?

Сообщение о новом штемпелевании мельдкарт узники львовского гетто восприняли как начало конца. В отличие от предыдущих проверок штемпелевание производит гестапо, действителен только штамп «СС и полицайфюрер дистрикта Галициэн». Чего можно ждать от гестапо?! Распущен отдел труда юденрата, значит, не нужны и еврейские рабочие руки. Неужели отштемпелеванные мельдкарты — лишь отсрочка от смерти? И все же каждый житель львовского гетто мечтает об этой отсрочке. А вдруг! Мало ли что может завтра случиться?

Ранним утром колонна кожевенной фабрики бредет по улицам гетто к выходу. Со страхом думают узники о воротах: выпустят или не выпустят? Вышла колонна из гетто, марширует по улицам города. Что ожидает на фабрике? Допустят ли в цехи или на фабричном дворе их ждут автомобили для отправки в Яновский лагерь? Отработали день, плетутся в гетто и снова ждут смерти: может, у ворот гетто стоят трамвайные лоры, погрузят и отправят в Яновский лагерь?

Ожидаемый день наступил. Только прибыли на фабрику, бригадир Рафалович объявляет команде:

— Сдать мельдкарты для штемпелевания!

Сдали мельдкарты, работают с особым усердием, будто от этого зависит, кому жить, кому умереть. Успокаивают друг друга: фабрика работает на вермахт, выпускает нужную немцам продукцию, значит, нужны и их жизни. Раз отштемпелеваны мельдкарты рабочих «Остбан»[48] и «Ройштоф»[49] — и с ними должно быть все в порядке. Должно быть! А как будет?

Работа закончена. Стоит Рафалович перед строем команды, выкрикивает фамилии, вручает мельдкарты с эсэсовским штампом. Разглядывают счастливчики свои документы, Фалек Краммер еще на что-то надеется:

— Вы забыли вернуть мне мельдкарту.

— Я не забыл! — не глядит Рафалович на Краммера.

— А моя мельдкарта? — с дрожью в голосе выясняет сосед.

— Отштемпелеваны не все мельдкарты. Остальным юденрат предоставит другую работу.

«Юденрат не предоставит работу? — Фалек Краммер отбросил иллюзии. — Не отштемпелеваны мельдкарты разнорабочих — людей без специальности — это конец!».

Ни на что не надеясь, смирившись с уготованной долей, Фалек Краммер шагает в колонне, до ворот гетто остаются немногие метры. Там, у входа, строй остановят — последняя проверка, последний день жизни!

В гетто колонна вошла беспрепятственно. Вблизи дома рабочих фабрики Краммера догнал Шудрих:

— Пройдемся, есть разговор.

Прошли два квартала — безлюдных, беззвучных, кладбищенски темных.

— Что думаешь делать? — выясняет у Краммера Шудрих.

— Ждать смерти!

— А не рано ли?

— Все равно конец неизбежен.

— Есть дело! — говорит Шудрих. — Опасное, даже очень, но это лучше, чем покорно ждать своей гибели.

Фалек смирился было с неизбежностью смерти, но стоило Шудриху подать хоть маленькую надежду, как снова хочется жить, снова думает о том, как мало прожил и как много непрожитых лет.

— Что предлагаешь?

— Завтра — акция. Мы хотим противодействовать извергам.

— Кто — мы?

— Узнаешь, если останемся живы и покажешь себя достойным нашего доверия.

— Что я должен делать?

— Станешь липовым помощником полицейского, вместе с товарищами будешь спасать задержанных,

— Как спасать?

— Это все, что могу сообщить.

За всю взрослую жизнь Фалек Краммер никогда не вступал в конфликты с всесильной государственной властью. Государство за это не вмешивалось в его личную жизнь и свободную профессиональную деятельность. Даже теперь не изменял своим принципам. Еще старательнее их соблюдал: за самое незначительное нарушение немецких приказов — смерть. Но карали и тех, кто строжайше соблюдал все предписания. А Шудрих предлагает бороться с властью за спасение обреченных на смерть. Это противоречит принципам всей его, Фалека, прошлой жизни. Какие принципы, о чем идет речь? Галицией правит шайка бандитов, грабящая и убивающая ни в чем не повинных людей; предложение Шудриха — необходимая оборона от преступного нападения. Законная оборона: каждый перед бандой бессилен, а если объединиться — возможно, удастся спастись.

Мысля привычными правовыми понятиями, Фалек Краммер пришел к решению, которое еще вчера отвергал.

— Вы задумали благородное дело, я готов поддержать его, — сказал решительно.

В небольшом переулке Ставова-боковая Яков Шудрих завел Фалека Краммера в маленький однокомнатный домик. Их приветливо встретили семеро незнакомых парней и две женщины.

— Знакомьтесь — наш новый товарищ! — представляет Краммера Шудрих и обращается к огненно-рыжему парню. — Семен! Завтра Фалек будет тебе помогать. Подготовь, он в наших делах новичок.

На Семене Лейбовиче синяя форма старой польской полиции, на рукаве желтая манжета. Куда попал, что за люди? Видя смятение Краммера, Шудрих успокоительно потрепал по плечу:

— Не удивляйся! Семен — полицейский службы порядка, все мы боремся против этой и всех других гестаповских служб. Учись у него.

Ушел Шудрих, разглядывает Краммер парней — изможденных, в замусоленной и ветхой одежде, — такие встречаются на каждом шагу. Эти чем-то отличаются. Чем?.. Переводит взгляд на комнату — обычную комнату гетто. В одном углу двухэтажные деревянные нары, в другом — серо-голубая занавеска. Посредине — овальный, в трещинах, ореховый стол, старые стулья на низких ножках с облинявшим плюшем. Прилепились к стенам уродливый шкаф и длинный буфет с серо-мраморной плитой.

— Моя жена — Сима, — представляет Семен чернокудрую, черноглазую женщину. — Ее сестра Эстер!.. Смотри не смотри — все равно спутаешь, похожи как две капли воды.

— Близнецы?

— А как же иначе! Муж Эстер, Хаим, — помощник полицейского второго комиссариата еврейской службы порядка. Это — легальные жители комнаты. Борис, Эдмунд, Мойша, Яков и Ефим, — поочередно представляет парней, — нелегалы. Ты — шестой нелегал. По тревоге прячетесь в ванную комнату, вход через этот замечательный шкаф. Железное укрытие, выдержало много проверок! Как-никак тут живут полицейские.

— А что будем делать завтра? Кого спасать? — не терпится Фалеку выяснить до конца ситуацию.

Борются в Фалеке два человека — вчерашний и сегодняшний. Убежище надежное в квартире двух полицейских, можно тут отсидеться от любой акции. Недоумевает вчерашний Фалек: «Зачем лезть на рожон, зачем испытывать злую судьбу, если гибнет гетто? Посчастливится уцелеть — слава богу!». Сегодняшний Фалек не соглашается: «А Шудрих и эти парни ради меня рискуют жизнью, спасают!». И для сегодняшнего Фалека сражение с врагом не стало сущностью жизни — только платой за жизнь.

— Кого спасать? — повторяет Семен вопрос Фалека. — Это и есть самая трудная сторона нашего дела. Уничтожают тысячи — можем спасти единицы. Кого? Детей, убиваемых за то, что могут вырасти во взрослых евреев, женщин, виновных в том, что могут рожать новых евреев, мужчин, чей труд больше не нужен, стариков — ум, совесть и память народа. Каждого надо спасать и всех невозможно спасти, нужен еще один город, недоступный фашистам. Спасаем бойцов, способных сражаться. Есть еще вопросы?

— Вопросов нет! — тяжко вздыхает вчерашний Краммер, сегодняшний убеждает не Семена — себя: — Будем сражаться, будем спасать.

— Примерь-ка эту фуражку, — дает Семен польскую полицейскую фуражку с шестиконечной звездой.

Примерил Фалек, налезает на лоб. Подложил газету — в самый раз.

— Хорош! — хвалит Семен. — Когда наденешь с ремнем и повязкой — будешь люкс-полицейский. Вот твой документ — изучи хорошенько.

«Удостоверение выписано на помощника полицейского второго комиссариата службы порядка Боруха Зискина. Это уже третья моя фамилия! Фамилия Акселя послужила мне неплохо, хотя и недолго. Может, и эта…».

— Отдыхай! — говорит Семен. — Пойду в свой комиссариат, разведаю обстановку. Утром должен заступить на дежурство, тогда мы с тобой поработаем.

Только вышел Семен — Фалек забрался на второй этаж нар. Безумно устал. Не от работы — от смертельной угрозы. Не хочется говорить, не хочется думать, тело наполняет свинцовая тяжесть. Как эти парни могут шутить и смеяться?.. Краммер очнулся от возгласов жителей комнаты. Не верит своим ушам, вскочил с нар: хочется быстрее все узнать.

— Как это не может быть? Я слышал от нашего аспиранта Флейшмана. Отштемпелеваны мельдкарты членов юденрата, полицейских, а также нескольких десятков чиновников из отделов — снабжения и медицинского, — сообщает Семен. — Значит, завтра отправят на свалку больше двух тысяч юденратовских служащих — тех, кто грабил для немцев, был надсмотрщиком евреев-рабов, собирал налоги, занимался хлебными карточками, продовольствием, общественной опекой, жильем, руководил ремеслом, мастерскими, захоронением. Нацистам больше не требуется аппарат юденрата. Понимаете, что это значит?!

— Тогда зачем сохраняют сам юденрат и полицию? — пожимает плечами Эдмунд.

— Для управления немногими тысячами евреев, оставленными на предприятиях вермахта, — объясняет Семен и тут же себя поправляет: — Даже не управления, а видимости, будто все остается по-прежнему. Нет этой видимости, в комиссариате — паника. Одни онемели от испуга, другие ведут себя так, будто ничего не случилось, третьи заговорили о том, что надо бросать изуверскую службу: все равно ждет немецкая пуля. А самое интересное то, что подкомиссар Абрамович и аспирант Флейшман делали вид, что не слышат, о чем толкуют полицейские.

— Сегодня не слышат, а как поведут себя завтра? — Краммер не знает Абрамовича и Флейшмана, его не интересует их поведение. Ненужным вопросом отгоняет страшную мысль: «Если дошла очередь до юденратовских служащих — к чему вся эта игра?».

Игра! Для остальных жителей комнаты завтрашний день — новый, может, последний этап беспощадной войны. Семен объявляет:

— Сбор полицейских назначен на три часа ночи, в два ночи переходим на боевую готовность. В любой момент может начаться акция, нелегалы пусть спят в тайнике.

Ушли парни в тайник, не пытаются уснуть. Последняя ночь! Об этом не говорят, каждый прощается с жизнью. Впервые за все время пребывания в гетто Фалек Краммер по-новому подумал о смерти: «Суждено погибнуть — так с достоинством, с честью».

В два ночи собрались в комнате. Надел Семен полицейскую форму, Фалеку помог обрести полицейскую внешность. Глядит Фалек на других нелегалов — все одеты так, как он.

Подошла Сима к Семену, обняла:

— Прощай, мой единственный!

— Сима, постыдись товарищей! — в горле Семена застрял предательский ком.

Застыли в объятии Эстер и Хаим, слилась воедино прожитая и непрожитая жизнь.

— Пошли! — обратился Семен к Фалеку и поклонился товарищам: — Всем желаю удачи и дожить до утра!

Идут Семен и Фалек по пустынным кварталам Замарстыновской, приближаются ко второму комиссариату службы порядка. Фалек все больше волнуется: с каждым кварталом нарастает опасность. Любой офицер комиссариата может разоблачить фиктивного полицейского. Не только офицер! Разве мало подлецов-полицейских?

— Чудак! — успокаивает Семен. — Ну зачем нам идти в комиссариат? Что ты там собираешься делать?

— А куда мы идем?

— Будем нести патрульную службу в районе еврейской больницы на улице Кушевича.

Не дошли до Кушевича, слышится топот шагов. Нескончаемой цепью идут шуцполицейские, солдаты эсэсовских войск, полицаи. Вынул штурмфюрер свисток и протяжно свистнул. Развернулась цепь и двинулась в глубь кварталов по правой стороне Замарстыновской. В правильных интервалах отпадают от цепи полицаи, вырастает кольцо оцепления. Другие вбегают в дома. Рвут тишину крики, вопли и выстрелы. Гонят задержанных в украинские и еврейские комиссариаты полиции, на сборные пункты.

Топчутся Семен и Фалек на месте, нет сил ступить шаг, и нельзя обрекать себя на бесцельную гибель. Взял Семен за плечо оцепеневшего Фалека, с силой тряхнул:

— Пошли на площадь Теодора.

Около сборного пункта на площади Теодора стоит трамвай с лорой. Подгоняют полицаи евреев, усаживают в два ряда посередине платформы, спинами друг к другу. Следующий ряд садится на колени сидящих, затем еще ряд и так до самого края. Не обращают полицаи внимания ни на возраст, ни па пол.

Усадили мать на ноги семилетнего мальчика, к ней на ноги сел высокий костлявый мужчина. Сдавленный непосильным грузом мальчик кричит: «Ой, не могу, задыхаюсь!». Рвется мать и не может подняться. Заметил полицай непорядок — выстрелил в лицо женщине:

— Тихо, жиды, иначе перебьем и не будет нового жительства.

С площади Теодора Семен Лейбович и Фалек Краммер свернули на улицу Кушевича, подошли к еврейской больнице.

— Из этой больницы должны выручить Натана Горовица, — сообщает Семен.

— В этой больнице я работал санитаром, меня все знают.

— И очень хорошо, что знают. Был санитаром — стал полицейским, — у кого могут быть сомнения?

Рассказал Краммер, как главный врач больницы Гаркави спас от смерти Рахиль Певзнер, как помог другим.

— Доктор Гаркави все сделает, чтобы спасти Натана Горовица, — заявляет он с уверенностью.

Учащенно забилось сердце, когда свернули в знакомый подъезд. Дошли до палаты, откуда с Ефимом отнес в полицейский грузовик умирающего лудильщика Фроима. Жжет стыд, будто все это происходило сегодня. Поднялись еще на этаж, стучится Краммер в кабинет главврача.

В ответ раздалось знакомое, близкое:

— Заходите, пожалуйста!

Зашли, Гаркави встретил приветливо:

— Краммер? Рад видеть живым и здоровым! — Увидел полицейскую форму — отчужденно спросил: — Чем обязан посещению господ полицейских?

— Мы не полицейские! — отвечает Семен.

— Не полицейские! — подозрительно повторяет Гаркави. — А кто вы?

Нельзя терять ни секунды, предъявляет Краммер свое полицейское удостоверение:

— Читайте!

Ничего не понимает доктор Гаркави, вопросительно смотрит на Краммера.

— Я такой же полицейский, как Борух Зискин. Мы с Семеном — подпольщики, спасаем людей.

Никогда в жизни Фалек Краммер не говорил о себе с такой гордостью, как теперь. Особенно в этой больнице, особенно перед доктором Гаркави. Ушли страхи, и кажется, нет ничего невозможного.

По-новому разглядывает доктор Гаркави полицейскую форму, никогда не видел подпольщиков, не слышал, что такие имеются в гетто. А что они могут?.. Не зарубцевались и никогда не зарубцуются раны от мартовского побоища.

— Я в вашем распоряжении: чем смогу — помогу.

— Акция уже началась, пришли спасти Натана Горовица — нашего командира.

— Три дня, как ему вырезал желчный пузырь, извлек больше сотни камней. Очень слаб. Имеете транспорт?

— У нас нет транспорта, Натан пойдет с нами. — Заметив протестующий жест доктора, Семен решительно продолжает: — Доктор, эта акция будет похуже мартовской, намного хуже. Все ходячие пусть немедленно бегут и прячутся где только могут. Вам и врачам отштемпелеваны мельдкарты?

— Больнице не отштемпелевали.

— И вам надо скрыться!

— Я главный врач еврейской больницы! — сказал Гаркави тихо, буднично. — Ждите, сейчас приведу Горовица.

Когда врач ушел, Семен заметался по комнате:

— Как отговорить доктора от бессмысленной гибели?

— Для него это — исполнение долга, суть его жизни. Доктор Гаркави не покинет больницу. — Сказав это, Краммер устыдился своей жизни в гетто.

Распахнулась дверь, вошли Гаркави и Горовиц. До войны не раз его видел на литературных вечерах и собраниях. Всегда был в хорошо отутюженной одежде, с идеальным пробором и тонкими аккуратными усиками. Производил впечатление уравновешенного и невозмутимого. Заходил спор об идеях, политике — раскрывался характер — страстный, непримиримый. Сейчас вошел другой человек: худой, наголо остриженный, безусый, в потрепанной одежде.

— Товарищ Натан! — не то приветствует, не то выясняет Семен. Недавно расстались, был такой же, худой, но не полутруп, как сейчас.

— Ну, я Натан! И не гляди на меня, как на покойника, еще повоюем.

— А сможешь дойти до нашей квартиры? — рад, что видит своего командира несломленным, непокоренным.

— Ну и человек! — Горовиц укоризненно покачал головой. — Я говорю о войне, а он о ночном горшке.

Доктор Гаркави теперь верит, что Горовиц дойдет туда, куда надо. Гаркави жмет руку Горовицу и ведет к выходу.

Как тогда, в марте, вестибюль заполнили шупо, полицаи, к стенам прислонились полицейские службы порядка.

Навстречу Гаркави идет комендант гетто штурмфюрер Силлер, сегодня он сам руководит операцией.

Семен Лейбович четко откозырял штурмфюреру Силлеру и зло кричит Горовицу:

— Смирно стоять!

Усмехнулся Силлер: еврей из шкуры лезет.

— Куда ведешь доходягу?

— Сам комиссар приказал арестовать для отправки на Лонцкого. Предупредил: очень опасен, коммунист, связан с городскими бандитами! — рапортует Лейбович.

Краммер с ужасом глядит на Лейбовича: всех обманул, не подпольщик — предатель!

Похвалил Силлер Лейбовича:

— Молодец! Старайся и проживешь сто лет, даже больше. Отведешь бандита и доложи комиссару, что сам комендант гетто тебя похвалил.

— Слушаюсь! — рявкнул Лейбович и приказал Горовицу шагать вперед. Повернулся к Краммеру и прикрикнул: — Не отставай, несешь службу.

Подойдя к двери, услышали, как штурмфюрер Силлер объявляет Гаркави:

— Больница закрыта, больные и медперсонал перевозятся в новое помещение!

Во дворе грузовики, шупо, полицаи. К Семену подступил унтершарфюрер:

— Куда?

— По приказу коменданта гетто штурмфюрера Силлера ведем в комиссариат для отправки на Лонцкого, — козыряет Лейбович.

— Шагай!

Вышли на Кушевича, молча добрались до Замарстыновской. Не к комиссариату идут — к Похилой.

Отлегло у Краммера: считал себя опытным юристом, а оказался недотепой и олухом. Лейбович разыграл свою роль исключительно точно, только так можно было спасти Натана Горовица.

Лейбович и Горовиц говорят не об удачном побеге — об акции в больнице и на улицах гетто. Увозят на гибель больных и врачей, ничем нельзя им помочь. Ум понимает — душа не приемлет.

— Надо попытаться спасти доктора Гаркави, — говорит Горовиц. — Отныне в гетто может быть лишь одна больница — подпольная, лучшего главврача для нее не найти.

Дошли до заветного домика, Горовиц с трудом доплелся до стула.

— Идите, спешите, спасайте доктора Гаркави. Лейбович и Краммер вновь вышли на Замарстыновскую. С левой стороны — гробовая тишь, с правой — топот ног, одиночные выстрелы, залпы, ругань, рвущие душу вопли, стенания, предсмертные крики.

Мчится навстречу какой-то мужчина. Лейбович узнает в нем Исаака Бровермана. В окровавленной рубашке, вместо левого глаза — сгусток крови.

— Что случилось? — останавливает его Лейбович.

— Убили жену, Клару, ее отца и мать, дядю и тетю, потребовали мельдкарту нашего маленького. На коленях молил о пощаде, показал им мою и жены мельдкарты со штемпелями СС и полиции. Они хохотали: «А где мельдкарта жиденка?». Один полицай выхватил Изю из рук обезумевшей матери: «Ну зачем вам такая дохлятина?». Клара бросилась к убийце, а я…

Исаак зашатался, медленно опустился на землю, глотнул воздух и стих…

Улица Кушевича оцеплена полицаями. Выезжает грузовик, кузов забит до самого верха — трупами, умирающими. Из-за борта показалась голова рвущегося из этого месива — полицай размахнулся винтовкой, ударил прикладом:

— Тихо будь и не рыпайся!

Увидели, как ехал грузовик, орошал мостовую каплями крови.

— За мной! — шепчет Лейбович Краммеру. Шагает вдоль оцепления.

У входа в больницу путь преграждает вахмистр украинской полиции:

— Куда?

— Комиссаром второго комиссариата службы порядка посланы арестовать главврача Гаркави. Должны отконвоировать в тюрьму на Лонцкого, — тянется Лейбович перед вахмистром, руку приложил к козырьку.

— Передай комиссару, что его указание уже выполнено, — бьет вахмистр плетью по сапогу.

Выезжают со двора один за другим два грузовика, на бортах сидят полицаи. Колышутся брезенты на кузовах, слышатся стоны и крики. Полицаи переговариваются, шутят, бьют прикладами по брезенту.

Отъехали автомобили, вахмистр с ехидцей цедит сквозь зубы:

— Уматывайте, братцы жиды, а то всунут под такой вот брезент и поминай как звали. В дерьме потеряет вид ваша форма — останутся только жидовские рожи. Сделайте милость, уходите, а то очень чешутся руки.

Снова вышли на Замарстыновскую. А в голове у Фалека — гул автомобилей, стоны, крики, стрельба. Откуда-то сбоку приближается топот. Думает лишь о том, чтоб быстрее покинуть это страшное место. Предлагает Семену:

— Пошли на Похилую.

— На площадь Теодора! — не соглашается Семен. Сборный пункт на площади Теодора в огромном дворе, перегороженном веревкой на две неравные части. С одной стороны — толпа молчаливых евреев, с другой — полицаи с плетями и винтовками, шуцполицейские и свирепые псы.

Семен и Фалек вошли во двор, полицаи с шумом и гамом гонят полураздетых евреев — женщин, мужчин, детей. На ступеньках, около двери, зашелся от плача годовалый ребенок.

Подошел к нему коренастый штурмфюрер и строго обратился к толпе:

— Где мать ребенка?

— Мама болела, не смогла встать с постели, ее убили, — слышится мальчишеский голос.

— Кто говорит? Подойди-ка сюда!

Вышел подросток, не скрывает злости и ненависти.

— Ты принес ребенка? — таращит глаза штурмфюрер.

— Это мой братик!

— Разве можно такую крошку бросать на дворе? — с издевкой молвит эсэсовец. — Бери братика и жди, пока вас отправят.

Рвет подросток ворот рубахи:

— Сейчас убейте, сейчас! — Мальчишеский крик смешался с плачем ребенка, руганью, проклятьями толпы.

Штурмфюрер подал команду — один полицай взял младенца, другой схватил подростка за шиворот и ударил его кулаком по лицу. Так и скрылись за дверью. Штурмфюрер подошел к Семену и Фалеку:

— А вы что здесь делаете?

— Прислали нас для патрулирования! — рапортует Лейбович.

— Патрулируйте, только не здесь — на улице. Краммер и Лейбович вышли на площадь, осмотрели сборный пункт: с тыльной стороны — двор, окруженный изгородью из трухлявых досок. Ухватился Лейбович за доску — шатается.

— Помогай! — шепчет Краммеру. — Раз-два, взяли!

Налегает Краммер изо всех сил — перед глазами страшный двор и Ганнуся с Наталкой. Злость придает силы. Отодрали три доски — Лейбович кричит во двор:

— Спасайтесь!

— Ай-да молодцы, ай-да патрульные! — хвалит штурмфюрер, неизвестно как здесь очутившийся.

Блеснул в руке Лейбовича нож, штурмфюрер упал как подкошенный. Бегут со двора мужчины и женщины, нарастает поток.