"Иглы мглы" - читать интересную книгу автора (Широков Виктор Александрович)

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ВИСЯЧИЙ МОСТИК Жизнь начиналась, вроде, просто… Но вот покинут отчий дом, и мы по подвесному мосту, качаясь в пустоте, идем. Гуляют под ногами планки, почти разбитые в щепу. Жизнь показала нам с изнанки пугающую высоту. Спасибо, подвесной, висячий малеевский разбитый мост, где раскорячено, незряче мы шли, не поднимаясь в рост, за наставленье-испытанье, мол, крепче за руки держись, за тонкое напоминанье, какая трепетная жизнь! 27.07. ЖИЗНИ РАДУЖНЫЙ ПУЗЫРЬ Безмятежная погода. Солнце светит. Нет дождя. Водка есть чуть-чуть для взвода, но немного погодя. Вновь ты чем-то недоволен, вновь подумал, обормот: "Супчик, вишь ты, пересолен, пересахарен компот. Отвратительны газеты, книги, видеокино". Что ты хочешь? Где ты? С кем ты? Не с природой заодно. У тебя своя природа, свой замес и свой завод, и в любое время года вечно мучишься, урод. Недоволен ты, по сути, лишь собой, и потому, други, вы не обессудьте, быть позвольте одному. Хоть в каморке, хоть в кладовке, хоть за шторкой на печи. Вот и все твои уловки. Кирпичи — не горячи. Горяча и буйна совесть, как в бутыли сжатый хмель. Ты почувствовал, готовясь, что за тридевять земель, окромя ядрена мата, уготовлена тебе непосильная расплата за расхлябанность в судьбе, за смешки, за небреженье, за надежду; дескать, стыд совершит преображенье; пусть тебя оборонит от ночного приговора света алчущей душе и несмывного позора на последнем вираже. Вот и все. А вы — погода. Дескать, солнце. Не дождит. Что ж, в любое время года будет повод для обид. Мой герой себя обидел тем, что эгоистом жил, наконец возненавидел то, что истово любил. Молит он не о спасенье, Божьей милостью храним, а о том, чтоб воскресенье не осталось днем одним. Чтоб в недельной круговерти, одиночество ценя, он порой мечтал о смерти, самого себя виня. Там, где вовсе нет погоды, солнца нет и нет дождя, все уснем как часть природы, чтоб немного погодя, может быть, очнуться, плотно шевельнуться — ввысь и вширь, чтобы вновь возник и лопнул жизни радужный пузырь. 1.08. ИЕРОГЛИФ СУДЬБЫ Уж не славы взыскуя, не утлой поживы, я еще поживу в вертограде зеленом, у речки, где ивы гомонят наяву. За окном разжужжалась не шалая пчелка, воет мотопила. Сразу вспомнилась хитрая рыжая челка… Что она наплела? Что она говорила, Офелия, фея? Чушь какую несла? В давней речке мелькнула, закатно алея, только тень от весла. Только отзвук речей, только тихое эхо беспричинных смешков. Я еще не доплыл, я еще не доехал до летейских мостков. Я еще поживу, напрягусь, не расслышав смысл, но звук сохраня. То ли "елочкой", то ли же "крестиком" вышит иероглиф огня. Следом катится рериховский иероглиф в виде двух запятых. Он напомнит боренье головастиков долгих, как мне били под дых. Как когда-то давно пацаном романтичным (все равно пацаном), я пусть нехотя дрался, бранился цинично и травился вином. Иерархия образов прежде, до смысла выжигает нутро. Это было до Ельцина, до Гостомысла. До кино и метро. Это было и с нами уйдет, чтобы снова вспыхнуть в жизни другой. Я тянусь, чтоб расслышать последнее слово и — коснуться рукой рыжей челки, а может быть, ивовой пряди, может, тени весла. И ознобно заметить в неумершем взгляде, как смеется весна в вертограде зеленом, у речки, где ивы гомонят наяву. И не все ли равно несчастливым, счастливым; главное — что живу. Пусть обрубком, калекой, пускай инвалидом, просто частью ствола. Перепилен. Бывают такие обиды, что там мотопила. Я еще не доплыл, я еще не доехал до летейских мостков. Но все ближе и громче давнишнее эхо. И я к встрече готов. 1.08. МИТТЕЛЬШПИЛЬ

П. А. Николаеву

Играя в шахматы с профессором, а уж тем паче с академиком, считайте лучше ваши акции, а то бишь шансы на успех; обзаведитесь-ка процессором, а может, даже личным медиком, чтобы потом в иной редакции вас не послали б, как на грех. Итак, мой друг, играя в шахматы с научным вдумчивым работником, с литературоведом, в частности, держите ушки поострей; он так разделает, что ахнете, что вдруг упретесь в подлокотники, поняв, что избежать опасности не выйдет, этот тип умней. Сильней, хитрей, пообразованней, выносливей — такие качества, такое превосходство явное, как ты, дружочек, ни крути; уж в голове дыра озонная, уже душонка в пятки прячется, кровь стынет в жилах, ну, а главное назад не отыскать пути. А академик хмыкнет радостно, стишок прочтет — опять по случаю, оглянется на женщин с гордостью и вмиг фигуру заберет; а у тебя на сердце гадостно, а ты себя одернешь, мучая, и славно, если все же с твердостью подвинешь пешечку вперед. И эта слабая пешулечка, такая крохотная пешечка, совсем фигурка никудышная, возьмет и вырвется в ферзи; и вот уже мечты граммулечка, надежды слабенькая свечечка, молитва, никому не слышная, помогут… Миленький, дерзи! Дерзай, замурзанный, запуганный, дебютов не учивший в юности, играть всерьез не собиравшийся, но не чуравшийся проказ, привыкший к проигрышу, к ругани, но вынырнувший из угрюмости, и все-таки вконец не сдавшийся и выигравший в первый раз. Дрожите, бедные профессоры; и трепещите, академики! У вас соперник есть нешуточный и первооткрыватель дат; он смотрит в будущее весело, туда поедет он на велике, стихописуя круглосуточно, достоинств тайных кандидат. 5.08.1999 СЛОН И СЛИЗНЯК

"Мимо меня проползают слизни

с глазами статуй в саду…"

Борис Пастернак Со слизняком затеяв разговор, слон поражен его был самомненьем: "Да я… да мне… да с некоторых пор ко мне киты относятся с почтеньем. Когда б я плавал, был бы тоже кит, но не хочу, привык к земле по жизни. Горжусь, что я вульгарный паразит, как все мои предшественники слизни. Зато Камю и Сартра я читал, мне Хайдеггер мировоззреньем близок; я обожаю человечий кал и пью мочу, поверьте, без капризов. Вы в самолетах жрете аэрон, вгрызаетесь в творенья Массолита, а я залез в свой костяной гондон, он — лучшая моя самозащита. Мне Пушкин — бог, я тоже накропал две-три строки о сексе понаслышке; пусть кто-то скажет, что талантец мал, но кайф и драйв зато всегда в излишке. Да, я — слизняк, я не такой, как вы, зато король среди окрестных слизней, и мне плевать на жителей Москвы, погрязших в рыночной дороговизне. Зато я без работы проживу и накропаю, может быть, романчик, где выведу на славу всю Москву, загнав героев голых на диванчик. Поверьте, мне и премию вручат, я сразу стану членом Слизне-клуба; а то, что нет ни деток, ни внучат, мне наплевать, зато целее зубы. Вы думали, у слизней нет зубов? Есть и еще какие! Мысле-зубы. Мы ими объедаем дураков, вздымая для завесы грязи клубы. Такой я слизень. Просто красавец. Завидуйте же слизневому счастью. Жаль, что на этом сказочке конец. Я о конце лихом мечтаю часто…" Слон не дослушал слизневый разнос. Считайте, что из зависти, из мести над ним слоновью ноженьку занес и без раздумий раздавил на месте. 15.02. * * * Я открываю себе новую в жизни страницу. Сколько я их открывал, чтобы тотчас же забыть. Но почему-то опять возникало внутри вдохновенье. Я начинал вновь и вновь… Вновь говорить о себе. 31.10. СТИХИ 1968 ГОДА

(Нашел обрывок записи)

Кому-то, братцы, Лорелея и бурный Рейн, а мне на выбор: лотерея или портвейн. Ночные мысли каменисты. Часы — века. А мне на выбор: в коммунисты или в з/к. 20.11.2000 * * * Млечный путь… Как дорога легка! Пробеги, начинающий бог, не теряя пакет молока, Ариадны бесценный клубок. Но вмешался безжалостный быт, не сдержала поклажи рука. Развалилась страна, и забыт треугольный пакет молока. 22.03. ЖРЕБИЙ

"Блаженный жребий. Как мне дорога унылая улыбочка врага! Люблю я неудачника тревожить, Сны обо мне мучительные множить И теневой рассматривать скелет завистника, прозрачного на свет".

Владимир Набоков. "Безумец" 1 Биармия, куда я вброшен был по прихоти безжалостного рока, не признавала жалкого оброка случайными нарезками судьбы. Ей нужен был весь полностью пирог, она ждала туземную покорность, а я не мог ответить на огромность ее в ночи затерянных дорог. Сквозь смрад и дождь на торжище пустом, обманутый внезапным совпаденьем, сов. баловень, сов. трутень во владенье не мог принять я свой наследный дом. Где доживает мать свои лета, где крошки прежних замыслов столь жалки… Нет, лучше мыкать горе в коммуналке, чем рифмовать опять "мечта — тщета". Биармия, твой данник вновь в бега настроился, он отгрызает ногу, в капкан защелкнутую, рвется он к итогу: то ль свечка Богу, черту ль кочерга… 2 Мой Рим, мой Кремль, мой северный венец спешат с ухмылкой варвары примерить; а я наивно продолжаю верить в слепое притяжение сердец. Рога трубят, скорей вгрызайся в плоть, ценой потери выиграй сраженье, а если неизбежно пораженье, смирись — такое повелел Господь. Язычество задвинуто в леса и накрепко вмуровано в овраги, и если ты воспомнишь об отваге, Эдип, твой жребий — выколоть глаза. Не стоит лицезрения разор и варварская радостная рожа… Что ж, шествуй слепо, все, что будет позже, не сузит твой духовный кругозор. Биармия, ты будешь мне родней на расстоянье; жест прими прощальный. Еще не раз я вздрогну болью давней, уколотый хвоинкою твоей. 14.04. * * * Увы, ты с каждым днем брюзглей и старше, на импортных взопрев окорочках; приветливые бедра секретарши напрасно отражаются в очках. Уныло прикандален к диалогу с такими же делягами, как ты, все чаще ты взываешь к Богу, к Богу, увы, страшась последней темноты. 26.07. СОЙКА

М. Л.

Был полдень. Я лежал на койке. Лишь книгу старую открыл, как вдруг услышал крики сойки и стук в стекло, и шорох крыл. Проголодавшаяся птица с балкона колотилась в дверь; она хотела поделиться со мной одною из потерь. Бездумно прежняя жиличка явила ветреную прыть, кроша то хлебец, то яичко, и вот — сумела прикормить. Но час настал. И съехав резво, жиличка канула во мглу; а птица пьяно или трезво мне барабанит по стеклу. Она круглит привычно глазки и не предчувствует беды. Она привычно хочет ласки и хоть какой-нибудь еды. Ей невдомек, что тоже брошен любимой женщиной, лежу на койке. Каждый стук мне тошен и шарканье по этажу. Отстань, назойливая птица! Я не гожусь тебе в друзья. Мне остается лишь напиться, раз убивать себя нельзя. Повсюду ложь. Весь мир — помойка. Ответа нет, как ни зови… Зачем же снова я, как сойка, жду возвращения любви. 5.08. Малеевка * * * Закрываю глаза — и немею. Сжатый в кокон, лечу наугад. Ничего изменить не умею. По рукам расплескался закат. Снова крутит и оземь бросает. Беззащитен, взываю во мгле. Но объятия не разжимает тот, кто правит людьми на земле. Неразъемна борцовская хватка. Припечатан, лежу на спине. Но еще не готов без остатка раствориться в нахлынувшей мгле. И опять открываются веки, Боль на миг отпускает виски. Оставаясь калекой навеки, только чудом разжал я тиски. 6.08. Малеевка ИГЛЫ МГЛЫ Как же злы хвои уколы! Горы и долы иглы мглы жалят и жгут, не жалея. Тениста аллея. Злее и злее укусы минут. Ласки секунд приторно липки. Совести пытки душу секут. Лучше ответь, милая хвоя, ждать ли покоя? Времени плеть встретит ли снова муками слова завтра и впредь? Иглами мглы ныне и присно жалит капризно замять золы. Злобный сугроб воспоминаний. Эхо желаний. Радости гроб. Узел судеб. Смертная маска. Снежная ласка. Гибельный хлеб. Лжи леденец. Бренная влага шепчет, что благо сшибка сердец. Дескать, милы демоны ночи. Жалить охочи иглы мглы. Я одинок. Жажду покоя. Пермская хвоя лучший венок для неуда чника и для героя. А за горою встретит звезда. Сдвинут столы тени и боги в славном чертоге. Вечность в итоге. Иглы мглы. 20.08. * * * Ненавижу состояние сытости, величание женщины блядью, картографирование закрытости, вышивку крестом и гладью. Обожаю состояние невесомости, черемуховые холода и карие глазки, отсутствие черты оседлости и древнерусские сказки. Ненавижу — обожаю… Этой парадигмою опьянен похлеще водки и пива. Мозгами двигаю, ногами дрыгаю, догадайтесь с трех раз — чему альтернатива? 25.08. * * * Слоится воздух над огнем свечи. Венчается раб Божий и раба… О, как прикосновенья горячи, когда толкнет в объятия судьба! Домой вернетесь мужем и женой, венчанием соединив сердца… Нет-нет мелькнет над вашей головой палящий отсвет Божьего венца. 24.09. Храм Сергия Радонежского на Таганке * * * Рассвет в оконце брызни, взломай льдяную тишь… В калейдоскопе жизни ты стеклышком дрожишь. Встаешь простоволосо, плеснешь в обводья глаз. Веселый знак вопроса венчает твой намаз. Работница, гулена, тихоня, егоза, на кромке небосклона летунья-стрекоза. Я если что умею испытывать судьбу, вращать, вращать быстрее подзорную трубу, где все сомненья тают, где славен жизни сор, где стеклышки слагают таинственный узор. Выкидывай коленца, обламывай полы, рви сердца заусенцы, льдяные иглы мглы. 27.11. * * * Что о житье-бытье? Пусть ты не шерамыга, давай, давай уе… Быстрее ножкой двигай. Есть ты и есть они, кто драть тебя охочи во все ночные дни, во все дневные ночи. Надвинешь канотье. Бумажник что булыга давай, давай у. е. Быстрее ручкой двигай. Великая страна, и ей равновелики и Бог, и сатана, и прочих граждан лики. 27.11.27.11. * * * В воде стеклянный дом невидим, как в воздухе — сторонний газ; так посторонние обиды невидимы для наших глаз. Мне рыночная перспектива давно обрыдла и претит, а вот любому партактиву лишь разжигает аппетит. Спроси себя, мол, бедный рыцарь, что делать? Где спасенье, где? А надо постараться скрыться, исчезнуть, как стекло в воде. 28.11.2001 * * * Надо ли было метаться и рифмовать наугад, чтобы пружинно попасться в лаокооновый чад? Юбка. Колени в колготках. Тщетно — зови, не зови сорокалетняя тетка мне говорит о любви. Бывшей. Сгоревшей до срока в невыносимом чаду давних взаимных упреков, тщетно взывавших к стыду. К совести. Зряшное дело мерить рассудочно страсть. Только не знает предела либидо сладкая власть. Жить надо тихо и кротко, ротик закутав в платки, чтоб сквозь чужие колготки не замечать ноготки. 6.01. * * * Среди дряхлеющих собак сам, постаревший словно псина, курю слежавшийся табак и нянчу призрачного сына. Мертворожденного. В ночи не выдохнувшего проклятье всем тем, кто гычет, как сычи, мол, все мы сестры или братья. Век умер, веками прикрыв глаза гноящихся иллюзий, чтобы прорвавшийся нарыв, как шар бильярдный, ухнул в лузу. Век тоже выдохнуть не смог последнее благословенье, чтобы неправедный итог возвысил наше поколенье. Глядит луна, собачий глаз, на немоснежную долину, на домы, на безгласных нас, на шелушащуюся псину, решившую: "И я — герой, и должен зваться человеком"… А туча, тешучись игрой, спешит прикрыть луну, как веком. 8.01. ВЫБОР Не плачь, не ной, что невезучий, что вечно — горе от ума; ведь и у самой черной тучи всегда есть светлая кайма. Всегда есть выбор между светом и сонным искушеньем мглы, но как же поступить с советом, чьи обрамления светлы, а суть черна? Чернее тучи, черней вороньего пера; и лишь коварным сладкозвучьем высоким помыслам сестра. Как поступить? Ведомый верой, иди, и да спасут тебя среди огня и жгучей серы слезинки Божия дождя. Ведь Тот, кто за тебя отплакал, невыносимо отстрадал, плевелы отделит от злаков и явит горний идеал. Иди за Ним, храним обетом. Неважно, что дела малы. Но сделай выбор между светом и сонным искушеньем мглы. 12.01. ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ Прощание устройте в ЦэДээЛе, поставьте в малом зале скромный гроб, чтобы в буфете пьяницы галдели, а дух мой, гений, возвышался чтоб. Придут коллеги — помянуть сквозь зубы. Придут калеки — жизнь пережевать: "Мол, все — ништяк, раз мы не дали дуба. Ушел Широков — что переживать… Он был смешон в мальчишеском азарте: прочесть, освоить и переписать, путь проложить по исполинской карте литературы…Тьфу, такая мать! Дурак, он не носил, как мы, кроссовки, а также, блин, втянулся в странный кросс; он был чужим в любой хмельной тусовке и потому свалился под откос". Меня едва терпели "патриоты", а "либералы" думали: "изгой". Моя душа не знала укорота, впал навсегда я в творческий запой. Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин. Жох-Жохов попеняет земляку, что он оставил новый том в начатке, не дописав о родине строку. О, Пермь моя, мой Молотов забытый, сиренью мне ты упадешь на гроб; пять лепестков казарменного быта, звезда эпохи, памяти сугроб! Повесь доску на пригородной школе, отметь мои былые адреса, где книги грыз и куролесил вволю, дав пылкой страсти в сутки полчаса. А что до окружающей столицы, я ей — песчинка, в ухе козелок. Как Б. Л. П., из певческой больницы я вынес в синь с бельишком узелок. Пускай его размечет свежий ветер, и зашуршат страницы, как снега; и мой читатель вдруг случайно встретит единокровца и добьет врага. Сержантовы Майоровыми стали, а кто-то Генераловым возник; и вечен бой; он кончится едва ли, но будет жить мой Гордин, мой двойник. Он рюмку водки за меня пригубит, да что там — литр он выпьет за меня; и пусть его за это не осудит оставшаяся кровная родня. Мой дух, мой гений мне закроет веки, в свой час отправив тело на покой… В космической шальной библиотеке моя страница машет вам рукой. 20.03. * * * Лет в 17 из сломанной лейки я слезами наполнил фиал. 94 копейки я за Надсона томик отдал. Получал отовсюду уроки, не страшась изменений в судьбе. Евтушенковской "Нежности" строки я нахально примерил к себе. Как паук паутину из пуза, я выматывал строки свои; что ж, советская рыхлая муза научила продажной любви. По газеткам сшибал гонорары. Как нужны 3–4 рубля! Рифмовал: комиссары — гусары; и цвела под ногами земля. А сегодня стихи издаются лишь за кровные, лишь для друзей… Отольются, еще отольются наши слезки; пальнут из фузей. Нет, я вовсе не рвач и не нытик, а немалой частицею врач, составитель, прозаик и критик, журналист и, конечно, толмач. Подытожу, откуда богатство, на своих и чужих не деля: Евтушенко и брат его Надсон, книжки их не дороже рубля. 3.09.
* * * И в расцвете весеннего дня, и зимой леденяще-кинжальной иглы мглы не кололи меня, лишь хвоинка какая ужалит. Ждать недолго. Порвется струна. Полминуты повоют собаки. Русь-Россия, родная страна, только ты и спасешься во мраке. Только ты. Позабыв обо мне, нарожаешь веселых поэтов, чтобы мгла растворилась в вине огнезарно-кровавых рассветов. Как мы жалки под старость, голы, нищебродны, смешны и убоги… Отыскали меня иглы мглы на последнем житейском пороге. 5.12. * * * Плачу. Плачу. Плачу. С усердьем очевидца. Врачу и палачу. Никак не расплатиться. Ни доллар и ни рубль, увы, не всемогущи. Ты забытья хлебни. Глотни Летейской гущи. 26.12. * * * Всё пропил я: силу, здоровье, любовь и мятущийся ум; нередко платил я и кровью, такой удалой толстосум. Случайно оставил удачу. Впадая порой в забытьё, живу я на мелкую сдачу. Я, видно, достоин её. 26.12. * * * Несмотря на женины старанья, не умею аккуратно пить. Как в первостатейном ресторане, во сто крат приходится платить. Хуже сук, душою трижды суки, обирают бравые менты. Вот она, последняя наука! Вот пример гражданской правоты! Сколько раз я проходил сквозь это, но не понял, не уразумел. Водка с неумелой сигаретой сладостный и действенный коктейль. Почему ж тогда я безутешен? Что взываю к Божьему суду? Осознай, что многократно грешен. Сам виновен. У себя краду. 28.12. * * * 2002-й. Так что же он сулит зеркальною игрой: две двойки и нули? Дурная голова, ты прешь к концу, скуля… Пойми, как дважды два, не жизнь, а — два нуля. 28.12. * * * Как мне хочется выпить лекарство и мгновенно навеки заснуть, чтоб не видеть, как в темное царство продолжается гибельный путь. Чтоб не чувствовать тень Немезиды в двух шагах за своею спиной; чтоб изжить, позабыть все обиды; дверь захлопнуть, закрыться стеной. И поверьте, себя не жалею; жалко дочь, еще больше жену обездолить кончиной своею, увеличив свою же вину. Что ж, я пожил; и все-таки глухо свет надежды меня веселит; а душа как щенок лопоухий льнет к прохожим и тщетно скулит… 28.12. * * * В снах — себя узнаю по затылку. Настигаю удачу свою. Собираю пустые бутылки. Как прожить в либеральном раю! Собирается все, что посеял, все, что пропил и что потерял… Ах, Расея, Расея, Расея, зря ль вынянчивал свой идеал! 28.12. ЗВУКИ НЕБА "Он покупает звуки неба, он даром славы не берет". М. Ю. Лермонтов Сполна прошел я курс науки. Почти с отличьем аттестат. Умею слышать неба звуки и гул подземных канонад. В пещеру превратил обитель. От книг темно в ней, как в бору. Живу, как завещал Учитель, и даром славы не беру. И если не дают — не надо. Я полон гордости другой: есть, есть высокая награда, неукоснительный покой. Я заплатил всей жизнью цену, чтоб заглянуть за окоем, чтоб ощущалось неизменно, что все — в тебе, и ты — во всем. Жаль, остается лишь мгновенье, и кану в черную дыру. Прости меня, стихотворенье. Ты выживешь, а я умру. 28.12. * * * Очистимся страданьями? Не знаю. Обидами, как копотью, покрыт. В груди — не сердце, а дыра сквозная. Сжигает душу бесконечный стыд. Проходит день за днем и год за годом в немыслимом горячечном чаду. Исхода жду, испуганный исходом. Страшусь беды, стократ пройдя беду. Общения с собратьями столь редки. Веду одной лишь памяти дневник. Оторванный листок от крепкой ветки, лечу стремглав; бесценен каждый миг. 28.12. * * * Какие-то слова поймал, прости, Господь, но протестует ум и недовольна плоть. Слова — не серебро, но чистые почти, коль ты их записал. Жаль, слово не в чести. Сегодня лишь дела нужны; и в этом суть, что смог ты отыскать, что смог ты зачерпнуть. Поймал ты судака или галоши гниль… Живи, живи пока. Смерть еще хуже. Гиль. 29.12. * * * Как же быстро проходит время! Человечья жизнь коротка. Я мечтал говорить со всеми, а молчал и валял дурака. Я хотел заработать денег. Честно. Чисто… Ограблен не раз. Ну и кто же мой современник, соплеменник и высший класс? Парадокс нынче правит в доме. Я избит, как простой алкаш. Мой грабитель стоит на стреме, низколобый, словно Челкаш. Ничего не хочу. Не желаю. Правит мафия. Слава — дым. Пусть собаки вослед полают. Мне не скучно с собой самим. Сам себе и отец, и предок, сам себе и сын дорогой. Я еще покучу напоследок. Водки выпью глоток, другой. Новогодье передо мною. И покорна руке строка. Что я хнычу? Чего я ною? Впереди века и века. 30.12.2002 * * * Сочинители страшных историй, ваша жизнь несказанно права, как и тех, кто на грязном заборе пишет мелом срамные слова. Если что-то в душе остается, служит верною пищей уму, это песня, что хором поется, да рассказ о Каштанке с Муму. Мы запомнили все, поголовно, те сюжеты, что сутью просты, где слова соразмерно, как бревна, собираются в связки, в плоты. Так что хватит брехать про элиту, про к искусству проложенный галс, перечтите разок "Аэлиту" и летите ракетой на Марс. А как только приляжешь беспечно и начнешь погружаться во сны, то космическим холодом Нечто вдруг уколет в районе спины. 13.01. * * * Я проявил недавно бдительность, прильнул к чужому разговору, содомизируя действительность, демонизируя Гоморру. Случилось это между станцией "Таганской", ближе к "Пролетарской". Я с лету был сражен дистанцией с блондинкой с выправкой гусарской. Она в меня настолько вдвинулась, что я повис расчетверенно, держась одной рукой, как жимолость, за голый поручень вагона. Зачем скрывать, всегда блондинками я был раздвоен и расстроен, но чтобы так: глазами-льдинками столкнуться — дело непростое. Вагон был переполнен жертвами непредсказуемых перверсий, немыми криками и жестами погрязших в виртуальном сексе. Как Данте, я сражался с вымыслом, искал Вергилия неловко, как вдруг меня наружу вынесло людской струей на остановке. 13.01. * * * Прожив три дня без потрясений, без драки и без грабежа, я подтверждаю без сомнений, что жизнь, конечно, хороша. Приятно попадать в объятья неукоснительного сна и веровать, что люди — братья, что нет зимы, одна весна. Но это все — сплошные враки; мелькнет момент и — от винта; ведь ждут-пождут за буераком не два бомжа, так два мента. 25.01. * * * Отчего, я никак не пойму, я живу на проспекте Му-Му. Странноват я, друзья, мумуват. Вот такой нестоличный формат. По ночам я жену обниму и шепчу ей: му-му да му-му. Весноваться готов, зимовать, чтобы только одно повторять. Что явилось ко мне наобум. Уж такой записной тугодум. И, наверное, слава уму, я помру на проспекте Му-Му. 31.01. ГРЕЦИЯ Сердце под вечер желает прохлады. Горы качают луны ореол. Греция — это жара и цикады, это цитаты античной укол. Веки смыкаются… Пройдены вехи. Быстро хмелею, гуляка плохой. Греция — это не только орехи, хоть мне на них доставалось с лихвой. Жизнь не жалела и вволю шпыняла, била, как мячик, навскидку, с носка. Греция — это не зыбь у причала, не по смоковнице юной тоска. В дни испытаний, в минуту провала, в яме зловонной, почти что на дне, Греция, ты меня чудом спасала; даром, что горе топил я в вине. Все твои сказки и славные мифы, что рассказал обстоятельно Кун, вдруг поднимали на крепкие рифы, что вырастали из теплых лагун. Приободряя, вселяя отвагу, сам Аполлон вдруг и вдунет огня, а Эскулап брызнет капельку блага, Зевс по головке погладит меня. Милая сердцу картина покоя, мне заблуждаться и дальше позволь: небо лишь в Греции столь голубое, море лишь в Греции чистое столь. То-то меня запредельное манит, снова в мечтах повторяю вояж; в сказку хочу, пусть завертит, обманет, и не боюсь оскользнуться в мираж. 28.04. МОЛЬБА Смотрю я на покосы, гляжу с восторгом вдаль, кругом летают осы, и им меня не жаль. Они, видать, не сыты; гармонию храня, они хотят осыпать дождями жал меня. Проклятые вопросы, опять ни дать, ни взять; кругом летают осы; ну, как же их прогнать. Вот надо же, на склоне лет, а печаль остра; быть может, их отгонит вонючий дым костра? Быть может, мне поможет сверхновый репеллент, и ос тревога сгложет, как яд, в один момент? А может, пригодится и тут дезодорант; и станет бедный рыцарь богаче во сто крат? Забавные вопросы, ведь как их ни гони, они опять как осы переполняют дни. Но только ночь наступит, и осы — на покой; толку я время в ступе мозолистой рукой. Когда, когда, когда же опустится закат, и ночь, как дочка в саже вновь вызвездит халат? Чтоб я, такой небритый, страстями утомлен на перепадах быта, вкусил недолгий сон. Где снова те же осы, где жалят под ребро проклятые вопросы, что зло и что добро. Они, видать, не сыты; гармонию храня, они хотят осыпать дождями жал меня. Устав махать и гнуться, гоняя эту звень, как хорошо проснуться и выйти в новый день. Где снова мухи, осы, гудящие шмели; крылатые вопросы вертящейся земли. И, слава Богу, чтобы не прерывался звон ни с помощью хворобы, ни — хуже — похорон. Что ж, осы, налетайте стремглав на грудь мою; и жальте, и кусайте; я сам о том молю. 27.07. * * * Сгорает дерево в огне. Готовится шашлык. Ах, до чего привольно мне, я к этому привык. Со мной жена и рядом дочь. В углу цветет сирень. И вовсе не пугает ночь, ведь завтра новый день. Свершились детские мечты. Вьют музы хоровод. В кувшине на столе цветы алеют круглый год. О, как бы я одно хотел, чтобы за гранью лет, когда постигнет свой удел обугленный скелет, когда найду последний дом, откуда сбечь нельзя, меня бы вспомнили добром дочь и мои друзья. 28.07. ВЕТРЕННЫЕ СТРОКИ

А. Э. Хаусману

Дает природа лишку. Не угасает лето. Листает ветер книжку английского поэта. Его за четверть века так и не перевел я, простого человека в геройском ореоле. От водки пухнет ливер, полшага до могилы, выращиваю клевер над нею, что есть силы. А ветер эту книжку по-прежнему листает, как будто бы коврижку медовую кусает. И я за ним по следу спешу — листать страницы, на той сыскать победу, а здесь — остановиться. И все же сердце радо, ведь, солнцем залитая, дается, как награда, погода золотая. Ни дождика, ни хмури, лишь на висках седины; да при такой лазури вскрываются глубины. И рифм бездымный порох вдруг вспыхивает рьяно, с самим собою в спорах не нахожу изъяна. Что складно — то и ладно. Два-три броска лопаты. Вот ландыш непарадный встал из груди собрата. Боярышник, ракитник заждались, где же птицы… А я застрял, как путник, на 107 странице. Цветочные сугробы с усильем разгребаю, стихи высокой пробы шутя перелагаю. Порою мне бывает то весело, то грустно. А как еще влияет на мальчиков искусство? К чему плодить вопросы? Да ведь судьба такая. Кругом летают осы и бабочки мелькают. И я своим умишком на перепадах лета нектар сбираю с книжки английского поэта. Ведь он давно заждался любви и уваженья; хоть с миром попрощался, но ждет переложенья стихов на вкусный русский язык; а я, каналья, им, вроде, без нагрузки владею досконально. Недаром четверть века искал я в чистом поле простого человека в геройском ореоле. 28.07. * * * Однообразен стук секунд… зачем, томительно виня, они безжалостно секут коротким кнутиком меня? Зачем, натягивая лук и продолжая произвол, они стремятся каждый звук вогнать больнее, чем укол? Привязан к плахе временной, я, как святейший Себастьян, пробит очередной стрелой, но есть в терзаниях изъян: кем был запущен механизм, сплетенье тросиков и жил, чтобы, проснувшись, организм в согласии с распятьем жил? 17.08 * * * Все шире в низинах прокосы. Лесок на просвет все прозрачней. Все глуше осенние осы сверлят складень сладости дачной. Погасли последние угли в шашлычнице пепельно-ржавой. Трава седоватые букли с утра отмывает протравой. Сосед замечает: "Прелестно. На лужицах тонкие льдинки. И кто победит, неизвестно, здесь в очередном поединке времен високосного года. Пора уходить в домоседы. Зато, безусловно, погода являет условность победы". 17.08 * * * Я альманах прочитал, где по белому черным; водонепроницаемым стал и огнеупорным, стал безразмернорезиноподобнотягучим, глухонемым растворимолетучим созвучьем, жестов сплетеньем и взглядов косых переплеском, странноокруглым и к прежним обрезкам довеском; в зеркало глянул: остался ль пытливоупорным, и обнаружил, что там не по белому черным фразы спрессованы, куце, темно, неумело, наоборот прочитал я: по черному белым. Жизнь моя долгая, беленький наоборотыш, черные дни пробежали, уже не воротишь; что ж я, как бусы, нанизывал белые буквы, переводя Харта Крейна, подумав про Бруклин, вызубрил "Бруклинский мост" поперек, да и вдоль я; вот она — нега поэта, читателя доля, выигрыш в странноприимной ночной лотерее, где все доступно охальнику и ротозею, где каждый миг драгоценным рассыплется прахом, где прошлым дням помахал я чужим альманахом. 18.08. ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ Жалуясь, чуть ли не плача, выронив песенный звук, коршуны кружат над дачей, чертят бессмысленный круг. Тут же подумалось, кстати, небо недаром светло мать обучает дитятю, ставит его на крыло. Крупная хищная птица с клювом, подобным копью, нежностью просто сочится, плещет заботу свою. Слушая песню свободы, вдруг понимаешь ясней грубую правду природы, строгую жизнь вне людей. Тягостней будет и горше, если душа не споет, если не выполнит коршун предназначенье свое. 25.08 * * * Не могу унять сердцебиенье. Заклинаю сердце: светом брызнь! Умираю каждое мгновенье, все короче будущая жизнь. Что с того, что прошлая — длиннее! Мне уже, конечно, не успеть вырастить дубовую аллею и на Марсе марсианам спеть. Дай-то Бог издать 3 тома прозы, однотомник избранных стихов; если на бумагу целлюлозы хватит, я на большее готов. Я готов прожить годков 140, не болея, киберчеловек, ежедневно схватываясь в спорах, никогда не посещать аптек. Жизнь моя, шальная вспышка света, сзади мрак и темень впереди, то ль планета, то ли же комета, финишная лента на груди. 09.09. * * * Утром выедешь рано, и это — разврат досыпать на сиденье с несвежей салфеткой, а когда ты поедешь под вечер назад, остановки стреляют пружинною веткой. Норовят (ненароком?) стегнуть по глазам оголенной, как провод, изогнутой вицей, между тем, несмотря на такой тарарам, молодая соседка зачиталась Улицкой. А глаза у нее, что в крутом кипятке закружилась случайно упавшая льдинка, как бы близко не сел, все равно вдалеке ты, милок, и не надо гундеть без запинки. Перестукивать будет на стыках состав, сообщая забытою азбукой Морзе, что сегодня сумел ты, от века отстав, раствориться в житейской серебряной прозе. Что ж, сегодня поездка смогла отпустить, и не надо ее подъелдыкивать всуе; только сердце, как голубь, клюет из горсти и, не зная о чем, беспрестанно воркует. 17.09.