"Бунт на корабле или повесть о давнем лете" - читать интересную книгу автора (Артамонов Сергей Федорович)Для младшего школьного возраста. Рисунки Л. Гольдберга. 18— Вы спите, ребята? — Нет, не спим. Дальше! — Тише, мальчик. Видишь, ты один отозвался — все уже уснули. Ты из второй палаты, сверху? — Да, — соврал я случайно и только для простоты, чтобы не объяснять ей, что за вторым этажом есть ещё и третий, совсем маленький этажишко только на двух человек… «Ещё выселит нас отсюда!» — подумал я. — Ну, спокойной ночи, — проговорила старшая вожатая, и я вдруг понял, что теперь её голос прозвучал громче! Значит, она теперь ближе? Идёт сюда? Зачем? — Мальчик, а где спит Табаков? Знаешь ты такого? — спросила Полина и завозилась там на лестнице, нашаривая ногой ступеньку. Она действительно поднималась наверх, но к нам ли? — Табаков? — переспросил я, как мне казалось, весьма натурально, но, надо думать, не очень. — Раньше он вроде бы внизу спал… Не знаю, — говорил я, а сам всё пятился потихонечку и украдкой, заранее умирая от стыда, если вдруг она поймёт, что я морочу её… — Ты где? — спросила Полина. — Мальчик! Где же ты? Больше мне нельзя было ей отвечать — надо было двигаться бесшумно, на цыпочках. Надо было очень быстро добраться до нашей площадки, спиной толкнуть дверь, потом закрыть её и, постаравшись не скрипнуть ни пружинкой, лечь в кровать. Всё вместе это было невыполнимо. Ну зачем, зачем я ей соврал? Сам не знаю. Нечаянно… — Мальчик! — позвала меня Полина уже сердито и вместе с тем очень неуверенно, потому что, видимо, запуталась на лестнице. Лестница наша была сложная, с тремя поворотами… Кажется, я нашёл спиной дверь! «Мне повезло!» — подумал я. И не успел я так подумать, как от слабого моего толчка дверь отворилась и из нашей с Шуриком комнаты брызнул на лестницу яркий свет. Всё! Теперь я пропал! — Почему же ты молчал? Мальчик, ты… — начала, щурясь, Полина и не докончила, осеклась. Это она рассмотрела меня и узнала, кто перед ней… Я был перед нею. — Ты? — Полина изумилась. — Но зачем? — Полина недоумевала. — И тебе это пришло в голову?! И для чего? — Это уже Полина негодовала на меня, всё ещё изумлённая и полная недоумения. А я — я стоял. В трусах и майке. Босой. И было мне холодно, скверно, стыдно и… сказать нечего. — Ну, говори же! — потребовала Полина. — Да так, — сказал я. — Как-то само собой… — Что «само собой»? — Да соврал я… — Ну, знаешь, это не ответ! Я не принимаю такого ответа. Совершенно не принимаю! Как это само собой соврать? — Ну, вырвалось у меня… Извиняюсь… — Извиняться ты умеешь, это я помню. А вот ценить доброе к себе отношение, оказывается, нет. Жаль! Но Тверь не время для разговоров, ложись! Я гашу свет. Молча и внимательно она смотрела на то, как я укладывался, потом щёлкнула выключателем… — Спокойной ночи! — глупо и виновато сказал я, и вот вам честное слово, что не со страху сказал, а потому, что чувствовал себя виноватым. Но Полина не ответила мне. Шаг за шагом она спуска-ась, громко дыша, шаркая по стене руками… Ответил мне Шурик: — За что это она на тебя? — А ты что, не слыхал, что ли? — Слыхал… — Чего тогда спрашиваешь? — Не мог, что ли, свет погасить? — Мог, но я думал, что у нас из-под двери всё равно щёлку видно, что свет горит… И я погашу, а она догадается… — Ладно. Чего теперь об этом, — сказал я. — Думаешь, попадёт, да? — спросил Шурик. — Сам не знаю… Может, и не попадёт, да она теперь на меня будет думать, что я всегда вру. И Спартаку скажет. — А он не наш вожатый! — Ну и пусть, что не наш, а думаешь — приятно? — Может, она забудет, Антонта? — Нет. Точно не забудет, она меня запомнила. — А что ты теперь делать будешь? — спросил Шурик, да такое при этом острое любопытство прозвучало в этом его «ты», что стало мне горько. «Ты», «теперь», «будешь» — Шурик сказал, не думая о словах, сказал, как на душе у него лежало: не «мы» и не «будем», а «ты»… Это значит, он — одно, а я — другое. И что ему делать — ясно, как дважды два, а что мне — вопрос. И при этом вопрос, который касается только одного меня. Это грустно. — Пока ещё не знаю, что делать буду, — медленно ответил я, действительно не представляя себе, как жить мне наутро, но в следующую секунду меня осенило: — Посмотрим там, а если чуть что, так я и смотаюсь из вашего лагеря… — Убежишь? — И Шурик сел в кровати. — Ага, смоюсь. А что тут такого? И сладко было мне произносить все эти «подорву когти» и «смоюсь», и с особым нажимом выговорилось у меня «ваш лагерь». Но ведь сказал же мне Шурик «ты»… — А когда? Завтра, Антонта? — Посмотрим… — А ты ночью думаешь или когда? — Не знаю я… Давай спать! Неохота больше разговаривать. И Шурик послушался. Он вообще слушался меня всегда и делал это охотно. Теперь, издали, когда прошло много лет, мне даже кажется, что именно эта его охотная добровольность в подчинении, возможно, и не дала нам с ним подружиться. Вернее, мне с ним, потому что он со мной дружен был с самого начала. Но, быть может, я и теперь не прав: Шурик был добрый и простодушный человек, а я — маленький, но подозрительный и угрюмый субъект… Трудно рассудить наверняка, и поэтому лучше я расскажу, что было дальше. Помню, что в ту ночь я ничего не сочинял про свой корабль и про кругосветное путешествие или про необитаемые острова. Я думал о Шуриковых словах: «Ночью… или когда?» Смогу ли я ночью? Ночью ого-го как страшно… Жутко! Деревья качаются. Ветер шумит… А если там ходит кто-нибудь? Мохнатый! Руки с когтями, ноги с копытами, да как захохочет — и у меня сразу сердце лопнет… Ночью я не хочу убегать! А днём увидят! Поймают! Ума дадут! Вечером? Когда все спать ложатся? Но это ведь и есть ночью! Потому что скоро стемнеет и… А может, вообще не убегать и всё обойдётся? Посмотрим… Назавтра я весь день старался не попасть на глаза маме Карле и Спартаку, и это мне удалось, мне повезло. «Может быть, она совсем об этом позабыла?» — гадал я и почти успокоил себя. Но где-то, далеко в глубине сердца, ныла всё-таки какая-то струнка, и, уговаривая себя, я знал: нет, не забыла, ещё вспомнит, когда придёт время! |
||||
|