"Владычица озера" - читать интересную книгу автора (Сапковский Анджей)

Глава 6

Чего уж скрывать, Ярре был сильно разочарован. Воспитание в храме и его собственная открытая натура привели к тому, что он верил в людей, в их доброту, благожелательность и бескорыстие. От этой веры мало что осталось.

Он уже две ночи проспал на дворе, в остатках стогов, а теперь дело шло к тому, что таким же образом он проведет и третью ночь. В тех селах, где он просил пустить его на ночлег, отвечали либо угрюмым молчанием, либо ругательствами и угрозами. Не помогало, когда он говорил, кто он и какова цель его странствия.

Очень, очень разочаровали его люди.

Смеркалось быстро. Паренек быстро шагал по тропинке среди полей. Высматривал стог, отчаявшийся и убитый перспективой очередной ночи под открытым небом. Правда, март выдался исключительно теплым, но ночью становилось по-настоящему холодно. И по-настоящему страшно.

Ярре глянул на небо, на котором, как и каждую ночь уже почти неделю, видна была красно-золотая пчела кометы, пересекающей небо с запада на восток, и протянувшийся за нею мерцающий огненный хвост. «Интересно, — думал Ярре, — что в действительности может предвещать это удивительное, упоминаемое во многих пророчествах явление?»

Задерживаться он не стал. Делалось все темнее. Дорожка шла вниз, в заросли кустов, принимающих в полумраке самые причудливые очертания. Снизу, оттуда, где было еще темнее, веяло холодом, неприятным запахом гниющих трав и чем-то еще.

Чем-то очень нехорошим.

Ярре остановился. Попробовал убедить себя, что по спине и плечам ползает не страх, а холод. Впустую.

Берега заросшего лозняком и искривленными ивами канала, черного и блестящего, как свежевылитая смола, стягивал невысокий мостик. В тех местах, где балки прогнили и провалились, зияли продолговатые дыры, перила были сломаны, стойки погружены в воду. За мостиком ивы росли плотнее. Хоть до настоящей ночи было еще далеко, хоть далекие луга за каналом все еще светились висящей на стеблях трав пряжей тумана, здесь, меж ив, царила тьма. Во мраке Ярре нечетко различал развалины какой-то постройки, вероятно, мельницы, шлюза или угрекоптильни.

«Надо перейти мостик, — подумал он. — Ничего не поделаешь, надо. Хоть я кожей чую, что там, во тьме, затаилось что-то недоброе, на другую сторону канала перейти надо. Я просто обязан перейти канал, как это сделал бы мифический вождь или герой, о котором я читал в истлевших манускриптах в храме Мелитэле. Перейду канал, и тогда… Как там было? Карты брошены? Нет — кости брошены. Позади останется мое прошлое, впереди раскинется мое будущее».

Он ступил на мостик и тут же понял, что предчувствие его не обмануло. Понял еще прежде, чем увидел. И услышал.

— Ну что? — прохрипел один из тех, что загородили ему дорогу. — Не говорил я? Говорил, мол, посидеть малость и кто-нить притопает.

— Верно, Окультих. — Второй из вооруженных толстыми палками типов слегка шепелявил. — И верно, ты у наш не хужее ворожеи аль волхва. Ну, прохожий, шам-один идет! Давай, чего там у тебя ешть, хошь по доброте швоей, иль дернуть тебя придешша?

— У меня ничего нет! — что было сил крикнул Ярре, хоть и невелика была надежда на то, что кто-нибудь услышит и примчится на выручку. — Я бедный странник! У меня нет ни гроша в кармане! Что ж отдавать-то вам? Палку эту? Одежду?

— И энто тожить, — сказал шепелявый, и в его голосе было что-то такое, что заставило Ярре вздрогнуть, — потому как надобно тебе знать, странничек убогий, по правде-то мы тута, при желании будучи, девки какой-никакой дожидалися. Но коли ночь уж на носу, никто, видать, не придет из девок-то, и стало быть, на безрыбье и рак рыба. Хватайте, ребяты!

— У меня нож! — взвизгнул Ярре. — Предупреждаю!

У него действительно был нож. Ярре умыкнул его из храмовой кухни за ночь до бегства и спрятал в суме. Но ни разу не пускал в дело. Его парализовало — и поразило — сознание того, что все это бессмысленно и никто ему не поможет.

— Нож у меня, говорю!

— Это ж надо! — усмехнулся шепелявый, подходя ближе. — Нож у него, вишь ты. Кто б мог подумать!

Ярре не мог бежать. Ужас превратил его ноги в два врытых в землю столба. Горло петлей стянул спазм.

— Эгей! — вдруг крикнул третий молодым и удивительно знакомым голосом. — Я ж его навроде бы знаю! Ну да, ну конечно ж, знаю я его! Отстаньте, говорю, знакомый это. Ярре! Ты меня узнаешь? Мэльфи я! Эй, Ярре! Узнаешь друга Мэльфи?

— У… узнаю. — Ярре изо всех сил боролся с отвратительным, неодолимым, незнакомым ему раньше ощущением. Только когда почувствовал боль в бедре, которым ударился о бревна моста, понял, что это за ощущение.

Ощущение потери сознания.

— Ого, вот так неожиданность, — повторил Мэльфи. — Вот-те случай так случай! Во, глянь-ка, своячка случилось встренуть! Из Элландера знакомца! Друга! А, Ярре?

Ярре проглотил кусок твердой и тягучей словно подметка солонины, которой его угостила странная компания, заел печеной репой. Он не ответил, только кивнул в сторону окружающей костер шестерки.

— И куда ж ты направляешься-то, Ярре?

— В Вызиму.

— Ха! Так и нам ведь в Вызиму! Во совпадение-то! А, Мильтон? Ты Мильтона-то помнишь, Ярре?

Ярре не помнил, не был уверен, видел ли его вообще когда-нибудь. Впрочем, Мэльфи тоже слегка преувеличивал, величая его другом. Это был сын бондаря из Элландера. Когда они вместе посещали начальную храмовую школу, Мэльфи регулярно и чувствительно колотил Ярре и называл его при этом ублюдком, зачатым без отца и матери в крапиве. Так тянулось около года, по окончании которого бондарь забрал сына из школы, поскольку стало ясно, что подросток годен исключительно для бочек. Так Мэльфи, вместо того чтобы в поте лица своего познавать секреты чтения и чистописания, в поте того же лица строгал клепки в мастерской отца. А когда Ярре выучился и по рекомендации храма был принят на должность помощника писаря в городском суде, бондарь-сын, по примеру отца, кланялся ему в пояс, совал презенты и демонстрировал дружбу.

— …в Вызиму идем, — продолжал свое повествование Мэльфи. — В армию. Все мы туда как один в армию идем. Вон те, понимаешь, Мильтон и Огребок, сыновья кметовы, по данной повинности набраны. Сам знаешь…

— Знаю. — Ярре окинул взглядом кметовых сыновей, светловолосых, одинаковых как братья, грызущих какое-то неизвестное испеченное на углях едово. — По одному с десяти ланов. Ланный контингенс.[30] А ты, Мэльфи?

— Со мной, — вздохнул бондарев сын, — все вышло так: по первому разу, когда цеха должны были выделять рекрутов, отец откупился и жребий не тянул. Но номер не прошел, пришлось тянуть второй раз, потому как так решил город… Сам знаешь…

— Знаю, — снова подтвердил Ярре. — Дополнительный набор контингенса Совет города Элландера установил законом от шестнадцатого января. Это было необходимо, учитывая опасность нильфгаардского нападения.

— Нет, Щук, ты токо послушай, как поеть, — хрипло влез в разговор крепкий и остриженный чуть не наголо тип, которого называли Окультихом и который первым окликнул его на мосту. — Господинчик! Вумник какой!

— Умник, — протяжно поддержал второй крупный парень с вечно прилепленной к круглой физиономии глуповатой усмешкой. — Мудрила, ишь!

— Заткнись, Клапрот, — медленно прошепелявил тот, кого называли Щуком, самый старший среди них, рослый, с отвислыми усами и подбритым затылком. — Ешли умник, годитша пошлушать, кады треплецца. Пользительношть от того могет быть. Наука, значицца. А наука никому никогда не навредила. Ну, почти никогда. И почти никому.

— Что верно, то верно, — согласился Мэльфи. — Он, Ярре, стало быть, и впрямь не дурак, читательный и писательный… Ученый. Он же ж в Элландере за судебного писаря трудился, а в храме Мелитэле у него в попечительности цельный книгосбор был…

— А чего ж тады, любопытштвую, — прервал Щук, рассматривая Ярре сквозь дым и искры, — такой шубедно-храмовшко-зашранный книжник делает на вызимшком большаке?

— Как и вы, — повторил юноша. — В армию иду записываться.

— А чегой-то, — глаза Щука блеснули, отражая свет, как глаза большой рыбины в свете лучины на носу лодки, — чего, интерешуюшь, шудебно-храмошкой мудрец в армии найтить могет? Потому как ведь не по набору идет? Э? Ведь же кажный дурак знаеть, што храм ишключен иж контингенша и не обяжан рекрутов поштавлять. Да и то ишшо кажный дурень жнает, што кажный шуд швого пишарчука от шлужбы могет защитить и не объявлять. Дык как же энто получаецца, милшдарь чиновник?

— Иду в армию добровольцем, — объяснил Ярре. — Сам иду, по своей воле, не по контингенсу. Частично по личным побуждениям, но в основном из чувства патриотического долга.

Компания взревела громким гудливым, хоровым хохотом.

— Гляньте, ребяты, — проговорил наконец Щук, — какие шупроворечивошти порой в человеке шидят. Две натуры. Вот, парень. Кажалошь бы, ученый и бывалый, к тому ж, нешомененно, от рожжения не дурак. Жнать бы должен, што на войне творицца, понимать, кто кого бьет и того и гляди шовшем доконает. А он, как шами шлышали, беж принуждения, по швоей воле, из патеротичной обяжанношти, хотит к проигрываюшшей партии приштать.

Никто не прокомментировал. Ярре тоже молчал.

— Этакая патеротичная обяжанношть, — сказал наконец Щук, — обнаковенно больноголовым пришучна, хочь, может, и храмово-шудебным вошпитанникам тож. Но тута речь шла и о каких-то личных побуждениях. Шильно я любопытштвую, какие это такие личные побуждения у его?

— Они настолько личные, — отрезал Ярре, — что я не стану о них говорить. Тем более что вы, милсдари, и о своих побуждениях не очень торопитесь рассказать.

— Глянь-ка, — проговорил, нарушив минутную тишину, Щук, — ежели б какой-никакой проштак так шо мной жаговорил, то б он ш ходу по мордашам огреб. Но ежели ученый пишарчук… Такому прошшаю… на первый раж. И отвечу: я тожить до войшка иду. И тожить добровольцем.

— Дабы, словно какой больноголовый, пристать к проигрывающим? — Ярре сам удивился, откуда в нем вдруг взялось столько наглости. — Попутно обирая странников на мостах?

— Он, — захохотал Мэльфи, упреждая Щука, — все еще обижается на нас из-за засады на мосте. Перестань, Ярре. То так, игранка была. Шутковали мы. Невинная такая шутка-то! Верно, Щук?

— Ага. — Щук зевнул, щелкнул зубами. — Игранки такие, невинные. Жижнь тошклива, ошовеешь вконец. Точно навроде теленка, которого в жареж ведут. Потому токмо шуткой, либо игранкой ее шебе можно ражвешелить. Ты так не шшитаешь, пишарчук?

— Считаю. В принципе.

— Ну и порядок. — Щук не спускал с него слезящихся глаз. — Потому как иначе никчемной был бы иж тебя для наш компаньон, и лучче б тебе в Выжиму одному идтить. Да хочь бы и сразу.

Ярре смолчал. Щук потянулся.

— Я шказал, што хотел. Ну, ребяты, пошутковали мы, поигралишя, а теперича и передохнуть надыть. Ежели к вечеру хочим в Выжиму попашть, то ш шолнышком отправляцца будем.

Ночь была очень холодной. Несмотря на усталость, Ярре, свернувшись калачиком под опончей и поджав ноги чуть не до подбородка, уснуть никак не мог. Когда же наконец уснул, то спал скверно, его все время будили сны. Большую часть он не запомнил. Кроме двух. В первом сне знакомый ведьмак Геральт из Ривии сидел под нависшей со скалы длинной сосулькой. Неподвижный, обледеневший и до половины засыпанный валящим снегом. Во втором сне Цири на вороной кобыле, прижавшись к гриве, мчалась галопом между искореженными ольхами, пытающимися схватить ее кривыми ветками.

Да еще перед самым рассветом приснилась ему Трисс Меригольд. После прошлогоднего пребывания в храме чародейка снилась ему несколько раз. Сны принуждали Ярре делать то, чего он впоследствии очень стыдился.

Сейчас, надо понимать, ничего постыдного не случилось. Просто было очень холодно.

Утром действительно, едва взошло солнце, все семеро отправились в путь. Мильтон и Огребок, кметовы сыновья из данного контингенса, подбадривали себя солдатской песенкой:

Щук, Окультих, Клапрот и примкнувший к ним бондарев сын Мэльфи рассказывали друг другу забавные истории и анекдоты, невероятно, по их мнению, смешные.

— …а нильф и спрашивает: «Чем это тут так воняет?» А эльф ему: «Говном!» Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-а-а-а!

— Ха-ха-ха! А такой слыхали? Идут нильф, эльф и краснолюд. Глядят, мыша летит…

Чем сильнее разгорался день, тем больше они встречали на большаке других странников, кметских телег, армейских подразделений. Некоторые телеги были загружены нехитрым скарбом, за этими банда Щука шла чуть ли не опустив носы до земли, будто гончие, подбирая что упало — то морковку, то картофелину, то репу, порой даже луковицу. Часть «добычи» предусмотрительно прятали на черный день, часть тут же поедали, не прерывая изложения анекдотов.

— А нильф, фуууу! И обделался по самые уши! Ха-ха-ха, ха-ха-ха!

— Хаа, хаа, хаа! О боги, не выдержу… Обделался! Хааа, хааа…

— Хеее, хеее, хеее!

Ярре ждал случая и повода, чтобы отделиться. Не нравился ему Щук, не нравился ему Окультих. Не нравились ему взгляды, которыми Щук и Окультих окидывали обгонявшие их купеческие возы, кметские упряжки и сидящих на фурманках женщин и девушек. Не нравился ему насмешливый тон Щука, когда тот то и дело заводил речь о целесообразности идти в добровольцы в тот момент, когда поражение и гибель очевидны и предопределены.

Запахло пашней. Дымом. В долине, среди ровных клеточек полей, рощиц и блестящих, как зеркальца, рыбных прудиков, виднелись крыши построек. Временами долетал далекий лай собак, мычание вола, крик петуха.

— Видать, не бедны эти деревушки, — прошепелявил Щук, облизывая губы. — Небольшие, но ишкушные.

— Здесь, в долине, — поспешил объяснить Окультих, — низушки живут и хозяивают. У них все искусно и ладно. Хозяйственный народец, карлички энти.

— Нелюди проклятые, — просипел Клапрот. — Кобольды чертовы. Они тут хозяйничают, а настоящему человеку из-за таких беда и нищета! Таким даже война не помеха.

— На вшакий шлучай, — Щук растянул рот в неприятной ухмылке, — жапомните, молодцы, эту деревушку. Ту, крайнюю, шреди бережок, у шамого лешу. Жапомните как следовает. Ежели когда-нить захоцца мне туда в гошти, не хотелошь бы плутать.

Ярре отвернулся, прикинувшись, будто не слышит, будто видит только большак.

Они шли. Мильтон и Огребок, кметовы сыновья из данного набора, затянули новую песню. Не такую армейскую, добрую. Немного даже как бы пессимистическую. Которую можно было — особенно после предыдущих намеков Щука — считать недобрым предзнаменованием.

— Вон у того, — оценил угрюмо Окультих, — должны быть бабки. Если у ево бабков нету — пусть меня в монахи постригут.

Человеком, из-за которого Окультих шел на такой огромный риск, был бродячий торговец, идущий рядом с двуколкой, запряженной ослом.

— Бабки бабками, — прошепелявил Щук, — а ошлик тоже деньгу стоит. Пошли-ка побыштрей, молодцы.

— Мэльфи, — схватил Ярре бондаря за рукав, — разуй глаза-то! Не видишь, к чему дело идет?

— Так то ж всего лишь шуточки. — Мэльфи вырвал рукав. — Шуткует Щук, шуткует.

Двуколка торговца была одновременно ларьком и могла превращаться в прилавок за несколько минут. Конструкцию, которую тащил осел, украшали яркие, с размахом намалеванные надписи. Судя по ним, торговец предлагал бальзамы и охранные амулеты, эликсиры, фильтры и магические притирки, стиральные средства, а сверх того искатели металлов, золотого песка и трюфелей, а также безотказные приманки для рыб, уток и девок.

Торговец, худой и сильно придавленный бременем лет субъект, оглянулся, увидел их, выругался и подогнал осла. Но осел, как всякий осел, и не думал идти быстрее.

— Начну-кось я с ево, — тихо бросил Окультих. — Да и на тележке чегой-нибудь отыщется.

— Ну, молодцы! — скомандовал Щук. — Раз-два! Управимша ш делом, пока мало швидетелев на большаке.

Ярре, не понимая, откуда у него вдруг взялось столько мужества, несколькими большими шагами опередил компанию и обернулся, загородив от них торговца.

— Нет, — сказал он, с трудом выдавливая слова из перехваченного спазмом горла. — Я не позволю…

Щук медленно распахнул кафтан и показал засунутый за пояс длинный нож, даже на глаз острый как бритва.

— А ну, отойди, пишарчук, — зловеще прошепелявил он. — Ешли шея дорога. Я думал, ты пригодишша в нашей компании, ан нет, уж шлишком тебя, погляжу, твой храм швятым шделал, шлишком уж ты ладаном провонял. А ну, отштупи ш дороги, иначе…

— А что тут происходит, а?

Из-за окружающих большак толстых раскидистых верб, самого распространенного элемента темерского пейзажа, появились две странные фигуры.

У обоих мужчин были нафабренные и торчащие кверху усики, цветные штаны с буфами, стеганые, украшенные ленточками кафтаны и огромные мягкие бархатные береты с пучком перьев. Кроме висящих на широких поясах тесаков и кинжалов, у обоих за спинами виднелись двуручные мечи длиной, пожалуй, в сажень, с рукоятками в локоть и большими изогнутыми гардами.

Ландскнехты, подпрыгивая, застегивали штаны. Ни один не сделал даже движения в сторону рукоятей страшенных мечей, однако Щук и Окультих мгновенно сникли, а гигантский Клапрот опал, как надувная игрушка, из которой выпустили воздух.

— Мы тута… Ну, мы воще-то ничево… — зашепелявил Щук. — Ничего плохого…

— Только шуткуем, — пропищал Мэльфи.

— Никому никакого ущерба не сделано, — неожиданно проговорил согбенный годами торговец. — Никому!

— Мы, — быстро вставил Ярре, — идем в Вызиму, в армию записываться. Может, и вам с нами по пути, милостивые государи?

— И верно, — фыркнул ландскнехт, с ходу сообразив, в чем дело. — И мы в Вызиму, можете идти с нами. Безопасней будет.

— Безопасней, это уж точно, — многозначительно добавил второй, окидывая Щука долгим взглядом. — Все ж должно добавить, что мы недавно видели здесь, в окрестности Вызимы, конный патруль. Уж очень они вешать скоры, патрульные-то. Хреновая будет судьба разбойника иль грабителя, которого на деле прихватят.

— И очень это хорошо. — Щук слегка воспрял духом, ощерился щербато. — Очень это даже хорошо, милшдари, что ешть на поганцев закон и кара, правильный это порядок. Двигаем в путь, в Выжиму, в армию, по патеротическому жову души. Вжывает, штало быть, наш патеротижм.

Ландскнехт посмотрел на него долго и вполне презрительно, потом пожал плечами, поправил меч за спиной и пошел по дороге. Его спутник, Ярре, а также торговец с осликом и двуколкой двинулись следом, а позади, на небольшом удалении, потопала Щукова рвань.

— Благодарю вас, — сказал после долгого молчания торговец, подгоняя осла хворостинкой, — господа солдаты. Да и тебе благодарность, молодой господин.

— А, ерунда, — махнул рукой ландскнехт. — Мы привыкли.

— Разные всякие в армию прутся. — Его спутник оглянулся через плечо. — Как выпадет деревне или городку доля выдать с каждого десятого дана по солдату, так пользуются случаем, чтобы от самой большой сволочи отделаться. Вот. А потом тракты полны такими, а, да что говорить, паршивцами. Ну ничего, уж там, в армии, их вышколят, вымуштрует ефрейторская палка, научит негодяев порядку, когда раз-другой пройдутся меж строя солдат.

— Я, — поспешил пояснить Ярре, — иду записываться добровольцем, не по принуждению.

— Похвально, похвально. — Ландскнехт поглядел на него, подкрутил нафабренные кончики усов. — И то, вижу, что тебя с детства из другой глины лепили. Как же ты к ним-то пристал?

— Случай столкнул.

— Доводилось мне уже видывать, — голос солдата был серьезен, — такие «случайные» столкновения и связи, когда побратавшихся под одну общую шибеницу волокли. Сделай отсюда выводы, парень.

— Сделаю.

Прежде чем закрытое облаками солнце достигло зенита, большак вывел их на тракт. Здесь пришлось остановиться надолго. Тут же толпилась и солидная группа путников, пришедших раньше. Ярре и его компания вынуждены были задержаться — тракт был забит войсками.

— На юг, — многозначительно пояснил один из ландскнехтов. — На фронт. К Марибору и Майене.

— Чьи знаки? — указал головой второй.

— Реданцы, — сказал Ярре. — Серебряные орлы на кармазине.

— Точно угадал. — Ландскнехт похлопал его по плечу. — Башковитый парень. Реданская армия, которую королева Гедвига нам на подмогу прислала. Мы теперь единством сильны. Темерия, Редания, Аэдирн, Каэдвен — все мы теперь союзники, одного дела приверженцы.

— И пора уж, — проговорил у них за спиной Щук с явным ехидством.

Ландскнехт обернулся, но промолчал.

— Ну, так присядем, — предложил Мэльфи, — дадим культяпам передохнуть. Этому войску конца-края не видно, много времени пройдет, пока дорога освободится.

— Посидим, — сказал торговец, — вон там, на горке. Оттуда обзор получше.

Прошла реданская конница, за ней, взбивая пыль, маршировали пращники и щитоносцы. Дальше уже виднелась колонна идущих шагом латников на лошадях.

— Вон те, — указал на латников Мэльфи, — под другим знаком идут. У них черные штандарты, чем-то белым напестренные.

— Эх, глухое захолустье. — Ландскнехт глянул на него. — Герба собственного короля не знаешь. Это ж серебряные лилии, голова садовая.

— Черное поле, усеянное серебряными лилиями, — сказал Ярре, и ему тут же захотелось показать, что уж кто-кто, а он-то не глухое захолустье. — На давнем гербе королевства Темерии, — начал он, — был изображен шагающий лев. Но темерские коронные князья пользовались измененным гербом: добавляли к щиту дополнительное поле с тремя лилиями, потому что в геральдической символике лилия есть знак королевского сына, наследника трона и скипетра.

— Мудрила засраный… — прошипел Клапрот.

— Пусть говорит, а ты заткнись, конская морда, — грозно сказал ландскнехт. — Продолжай, парень. Это интересно.

— А когда принц Гоидемар, сын старого короля Гардика, шел в бой против повстанцев дьяволицы Фальки, темерская армия именно под его началом, под его гербом с лилиями, билась и победила решающим образом. И когда Гоидемар после отца унаследовал трон, он в память о тех победах и чудесном избавлении жены и детей из вражеских рук сделал королевским гербом три серебряные лилии на черном поле. А позже король специальным рескриптом государственный герб изменил тем, что усеял черный щит серебряными лилиями… Таким он и остался, темерский герб, до сих дней. В чем все вы легко можете убедиться сами, поскольку по тракту идут как раз темерские копейщики.

— Очень ловко, — сказал торговец, — все это ты нам объяснил, юноша.

— Не я, — вздохнул Ярре, — а Ян из Аттре, ученый геральдик.

— Да и ты не хужее. Видать, тоже ученый.

— В шамый раш для рекрута, — вполголоса буркнул Щук, — чтобы дать прикончить шебя под шеребряными лилиями жа короля и Темерию.

Послышалось пение. Гортанное, воинственное, гулкое как штормовая волна, как грохот приближающейся бури. Следом за темерцами шла ровным плотным строем другая армия. Серая, почти бесцветная кавалерия, над которой не развевались ни хоругви, ни штандарты. Перед едущими во главе колонны командирами несли украшенный конскими хвостами шест с поперечиной, к которой были прибиты человеческие черепа.

— Вольная Компания, — указал на серых всадников ландскнехт. — Кондотьеры. Наемное войско.

— Сразу видать, — вздохнул Мэльфи, — боевые. Мужик к мужику! А уж ровненько идут, будто на параде.

— Вольная Компания, — повторил ландскнехт. — Посмотрите, кметы и желторотики, на настоящих солдат. Эти уже в бою побывали, именно они, кондотьеры, что шли под знаменами Адама Пангратта, Молли, Фронтина и Абатемарко, перевесили чашу весов под Майеной, благодаря им развалилось нильфгаардское кольцо, их надо благодарить за то, что крепость освобождена.

— Головой ручаюсь, — добавил другой, — боевые и мужественные люди, кондотьеры, в битве не отступают, что твоя скала. Хоть и за деньги Вольная Компания служит, как из их песни понять можно.

Отряд приближался, песня гремела все сильнее и громче, но на удивительно грустной и злой ноте.

— Эх, у таких служить, — снова вздохнул Мэльфи. — С такими вместе воевать… Добился бы человек и славы, и шмоток.

— Глаза меня обманывают, или как? — Окультих поморщился. — Во главе второй-то хоругви… Баба? Так они под бабской командой воюют, наемники-то?

— Это точно баба, — подтвердил ландскнехт. — Но не какая-нибудь. Это Джулия Абатемарко, ее называют Сладкой Ветреницей. Воин что надо! Под ее командой кондотьеры раздолбали рейд Черных и эльфов под Майеной, хоть у нее под командой всего дважды по пять сотен бойцов было, а на нильфовых три тысячи вдарили!

— Довелошь мне краем уха прошлышать, — проговорил Щук странным, слащаво-заискивающим и одновременно злым тоном, — что не много эта победа дала, впуштую пошли отпущенные на наемников дукаты. Шобралша Нильфгаард и шнова жадал нашим перцу, да еще какого! И Майену обратно опояшал. А может, уж и жахватил крепошть-то? А может, уж шуды нацелилшя? Может, вот-вот ждешя будет? Может, эти продажники кондотьеры давно нильфгаардшким жолотом перекуплены. А может…

— А может, — оборвал его рассердившийся солдат, — в морду хочешь, хам? Учти, за оскорбление наших войск шибеницей карают! Заткнись, пока я добрый!

— Ооооо! — Дубина Клапрот, широко раскрыв рот, разрядил ситуацию. — Ооо, гляньте-ка! Какие чудные недомерки!

По дороге, под глухой грохот литавр, трубный рев кобз и дикий свист пищалок, топал отряд пехоты, вооруженной алебардами, гизармами, бердышами, цепами и палицами, толстые концы которых были утыканы кремнями и железными шипами. Одетые в меховые бурки, кольчуги и островерхие колпаки, солдаты были действительно непривычно невысоки.

— Краснолюды с гор, — пояснил ландскнехт. — Одно из подразделений Махакамской Добровольческой Рати.

— А ведь я-то думал, — бросил Окультих, — что краснолюды не с нами, а супротив нас. Мол, предали нас эти вшивые карлы и теперича с Черными в сговоре.

— Ты думал. — Ландскнехт сочувственно глянул на него. — А чем, интересно? Ты, недотепа, если б в супе таракана съел, так в кишках у тебя завелось бы больше ума, чем в башке. Те, что там идут, — одно из подразделений краснолюдской пехоты, которую прислал нам в помощь Брувер Гоог, староста махакамский. Они в большинстве тоже в бою побывали, крупные потери понесли, ну, тогда их под Вызиму отправили на переформировку.

— Боевой народ эти краснолюдины, — подтвердил Мэльфи. — Когда мне один такой в элландерском трактире по уху дал, так у меня в том ухе аж до Йуле звенело.

— Краснолюдский отряд — последний в колонне, — заслонил ландскнехт глаза ладонью. — Конец маршу. Сейчас тракт освободится. Собираемся — и в путь, потому как скоро уже полдень.

— Столько военного люда на юг топает, — сказал продавец амулетов и чудодейственных снадобий, — что, несомненно, бо-ольшая будет война. Бо-о-льшие будут на людей несчастья! Бо-ольшое поражение армий. Гибнуть будет народ тысячами от меча и пожоги. Взять, господа, хотя бы тот вон комет, что по небу кажную ночь видать, красный хвост огненный за собою волочит. Ежели у комета хвост синий али бледный, сие на зимние хвори, лихоманки, плевры, флегмы и простужения. А такоже несчастья водные, таковые, како наводнения, ливни или другие ненастья и напасти. Красный же цвет указывает, что это комет горячки, крови и огня, а такоже железа, кое из огня рождается. Страшные, страшные несчастья на народ свалятся! Бо-ольшие погромы будут и резня. Како сказано в том пророчестве: «Будут трупы лежать грудами по локтей двунадесять, на опустошалой земле будут волки выть, а человек след другого человека целовать будет». Ох, горе нам, горе!

— Почему нам? — холодно перебил ландскнехт. — Комета высоко летит, из Нильфгаарда ее тоже видать, не говоря уж о долине Ины, откуда, говорят, Мэнно Коегоорн движется. Черные тоже в небо глядят и комету видят. Так почему же не принять, что она не нам, а им поражение ворожит? Что это их трупы будут грудами уложены?

— Точно! — буркнул второй ландскнехт. — Это им горе-то, Черным!

— А ловко вы это, милсдари, сообразили!

— Конечно.

Они миновали окружающие Вызиму леса, вышли на луга и пастбища. Здесь паслись целые табуны лошадей, самых разных — кавалерийских, упряжных, тягловых тяжелых першеронов. Травы, как обычно в марте, на лугах было что кот наплакал, но стояли скирды и телеги, полные сена.

— Ну, видитя? — облизнул губы Окультих. — И-эх, коняшки! И никто не стерегеть! Бери-выбирай!

— Заткни хлебало, — прошипел Щук и подхалимски улыбнулся ландскнехтам выщербленными зубами. — Он, гошпода, в кавалерии вожмечталша шлужить, потому так на этих коняг жырытшя.

— В кавалерии! — бросил ландскнехт. — Ишь что хаму мечтается! Конюхом ему быть, навоз из-под лошадей вилами выгребать да на тачке вывозить!

— Швятую иштину, милшдарь, говорите.

Двинулись дальше, наконец добрались до дамбы, идущей вдоль прудов и каналов. И неожиданно над верхушками ольх увидели красные черепицы вздымающихся над озером башен вызимского замка.

— Ну, стало быть, мы почти на месте, — сказал торговец. — Чуете?

— Фууу! — скривился Мэльфи. — Что за вонь? Что такое?

— Наверно, шолдаты ш голодухи подохли на королевшкой шлужбе, — забурчал у них за спинами Щук, но так, чтобы ландскнехты не расслышали.

— Чуть нос не своротит, э? — засмеялся один. — Верно, тут тысячами стоял люд военный на передыхе, а военный люд есть должен, а как поест, так бздит, прошу прощения. Таким уж фортелем природа людей сделала, и тут уж ничего не попишешь. Ну а то, что высрано, то в те вон рвы вывозят, вываливают, даже не присыпая. Зимой, пока мороз дерьмо прихватывал, оно как-то держалось, а с весны… Тьфу!

— И постоянно новые приходят и на старую кучу наваливают. — Второй ландскнехт тоже сплюнул. — А громкое жужжание слышите? Это мухи. Тут их тучи целые, ранней весной невиданное дело! Заверните носы кто чем может, не то в глаза и рот полезут, паскуды! И чем быстрее отсюда уберемся, тем лучше!

Миновали рвы, но отделаться от вони не удавалось. Даже наоборот. Ярре мог бы поклясться, что, чем ближе они подходили к городу, тем вонь становилась плотнее, насыщеннее, но в то же время понятнее, масштабнее и богаче оттенками. Воняли окружающие город воинские обозы и палатки. Вонял гигантский лазарет.

Вонял многолюдный и шумливый пригород, вонял вал, воняла земля у валов, воняли ворота, воняли площадки и улочки, воняли стены возвышающегося над городом замка. К счастью, ноздри быстро привыкли, и вскоре «добровольцам» было все равно, навоз ли это, падаль, кошачья моча или очередной пункт раздачи пищи.

Мухи были повсюду. Они настырно звенели, лезли в глаза, в нос. Их невозможно было отогнать. Проще — раздавить прямо на лице… либо разжевать.

Как только они вышли из тени ворот, в глаза им бросилась огромная картина на стене, изображающая рыцаря с нацеленным в них пальцем. Надпись под картиной кричала огромными буквами: «ТЫ УЖЕ ЗАВЕРБОВАЛСЯ В СОЛДАТЫ?»

— Уже, уже, — буркнул ландскнехт. — К сожалению.

Таких картин было множество, можно сказать — что ни стена, то картина. В основном — тот же рыцарь с пальцем, довольно часто попадалась Мать-Родина с развевающимися седыми волосами, за спиной у нее пылали деревни и висели младенцы, насаженные на острия нильфгаардских пик. Попадались также изображения эльфов с окровавленными ножами в зубах.

Ярре вдруг обернулся и увидел, что они остались одни: он, ландскнехты и торговец. Щук, Окультих, кметские новобранцы и Мэльфи испарились.

— Да-да, — подтвердил предположение ландскнехт, внимательно на него глядя. — Смылись твои дружки при первой же возможности, за первым же углом, замели след хвостами. И знаешь, что я тебе скажу, парень? Хорошо, что ваши дорожки разошлись. И не стремись к тому, чтобы сошлись снова.

— Жаль Мэльфи, — проворчал Ярре. — В принципе-то он неплохой парень.

— Каждый сам выбирает свою судьбу. А ты — пошли с нами. Покажем, где вербовочный пункт.

Они вышли на небольшую площадь, посреди которой на каменном возвышении стоял позорный столб. Вокруг позорного столба толпились жаждущие развлечений горожане и солдаты. Закованный в цепи осужденный, только что получивший грязью в лицо, плевался и плакал. Толпа рычала и корчилась от смеха.

— Эй! — крикнул ландскнехт. — Гляньте-ка, кого закандалили-то! Это ж Фусон. Интересно, за что его так?

— За земледелие, — поспешил разъяснить тучный горожанин в волчьей дохе и фетровой шапке.

— За что?

— За земледелие, — с нажимом повторил толстяк. — За то, что он сеял!

— Хо! Ну это уж вы, простите, навалили, будто вол после долгой жвачки, — засмеялся ландскнехт. — Я Фусона знаю, он сапожник, сапожников сын и сапожников внук. В жизни он не пахал, не сеял, не жал. Ну, говорю, ляпнули вы с этим сеянием, аж дух пошел.

— Собственные слова бейлифа! — распетушился мужчина. — Он будет у позорного столба до зари стоять за то, что сеял! А сеял он, злостник, по нильфгаардскому наущению и за нильфгаардские сребреники… Дивное, правду сказать, зерно сеял, какое-то, похоже, заморское… О, вспомнил. Дефетизьму,[31] вот чего.

— Верно-верно! — воскликнул продавец амулетов. — Слыхал я, говорили о том, нильфгаардские шпионы и эльфы мор ширят, колодцы, источники и ручьи разными ядами отравляют: то дурманом, то цикутой, то лепрой, то дефетизмами всякими.

— Ага, — кивнул горожанин в волчьей дохе. — Вчера двух эльфов повесили. Как пить дать за это ж самое отравление.

— За углом этой улочки, — показал ландскнехт, — корчма, в которой заседает вербовочная комиссия. Там растянута большая тряпка, на ней темерские лилии, кстати, знакомые тебе, парень, так что попадешь безошибочно. Ну, будь здоров! Дай нам боги встретиться в лучшие времена. Бывайте и вы, господин перекупщик.

Торговец громко кашлянул.

— Милостивые государи, — сказал он, копаясь в баулах и шкатулках, — позвольте за вашу помощь… Во знаки благодарности…

— Не беспокойтесь, добрый человек, — улыбнувшись, сказал ландскнехт. — Помогли, вот и все. И на том конец, что тут говорить…

— А может, чудотворную мазь от прострелов? — Торговец отыскал что-то на дне шкатулки. — Может, универсальное и безотказное средство супротив бронхита, подагры, паралича? Перхоть тоже облегчает. Может, бальзам смоляной супротив ужаления пчелиного, змеиного и вампирьего? Или талисман для защиты от последствий дурного сглаза?

— А может, у вас есть, — серьезно спросил второй ландскнехт, — что-нибудь для защиты от последствий скверной жратвы?

— Есть! — крикнул, расцветая, торговец. — Вот весьма эффективное средство, из магических кореньев изготовленное, пахучими зельями приправленное. Достаточно трех капель после еды. Прошу, берите, милостивые государи!

— Благодарствуйте. Я пошутил. Ну, бывайте! Бывай и ты, парень. Успеха тебе!

— Вежливые, воспитанные и приличные, — оценил торговец, когда солдаты скрылись в толпе. — Не каждый день таких встречаешь. Ну и ты тоже помог мне, юнош. Что ж подарить-то тебе? Амулет громоотводный? Противоядие? Черепаший камень, супротив ведьмовых прелестностей действующий? Хм. Есть и трупий зуб против лести чужой, есть и кусок усушенного дьявольского дерьма, его хорошо в правом башмаке носить…

Ярре оторвал взгляд от людей, яростно смывающих со стены дома надпись «ДОЛОЙ ПОГАНУЮ ВОЙНУ», и сказал:

— Бросьте. Мне пора.

— О! — воскликнул торговец, вытаскивая из шкатулки латунный медальончик в форме сердечка. — Это должно тебе пригодиться, юнош, потому что эта вещь в самый раз для юных. Это раритет редкостный, у меня такой только один. Чудодейственный амулет. Он делает так, что о носящем его милка не забудет никогда, даже ежели их разделяет время и версты. Взгляни, вот тут отворяется, а внутри листок из тонкого папируса, на этом листике достаточно написать магическими чернилами, красными, они у меня есть, имя любимой, и она не забудет, сердца не отринет, не покинет и не предаст. Ну?

— Хм-м-м. — Ярре слегка покраснел. — И не знаю даже….

— Какое имя? — Торговец погрузил тонко оструганную палочку в магические чернила. — Написать?

— Цири. То есть — Цирилла.

— Готово. Бери.

— Ярре! А ты, черт побери, что тут делаешь?

Ярре резко обернулся. «Я надеялся, — подумал он машинально, — что оставил позади свое прошлое. Все. И что теперь все будет новым. А тут чуть не на каждом шагу наталкиваешься на старых знакомых».

— Господин Деннис Кранмер?

Краснолюд в тяжелой шубе, кирасе, с карвашами[32] на предплечьях и лисьей шапке с пучком перьев, окинул быстрым взглядом паренька, торговца, потом снова паренька.

— Что ты тут делаешь, Ярре? — сурово спросил он, топорща брови, бороду и усы.

Юноша несколько мгновений молчал, решая, не солгать ли, а для достоверности не вплести ли в ложь версию благорасположенного торговца. Но почти тут же раздумал. Деннис Кранмер, служивший некогда в гвардии князя Элландера, пользовался репутацией краснолюда, которого трудно обмануть. Так что и пробовать не стоило.

— Хочу в армию вступить.

Он знал, каким будет следующий вопрос.

— А Нэннеке разрешила?

Отвечать не было нужды.

— Ты сбежал! — затряс бородой Деннис Кранмер. — Просто сбежал из храма. А Нэннеке и жрицы там рвут у себя волосы на головах.

— Я оставил записку, — бухнул Ярре. — Господин Кранмер, я не мог… Я должен был… Негоже бездействовать, когда враг на пороге… В грозный для отчизны час… А к тому же она… Цири… Матушка Нэннеке ни за что не соглашалась, хотя три четверти девушек из храма послала в армию, а мне не позволила… А я не мог…

— Вот и сбежал, — нахмурился краснолюд. — Тысяча чертовых дьяволов, я обязан связать тебя и отправить в Элландер с курьерской почтой! Чтобы там заперли тебя в яме под замком и держали, пока жрицы не явятся за посылкой. Я должен… — Он гневно засопел. — Ты когда последний раз ел, Ярре? Когда у тебя во рту последний раз была горячая пища?

— По настоящему горячая? Три… Нет, четыре дня назад.

— Пошли.

— Ешь медленнее, сынок, — посоветовал Золтан Хивай, один из дружков Денниса Кранмера. — Вредно жрать наспех, не прожевывая как следует. Куда ты так спешишь? Поверь, никто у тебя эту пищу не отберет.

Ярре не был так уж в этом уверен. В главном зале постоялого двора «Под кудлатым мишкой» как раз шел кулачный бой. Под аккомпанемент рева дружков из Добровольческой Рати и аплодисменты городских проституток два приземистых и широких как печки краснолюда дубасили друг друга кулачищами так, что аж гул стоял. Скрипел пол. Падали столы, стулья и посуда, а брызги разлетающейся из разбитых носов крови сыпались вокруг дождем. Ярре только и ждал, когда кто-нибудь из бойцов рухнет на их офицерский стол, свалив деревянный поднос со свиными рульками, миску пареного гороха и глиняные кувшины. Он быстро проглотил уже откушенный кусок сала, исходя из соображений, что то, что проглочено, — твое.

— Я не очень понял, Деннис, — второй краснолюд, которого называли Шелдоном Скаггсом, даже головы не повернул, хотя один из бойцов чуть не задел его, размахивая руками, — если этот парень — жрец, то что его вынудило вербоваться? Ведь жрецам кровь проливать не полагается.

— Он воспитанник храма, а не жрец.

— Никогда, черт побери, не мог уразуметь этих путаных человеческих предрассудков. Ну, над чужими верованиями смеяться нехорошо… Однако получается, что этот парень, хоть и в храме воспитывался, не имеет ничего против пролития крови. Особенно нильфгаардской. Ну как, парень?

— Оставь его в покое, Скаггс.

— Почему ж? Я охотно отвечу. — Ярре откусил кусок рульки и забросил в рот горсть гороха. — Дело обстоит так: проливать кровь можно на войне справедливой. При защите высших интересов. Поэтому я и записываюсь. Родина-Мать зовет.

— Вы сами видите, — Шелдон Скаггс повел взглядом по спутникам, — сколь правды в утверждении, будто люди — раса близкая нам и родственная, будто мы выросли из того же корня, что и они. Самое лучшее тому доказательство сидит между нами и трескает горох. Иными словами, уйму таких же дурных голов можно встретить и меж юных краснолюдов.

— Особенно после Майенского похода, — холодно заметил Золтан Хивай. — После выигранной баталии всегда возрастает наплыв добровольцев. Наплыв прекратится, как только разойдется весть о двигающемся вверх по Ине войске Мэнно Коегоорна, оставляющем за собою лишь землю и воду.

— Только б тогда не начался «наплыв» в обратную сторону, — буркнул Кранмер. — Я как-то добровольцам не очень доверяю. Между прочим, каждый второй дезертир — бывший доброволец.

— Как вы можете… — Ярре чуть не подавился. — Как вы можете, господин, говорить такое… Я из идейных соображений… Иду на войну справедливую и праведную. Родина-Мать…

От удара, который, как показалось юноше, потряс фундамент здания, один из дерущихся краснолюдов рухнул, пыль из щелей пола взвилась под потолок. Однако на этот раз побежденный, вместо того чтобы вскочить и садануть соперника, неловко и бестолково шевелил конечностями, очень напоминая большого перевернутого на спину майского жука.

Деннис Кранмер встал.

— Вопрос решен, — сказал он громко, оглядывая зал. — Место командира роты, пустующее после геройской смерти Эльканы Фостера, павшего на поле брани под Майеной, получает… Как там тебя, сынок? Запамятовал я.

— Бласко Грант. — Победитель кулачного боя выплюнул на пол зуб.

— …получает Бласко Грант. Есть еще какие-либо спорные вопросы касательно продвижения по службе? Нет? Ну и славно. Хозяин! Пива! Так о чем мы говорили-то?

— О войне справедливой, — принялся перечислять Золтан Хивай, загибая пальцы. — О добровольцах. О дезертирах.

— Именно, — прервал Деннис. — Я знал, что хотел к чему-то вернуться. Речь шла о дезертирующих и предающих добровольцах. Мне вспоминается цинтрийский корпус Виссегерда. Сволочи, оказывается, даже не сменили штандарта. Мне об этом сказали кондотьеры из вольной Компании из отряда Джулии Сладкой Ветреницы. Под Майеной хоругвь Джулии столкнулась с цинтрийцами. Они шли в авангарде нильфгаардской облавы, под теми же знаменами со львами…

— Их призвала Родина-Мать, — угрюмо вставил Скаггс. — И императрица Цири.

— Тише, — прошипел Деннис.

— Верно, — проговорил молчавший до тех пор четвертый краснолюд, Ярпен Зигрин. — Тише. И к тому ж тише тихости! И не от страха перед шпиками, а потому, что не следует болтать о том, о чем не имеешь ни малейшего понятия.

— А ты, Зигрин, — выпятил бороду Скаггс, — такое понятие, значит, имеешь?

— Имею. И скажу одно: Эмгыр вар Эмрейс ли, бунтовщики ли чародеи с Танедда, или даже сам дьявол не сумели бы ни к чему принудить эту девушку. Не сумели бы ее сломать. Я это знаю. Потому что знаю ее. Вся разрекламированная свадьба с Эмгыром — мистификация. Мистификация, на которую дали себя поймать всякие дурни… Иное, говорю вам, у этой девушки предназначение. Совершенно иное…

— Ты так говоришь, — проворчал Скаггс, — будто и вправду ее знал, Зигрин.

— Перестань, — неожиданно буркнул Золтан Хивай. — Что до предназначения, так он прав. Я в это верю. Есть у меня к тому основания.

— А! — махнул рукой Шелдон Скаггс. — Что болтать попусту? Цирилла, Эмгыр, предназначение… Далекие это дела… А вот дело поближе, господа, так это, значит, Мэнно Коегоорн и Группа Армий «Центр».

— Угу, — вздохнул Золтан Хивай. — Что-то сдается мне, не обойдет нас тяжкая баталия. Может, самая крупная, какую знает история.

— Многое, — пробурчал Деннис Кранмер, — да, многое она решит…

— И еще больше — завершит.

— Все. — Ярре отрыгнул, прикрыв по обыкновению рот ладонью. — Все кончится.

Краснолюды какое-то время молча глядели на него.

— Не совсем, — наконец сказал Золтан Хивай, — я тебя понял, юноша. Не пожелаешь ли пояснить, что имел в виду?

— В княжеском совете, — неуверенно начал Ярре, — в Элландере, значит, говорили, что победа в этой гигантской войне важна потому, что… Что это великая война, которая положит конец всем войнам.

Шелдон Скаггс фыркнул и оплевал себе бороду пивом. Золтан Хивай зарычал во весь голос:

— Вы так думаете, господа?

Теперь пришел черед фыркнуть Деннису Кранмеру. Ярпен Зигрин хранил молчание, глядя на юношу внимательно и как бы соболезнующе.

— Сынок, — сказал он наконец очень серьезно. — Глянь. Вон там, у стойки, сидит Евангелина Парр. Она, надо признать, довольно велика. Да что там, даже огромна. Однако при всех своих размерах она, несомненно, отнюдь не такая курва, которая в состоянии перекурвить всех остальных курв.

Свернув в тесный безымянный переулок, Деннис Кранмер остановился.

— Должен тебя похвалить, Ярре, — сказал он. — Знаешь, за что?

— Нет.

— Не прикидывайся. Передо мной — не надо. Достойно похвалы то, что ты и глазом не моргнул, когда шел разговор о Цирилле. Еще более похвально, что даже рта не раскрыл… Ну, ну, не изображай из себя глупенького. Я много знаю о том, что творилось у Нэннеке за храмовыми стенами, можешь поверить, многое. А если тебе этого мало, то знай, что я слышал, какое имя тебе торговец на медальоне выписал. Так и держись дальше. — Краснолюд тактично сделал вид, будто не замечает румянца, выступившего на лице юноши. — Держись так и дальше, Ярре. И не только, когда речь идет о Цири… Ты на что пялишься?

На стене стоящего в конце улочки амбара красовалась начертанная известкой надпись: «ЗАНИМАЙСЯ ЛЮБОВЬЮ, А НЕ ВОЙНОЙ». А чуть ниже кто-то накарябал гораздо меньшими буквами: «СРИ КАЖДОЕ УТРО».

— Ты лучше в другую сторону гляди, дуралей, — бросил Деннис Кранмер. — Только за чтение таких надписей можно здорово отхватить, а ежели что не вовремя ляпнешь, проучат тебя у столба, кровавую кожу с хребта сдерут. Здесь суд скорый! Очень даже скорый!

— Я видел, — проворчал Ярре, — сапожника в кандалах. Якобы за сеяние дефетизма.

— Это «сеяние», — серьезно сказал краснолюд, потянув паренька за рукав, — скорее всего состояло в том, что, провожая сына в армию, он плакал, вместо того чтобы выкрикивать патриотические лозунги. За более серьезные «посевы» тут карают иначе. Пошли покажу.

Они вышли на небольшую площадь. Ярре попятился, зажав руками нос и рот. На огромной каменной шибенице висело несколько трупов. Некоторые — судя по виду и запаху — висели уже давно.

— Вон тот, — указал Деннис, отгоняя мух, — малевал на стенах и заборах глупые надписи. Тот — утверждал, что война — дело господ и рекрутированные нильфгаардские кметы ему не враги. Третий по пьянке рассказывал такой вот анекдот: «Что есть пика? Это оружие вельмож, палка, у которой на каждом конце — бедняк». А вон там, на самом краю, видишь бабу? Это бордельмаман из армейского борделя на колесах, который она украсила надписью: «Тыкай, солдат, сегодня, потому как завтра уже можешь не суметь».

— И только за это…

— Кроме того, у одной из девочек оказался триппер. А это уже параграф о диверсии и умышленном снижении боеспособности.

— Я понял, господин Кранмер. — Ярре вытянулся так, как, по его мнению, должен был стоять солдат. — Но за меня не беспокойтесь. Я никакой не дефетист…

— Ни хрена ты не понял и не перебивай, потому как я еще не кончил. Последний висяк, тот, что уже как следует провонял, виновен только в том, что в ответ на болтовню провокатора-шпика прореагировал восклицанием: «Вы совершенно правы, милостивый государь, вы совершенно правы. Именно: дважды два — четыре!» Вот теперь скажи, что ты понял.

— Понял. — Ярре украдкой осмотрелся. — Буду внимательным. Но… Господин Кранмер… Как тут в действительности…

Краснолюд тоже оглянулся.

— В действительности, — тихо сказал он, — все обстоит так, что Группа Армий «Центр» маршала Мэнно Коегоорна в количестве около ста тысяч солдат идет на север. В действительности, если б не восстание в Вердэне, они уже были бы здесь. В действительности хорошо было бы, если б начались переговоры. В действительности у Темерии и Редании нет сил, чтобы сдержать Коегоорна. В действительности никак уж не перед стратегическим рубежом Понтара.

— Река Понтар, — шепнул Ярре, — находится к северу от нас.

— Именно это я и хотел сказать. Но помни: об этом ни гу-гу.

— Буду за собой следить. А когда окажусь в отряде, тоже надо? Там тоже можно налететь на шпика?

— В линейной части? Вблизи линии фронта? Скорее всего — нет. Шпики потому такие усердные до линии фронта, что боятся сами туда попасть. Кроме того, если вешать каждого солдата, который брюзжит, жалуется и выражает недовольство, то воевать некому будет. Но ты, Ярре, как и в случае с Цири, лучше помалкивай. В закрытый рот, запомни мои слова, ни одна навозная муха не влетит. Никогда. А теперь пошли, провожу до комиссии.

— Замолвите там за меня словечко? — Ярре с надеждой взглянул на краснолюда. — А? Господин Кранмер?

— Ну и дурной же ты парень, писарчук! Здесь армия! Хлопотать за тебя все одно, что у тебя на спине золотой нитью вышить: «НЕДОТЕПА»! Жизни бы у тебя в отряде не было, парень.

— А к вам… — заморгал Ярре. — В ваш отряд…

— И не думай даже!

— Потому что у вас, — горько сказал юноша, — только для краснолюдов место, верно? Не для меня, человека. Верно?

— Верно.

«Не для тебя, — подумал Деннис Кранмер. — Не для тебя, Ярре. Потому что я все еще не расплатился с Нэннеке. И поэтому хочу, чтобы ты живым вернулся с войны. А Добровольческая Рать Махакама состоит из краснолюдов, из существ чуждой и худшей расы. Ее всегда будут посылать с самыми опасными заданиями на самые скверные участки. Туда, откуда не возвращаются. Туда, куда не послали бы людей».

— Как же тогда сделать, — нахмурился Ярре, — чтобы попасть в хороший отряд?

— А который, по-твоему, отряд настолько хорош, чтобы так уж рваться в него?

Ярре отвернулся, слыша пение, набиравшее силу как волна прибоя, разливающееся словно грохот быстро приближающейся бури. Пение громкое, буйное, сильное, жесткое как сталь. Он уже слышал такое пение.

По улочке, ведущей от замка, выстроившись по трое, двигался шагом отряд кондотьеров. Впереди, на сивом жеребце, под украшенным человеческими черепами шестом ехал командир, седовласый мужчина с орлиным носом и опадающим на латы гаркапом.[33]

— Адам «Адью» Пангратт, — проворчал Деннис Кранмер.

Песня кондотьеров гремела, гудела, грохотала. Контрапунктный звон подков о брусчатку заполнял улочку до самых крыш, взвивался над ними высоко в голубое небо над самым городом.

— Вы спрашиваете, который отряд… — сказал Ярре, не в силах оторвать взгляда от кавалеристов. — Да хотя бы вот этот! В таком хотелось бы…

— У каждого своя песенка, — тихо прервал краснолюд. — И каждый по-своему на грудь Земли-Матушки падет. Как ему выйдет. И либо заплачут по нему, завоют, либо нет. На войне, писарчук, только поют да маршируют ровно, в строю стоят ровно. А потом, в бою, — каждому то, что ему писано. В Вольной ли Компании «Адью» Пангратта, в пехтуре ли, в обозах ли… В блестящих латах и с красивым султаном, или в лаптях и завшивевшем кожушке… На резвом ли скакуне, или за щитом… Каждому свое. Как выпадет! Ну а вот и комиссия, видишь вывеску над входом? Туда тебе дорога, коли солдатом стать надумал. Иди, Ярре. Ну, бывай. Увидимся, когда все кончится.

Краснолюд провожал взглядом юношу, пока тот не скрылся в дверях корчмы, занятой рекрутской комиссией.

— Или не увидимся, — добавил он тихо. — Неведомо, кому что писано. Что кому выпадет.

— На коне ездишь? Из лука или арбалета стреляешь?

— Нет, господин комиссар. Но умею писать и каллиграфии обучен, а также знаю Старшие Руны… Знаю Старшую Речь.

— Мечом рубить? Копьем орудовать?

— …я читал «Историю войн», произведения маршала Пеллигрима. И Родерика де Новембра…

— А может, хоть готовить-то умеешь? Кухарить?

— Нет, не умею… Но я неплохо считаю.

Комиссар поморщился и махнул рукой.

— Мудрец начитанный! Это который же сегодня? Выписать ему бумагу в бэ-эм-пэ. В бэ-эм-пэ служить будешь, парень. Отправляйся с этой бумагой на южный край города, а потом через Мариборские Ворота к озеру.

— Но…

— Попадешь точненько. Следующий!

— Эй, Ярре! Эй! Погоди!

— Мэльфи?

— Я. Надо же! Я! — Бондарь покачнулся, придержался за стену. — Точно ж я! Хе-хе!

— Что с тобой?

— Со мной, что ли? Хе-хе! А ничего! Пригубил малость! Нильфгаарду на погибель пил, стало быть. Ух, Ярре, рад тебя видеть, потому как думал, ты у меня куда-то потерялся… Дружок ты мой…

Ярре попятился, словно его ударили. От бондаря несло не только скверным пивом и еще более отвратительным самогоном, но к тому же луком, чесноком и черт знает чем еще. И несло чудовищно.

— А где, — спросил он ехидно, — твоя почтенная компания?

— Ты о Щуке, что ль? — поморщился Мэльфи. — Так я тебе скажу: пес с ним! Знаешь, Ярре, я думаю, паршивый это был человек.

— Браво! Быстро же ты его раскусил.

— А то! — Мэльфи напыжился, не заметив издевки. — Крутил, понимаешь, все, да только шиш меня обманешь! Я те скажу, чего он задумал. Пошто сюда, в Вызиму, намылился! Небось думаешь, Ярре, он и его оборвыши в армию шли? Как и мы? Фига с маслом. Ежели так думаешь, то шибко ошибаешься. Знаешь, чего он задумал? Не поверишь!

— Поверю.

— Ему, — торжественно докончил Мэльфи, — ему лошади нужны были и форма военная. Он надумал где-нить тут стибрить. Потому как удумал в военной одеже на разбой идти.

— Чтоб его палач повесил!

— И побыстрее! — Бондарев сын слегка покачнулся, прислонился к стене и расстегнул штаны. — Жаль мне токмо, что Огребок с Мильтоном, дундуки, лбы деревенские, дали себя окрутить, пошли за Щуком. Так и их палач уже подвесить готов! Ну… в общем, накласть мне на них, лаптежников, понимаешь? А как у тебя-то, Ярре?

— В смысле?

— Ну, пристроили тебя куда-нить комиссары? — Мэльфи пустил струю на каменную стену. — Спрашиваю, потому как я уже записался. Мне надо за Мариборские Ворота, на южный край города. А тебе куда?

— Тоже на южный.

— Ха! — Бондарев сын несколько раз подпрыгнул, отряхнулся, застегнул ширинку. — Так, может, вместе воевать будем?

— Не думаю. — Ярре взглянул на него свысока. — Я получил назначение в соответствии с моей квалификацией. В бэ-эм-пэ.

— Знамо дело. — Мэльфи икнул и дыхнул на него убийственной смесью газов. — Ты ж ученый! Таких умников небось на важные дела берут, а не на мелочишку какую. Что делать! Но покамест маленько еще вместе походим. На южный край города все ж вместе нам дорога.

— Так получается.

— Ну, так пошли.

— Пошли.

— Пожалуй, здесь, — решил Ярре, глядя на окруженный палатками плац, на котором перемешивал пыль отряд оборванцев с длинными палками на плечах. У каждого оборванца, как заметил юноша, к правой ноге был привязан клок сена, а к левой — пучок соломы.

— Похоже, не туда мы попали, Мэльфи.

— Сено! Солома! — слышались на плацу крики командовавшего оборванцами ефрейтора. — Сено! Солома! Держи равнение, так-растак мать вашу!

— Над палатками штандарты развеваются, — сказал Мэльфи, — глянь сам, Ярре. Те самые лилии, о которых ты на большаке долбал. Штандарт есть? Есть. Армия есть? Есть. Стал-быть здесь. Верно попали.

— Ты, может, да. Я наверняка нет.

— А вона там, у забора, стоит какой-то чин. У него спросим.

Они пошли быстрее.

— Новенькие? — расставил ноги сержант. — С вербовки? Гони бумагу. Чего, мать вашу, стоишь будто столб? На месте шагом марш! Чего, говорю, стоите, курвы? Нале-во! Кру-гом! А, курва! И напра-во! Бегом марш! Кру-гом, курва! Слушай и запоминай! Допрежь всего, курва, к провиант-мастеру! Получить обмундирование. Кольчугу, накладки кожаные, пику, курва, шлем и корд! Потом на муштру! Быть готовыми к перекличке, курва, в сумерки! Маааарш!

— Минуточку. — Ярре неуверенно осмотрелся. — У меня, кажется, другое назначение.

— Чеееево?

— Простите, господин офицер, — покраснел Ярре. — Я только о том, чтобы избежать возможной ошибки… Поскольку господин комиссар четко… четко говорил о назначении в бэ-эм-пэ, вот я и…

— Ты на месте, парень, — фыркнул сержант, немного помягчавший от того, что его возвели в офицеры. — Тут как раз и есть твое назначение. Приветствую тебя в бэ-эм-пэ. Бригаде М… звонов Пехотинцев.

— А почему ж бы это, — повторил Рокко Хильдебранд, — и что это за мода такая — вашим милостям дань платить? Мы уже все, что следовало, уплатили.

— Эх-ма, гляньте-ка на нижушка-умника. — Рассевшийся в седле уворованного коня Щук залыбился дружкам. — Уплатил уже! И полагает, что вше. Ну прям как тот петух, что думал, будто в курятник попадет, а попал-то в ощип!

Окультих, Клапрот, Мильтон и Огребок согласно загоготали. Шутка была что надо. А забава обещала быть еще лучше.

Рокко заметил отвратительные липкие взгляды грабителей, оглянулся. На пороге халупы стояла Инкарвиллея Хильдебранд, его жена, а также Алоэ и Жасмина — дочери.

Щук со товарищи, паскудно усмехаясь, поглядывали на низушек. Да, несомненно, забава намечалась преотличнейшая.

К живой изгороди с другой стороны дороги приближалась племянница Хильдебранда, Импотьента Вандербек, ласково именуемая Импи. Это была действительно складная девушка. Усмешки бандюг стали еще плотояднее и отвратительнее.

— Ну, недомерок, — поторопил Щук. — Гони королевшкой армии денежки, гони жратву, гони лошадей, выводи коров из коровника. Мы не намерены ждешь штоять до ночи. Нам надобно ишшо нешколько деревень нонче наведать.

— А почему, собственно, мы обязаны платить и давать? — Голос Рокко Хильдебранда слегка дрожал, но в нем по-прежнему звучали настойчивость и упорство. — Вы говорите, мол, это на армию, мол, это для нашей же охраны. А от голода, спрашиваю я, кто нас охранит? Мы уже и зимние уплатили, и на довольствие, и душевые, и поземельные, и подымные, и огневые, и зерновые, и бог знает какие еще! Мало того, так четверо из этого поселка, в том числе и мой собственный сын, упряжками в военных обозах правят! И не кто иной, как шуряк мой. Мило Вандербек по прозвищу Русти-Рыжик, является полевым хирургом, важной персоной в армии… Стало быть, мы с избытком наш данный контингенс выполнили… Так чего ради нам платить? За что и на что? И почему?

Щук долго глядел на жену низушка, Инкарвиллею Хильдебранд из дома Бибервельт. На его пухленьких дочек, Алоэ и Жасмину. На красивенькую, как куколка, наряженную в зеленое платьице Импи Вандербек. На Сэма Хофмайера и его деда, старика Холофернеса. На бабку Петунью, яростно долбящую грядку мотыгой. На остальных низушков из поселка, побольше — на женщин и подростков, опасливо выглядывающих из домов и из-за заборов.

— Почему, шпрашиваешь? — зашипел он, наклоняясь в седле и заглядывая в изумленные глаза низушка. — Я те шкажу почему. Потому что ты — паршивый нижушек, чужак, приблуда. Кто тебя, нелюдя отвратного, обирает, тот богов радует. Кто тебя, нелюдя, допекает, тот ишполняет добрую и патеротичную обяжанношть. А такоже потому, что меня аж тошнит от желания твое гнездо нелюдшкое в дым обратить. Потому, что меня аж ошкома берет этих твоих недомерок оттрахать. И потому, что наш тут пятеро молодцев, а ваш — горшть недоделанных зашранцев. Теперь понимаешь почему?

— Теперь понимаю, — медленно проговорил Рокко Хильдебранд. — Идите отсюда вон, Большие Люди. Идите прочь, негодяи. Ничего мы вам не дадим.

Щук выпрямился, потянулся к висящему при седле корду.

— Бей! — рявкнул он. — Бей-убивай!

Движением быстрым, почти неуловимым, Рокко Хильдебранд наклонился к тачке, выхватил спрятанный под рогожей самострел, подкинул приклад к щеке и всадил Щуку бельт прямо в распахнутый для крика рот. Инкарвиллея Хильдебранд из дома Бибервельт размахнулась, и в воздухе закружился серп, точно и с разгону угодив в горло Мильтону. Кметов сын рыгнул кровью и дал козла через конский круп, комично размахивая ногами. Огребок взвыл и рухнул под копыта лошади, в его животе, вбитый по деревянную ручку, торчал секач деда Холофернеса. Дубина Клапрот замахнулся на старика палицей, но слетел с седла, нечеловечески визжа, получив прямо в глаз пикировочную иглу, запущенную Импи Вандербек. Окультих развернул коня и собрался драпать, но бабка Петунья подскочила и вцепилась зубьями мотыги ему в бедро. Окультих зарычал, свалился, нога застряла в стремени, испуганная лошадь потащила его через ограду, по острым колышкам. Грабитель рычал и выл, а вслед за ним, словно две волчицы, мчались бабка Петунья с мотыгой и Импи с кривым ножом для прививки деревьев. Дед Холофернес трубно высморкался.

Все событие — начиная с окрика Щука и кончая сморканием деда Холофернеса — заняло примерно столько времени, сколько требуется, чтобы произнести фразу: «Низушки невероятно прыткие и безошибочно метают всякого рода сельхозорудия».

Рокко присел на ступенях халупы. Рядом пристроилась его жена, Инкарвиллея Хильдебранд из дома Бибервельт. Их дочки, Алоэ и Жасмина, пошли подсобить Сэму Хофмайеру дорезать раненых и обдирать убитых.

Возвратилась Импи в зеленом платье с руками, окровавленными по локти. Бабка Петунья тоже возвращалась, она шла медленно, посапывая, постанывая, опираясь на испачканную мотыгу и держась за поясницу. «Эх, стареет наша бабка, стареет», — подумал Хильдебранд.

— Где закапывать разбойников-то, господин Рокко? — спросил Хофмайер.

Рокко Хильдебранд обхватил жену за плечи, глянул на небо.

— В березовой рощице, — сказал он. — Рядышком с предыдущими.