"Владычица озера" - читать интересную книгу автора (Сапковский Анджей)

Глава 2

Ветерок тронул парящую как котел поверхность озера, погнал по ней клочья тумана. Ритмично скрипели и потрескивали уключины, выныривающие из вод лопасти весел рассыпали градины блестящих капель. Кондвирамурса опустила руку за борт. Лодка двигалась настолько медленно, что водная гладь почти не взбурлила и не вспенилась на ее ладони.

— Ах, ах, — сказала Кондвирамурса, стараясь придать голосу побольше сарказма. — Ах, какая скорость. Прямо-таки мчимся по волнам. И от скорости аж дух захватывает и голова кругом идет.

Лодочник — невысокий, коренастый и плотный мужчина — гневно и невнятно пробормотал что-то в ответ, даже не подняв головы, покрытой седоватыми, вьющимися будто каракуль волосами. Адептке уже вконец осточертело бурчание, покашливание и хрипы, которыми невежа гребец отделывался от ее вопросов с тех самых пор, как она села в лодку.

— Осторожней, — процедила она, с трудом сохраняя спокойствие. — От такой бурной гребли можно и заболеть.

На этот раз крепыш поднял загорелое, темное как дубленая кожа лицо, что-то пробурчал, прокашлялся, движением заросшего седой щетиной подбородка указал на укрепленную на борте деревянную моталку и скрывающуюся в воде леску, натянутую движением лодки. Видимо, считая объяснение вполне достаточным и исчерпывающим, он продолжил грести в прежнем темпе. Весла вверх. Пауза. Весла в воду до половины лопасти. Долгая пауза. Протяжка. Еще более долгая пауза.

— Ага, — медленно сказала Кондвирамурса, посматривая на небо. — Понимаю. Важна блесна, которая тянется за лодкой и должна двигаться с соответствующей скоростью и на соответствующей глубине. Главное — рыболовство. На остальное начхать.

Сказанное было настолько очевидным, что мужчина даже не потрудился фыркнуть или даже просто кашлянуть в ответ.

— Кому какое дело до того, — продолжала монолог Кондвирамурса, — что я провела в пути целую ночь? Что я голодна? Что ягодицы у меня болят, а между ними свербит от жесткой скамейки? Что мне хочется писать? Нет, главное — ловля рыбы на дорожку. К тому же ловля бессмысленная, ибо никто не клюнет на блесну, которую волокут серединой плеса, да еще и на двадцатисаженной глубине.

Гребец поднял голову, зловеще глянул на Кондвирамурсу и заворчал очень — ну очень даже — ворчливо. Кондвирамурса сверкнула зубами, довольная собой. Грубиян по-прежнему греб медленно. Он был взбешен.

Адептка раскинулась на кормовой скамейке и закинула ногу на ногу. Так, чтобы в разрезе платья было видно побольше.

Мужчина забурчал, крепче стиснул на веслах узловатые пальцы, делая вид, будто глядит только на леску. Темп гребли он, ясное дело, и не думал увеличивать. Адептка, осознавши тщетность своих манипуляций, вздохнула и занялась изучением неба.

Уключины поскрипывали, бриллиантовые капельки ссыпались с лопастей весел.

В быстро рассеивающемся тумане замаячил силуэт острова. И вздымающиеся над ним темные бочковатые очертания башни. Грубиян рыбак, хоть и сидел спиной вперед и не оглядывался, непостижимым образом почувствовал, что они уже почти на месте. Он не спеша сложил весла вдоль бортов, встал, принялся понемногу навивать леску на моталку. Кондвирамурса — все еще нога на ногу — посвистывала, глядя в небо.

Гребец смотал леску до конца, осмотрел блесну — большую латунную ложку, снабженную тройным крючком с хвостиком из красной шерсти.

— Надо же, — сладенько проворковала Кондвирамурса. — Ничего не клюнуло, ай-яй-яй, жалость какая. А интересно, почему бы такая непруха? Может, лодка шла слишком быстро?

Мужчина окинул ее взглядом, в котором при желании можно было прочесть уйму малоприятных слов, фраз и даже целых абзацев. Сел, прохрипел что-то, сплюнул за борт, ухватил весла узловатыми лапами, резко выгнул спину. Весла шлепнули, забились в уключинах, лодка помчалась по озеру стрелой, вода с шумом вспенилась у носа, воронками заклубилась за кормой. Отделявшее от острова расстояние в четверть полета стрелы они прошли быстрее, чем гребец успел дважды пробурчать нечто невразумительное. Лодка вылетела на прибрежную гальку с такой скоростью, что Кондвирамурса свалилась со скамейки.

Лодочник забурчал, захрипел, сплюнул. Адептка знала, что в переводе на язык цивилизованных людей это означает: «выматывайся из лодки, ведьма заумная». Знала она также, что нечего и думать, будто ее вынесут, а потому сняла туфельки, провокационно высоко задрала платье и вышла, проглотив проклятие в адрес ракушек, болезненно уколовших ступни.

— Благодарствую, — процедила она сквозь стиснутые зубы, — за прогулку.

Не дожидаясь ответного ворчания и не оглядываясь, Кондвирамурса, как была босиком, направилась к каменным ступеням. Все тяготы и мучения закончились и улетучились бесследно, уступив место возрастающему возбуждению. Наконец-то она на острове Inis Vitre,[1] посреди озера Loc Blest.[2] В том, почти легендарном месте, которое довелось посетить лишь немногим избранным.

Утренний туман развеялся полностью, на еще тусклом небе уже начал просвечивать красный шар солнца. Вокруг навесных бойниц башни кружили и кричали чайки, мельтешили стрижи.

На площадке, которой завершалась лестница, ведущая с берега на террасу, опершись о статую присевшей оскалившейся химеры, стояла Нимуэ, Владычица Озера.

Она была изящная и невысокая, не выше пяти футов. Кондвирамурса слышала, что в молодости ее называли «Локотком», и теперь поняла, насколько удачным было прозвище. И притом не сомневалась, что уже с полвека никто не осмеливался так называть миниатюрную чародейку.

— Я — Кондвирамурса Тилли, — поклонившись, представилась она, все еще держа туфельки в руке, а поэтому немного смущаясь. — Я счастлива гостить на твоем острове, Владычица Озера.

— Нимуэ, — поправила маленькая магичка. — Нимуэ, ничего более. Эпитеты, титулы и звания можно отбросить, госпожа Тилли.

— В таком случае я — Кондвирамурса. Кондвирамурса, ничего более.

— Проходи, Кондвирамурса… и ничего более. Побеседуем за завтраком. Думаю, ты голодна?

— Не отрицаю.

На завтрак были творог, зеленый лук, яйца, молоко и ржаной хлеб, поданные двумя молоденькими, тихонькими, пахнущими крахмалом прислужницами. Кондвирамурса ела, чувствуя на себе взгляд миниатюрной чародейки.

— У башни, — неожиданно заговорила Нимуэ, наблюдая за каждым движением адептки и почти за каждым куском, который та отправляла в рот, — шесть этажей, из них один — подземный. Твоя комната расположена на втором надземном, там же размещены все необходимые удобства. Первый этаж, как видишь, хозяйственный, здесь же находятся комнаты прислуги; подземный, а также второй и третий этажи: лаборатории, библиотека и галерея. На все названные этажи и в расположенные в них помещения ты имеешь неограниченный доступ, можешь пользоваться ими и всем, что в них содержится, в любое время и любым образом.

— Поняла. Благодарю.

— На двух верхних этажах мои личные покои и мой личный рабочий кабинет. Эти помещения — только мои. Чтобы избежать недоразумений, знай: я в таких вопросах невероятно щепетильна.

— Приму во внимание.

Нимуэ повернула голову к окну, сквозь которое был виден Ворчливый Господин Гребец, уже разделавшийся с багажом Кондвирамурсы и теперь загружавший лодку удочками, моталкой, сачками, подсечками и прочими причиндалами хитрого рыболовецкого промысла.

— Я малость старомодна, — продолжала Нимуэ. — Но определенными вещами привыкла пользоваться на правах единоличия. Скажем, зубной щеткой, личными покоями, библиотекой, туалетом. И… Королем-Рыбаком. Пожалуйста, не пытайся воспользоваться Королем-Рыбаком.

Кондвирамурса чуть было не захлебнулась молоком. На лице Нимуэ не дрогнул ни один мускул.

— А если… — продолжала она, прежде чем к адептке вернулась способность говорить, — если ему взбредет в голову воспользоваться тобой — откажи.

Кондвирамурса, наконец проглотив молоко, быстро кивнула, воздержавшись от каких-либо комментариев. Хоть ей ужасно хотелось сказать, что рыбаки вообще не в ее вкусе, а грубияны — в особенности. К тому же такие, у которых башка поросла беленькой как сметана порослью.

— Ну-с, та-а-ак, — протянула Нимуэ. — С вступлением мы, стало быть, покончили. Пора перейти к конкретным делам. Тебе интересно, почему из всех кандидаток-адепток я выбрала именно тебя?

Кондвирамурса если вообще и задумывалась над ответом, то лишь для того, чтобы не показаться чересчур самоуверенной. Однако быстро пришла к выводу, что обостренный слух Нимуэ даже самое минимальное отклонение от истины воспримет как режущую ухо фальшь.

— Я — лучшая сновидица в Академии, — ответила она холодно, по-деловому, без лишнего хвастовства. — А на третьем курсе я занимала второе место среди онейроманток.

— Я могла взять ту, что стояла в списке на первом месте. — Нимуэ действительно была откровенна до боли. — Между прочим, мне настойчиво предлагали именно ту «приму», впрочем, насколько я поняла, вроде бы потому, что она дочурочка какой-то важной шишки. А что до сновидения и нейроскопии, то ты не хуже меня знаешь, дорогая Кондвирамурса, что это материя весьма тонкая, и даже самая лучшая сновидица может потерпеть фиаско.

Кондвирамурса с трудом сдержалась, чтобы не сказать, что ее провалы можно пересчитать по пальцам одной руки. Ведь она разговаривала с мэтрессой. «Соблюдай пропорции, geschätzte miss»,[3] как говаривал один из профессоров Академии, эрудит.

Нимуэ легким наклоном головы одобрила ее молчание.

— У меня свой человек в Академии, — сказала она, помолчав, — поэтому я знаю, что у тебя нет нужды усиливать сновидения дурманящими снадобьями. Это меня радует, поскольку я наркотиков не одобряю…

— Я сню без всяких порошков, — с легкой гордостью подтвердила Кондвирамурса. — Для онейроскопии мне достаточно иметь зацепку.

— Поясни.

— Ну, зацепку, — кашлянула сновидица. — Предмет, как-то связанный с тем, что мне надобно выяснить. Какую-нибудь вещь. Или картину.

— Картину?

— Да. Я неплохо сню сны по картине.

— О, — улыбнулась Нимуэ. — Если картина поможет, то сложностей не предвидится. Ну а ежели ты уже покончила с завтраком, тогда пошли, самая сновидящая сновидица и вторая среди онейроманток. Будет славно, если я сразу же поясню тебе остальные причины, побудившие меня избрать в помощницы именно тебя.

От каменных стен тянуло холодом, от которого не спасали ни тяжелые гобелены, ни потемневшие от времени панели. Каменный пол холодил ноги даже через подошвы туфель.

— За этими дверями, — небрежно указала Нимуэ, — лаборатория. Как уже было сказано, можешь пользоваться ею по собственному усмотрению. Конечно, рекомендуется предельная осторожность. Умеренность желательна, особенно при попытках заставить метлу носить воду.

Кондвирамурса вежливо улыбнулась, хоть шуточка была сомнительного качества. Все наставницы одаривали адепток анекдотами, связанными с мифическими провалами мифического ученика чернокнижника.

Лестница вела наверх, извиваясь наподобие морского змея, казалась бесконечной и была крутой. Прежде чем они оказались на месте, Кондвирамурса вся взмокла и задохнулась сотни раз. По Нимуэ вообще не было видно усталости.

— Прошу сюда. — Она отворила дубовые двери. — Осторожно — порог.

Кондвирамурса вошла и вздохнула.

Перед ней была галерея. Стены — от пола до потолка увешаны старинными картинами, шелушащимся и осыпающимся местами маслом миниатюрами, пожелтевшими гравюрами и ксилографиями, поблекшими акварелями и сепиями. Были тут и яркие модернистские гуаши, и темперы, строго выдержанные в чистых линиях акватины и офорты, литографии и контрастные меццотинты, притягивающие взгляд выразительными пятнами черноты.

Нимуэ остановилась у висящей ближе к двери картины, изображающей группу людей под гигантским деревом. Молча и выразительно глянула на полотно, потом на Кондвирамурсу.

— Лютик. — Сновидица с ходу сообразила, в чем дело, не заставила чародейку ждать. — Поет свои баллады под дубом Блеобхерисом.

Нимуэ улыбнулась, кивнула. И сделала еще один шаг, остановившись перед следующей картиной. Акварель. Символика. Две женские фигуры на холме. Над ними кружатся чайки, под ними, на склонах холма, череда теней.

— Цири и Трисс Меригольд, пророческое видение в Каэр Морхене.

Улыбка. Кивок, шаг, следующая картина. Наездник на мчащейся галопом лошади, кругом покореженные ольхи, протягивающие к нему руки-ветви. Кондвирамурса почувствовала, как по коже пробежали мурашки.

— Цири… Хм-м-м… Пожалуй, ее поездка на встречу с Геральтом на ферме низушка Хофмайера.

Следующая картина, потемневшее масло. Батальная сцена.

— Геральт и Кагыр обороняют мост на Яруге.

Потом пошло быстро.

— Йеннифэр и Цири: первая встреча в храме Мелитэле. Лютик и дриада Эитнэ в лесу Брокилон. Дружина Геральта в снежной метели на перевале Мальхеур…

— Браво, превосходно, — прервала Нимуэ. — Отличное знание легенды. Теперь тебе ясна вторая причина того, почему здесь оказалась ты, а не кто-нибудь другой?

Над столиком красного дерева, у которого они присели, нависло гигантское батальное полотно, изображающее, кажется, битву под Бренной. Ключевой момент боя или чья-то безвкусно-героическая смерть. Полотно, вне всяких сомнений, было кисти Николая Цертозы, что легко было определить по экспрессии, шизофренической заботливости о деталях и типичной для автора цветосветовой гамме.

— Да, я знаю легенду о ведьмаке и ведьмачке, — ответила Кондвирамурса. — Знаю и запросто могу пересказать любой ее отрывок. Еще будучи совсем маленькой, я обожала эту историю, зачитывалась ею. И мечтала быть такой же, как Йеннифэр. Однако, честно говоря, хоть это и была любовь с первого взгляда, причем любовь совершенно безрассудная, все же великой она не была.

Нимуэ подняла брови.

— Я знакомилась с историей, — заговорила Кондвирамурса, — в популярных изложениях и версиях для юношества, чуть ли не по шпаргалкам… урезанным и упрощенным ad usum delphini.[4] Потом, естественно, я взялась за так называемые серьезные и полные версии. Раздутые до избыточности, а порой — и запредельно избыточные. Именно тогда «захлеб» уступил место рассудительности, а страсть — чему-то напоминающему супружеские обязанности. Если ты понимаешь, что я имею в виду.

Нимуэ едва заметным движением головы показала, что понимает.

— Короче говоря, я предпочитаю те легенды, которые строже придерживаются общепринятых для такого рода повествований рамок и условностей, не смешивают вымысел с реальностью. Не пытаются увязать и прямолинейной морали сказки, и глубоко неморальной исторической правды. Я предпочитаю легенды, к которым энциклопедисты, археологи и историки не дописывают послесловий. Такие сказки, в которых «договор» свободен от экспериментов. Я предпочитаю небылицы, в которых, допустим, принц взбирается на вершину стеклянной горы, находит там спящую принцессу, та просыпается от поцелуя, и оба живут долго и счастливо. Так или иначе должна завершаться легенда… Кто писал портрет Цири? Вон тот, en pied?[5]

— Нет ни одного портрета Цири. — Голос маленькой чародейки был суровым до сухости. — Ни здесь и нигде в мире. Не сохранилось ни одного портрета, ни одной миниатюры, написанных кем-либо, кто мог бы Цири видеть, знать или хотя бы помнить… На портрете en pied изображена Паветта, мать Цири, а написал его краснолюд Руиз Доррит, придворный художник цинтрийских королей. Известно, что Доррит написал портрет десятилетней Цири, тоже en pied, но полотно, носившее название «Инфанта с борзой», увы, погибло. Однако вернемся к легенде, твоему к ней отношению и тому, как, по-твоему, легенда должна заканчиваться.

— Она должна заканчиваться хорошо, — ответила с задорной убежденностью Кондвирамурса. — Добро и справедливость обязаны восторжествовать, зло должно быть примерно наказано, любовь — соединить любящие сердца до могилы. И никто из положительных героев, черт побери, не имеет права погибнуть! А легенда о Цири? Чем заканчивается она?

— Вот именно, чем?

Кондвирамурса на мгновение онемела. Она никак не ожидала такого вопроса, ей почудилось в нем испытание, экзамен. И она молчала, чтобы не попасть впросак.

«Как и чем заканчивается легенда о Геральте и Цири? Это ж любому ребенку известно!»

Она смотрела на выполненную в темных тонах акварель: неуклюжая лодка плывет по затянутому испарениями озеру. На лодке, с длинным шестом в руках, стоит женщина, написанная лишь в виде темного силуэта.

«Именно так заканчивается легенда. Именно так».

Нимуэ читала ее мысли.

— Я бы остереглась утверждать столь категорично, Кондвирамурса. Это вовсе не так уж однозначно.

— Еще будучи ребенком, — начала Нимуэ, — я, четвертая дочь деревенского колесника, слышала эту легенду от странствующего сказителя. Минуты, проведенные в нашей деревне Посвистом, стариком-бродяжкой, были прекраснейшими минутами моего детства. Можно было отдохнуть от работы, глазами души увидеть сказочных див, далекий мир… Мир прекрасный и чудесный… Еще более далекий и чудесный, чем даже ярмарка в городке, до которого от нас было целых девять миль…

Мне тогда было лет шесть-семь. Моей старшей сестре — четырнадцать, и она уже успела нажить себе горб от постоянного вязания. Ведь надо было на что-то жить. Бабья доля. К этому у нас готовили девочек с младенчества. Горбатиться. Вечно горбатиться. Горбатиться и сгибаться над вязанием, над ребенком, под тяжестью живота, который тебе заделывал парень, едва ты успевала оправиться после предыдущих родов.

И вот эти-то дедовы байки разбудили во мне желание узнать нечто большее, чем горб и изнурительная работа, мечту о чем-то большем, нежели урожай, муж и дети. Первой книжкой, которую я купила на деньги, вырученные от продажи собранной в лесу ежевики, была легенда о Цири. Версия, как ты это красиво назвала, упрощенная, «шпаргалка» для детей, ad usum delphini. Такая «шпаргалка» была в самый раз для меня. Читала я неважно. Но уже точно знала, чего хочу. А хотела я быть такой, как Филиппа Эйльхарт, как Шеала де Танкарвилль, как Ассирэ вар Анагыд.

Нимуэ посмотрела на рисунок гуашью, изображавший погруженный в мягкий кьяроскуро дворцовый зал, стол и сидящих за ним женщин.

— В Академии, — продолжала Нимуэ, — в которую я попала, кстати сказать, лишь со второй попытки — из всей истории магии меня занимали только деяния Великой Ложи. На то, чтобы читать что-либо ради удовольствия, у меня вначале, разумеется, не хватало времени, приходилось… вкалывать, чтобы… Чтобы не отставать от графских и банкирских доченек, которым все давалось играючи и которые посмеивались над деревенской девчонкой…

Она замолчала, с хрустом выламывая пальцы.

— Наконец я нашла время для чтения, но тут выяснилось, что перипетии Геральта и Цири занимают меня гораздо меньше, чем в детстве. Возник такой же, как и у тебя, синдром. Как ты его назвала? «Супружеские обязанности»? Так было до того момента…

Она замолчала, потерла лицо. Кондвирамурса с изумлением заметила, что у Владычицы Озера дрожит рука.

— Мне было, вероятно, лет восемнадцать, когда… когда случилось нечто такое, что заставило меня вновь заинтересоваться легендой о Цири. И тогда я взялась за нее серьезно, так сказать, научно. Посвятила ей жизнь.

Адептка молчала, хотя внутри у нее все прямо-таки кипело от любопытства.

— Не прикидывайся, будто не знаешь, — жестко сказала Нимуэ. — Всем известно, что Владычицу Озера снедает прямо-таки болезненная страсть, связанная с легендой о Цири. Кругом только и слышишь, что неопасный вначале бзик переродился у меня во что-то похожее на наркозависимость или даже манию. В этих слухах много правды, дорогая моя Кондвирамурса, много правды! А ты, коли уж я взяла тебя в ассистентки, тоже заразишься этой же манией и зависимостью. Ибо таковы мои требования. Во всяком случае, на время практики. Понимаешь?

Кондвирамурса согласно кивнула.

— Тебе только кажется, будто понимаешь. — Нимуэ взяла себя в руки и немного остыла. — Но я тебе это поясню. Постепенно. А когда время придет, объясню все. А сейчас — отдохни…

Она осеклась, глянула в окно, на озеро, на черный штришок лодки Короля-Рыбака, четкий на золотом мерцании вод.

— Пока отдохни. Осмотри галерею. В шкафах и витринах найдешь альбомы и картоны графики, все они тематически связаны со сказанным. В библиотеке собраны все версии легенды, а также большая часть научных разработок. Посвяти им немного времени. Смотри, читай, концентрируйся. Я хочу, чтобы у тебя набрался материал для сна. Зацепка, как ты выразилась.

— Я это сделаю. Госпожа Нимуэ…

— Слушаю.

— Два портрета… Ну, те, что висят рядышком… Тоже не Цири?

— Я же тебе сказала: портретов Цири не существует. Ни одного, — терпеливо повторила Нимуэ. — Более поздние художники изображали ее исключительно в массовых сценах, каждый в меру собственной фантазии. Что касается этих портретов, так тот, что слева, тоже скорее вольная вариация на тему, поскольку представляет нам эльфку Лару Доррен аэп Шиадаль, особу, которой художница знать не могла. Ибо художницей была знакомая тебе, вероятно, по легенде Лидия ван Бредевоорт. Одно из уцелевших полотен, написанных маслом, еще висит в Академии.

— Знаю. А второе?

Нимуэ долго смотрела на картину. На образ худощавой девушки со светлыми волосами и грустным взглядом. Одетой в белое платьице с зелеными рукавчиками.

— Ее писал Робин Андерида, — сказала она, отворачиваясь от полотна и глядя прямо в глаза Кондвирамурсе. — А кого он изобразил… Это скажешь мне ты, сновидица и онейромантка. Выясни это. И расскажи мне твой сон.

Мэтр Робин Андерида первым заметил приближающегося императора и согнулся в поклоне. Стелла Конгрев, графиня Лиддерталь, встала и сделала реверанс, быстрым жестом приказав проделать то же сидевшей в резном кресле девушке.

— Приветствую дам, — кивнул Эмгыр вар Эмрейс. — Приветствую и тебя, мэтр Робин. Как идет работа?

Мэтр Робин быстро откашлялся и снова поклонился, нервно вытирая пальцы о халат. Эмгыр знал, что художник страдает острой агорафобией и болезненно робок. Но кому это мешает? Главное — как он пишет.

Император, как обычно во время поездок, был одет в офицерскую форму гвардейской бригады «Импера» — черные доспехи и плащ с шитьем, изображающим серебряную саламандру. Он подошел, взглянул на портрет. Вначале на портрет — и лишь потом на модель. Худенькую девушку со светлыми волосами и грустными глазами. Одетую в белое платьице с зелеными рукавчиками и высоким вырезом, в котором виднелось колье из перидотов.

— Прекрасно, — бросил он в пустоту — так, чтобы непонятно было, что именно он хвалит. — Прекрасно, мэтр. Извольте продолжать, не обращайте на меня внимания. Позвольте вас на одно слово, графиня.

Он отошел к окну, принуждая ее идти следом.

— Я выезжаю, — сказал он тихо. — Государственные дела зовут, благодарю за гостеприимство. И за нее. За принцессу… Хорошая работа, Стелла. Вы вполне заслуживаете похвалы. Обе. И ты, и она.

Стелла Конгрев низко присела в изящном реверансе.

— Ваше императорское величество слишком добры к нам.

— Не хвали дня до захода…

— Ах, — графиня слегка поджала губы, — значит, так.

— Значит, так.

— И что будет с ней, Эмгыр?

— Не знаю, — ответил он. — Через десять дней я возобновлю наступление на Севере. Оно обещает быть нелегким. Очень тяжелая война. Ваттье де Ридо следит за направленными против нас заговорами и противодействующими группировками. К разным, самым различным действиям может принудить меня забота о безопасности государства.

— Это дитя ни в чем не виновно.

— Я сказал — безопасность государства. Безопасность государства не имеет ничего общего со справедливостью. Впрочем… — Он махнул рукой. — Я хочу с ней поговорить. Наедине. Подойди поближе, княжна. Ну, давай, давай. Быстрее. Император приказывает.

Девушка низко присела. Эмгыр внимательно смотрел на нее, мысленно возвращаясь к столь чреватой последствиями аудиенции в Лок Гриме. Он был признателен, более того, восхищался Стеллой Конгрев, которая за минувшие шесть месяцев сумела превратить неуклюжего утенка в маленькую аристократку.

— Оставьте нас, — приказал он. — Прервись, мэтр Робин, промой кисти, скажем. Тебя, графиня, прошу подождать в приемной. А ты, княжна, пройди со мной на террасу.

Выпавший ночью мокрый снег растаял в первых лучах утреннего солнца, но крыши башен и навесные бойницы замка Дарн Рован все еще были влажными и блестели так, словно там что-то горело.

Эмгыр подошел к балюстраде. Девушка, как предписывал этикет, держалась в шаге позади него. Нетерпеливым жестом он подозвал ее и велел подойти ближе.

Долго молчал, обеими руками опершись о перила, вглядываясь в горы и покрывающие их вечнозеленые тисы, резко контрастирующие с меловой белизной каменистых склонов. Поблескивала река — лента расплавленного серебра, змеящаяся по дну котловины.

В воздухе чувствовалась весна.

— Я слишком редко здесь бываю, — бросил Эмгыр. Девушка молчала.

— Слишком редко приезжаю сюда, — повторил он, поворачиваясь к ней. — А ведь здесь места прекрасные и спокойные. Красивый пейзаж… Ты согласна со мной?

— Да, ваше императорское величество.

— В воздухе уже чувствуется весна. Я прав?

— Да, ваше императорское величество.

Снизу, с придворцовой площади, доносилось пение, перекрываемое скрипом, бряцанием и звоном подков. Эскорт, уведомленный о том, что император собирается отбыть, спешно готовился в путь. Эмгыр помнил, что среди гвардейцев есть один, который любит петь. Часто. И независимо от обстоятельств.

— Хорошая баллада, — сказал Эмгыр задумчиво, поглаживая тяжелый золотой императорский альшбанд.[6]

— Хорошая, ваше императорское величество.

«Ваттье уверяет меня, что уже напал на след Вильгефорца. Что найти его — дело нескольких дней, самое большее — недель. Предателям отрубят головы, а в Нильфгаард привезут настоящую Цириллу, королеву Цинтры; надо что-то делать с двойником!»

— Подними голову.

Она подняла.

— У тебя есть какие-нибудь желания? — неожиданно резко спросил он. — Жалобы? Просьбы?

— Нет, ваше императорское величество.

— Правда? Любопытно, однако. Ну, я ведь не могу приказать, чтобы они у тебя были. Подними голову, как пристало принцессе. Надеюсь, Стелла обучила тебя хорошим манерам?

— Да, ваше императорское величество.

«Действительно, хорошо выдрессировали, — подумал он. — Сначала Риенс, потом Стелла. Заставили как следует выучить роль, угрожая, вероятно, что за ошибку или оговорку она заплатит муками и смертью. Предупредили, что ей предстоит играть перед суровой, не прощающей ошибок аудиторией. Перед страшным Эмгыром вар Эмрейсом, императором Нильфгаарда».

— Как тебя зовут?

— Цирилла Фиона Элен Рианнон.

— Твое настоящее имя?

— Цирилла Фиона…

— Не испытывай моего терпения. Имя!

— Цирилла… — Голос девушки надломился словно веточка. — Фиона…

— Достаточно, во имя Великого Солнца, — сказал он сквозь зубы. — Довольно.

Девушка громко засопела. В нарушение этикета. Губы у нее дрожали, но этого этикет не возбранял.

— Успокойся, — приказал он тихо, почти мягко. — Чего ты боишься? Стыдишься собственного имени? Боишься его назвать? С ним связано что-то неприятное? Если я спрашиваю, то лишь потому, что хотел бы иметь возможность назвать тебя твоим истинным именем. Но для этого надо знать, как оно звучит.

— Никак, — ответила девушка, и ее огромные глаза неожиданно заблестели, будто подсвеченные пламенем изумруды. — Потому что это имя никакое, ваше императорское величество. Имя в самый раз для того, кто есть никто. До тех пор, пока я остаюсь Цириллой Фионой, я что-то значу… До тех пор, пока…

Голос сорвался так резко, что она невольно схватилась за горло, будто на ней было не колье, а удушающая гаррота. Эмгыр продолжал сверлить ее взглядом, по-прежнему мысленно одобряя действия Стеллы Конгрев. Но вместе с тем он испытывал злобу. Злобу неоправданную, беспочвенную, а потому особо злую.

«Чего я хочу от этого ребенка? — думал он, чувствуя, как злоба заполняет его, вскипает, вздымается пеной, словно пар в котле. — Что мне нужно от ребенка, которого…»

— Знай, я ни в коей мере не причастен к твоему похищению, девочка, — неожиданно для самого себя резко сказал он. — Ни в коей мере. Я не отдавал такого приказа. Меня обманули…

Его душила злость на самого себя. Он понимал, что совершает ошибку. Уже давно следовало закончить разговор, закончить надменно, властно, грозно, по-императорски. Следовало забыть о девчонке и ее зеленых глазах… Какое она имеет значение? Она — двойник, подделка, у нее нет даже собственного имени. Она — никто и ничто. А императоры не беседуют с теми, имя которым «никто». Императоры не признаются в ошибках тем, имя которым «никто». Императоры не просят прощения и не каются перед теми, которые…

— Прости меня, — сказал он, и слова эти — чужие и неприятные — прилипали к губам. — Я совершил ошибку. Конечно, я виновен в случившемся. Виновен. Но вот тебе мое слово: больше тебе ничто не грозит. Больше с тобой ничего плохого не случится. Никакой несправедливости, никакого унижения, никаких неприятностей. Ты не должна бояться.

— Я не боюсь. — Она подняла голову и вопреки этикету взглянула ему прямо в глаза. Эмгыр вздрогнул, пораженный чистотой и доверчивостью ее взгляда. Но тут же выпрямился, высокомерный и царственный до тошноты.

— Проси у меня что хочешь.

Она снова подняла на него глаза, и он невольно припомнил те неисчислимые случаи, когда именно таким способом покупал покой своей совести, покой взамен за содеянную подлость. Подло радуясь в душе, что так дешево отделался.

— Проси что хочешь, — повторил он, и поскольку усталость уже брала свое, голос прозвучал как-то более человечно. — Я выполню любое твое желание.

«Пусть она не глядит на меня, — думал он. — Я не вынесу ее взгляда.

Говорят, люди боятся глядеть мне в глаза. А я-то чего боюсь?

Плевал я на Ваттье де Ридо и его „высшие государственные интересы“. Если она попросит, я прикажу отвезти ее домой, туда, откуда ее выкрали. Прикажу отвезти в золотой карете с шестериком лошадей. Достаточно, чтобы она попросила».

— Проси у меня что хочешь, — повторил он.

— Благодарю вас, ваше императорское величество, — сказала девушка, опуская глаза. — Ваше императорское величество очень благородны, щедры. Если у меня и есть просьба…

— Говори.

— Я хотела бы остаться здесь. Здесь, в Дарн Роване. У госпожи Стеллы.

Он не удивился. Он предполагал нечто подобное. Тактичность удержала его от вопросов, которые были бы унизительны для обоих.

— Я дал слово, — холодно сказал он. — И да будет все по твоему желанию.

— Благодарю, ваше императорское величество.

— Я дал слово, — повторил он, стараясь не избегать ее взгляда. — И сдержу его. Однако, думаю, ты выбрала не самое лучшее. Высказала не то желание. Если ты изменишь…

— Я не изменю, — сказала она, когда стало ясно, что император не закончит фразу. — Да и зачем менять? Я выбрала госпожу Стеллу, выбрала то, чего так мало видела в жизни… Дом, тепло, добрые отношения… Сердечность. Невозможно ошибиться, выбирая такое.

«Бедная, наивная зверушка, — подумал император Эмгыр вар Эмрейс Деитвен Аддан ын Карн аэп Морвудд, Белое Пламя, Пляшущее на Курганах Врагов. — Если б только ты знала, что именно выбирая такое, совершают самые страшные ошибки».

Но что-то — может, далекое, давно забытое воспоминание — не позволило императору произнести это вслух.

— Интересно, — сказала Нимуэ, выслушав рассказ. — И правда интересный сон. Были еще какие-то?

— О! — Кондвирамурса быстрым и точным взмахом ножа срезала верхушку яйца. — У меня все еще в голове кружится после той сценки! Но это нормально. Первая ночь на новом месте всегда приносит сумасшедшие сны. Знаешь, Нимуэ, о нас, сновидицах, говорят, будто наш дар не в том, что мы умеем снить. Если опустить снения в трансе или под гипнозом, то наши сонные видения не отличаются от снов других людей ни интенсивностью, ни разнообразием, ни багажом предвещания. Нас отличает и о нашем даре говорит нечто иное. Мы помним сны. Редко когда забываем, что нам снилось.

— Потому что у вас нетипичная и только вам присущая работа желез внутренней секреции, — оборвала Владычица Озера. — Ваши сны, говоря несколько упрощенно, не что иное, как выделения в организм эндорфина. Как и многие стихийные магические таланты, ваш дар прозаически органичен. Впрочем, к чему я говорю о том, что ты и сама прекрасно знаешь? Я слушаю тебя. Так какие же сны ты помнишь еще?

— Молодого парня, — нахмурила брови Кондвирамурса, — странствующего по голым полям с котомкой за плечами. Голые весенние поля. Вербы… У дороги и на межах. Вербы кривые, дуплистые, растопырившие ветви… Еще не зазеленевшие. Парень идет, осматривается. Наступает ночь. На небе загораются звезды. Одна из них движется. Это комета. Красная, рассыпающая искры, она наискосок пересекает небосклон.

— Браво, — улыбнулась Нимуэ. — Хоть я и понятия не имею, кого ты видела во сне, можно по крайней мере точно определить дату события. Красная комета была видна в течение шести дней весной в год заключения цинтрийского мира. Точнее, в первые дни марта. В остальных снах тоже появлялись какие-нибудь календарные события?

— Мои сны, — фыркнула Кондвирамурса, подсаливая яйцо, — не календарь огородника. В них нет табличек с датами. Но, чтобы быть точной, я видела сон о битве под Бренной, вероятно, насмотревшись на полотно Николая Цертозы в твоей галерее. А дата битвы под Бренной тоже известна. Та же самая, что и год кометы. Я ошибаюсь?

— Не ошибаешься. Что-нибудь особенное было в твоем сне о битве?

— Ничего. Кони, люди, оружие. Люди толкались и орали. Кто-то, вероятно, ненормальный, ревел: «Орлы! Орлы!»

— Что еще? Ты сказала, что снов был полный мешок.

— Не помню. — Кондвирамурса осеклась. Нимуэ улыбнулась.

— Ну, хорошо. — Адептка гордо вскинула голову, не давая Владычице Озера возможности позлословить. — Да, случается, что и я забываю. Идеальных людей не бывает. Повторяю: мои сны — видения, а не каталожные карточки.

— Знаю, — обрезала Нимуэ. — Я не проверяю твои сновидческие способности. Это не экзамен, а анализ легенды. Ее загадок и пробелов. Кстати, у нас получается вовсе недурственно, в первых же снах ты распознала девушку с портрета, двойника Цири, которую Вильгефорц пытался выдать за наследницу цинтрийского престола.

Они замолчали, потому что в кухню вошел Король-Рыбак. Поклонившись и буркнув что-то, он взял с буфета хлеб, горшок-двойчатку и полотняный сверток. Вышел, не забыв поклониться и снова что-то пробурчать.

— Он сильно хромает, — сказала Нимуэ, по возможности равнодушно. — Он был тяжело ранен. Кабан распорол ему на охоте ногу. Поэтому он почти все время проводит в лодке. В гребле и рыболовстве рана ему не мешает, на лодке он забывает о своей беде. Это очень порядочный и добрый человек. А мне…

Кондвирамурса тактично молчала.

— А мне необходим мужчина, — деловито пояснила миниатюрная чародейка.

«Мне тоже, — подумала адептка. — Черт побери, как только вернусь в Академию, первым делом дам… кому-нибудь себя совратить. Целибат, конечно, вещь хорошая, но не дольше одного семестра».

Нимуэ кашлянула.

— Если ты закончила с завтраком и мечтаниями, идем в библиотеку.

— Вернемся к твоему сну.

Нимуэ раскрыла папку, перебросила несколько акварелей, вынула одну. Кондвирамурса узнала сразу.

— Аудиенция в Лок Гриме?

— Разумеется. Двойника представляют императорскому двору. Эмгыр делает вид, будто позволил себя обойти, строит хорошую мину при плохой игре. Вот, взгляни, послы Северных Королевств, для которых разыгрывается этот спектакль. А вот здесь мы видим нильфгаардских герцогов, получивших афронт: император пренебрег их дочерьми, отверг предложения вступить в родство. Жаждущие мести, они перешептываются, наклонившись друг к другу, уже готовят заговор и убийство. Девочка-двойник стоит склонив голову, художник, чтобы подчеркнуть таинственность, даже надел на нее скрывающую лицо вуаль.

— И ничего больше, — продолжила после паузы чародейка, — мы о фальшивой Цири не знаем. Ни одна из версий легенды не сообщает, что сталось с ней впоследствии.

— Однако можно догадываться, — печально заметила Кондвирамурса, — что ее судьбе не позавидуешь. Когда Эмгыр получил оригинал — а мы знаем, что он его получил, — он освободился от фальсификата. Когда я снила этот сон, я не почувствовала трагедии, а ведь в принципе должна была бы что-то ощутить, если б… С другой стороны, то, что я вижу, не обязательно происходило в реальности. Как каждый человек, я вижу сонные миражи, мечты. И… страхи.

— Знаю.

Они беседовали до обеда, просматривая папки и фасцикулы[7] с гравюрами. У Короля-Рыбака, видимо, выдался удачный день, потому что на обед подали лосося на вертеле. На ужин тоже. Ночью Кондвирамурса спала скверно. Слишком плотно поела.

Сон не пришел. Она была угнетена, но Нимуэ ничуть не расстроилась. «У нас есть время, — сказала она. — У нас впереди еще много ночей».

В башне Inis Vitre было несколько ванных, можно сказать роскошных, светящихся мрамором и сверкающих латунью, обогреваемых гипокаустами,[8] помещенными где-то в подвалах. Кондвирамурса не стеснялась занимать ванны часами, но все равно то и дело сталкивалась с Нимуэ в бане, маленьком деревянном домике с выходящим на озеро помостом. Мокрые, окутанные паром с поливаемых водой раскаленных камней, они вдвоем усаживались на скамеечках, от души похлестывая друг дружку березовыми вениками, и соленый пот ел им глаза.

— Если я правильно поняла, — Кондвирамурса отерла лицо, — моя работа в Inis Vitre сводится к тому, чтобы прояснять все белые пятна легенды о ведьмаке и ведьмачке?

— Ты поняла правильно.

— Днем, когда мы рассматриваем картинки, и во время беседы я как бы подзаряжаюсь для сна, чтобы ночью увидеть истинную, никому не известную версию данного события?

На этот раз Нимуэ не сочла нужным подтверждать. Она просто несколько раз прошлась веничком, встала, плеснула на раскаленные камни воды. Бухнул пар, от жара на миг перехватило дыхание.

Нимуэ вылила на себя остатки воды из ушата. Кондвирамурса восхищалась ее фигурой. Несмотря на малый рост, чародейка была сложена на удивление пропорционально. Ее формам и здоровой коже могла бы позавидовать двадцатилетняя девушка. Кондвирамурсе было, кстати сказать, двадцать четыре. И она завидовала.

— Если я даже что-то выясню, — начала она, снова отирая вспотевшее лицо, — то где уверенность, что я вижу истину? То, что было на самом деле? Честное слово, не знаю…

— Об этом через минуту, — отрезала Нимуэ. — Пошли на воздух. Я уже достаточно здесь насиделась. Охладимся, потом поговорим.

Это тоже входило в ритуал. Они выбежали из бани, шлепая босыми ступнями по доскам помоста, и прыгнули в озеро, издавая при этом дикие вопли. Наплескавшись вдоволь, выбрались на помост принялись отжимать волосы.

Сидевший в лодке Король-Рыбак, встревоженный плеском и воплями, оглянулся, посмотрел на них, прикрыв глаза рукой, но тут же отвернулся и занялся рыбацкими аксессуарами. Кондвирамурсе такое поведение мужчины показалось унизительным и обидным. Ее мнение о Короле-Рыбаке значительно улучшилось, когда она заметила, что время, которое он не посвящал рыбной ловле, он отдавал чтению. Он ходил с книгой даже до ветру. А книга называлась — хо-хо! — не как-нибудь, а «Speculum aureum»[9] и была произведением серьезным и сложным. Так что, если в первые дни пребывания на Inis Vitre Кондвирамурса немножко удивлялась Нимуэ, то теперь перестала. Было ясно, что Король-Рыбак казался невежей и грубияном исключительно внешне. Скорее всего вел себя так из соображений безопасности. Мимикрия!

«Тем не менее, — подумала Кондвирамурса, — оскорбительным и необъяснимым афронтом следует считать то, что он отдает предпочтение удочкам и блеснам, когда на помосте разгуливают во всей красе две обнаженные мазели, чьи тела совершенством не уступают телам нимф и наяд, от которых — ё-моё! — глаз не оторвешь».

— Если я что-нибудь выясню, — вернулась она к теме, вытирая грудь полотенцем, — то где гарантия, что я увидела истину? Я знаю все литературные версии легенды от «Полвека поэзии» Лютика до «Владычицы Озера» Андреи Равикса. Знаю преподобного Ярре, знаю все научные разработки, не говоря уж о популярных изданиях. Все прочитанное оставило след, оказало влияние, я не в состоянии выделить это из моих снов. Есть ли какая-то возможность продраться сквозь фикции и выяснить истину?

— Есть.

— И сколь же она велика?

— Столь же, — Нимуэ кивком указала на лодку, стоящую на приколе, — как у Короля-Рыбака. Сама видишь, он без передышки закидывает свои крючки. Зацепляет водоросли, корни, затопленные коряги, стволы, старые башмаки, утопленниц и черт знает что еще. Но время от времени что-то там вылавливает приличное.

— Стало быть — удачной ловли, — вздохнула Кондвирамурса, одеваясь. — Закидываем невод и ловим. Ищем истинные версии легенды, отпарываем обшивку и подкладку, простукиваем сундук, надеясь найти второе дно. А что, если второго дна не существует? При всем уважении к тебе, Нимуэ, я должна сказать: мы не первые на этой рыбалке. Откуда такая уверенность, что какие-да-нибудь подробности, какой-то штришок упущен теми, кто занимался легендой до нас? Что они оставили нам хотя бы одну-единственную рыбешку?

— Оставили, — убежденно сказала Нимуэ, расчесывая мокрые волосы. — То, в чем они сами не разобрались, чего не поняли, они заштукатурили выдумками и красивой ложью. Либо обошли молчанием.

— Например?

— Например, чтобы далеко не ходить, зимовку ведьмака в Туссенте. Все версии легенды обходят эпизод молчанием, отделываются ничего не говорящей фразой «Герои провели зиму в Туссенте». Даже Лютик, посвятивший своим деяниям в том княжестве две главы, во всем, что касается ведьмака, поразительно немногословен. Так не следует ли узнать, что происходило в ту зиму? После бегства из Бельхавена и встречи с эльфом Аваллак’хом в подземном комплексе Tir na Bea Arainne. После стычки в Каэд Мырквиде и приключений с друидками. Что делал ведьмак в Туссенте с октября по январь?

— Что делал, что делал! Зимовал, — фыркнула адептка. — Не мог до оттепели перебраться через перевал, вот и зимовал, и скучал. И неудивительно, что позднейшие авторы обходили этот скучный фрагмент лаконичным «Прошла зима». Но если это так уж важно, попытаюсь выяснить. У нас есть какие-нибудь картины или рисунки?

Нимуэ улыбнулась:

— У нас есть даже один рисунок на рисунке.

Наскальная фреска изображала сцену охоты. Тощие, намеченные небрежными движениями кисти человечки с луками и копьями гнались, дико подпрыгивая, за огромным фиолетовым бизоном, на боку которого были намалеваны тигриные полосы, а над лирообразными изогнутыми рогами висело нечто вроде стрекозы.

— Так, — покачал головой Регис. — Стало быть, это и есть картина, нарисованная Аваллак’хом, многознающим эльфом.

— Да, — сухо подтвердил Геральт. — Это она и есть.

— Проблема в том, что в тщательно исследованных нами пещерах нет ни следа эльфов или других созданий, о которых ты упоминал.

— Они здесь были. А сейчас попрятались. Или же убрались вон.

— Сие есть факт бесспорный. Не забывай, аудиенция тебе была дана исключительно после вмешательства фламиники. Видимо, сочли, что одной такой встречи вполне достаточно. После того, как фламиника категорически отказалась сотрудничать, я, поверь, не знаю, что еще можно предпринять. Мы таскаемся по пещерам целый день, и я не могу отделаться от ощущения, что таскаемся впустую.

— Я тоже, — горько сказал ведьмак, — не могу отделаться. Никогда не пойму эльфов. Но по крайней мере уже знаю, почему большинство людей не питает к ним нежных чувств. Трудно, понимаешь, отделаться от ощущения, что они насмехаются над нами, измываются, презирают. Смеются.

— В тебе говорит антропоморфизм.

— Разве что самую малость. Но ощущение остается.

— Что дальше?

— Возвращаемся в Каэд Мырквид за Кагыром, друидки уже наверняка подлатали его оскальпированную головенку. Потом садимся на лошадей и воспользуемся приглашением княгини Анны-Генриетты. Не гримасничай, вампир. У Мильвы сломаны ребра, у Кагыра разбита башка, небольшая передышка в Туссенте обоим пойдет на пользу. Надобно также вытянуть Лютика из аферы, потому как, сдается мне, он вляпался крепко.

— Ну что ж, — вздохнул Регис, — да будет так. Стану держаться подальше от зеркал и собак, сторониться чародеев и телепатов. А если меня, несмотря на все, раскроют, рассчитываю на тебя.

— Можешь, — серьезно ответил Геральт. — Я тебя в беде не оставлю, дружище.

Вампир улыбнулся, а поскольку они были одни, позволил себе показать полный комплект резцов, клыков, коренных и зубов мудрости.

— Дружище?

— Во мне говорит антропоморфизм. Ну ладно, выбираемся из этих пещер, дружище. Ибо здесь, похоже, мы не найдем ничего, кроме, как сказала бы Мильва, ремонтизма.

— Ревматизма… Разве что… Геральт? Tir na Bea Arainne, эльфий некрополь, судя по тому, что ты видел, находится за наскальной картиной, как раз за этой стеной… Туда можно попасть, если… Ну, понимаешь? Если ее раздолбать. Об этом ты не подумал?

— Нет, не подумал.

Королю-Рыбаку, видать, снова подфартило, потому что на ужин были копченые гольцы. Рыбы оказались настолько вкусными, что про ученые разговоры забыли. Кондвирамурса объелась снова.

Копченые гольцы отыгрались на сновидице. «Пора спать, — подумала она, второй раз поймав себя на том, что страницы книжки переворачивает машинально, вовсе не улавливая содержания. — Пора!»

Она зевнула, отложила книжку. Раскинула подушки из положения «читать» в положение «отдыхать», заклинанием погасила лампу. Комната моментально погрузилась в непроницаемый, тягучий как патока мрак. Тяжелые бархатные шторы были плотно затянуты — адептка давно уже на практике убедилась, что в темноте видеть сны легче. «Что выбрать? — подумала она, потягиваясь и ворочаясь на простыне. — Отдаться онейроидной стихии или попытаться ловить на крючок?»

Вопреки общераспространенным утверждениям, сновидицы не помнили даже половины своих вещих снов, значительная часть их оставалась в памяти в виде смешения картинок, меняющих расцветки и формы, словно в калейдоскопе, детской игрушке из зеркалец и стеклышек. Еще полбеды, когда перемежающиеся картинки были просто лишены какого-то склада, лада и даже намека на значимость. Тогда можно было спокойно перейти к следующему пункту «повестки дня», вернее, ночи. По принципу: «не помню, значит, и не стоило помнить». На жаргоне сновидиц такие сны назывались ни на что не годной «замазкой».

Худшими и более постыдными были «призраки» — сны, из которых сновидицы запоминали лишь отрывки, клочки знаний, сны, от которых к утру оставался только туманный привкус воспринятого сигнала. Если же «призрак» повторялся, это значило, что имеет место сон, содержащий немалую информационную ценность. Тогда сновидица концентрацией и самовнушением принуждала себя повторно, на этот раз во всех подробностях, вылущить конкретного «призрака». Наилучшие результаты давал метод принуждения себя к новому сну сразу после пробуждения — это называлось «тралением». Если сон не давал себя «зацепить», следовало попытаться вновь вызвать данную картину на одном из последующих сеансов путем концентрации и медитации, упреждающих погружение в сон. Такие программированные снения назывались «загарпуниванием».

После двенадцати проведенных на острове ночей Кондвирамурса заполнила уже три листа, три комплекта снов. Был перечень достойных похвалы успехов — список «призраков», которые сновидица успешно «затралила» или даже «загарпунила». К таким относились сны о бунте на острове Танедд, а также о путешествиях ведьмака и его группы через снежные заносы перевала Мальхеур, через весенние разливы и раскисшие дороги в долине. Был перечень провалов, то есть снов, которые, несмотря на все усилия, так и остались для слушательницы Академии загадкой. И был список, так сказать, рабочий — перечень снов, ожидавших своей очереди.

И был один сон — странный, но очень приятный, — который то и дело возвращался в отрывках и мерцаниях, в неуловимых звуках и шелковистых прикосновениях.

Милый, чудесный сон.

«Хорошо, — подумала Кондвирамурса, прикрывая глаза. — Да будет так».

— Похоже, я знаю, чем занимался ведьмак, зимуя в Туссенте.

— Ну-ка, ну-ка. — Нимуэ оторвалась от оправленного в кожу гримуара и поверх очков взглянула на сновидицу. — Наконец-то ты что-то выяснила?

— А как же, — горделиво сказала Кондвирамурса. — Увидела! Ведьмака Геральта и женщину с коротко стриженными черными волосами и зелеными глазами. Не знаю, кто это мог быть. Может, та княгиня, о которой пишет в своих заметках Лютик?

— Видимо, ты читала невнимательно, — немного охладила ее пыл чародейка. — Лютик описывает княгиню Анарьетту детально, а другие источники подтверждают, что волосы у нее были, цитирую: «каштанового цвета, с сияющим, воистину злату подобным ореолом». Конец цитаты.

— Стало быть, не она, — согласилась адептка. — «Моя» женщина была брюнеткой. Ни дать ни взять — настоящий уголь! А сон… хм-м-м… Интересный.

— Слушаю внимательно.

— Они разговаривали. Но это был не совсем обычный разговор.

— И что же в нем было необычного?

— Большую часть времени она держала ноги у него на плечах.

— Скажи, Геральт, ты веришь в любовь с первого взгляда?

— А ты?

— Верю.

— Тогда я знаю, что нас соединило. Притяжение противоположностей.

— Не будь циником.

— Почему? Цинизм, говорят, доказывает наличие интеллекта.

— Неправда. Цинизм, при всем своем интеллектуальном обрамлении, отвратительно неискренен. Я не переношу никаких неискренностей. Однако, коли уж мы об этом заговорили… Скажи, ведьмак, что ты любишь во мне больше всего?

— ЭТО.

— Ты из цинизма шарахаешься в тривиальность и банал. Попытайся еще раз.

— Больше всего я люблю в тебе твой ум, твой интеллект и твою духовную глубину. Твою независимость и свободу. Твою…

— Не понимаю, откуда в тебе столько сарказма.

— Это был не сарказм. Это была шутка.

— Терпеть не могу таких шуточек. Тем более не ко времени сказанных. Всему, дорогой мой, свое время, и время всякой вещи под небом. Время молчать и время говорить, время плакать и время смеяться, время насаждать и время вырывать, пардон, собирать посаженное, время шутить и время размышлять…

— Время обнимать и время уклоняться от объятий?

— Не принимай сказанного столь буквально. Давай примем лучше, что сейчас пришло время комплиментов. Любовь без комплиментов отдает физиологией, а физиология плоска. Говори мне комплименты!

— Ни у кого от Яруги до Буйны нет такой прелестной попки, как у тебя.

— Везет же! Теперь ради разнообразия ты поместил меня где-то между варварскими северными речками. Опуская вообще сомнительное качество метафоры, нельзя было разве сказать: «От Альбы до Вельды»? Или от «Альбы до Сансретуры»?

— Мне ни разу в жизни не доводилось бывать на Альбе. Я стараюсь избегать сравнений, если они не подкреплены личным знанием вопроса.

— И-ах! Так ты серьезно? Отсюда вывод: попок — а речь, как ни говори, все еще о них — ты повидал и опробовал опытным путем достаточно много, чтобы сделать соответствующие сравнительные выводы? А, белоголовый? Так сколько же женщин было у тебя до меня? Э? Вопрос поставлен, ведьмак. Нет-нет, лапы прочь, таким манером ты не отвертишься. Так сколько женщин у тебя было до меня?

— Ни одной. Ты у меня первая!

— Ну то-то же!

Нимуэ уже достаточно долго разглядывала картину, изображающую в мягком кьяроскуро десять сидящих за круглым столом женщин.

— Жаль, — бросила она наконец, — что мы не знаем, как они выглядели на самом деле.

— Великие мэтрессы, — прыснула Кондвирамурса. — Но ведь их портретов — завались! В одной только Аретузе…

— Я сказала: на самом деле, — обрезала Нимуэ. — Я имею в виду не льстивые подобия, намалеванные на основании других, не менее льстивых портретов. Не забывай, было время уничтожения портретов чародеек. Да и самих чародеек заодно. А потом был период пропаганды, когда мэтрессы должны были самою своею внешностью пробуждать уважение, изумление, восхищение и священный ужас. Именно из тех времен идут все Собрания Ложи, заговоры и договоры, полотна и графика, изображающие стол, а за ним десять изумительных, обворожительно прекрасных женщин. А истинных, аутентичных портретов нет. Не считая двух: чудом уцелевший портрет Маргариты Ло-Антиль, что висит в Аретузе на острове Танедд, и портрет Шеалы де Танкарвилль в Энсенаде в Лан Эксетере.

— А написанный эльфами портрет Францески Финдабаир, который выставлен в венгербергской пинакотеке?

— Фальшивка. Когда открыли Двери и эльфы ушли, они забрали с собой или же уничтожили все произведения искусства, не оставили ни одной картины. Мы не знаем, была ли Маргаритка из Долин действительно так прекрасна, как гласит предание. Вообще не знаем, как выглядела Ида Эмеан. А поскольку в Нильфгаарде портреты чародеек уничтожали страстно и старательно, постольку мы не имеем понятия об истинной внешности Ассирэ вар Анагыд и Фрингильи Виго.

— Однако примем и условимся, — вздохнула Кондвирамурса, — что все они были именно такими, как их изображали позже. Властными, добрыми и мудрыми, предусмотрительными, справедливыми и благородными. И прекрасными, убийственно прекрасными… Примем так. Тогда как-то жить становится легче.

Дневные дела в Inis Vitre обрели черты довольно утомительной рутины. Анализ снов Кондвирамурсы, начинающийся за завтраком, обычно затягивался до полудня. Время между полуднем и обедом адептка проводила на прогулках — да и они вскоре сделались рутинными и скучными. И неудивительно — за один час остров можно было обойти дважды, насмотревшись при этом на такие «увлекательные» объекты, как гранит, карликовая сосна, щебень и галька, беззубки, вода и чайки.

После обеда и долгой сиесты начинались дискуссии, просмотр книг, манускриптов и свитков, разглядывание картин, графики и карт. И долгие, затягивающиеся до ночи диспуты о том, как соотносятся между собой легенда и истина.

А потом были ночи — и сны. Различные сны. Воздержание давало о себе знать. Вместо загадок ведьмачьей легенды Кондвирамурсе снился Король-Рыбак в самых разнообразных ситуациях, начиная от предельно неэротичных и кончая эротически экстремальными. В предельно неэротическом сне Король-Рыбак волок ее на леске за лодкой. Греб медленно и отупело, так что она погружалась в воду, тонула, задыхалась, и к тому же ее раздирал на части жуткий страх — она чувствовала, что от дна озера отрывается и взмывает к поверхности нечто жуткое, что-то такое, что жаждет заглотить тянущуюся за лодкой наживку, коей была она. Это «нечто» уже вот-вот должно было схватить ее, но тут Король-Рыбак сильней налегал на весла, утягивая ее за пределы досягаемости челюстей невидимого хищника. Она захлебывалась и просыпалась.

Во сне недвусмысленно и экстремально эротическом она стояла на коленях на дне раскачивающейся лодки, перегнувшись через борт, а Король-Рыбак держал ее за шею и «прочищал» с великим запалом, бурча при этом, хрипя, отхаркиваясь и сплевывая. Несмотря на физическое удовлетворение, Кондвирамурса чувствовала перекручивающий внутренности ужас — что будет, если Нимуэ их прихватит? Неожиданно в воде озера возникало расплывчатое и искаженное яростью лицо маленькой чародейки, и адептка просыпалась вся в поту.

Тогда она вставала, отворяла окна, захлебывалась ночным воздухом, лунным светом, наплывающим от озера туманом.

Потом ложилась и продолжала снять дальше.

У башни Inis Vitre была терраса, опирающаяся на столбы и нависающая над озером. Вначале Кондвирамурса не обращала на это обстоятельство внимания, однако в конце концов стала задумываться. Странная терраса — совершенно недоступная. Ни одно известное ей помещение не имело сюда выхода.

Понимая, что жилища чародеек не могут обойтись без таких тайных аномалий, Кондвирамурса не задавала вопросов. Даже когда, прогуливаясь по берегу озера, замечала глядящую на нее с террасы Нимуэ. Террасы, недоступной, видимо, только для непосвященных.

Возмущенная тем, что ее считают простофилей, она обиделась и повела себя так, будто ничего не случилось. Однако вскоре «страшная тайна» перестала быть таковой. Это произошло после того, как на нее снизошла череда снов, активированных акварелями Вильмы Вессели. Увлеченная, по-видимому, одним из фрагментов легенды, художница посвятила все свои произведения Цири и Башне Ласточки.

— Странные у меня бывают после этих картинок сны, — посетовала Кондвирамурса на следующее утро. — Я сню… картинки. Все время одни и те же картинки. Не ситуации, картинки. Цири на зубцах башни… Неподвижная картинка.

— И ничего больше? Никаких ощущений, кроме зрительных?

Нимуэ, конечно, знала, что такая способная сновидица, как Кондвирамурса, снит всеми органами чувств — воспринимает сны не только зрительно, как большинство людей, но также слухом, обонянием, осязанием и даже… вкусом.

— Ничего, — покачала головой Кондвирамурса. — Только….

— Ну-ну…

— Мысль. Упорная мысль. Что над тем озером, в той башне, я вовсе не хозяйка, а узница.

— Пойдем со мной.

Как Кондвирамурса и полагала, выйти на террасу можно было только из личных комнат чародейки, чистеньких, ухоженных, пахнущих сандалом, миррой, лавандой и нафталином. Надо было воспользоваться маленькой потайной дверью и винтовой лестницей, ведущей вниз. Лишь после этого можно было попасть куда следовало.

В комнате в отличие от остальных помещений на стенах не было ни панелей, ни обоев, простая побелка, а потому здесь было светло. Свет вливался и сквозь огромное трехстворчатое окно, вернее, остекленные двери, ведущие прямо на террасу, что нависла над озером.

Единственными предметами мебели в комнате были два кресла, огромное зеркало в овальной раме красного дерева и что-то вроде стойки с поперечным горизонтальным плечом, на котором, касаясь фестонами пола, висел гобелен размером пять на семь футов.

Скальный обрыв над горным озером. Замок, утопленный в склон обрыва, словно часть каменной стены. Замок, который Кондвирамурса хорошо знала по многочисленным иллюстрациям.

— Цитадель Вильгефорца, место заключения Йеннифэр. Здесь завершилась легенда.

— Верно, — с деланным равнодушием подтвердила Нимуэ. — Здесь завершилась легенда, по крайней мере в ее известных версиях. Мы знаем именно эти версии, поэтому нам кажется, будто мы знаем финал. Цири сбежала из Башни Ласточки, где, как ты выснила, она была в заточении. Убежала, когда сообразила, что с ней намерены сделать. Легенды приводят множество вариантов ее бегства…

— Мне, — перебила Кондвирамурса, — особенно нравится та, в которой говорится о бросании за спину предметов. Гребня, яблока и носового платка. Но…

— Кондвирамурса!

— Прости.

— Версий бегства, как я уже говорила, множество. Но до сих пор не совсем ясно, каким образом Цири из Башни Ласточки попала прямо в замок Вильгефорца… А ты никак не можешь выснить Башню Ласточки? Попытайся выснить замок. Внимательнее приглядись к гобелену… Ты меня слушаешь?

— Зеркало… Оно магическое, да?

— Нет. Я выдавливаю перед ним прыщи.

— Прости.

— Это зеркало Хартманна, — пояснила Нимуэ, видя сморщенный нос и надутые губы адептки. — Если хочешь, загляни. Но, пожалуйста, будь осторожна.

— А правда ли, — спросила дрожащим от возбуждения голосом Кондвирамурса, — что через Хартманна можно перейти в другие…

— Миры? Конечно. Но не сразу, не без подготовки, медитации, концентрации и множества других действий. Советуя тебе быть осторожной, я имела в виду нечто другое.

— Что именно?

— Зеркало действует в обе стороны. Из Хартманна в любой момент может что-нибудь выйти.

— Знаешь, Нимуэ… Когда я смотрю на гобелен…

— Ты снила?

— Снила. Но странно. С высоты птичьего полета. Я была птицей… Видела замок снаружи. Но не могла в него проникнуть, Что-то не давало, перекрывало доступ.

— Смотри на гобелен, — приказала Нимуэ. — Смотри на Цитадель. Смотри внимательно, сосредоточься на каждой детали. Концентрируйся сильно, глубоко, врежь это изображение в память. Я хочу, чтобы во сне ты туда вошла. Попала внутрь. Очень важно, чтобы ты туда вошла.

Снаружи, за стенами замка, судя по всему, бушевала прямо-таки адская метель, в камине огонь так и гудел, быстро пожирая поленья. Йеннифэр блаженствовала в тепле. Ее теперешняя «келья» была, правда, в тысячи раз теплее той мокрой дыры, в которой она провела, пожалуй, месяца два, но все равно и тут у нее зуб на зуб не попадал. Там она полностью потеряла счет времени, да и потом никто не торопился сообщить ей дату, но она была уверена, что на улице зима, декабрь, может, даже январь.

— Ешь, Йеннифэр, — сказал Вильгефорц. — Ешь, не стесняйся.

Чародейка и не думала стесняться. А если ела медленно и с трудом справлялась с курицей, то исключительно потому, что ее только-только зарубцевавшиеся пальцы все еще были неловкими и почти не гнулись. Удержать нож и вилку ими было трудно. А есть руками она не хотела — предпочитала демонстрировать свое превосходство Вильгефорцу и остальным пиршествующим гостям чародея. Ни одного из них она не знала.

— Искренне сожалею, но вынужден сообщить тебе, — сказал Вильгефорц, поглаживая пальцами ножку фужера, — что Цири, твоя подопечная, распрощалась с этим миром. Винить за это ты можешь только себя, Йеннифэр. И свое безрассудное, бессмысленное упрямство.

Один из гостей, невысокий темноволосый мужчина, мощно чихнул, высморкался в батистовый платочек. Нос у него был опухший, красный и явно наглухо забитый.

— Будь здоров, — сказала Йеннифэр, на которую зловещие слова Вильгефорца не произвели никакого впечатления. — Откуда бы такая серьезная простуда, милсдарь? Слишком долго стояли на сквозняке после ванны?

Второй гость, годами постарше, крупный, худой, с отвратительно белесыми глазами, неожиданно захохотал. Простудившийся же после ванны мужчина, хоть физиономию ему перекосило от злости, поблагодарил чародейку кивком и короткой простуженной фразой. Однако недостаточно короткой, чтобы она не уловила нильфгаардского акцента.

Вильгефорц повернулся к ней. Он больше не носил на голове золотой «опалубки» для хрустального яблока в глазной впадине, однако выглядел еще чудовищней, чем тогда, летом, когда она увидела его рану в первый раз. Регенерированное левое глазное яблоко уже пришло в порядок, но было заметно меньшего размера нежели правое. От такой картинки перехватывало дыхание.

— Ты, Йеннифэр, — процедил он, — вероятно, полагаешь, что я лгу, ловлю тебя в силки, пытаюсь застать врасплох? Зачем бы мне это? Известие о гибели Цири потрясло меня не меньше, да что там, гораздо сильнее, чем тебя. В конце концов, я связывал с девушкой вполне конкретные надежды, строил планы, которым предстояло сыграть решающую роль в моей дальнейшей жизни. Теперь девушка мертва, и мои планы рухнули.

— Прекрасно. — Йеннифэр, с трудом удерживая нож непослушными пальцами, пыталась резать нашпигованную черносливом свиную котлету.

— Тебя же, — продолжал чародей, не обращая внимания на комментарий, — связывала с Цири исключительно глупая сентиментальность, на которую в различных пропорциях влияли сожаление о собственном бесплодии и чувство вины. Да, да, Йеннифэр, чувство вины! Ведь ты активно участвовала в скрещивании парочек и, я бы сказал, в откормке производителей, благодаря чему и явилась на свет малютка Цири. И ты перенесла свои чувства на плод генетического эксперимента — кстати сказать, неудачного. Ибо у экспериментаторов не хватило знаний.

Йеннифэр молча пожелала ему успехов, подняв бокал и одновременно искренне моля судьбу, чтобы та не дала бокалу вывалиться из руки. Она постепенно приходила к выводу, что по меньшей мере два пальца из пяти не будут сгибаться очень долго. Возможно, никогда. Вильгефорц не обратил на ее жест никакого внимания.

— Теперь уже поздно. Это случилось, — прошипел он сквозь зубы. — Однако знай, Йеннифэр, у меня-то знания были. А если б была и девушка, то я своими знаниями наверняка бы воспользовался. Остается лишь сокрушаться. А ведь я мог бы укрепить и подлечить твой эрзац материнского инстинкта. Хоть ты суха и стерильна как камень, с моей помощью ты обрела бы не только дочь, но и внучку. Или, на худой конец, заменитель внучки.

Йеннифэр пренебрежительно прыснула, хотя прямо-таки закипала от ярости.

— С величайшим сожалением вынужден подпортить твое праздничное настроение, дорогая, — холодно сказал чародей. — Думаю, тебе не очень приятно будет узнать, что ведьмак Геральт из Ривии также почил в бозе. Да-да, тот самый ведьмак Геральт, с которым тебя, да, кажется, и Цири, связывал суррогат чувств — смешная сентиментальность, глупая и преслащенная до тошноты. Знай, Йеннифэр, что наш обожаемый ведьмак распрощался с земной юдолью буквально пламенно и весьма эффектно. Однако тебе не следует ни в чем себя корить. В смерти ведьмака ты не повинна даже в самой что ни на есть наименьшей степени. Всю чехарду устроил я. Отведай маринованных грушек, они, поверь мне, отменны.

В фиалковых глазах Йеннифэр полыхнула холодная ненависть. Вильгефорц рассмеялся.

— Вот такой ты мне нравишься, — сказал он. — Честное слово, если б не двимеритовые браслеты, ты б меня наверняка испепелила. Но двимерит действует, так что испепелять меня ты можешь исключительно взглядом.

Простуженный чихнул, высморкался и раскашлялся так, что слезы полились из глаз. Высокий и худой рассматривал чародейку своими неприятными рыбьими глазами.

— А куда же подевался милостивый государь Риенс, — спросила Йеннифэр, растягивая слова. — Тот милостивый государь Риенс, который столько всего мне наплел и наобещал бог весть что со мной сотворить? И где сейчас господин Ширру, никогда не упускавший оказии ударить меня и пнуть? Почему стражники, еще недавно хамливые и грубые, теперь ведут себя с робким уважением? Нет, Вильгефорц, ты вовсе не обязан отвечать. Я знаю: то, о чем ты говорил, — одна большая липа. Цири от тебя ускользнула, и Геральт от тебя ускользнул, попутно вроде бы устроив твоим бандитам кровавую баню. И что теперь? Планы рухнули, пошли прахом, ты сам это признал, сны о могуществе развеялись как дым. А чародеи и Дийкстра уже нащупывают вас. Да-да, нащупывают. Неспроста и не из жалости ты перестал меня пытать и принуждать к сканированию. А император Эмгыр затягивает сеть, и он скорее всего очень, ну очень зол. Ess a tearth, me tiarn? A’pleine a cales, ellea?

— Я знаю всеобщий, — сказал простуженный, выдерживая взгляд. — А зовут меня Стефан Скеллен. И у меня отнюдь, да-да отнюдь не полны штаны. Хо, мне до сих пор кажется, что я нахожусь в гораздо более выгодном положении, чем вы, госпожа Йеннифэр.

Долгая речь утомила его, он раскашлялся снова и высморкался в уже вконец промокший батистовый платочек. Вильгефорц стукнул кулаком по столу.

— Кончаем игру, — проговорил он, жутко вращая маленьким глазком. — Учти, Йеннифэр, мне ты больше не нужна. В принципе надо было бы засунуть тебя в мешок и утопить в озере, но я с величайшей неохотой прибегаю к таким методам. До поры до времени, пока обстоятельства позволят либо заставят принять другое решение, ты будешь находиться в изоляции. Однако предупреждаю: я не позволю тебе доставлять мне неприятности. Ежели ты снова решишься на голодовку, знай, я не стану, как это было в октябре, терять время на кормление через трубку. Я просто позволю тебе изголодаться до смерти. А если попробуешь бежать, приказы стражникам будут однозначными. А теперь позволь откланяться. Если, разумеется, ты уже удовлетворила свой голод.

— Нет. — Йеннифэр встала, швырнула салфетку на стол. — Может, я и еще что-нибудь отведала бы, но собравшееся за столом общество отбивает у меня аппетит. Позвольте откланяться.

Стефан Скеллен чихнул и закашлялся. Белесоглазый косил на нее злым глазом и препаскуднейше ухмылялся. Вильгефорц глядел в сторону.

Как обычно, когда ее вели в узилище или из узилища, Йеннифэр пыталась понять, где находится, добыть хотя бы обрывок информации, который мог бы оказаться полезным в задуманном бегстве. И всякий раз ничего не получалось. У огромного замка не было окон, сквозь которые можно было бы увидеть окружающий пейзаж или хотя бы солнце и попытаться определить стороны света. Телепатия невозможна, два тяжелых браслета и ошейник из двимерита эффективно сводят на нет любые попытки воспользоваться магией.

Комната, где ее держали, была холодной и спартански суровой, как келья затворника. Однако Йеннифэр вспомнила тот радостный день, когда ее вытащили из ямы. Из подвала, на дне которого вечно стояла зловонная лужа, а на стенах наросли селитра и соль.

Из подвала, где ее кормили объедками, и крысы без всяких трудов вырывали эти жалкие объедки из ее искалеченных пальцев. Когда спустя два месяца ее расковали и, вытащив оттуда, позволили переодеться и искупаться, Йеннифэр не знала, куда деваться от счастья. Новая комната показалась ей королевской опочивальней, а жидкий супец, который ей приносили, — живительным бульоном из ласточкиных гнезд, достойным императорского стола. Ясное дело, очень скоро бульон оказался обычными помоями, удобное ложе — жесткой лежанкой, а королевская опочивальня — тюрьмой. Холодной, тесной камерой, в которой, сделав четыре шага, упираешься в стену.

Йеннифэр выругалась, вздохнула, присела на карло — единственный, кроме лежанки, предмет мебели.

Мужчина вошел так тихо, что она едва услышала.

— Меня зовут Бонарт, — сказал он. — Постарайся запомнить это имя, ведьма. Да вколоти его как следует себе в башку.

— В гробу я тебя видела вместе с твоим затраханным именем!

— Я, — скрежетнул он зубами, — охотник за людьми. Да-да, слушай как следует, чародейка. В сентябре, три месяца назад, я в Эббинге поймал твоего ублюдка. Ту самую Цирю, о которой тут столько трепа.

Йеннифэр стала слушать внимательнее. Сентябрь, Эббинг. Поймать-то поймал. Да где же она? Может, врет, падла?

— Сероволосая ведьмачка, вышколенная в Каэр Морхене. Я заставил ее драться на арене: убивать людей под визг публики. Понемногу, мало-помалу превратил ее в зверюгу. Учил арапником, кулаком и каблуками. Долго учил. Но она сбежала, зеленоглазое змийство.

Йеннифэр неслышно вздохнула.

— Сбежала от меня в мир иной. Но когда-нить мы еще встретимся. Уверен, уж когда-нибудь — да встретимся. Да, чародейка. И ежели я о чем-то сожалею, так только о том, что твоего ведьмачьего любовничка, Геральта, испекли на живом огне. Я охотно дал бы ему попробовать моего клинка, выродку треклятому.

Йеннифэр фыркнула.

— Послушай-ка, Бонарт, или как тебя там. Не смеши. Ты ведьмаку и в подметки не годишься. И сравниться с ним не можешь. Ни в чем. Ты, как только что сам выразился, живодер и палач. А герой разве что против щенков.

— Глянь-ка сюда, ведьма.

Он резко распахнул куртку и рубаху, вытянул, путая их, три цепочки с тремя серебряными медальонами. Один изображал кошачью голову, второй — голову то ли орла, то ли грифа, третьего она как следует не рассмотрела. Скорее всего это была волчья голова.

— Таких штучек, — фыркнула она, снова изображая безразличие, — полным-полно на ярмарках.

— Эти не с ярмарки.

— Да неужто?!

— Было время, — прошипел Бонарт, — когда порядочные люди боялись ведьмаков пуще чудовищ. Чудовища, известное дело, сидели по лесам и камышникам, а ведьмаки нагло разгуливали по улицам, заходили в кабаки, вертелись около храмов, всяческих заведений, школ и игровых площадок. Порядочные люди справедливо сочли это непорядком. Поэтому решили поискать кого-нибудь, кто мог бы призвать нахальных ведьмаков к порядку. И нашли. Нелегко, небыстро, неблизко, но нашли. Как видишь, у меня на счету — тройка. Ни один выродок больше не появлялся в округе и не пугал почтенных граждан своей внешностью. А если б появился, то я разделал бы его точно так же, как предыдущих.

— Во сне? — скривилась Йеннифэр. — Из самострела? Из-за угла? Или, может, подлив яду?

Бонарт спрятал медальоны под рубаху, сделал два шага в ее сторону.

— Дразнишься, ведьма?

— Было такое намерение.

— Так, значит? Ну, сейчас я покажу тебе, сучье вымя, кто кому в подметки годится. С кем я могу соперничать во всем. Да что там, я даже, думаю, покрепче его буду.

Стоявшие за дверью стражники аж подскочили, услышав пробившийся из камеры грохот, треск, гул, вой и скулеж. А если б стражникам когда-либо в жизни довелось слышать рев пойманной в капкан пантеры, то они могли бы поклясться, что в камере находится именно этот хищник!

Потом до стражников долетел страшный рык раненого льва, которого, впрочем, стражники тоже никогда не слышали, да и видели только на гербах. Они переглянулись. Покачали головами. А потом ворвались в комнату.

Йеннифэр сидела, сжавшись, среди обломков лежанки — волосы взъерошены, платье и рубашка разодраны сверху донизу, маленькая девичья грудь бурно вздымается в такт тяжелому дыханию. Из носа текла кровь, на лице быстро увеличивалась припухлость, наливались малиновым цветом царапины на плече.

Бонарт сидел в другом углу среди остатков карла, обеими руками ухватившись за промежность. У него из носа тоже текла кровь, окрашивая седые усы глубоким кармином. Лицо искорежено кровавыми царапинами. Едва зажившие пальцы Йеннифэр были жалким оружием, а вот звенья двимеритовых браслетов обладали прекрасными, роскошно острыми краями.

В распухающей на глазах щеке Бонарта, точнехонько посреди скулы, торчала чуть ли не по ручку вбитая обоими зубьями вилка, которую Йеннифэр стащила со стола во время ужина.

— Только против щенков ты годен, изувер, — выдохнула чародейка, пытаясь прикрыть грудь остатками платья. — А от сучек держись подальше. Слабоват ты против них, сопляк!

Она не могла себе простить, что попала не туда, куда целила — в глаз. Ну что ж, мишень была подвижной, а кроме того, полное совершенство недостижимо.

Бонарт рявкнул, встал, выдернул вилку, взвыл и пошатнулся от боли. Изрыгнул мерзкие ругательства.

Тем временем в камеру заглянули еще два стражника.

— Эй вы! — заорал Бонарт, стирая кровь с лица. — Быстрее сюда! Тащите эту сволочугу на середину комнаты, распните крестом и держите, да покрепче!

Стражники переглянулись. Уставились в потолок.

— Идите-ка лучше отседова, господин хороший, — сказал один. — Нам за это не плотют.

— А окромя того, — буркнул другой, — нету у нас охоты кончить как Риенс или Ширру.

Кондвирамурса отложила в стопку картинок картон с изображением тюремной камеры и женщины, сидевшей с опущенной головой, в кандалах, прикованной к каменной стене.

— Ее мучили, а ведьмак в это время забавлялся в Туссенте с какими-то брюнетками.

— Осуждаешь? — резко спросила Нимуэ. — Ничего практически не зная?

— Нет. Не осуждаю, но…

— Никаких «но». Замолкни, пожалуйста.

Некоторое время они сидели молча, перекладывая гравюры и акварели.

— Все версии легенды, — Кондвирамурса указала на одну из гравюр, — местом ее кончины, финала, последней битвы Добра со Злом, прямо-таки Армагеддона, называют замок Рыс-Рун. Все, кроме одной.

— Да, — кивнула Нимуэ. — Все, кроме анонимной, мало популярной версии, известной как «Черная книга из Элландера».

— «Черная книга» сообщает, что финал разыгрался в крепости Стигга.

— Именно. Да и другие, канонические моменты легенды, «Книга из Элландера» подает совсем иначе, существенно отклоняясь от канона.

— Интересно, — Кондвирамурса подняла голову, — который из замков изображен на иллюстрациях? Который выткан на гобелене у тебя в кабинете? Которое изображение соответствует истине?

— Этого нам не узнать никогда. Замок — свидетель финала — погиб. Разрушен. От него не осталось и следа, в этом сходятся все легенды, даже та, которую приводит «Книга из Элландера». Ни одно из приведенных в источниках мест не вызывает доверия. Мы не знаем и никогда не узнаем, как выглядел и где стоял этот замок.

— Но истина…

— Для истины, — резко перебила Нимуэ, — как раз это-то и не существенно. Не забывай, мы не знаем, как в действительности выглядела Цири. Но вот на этом картоне руки Вильмы Вессели изображена явно она, ведущая бурный разговор с эльфом Аваллак’хом на фоне скульптур капризничающих детей. Это, несомненно, Цири.

— Но, — не сдавалась Кондвирамурса, — твой гобелен…

— Изображает замок, в котором разыгрался финал легенды.

Молчали долго. Шелестели переворачиваемые листы.

— Не нравится мне, — проговорила Кондвирамурса, — версия легенды из «Черной книги». Она какая-то… Какая-то…

— Беспощадно правдивая, — закончила Нимуэ, покачав головой.

Кондвирамурса зевнула, отложила «Полвека поэзии», издание дополненное с послесловием профессора Эверетта Денхофа-сына. Разбросала подушки, сменив их расположение «для чтения» в расположение «для сна». Снова зевнула, потянулась, погасила лампу. Комната погрузилась во тьму, нарушаемую только иглами лунного света, что проникал сквозь щели в ставнях. «Что выбрать на эту ночь? — спросила себя адептка, ворочаясь на простыне. — Отдаться на волю судьбы? Или тралить?»

После недолгого раздумья выбрала второе.

Был какой-то туманный, то и дело возвращающийся сон, который никак не удавалось досмотреть до конца. Он рассеивался, исчезал между другими снами, как ниточка основы теряется в разноцветном тканом узоре. Сон, который исчезал из памяти и в то же время упрямо сидел в ней.

Когда она наконец уснула по-настоящему, сон сошел на нее моментально. Стоило закрыть глаза.

Ночное безоблачное небо, светлое от луны и звезд. Горы, на их склонах виноградники, припорошенные снегом. Черный угловатый силуэт здания — зубчатые стены, колонны, столбы, одинокая наружная beffroi.[10]

Два наездника. Въезжают в пространство между стенами, слезают с лошадей, входят в портал. Но в зияющее в полу отверстие спускается только один.

Тот, у которого белые волосы.

Кондвирамурса застонала сквозь стон, заметалась на постели.

Беловолосый спускается по ступеням, глубоко-глубоко в подвал.

Идет по темным коридорам, освещает их, то и дело зажигая торчащие в железных захватах лучины. Призрачные тени пляшут по стенам и сводам.

Коридоры, ступени, снова коридоры. Яма, огромный склеп, вдоль стен бочки. Груда кирпичей. Потом разветвляющийся коридор. В обоих разветвлениях тьма. Беловолосый зажигает очередную лучину. Вытягивает меч из ножен на спине. Не знает, по какому коридору пойти. Наконец выбирает правый. Очень холодный, крутой, заваленный хламом.

Кондвирамурса стонет во сне, ее охватывает страх. Она знает, что путь, выбранный беловолосым, ведет к опасности.

И еще она знает, что беловолосый ищет опасности.

Ибо это его занятие.

Адептка мечется на постели, стонет. Она — сновидица, она снит, она в онейроскопическом трансе и неожиданно, провидчески, знает, что произойдет через минуту. «Осторожнее! — хочет крикнуть она, хоть и знает, что крикнуть не сумеет. — Осторожнее, обернись! Берегись, ведьмак!»

Чудовище напало из темноты, из засады, тихо и предательски. Оно возникло внезапно, возникло во мраке, как всполох огня. Как язык пламени.