"Резня в ночь на святого Варфоломея" - читать интересную книгу автора (Эрланже Филипп)

2 Пешки на шахматной доске

В конце этого правления французская политика многократно изменялась в отношении императора, но постоянно оставалась враждебной к ереси. А ересь завоевала все провинции, все слои населения. Проповедники нападали с кафедр на исповедь, на призывание Пресвятой Девы и прочих святых, провозглашали, что «обряды церкви и ее традиции ничего не значат». Король, обеспокоенный опасностью раскола, который столь бурно зарождался, а также удрученный своим состоянием здоровья, ибо в последнее время оно все ухудшалось, меньше и меньше возражал против крайних репрессивных мер.

Эдикт от 1 июня 1540 г. предписывал «сплотиться против лютеран» и объявлял донос долгом. Другой, от 1 июля 1542 г., требовал передать Парламенту под угрозой повешения запрещенные книги, и в первую очередь «Христианское установление». Запрещалось, под страхом того же наказания, что-либо печатать без церковной визы, запрещалось публиковать что бы то ни было без знака типографа или книготоргового заведения. Книжная цензура, посещения книжных лавок были тщательно организованы. Пока Сорбонна составляла подробный индекс, жгли произведения Кальвина, Эразма, Лефевра д'Этапля, многих других. Пять комиссаров получили задание очистить провинции. Успех был ужасающим. За обысками и конфискациями книг в библиотеках и у частных лиц немедленно следовали аресты, процессы, наказание, случалось, что и резня. В 1545 г. парламент Экс-ан-Прованса распорядился разрушить тридцать деревень. Двадцать тысяч сторонников Реформации, как говорят, были преданы мечу. В Орлеане советник Пьер Отман отличился особой жестокостью (то был отец будущего публициста Франсуа Отмана, которому предстояло отдать свое грозное перо на службу гугенотам). От края и до края королевства защитники веры ломали конечности, вырывали языки, сжигали тела. В Мо в 1546 г. 60 лиц, собравшихся с благочестивой целью, стали жертвами исключительного варварства.

— Сударь, — сказала одна юная девушка исполнителю, который грубо с ней обошелся, — если бы вы встретили меня в доме, пользующемся дурной славой, а не в этом достойном и честном обществе, вы не посмели бы меня так связывать.

В одной рубашке и босая, она вынуждена была присутствовать при сожжении четырнадцати ее единоверцев на Большой Рыночной площади.

Как всегда в подобных случаях, преследование не только не подавило подрывных идей, но содействовало их бурному распространению. Протестанты, идя на смерть, выказывали чистый восторг. Остервенение их противников ошеломляло не меньше, чем их героизм. Ибо, надо еще сказать, никакое разногласие во мнениях не умеряло бесчинства судей. Догма была тогда столь всевластна, что не допускала никакого преобразования, никаких новых нюансов. Добрые католики преследовали своими оскорблениями протестантских мучеников до тех пор, пока жертвы не охватывало пламя.

Бесконечен список жертв, начиная с Этьена Доле, издателя «Краткого изложения христианской веры», до населения Кабриера и Мерендола, истребленного вопреки воле короля, который на смертном одре «завещал своему сыну не медлить с наказанием для тех, кто, прикрываясь властью и громким именем, развязал этот дикий скандал, хотя лишь Богу дано отмщение». Такова была последняя попытка властителя-гуманиста сдержать чудовищное исступление фанатиков. 31 марта 1547 г. Франциск I испустил дух со словами: «Господи, как тяжела эта корона, которая, как я предполагал, была Твоим даром мне!»

Его наследник Генрих II читал исключительно рыцарские романы, а в вопросах религии был не грамотнее угольщика. Не считая того страстного обожания, которое он выказывал Диане де Пуатье, этот двадцативосьмилетний мужчина с самого своего рождения не ведал никаких радостей жизни. Он провел в страшной испанской тюрьме четыре года своего детства.¹¹ Впоследствии его затмили его братья.¹² Им пренебрегал отец, его женили на совершенно непривлекательной женщине, в дальнейшем его постоянно отстраняли от дел, уязвляли, угрожали ему. Опала и ссылка его лучшего друга, коннетабля де Монморанси, непрерывные нападки на его возлюбленную наполнили его сердце гневом и злобой. Эти горькие чувства отступили перед нескрываемой радостью, когда он оказался вдруг властелином первого под этим солнцем государства.

Его чувствительная и неистовая душа тут же ухватилась за возможность облагодетельствовать тех, кого он слепо любил. Новая королева Екатерина Медичи в счет не шла. С самого своего прибытия во Францию она жила день за днем в ужасе перед будущим, сдержанная, неприметная, любезностью и выражением слабости стремящаяся предотвратить любое неудовольствие. С давних пор она страшилась отречения от мира, монастыря. Избавленная от этой навязчивой мысли, благодаря пусть запоздалой, но плодовитости, она тем не менее не принимала положения женщины из гарема, смиренно влюбленной в своего супруга и уступившей торжествующей сопернице. «Я так его любила, что всегда испытывала страх», — напишет она позднее, говоря о Генрихе II. Венецианский посланник замечал: «Она постоянно посещает герцогиню (Диану), которая, со своей стороны, всячески старается ей услужить и повлиять на настроение короля; часто именно она побуждает его спать с королевой». «Флорентийская банкирша», маленькая и тучная, нежная и утонченно воспитанная, обладала тем не менее исключительным искусством держать двор. И ей позволяли этим заниматься, еще бы, ведь она придала двору несравненный блеск. Но и только. Каждый признавал истинную государыню в фаворитке сорока восьми лет, неизменно одетой в черное и украшенной драгоценностями королевской короны.

Монморанси удостоился слов Генриха, что тот относится к нему как «к отцу и главному советнику». Но благоразумная Диана поспешила создать этому слишком могущественному министру двойной противовес в виде прославленного воина и хитроумного прелата: Франсуа де Гиза и его брата Карла, кардинала Лотарингского, архиепископа Реймса с возраста девяти лет. И присоединила к ним личного друга короля, Сент-Андре. «Эти пятеро, — писал Лобепин, — были избраны за свое поведение и за то, как справлялись с делами. Вот поле, вот пар, где было посеяно зерно наших мятежей и раздоров».

Через сорок восемь часов после смерти Франциска I государство представляло собой весы, коромыслом которых сделались слабый монарх, добровольно поддерживаемый своей возлюбленной; две ненасытные семейки занимали чаши, которые фаворитка тщательно уравновешивала, ставя против «высочайшей милости к Монморанси несомненное великолепие Гиза». В день, когда король и его Эгерия исчезнут, они восстановят феодализм. Монморанси, назначенный коннетаблем и ставший великим вельможей, получил управление Лангедоком и немалые денежные средства. Старший из его племянников, Оде де Шатийон, кардинал-архиепископ Тулузы с двадцатипятилетнего возраста, стал, помимо этого, епископом-графом Бове; второй, Гаспар де Колиньи, в двадцать восемь лет сделался главнокомандующим пехоты. Несмотря на алчность коннетабля и честолюбие его родных, их клан был все же менее опасен, чем воинственное племя Гизов, которые грезили о коронах и об империях. С двадцати лет эти лотарингские князьки трудились, дабы достичь величия с терпением и осмотрительностью монашеского братства. Мало уверенные в переменчивой благосклонности Франциска I, они не жалели сил, чтобы завоевать популярность, и в то же время составили себе громадное состояние на церковных бенефициях. К своей смерти кардинал Лотарингский стал едва ли не единственным церковным иерархом Франции. С 1550 г. он прибрал к рукам восемь епископских престолов, из которых три были архиепископскими, и бесчисленные аббатства. Это — источники богатства, которому вскоре предстояло послужить для того, чтобы его владельцы бросили вызов королевской власти. Семейные союзы стали основой для возводимого мощного здания. Прежде всего, женитьба третьего Гиза, Клода, на дочери Дианы де Пуатье; старшего, Франсуа, на Анне д'Эсте, внучке Людовика XII¹³; наконец, договор о браке их племянницы Марии Стюарт, королевы Шотландии, тогда еще совсем маленькой, с дофином Франциском. Также самые младшие, едва приобретя права, приближались к трону не без того, чтобы провозгласить свое каролингское и анжевинское происхождение. Не протекало и года этого правления, когда не было бы заметно, как растет их состояние, «стремительно, бурно, неудержимо, минуя рифы и мели», дабы они поколение спустя «прибрали к рукам всю Францию».¹⁴

Каким жалким выглядит по сравнению с ними облик принцев де Бурбон, из которых старший, Антуан, женился на Жанне д'Альбре, наследнице королевства Наваррского, а младший, Луи, принц де Конде, на племяннице коннетабля! Гизы и Бурбоны, уже тогда соперники, были вдобавок кузенами.¹⁵ Монморанси и Лотарингец равно болели душой за Церковь и равно питали отвращение к Реформации. Напротив, их отношение к Австрийскому дому было полярным. Коннетабль любил мир, боготворил Карла V. Он желал бы повести Францию в союзе всех христиан, объединенных Цезарем, против еретиков и неверных. Напротив, Гизы, жаждавшие боевой славы и лелеявшие надежду заполучить какое-нибудь княжество в Италии, желали вернуться к политике Франциска I и даже ужесточить ее. Недавно историки восхищались Генрихом И, утверждая, что мы обязаны ему концепцией естественных границ, концом военных авантюр, реорганизацией управления страной, торжеством французского Ренессанса. Однако ни его переписка, ни его законы не свидетельствуют об уме сколько-нибудь выше среднего. Все современники заявляли о слабости его характера. Тем не менее было бы несправедливо видеть в нем марионетку, лишенную всякой власти, идей и величия. «Он желает блага и трудится над этим», — писал венецианский посланник Контарини. От природы медлительный и старательный, страшащийся скорых решений, уважающий старые принципы — «один король, один закон, одна вера», — он сознавал, что политика Монморанси ему вполне подходила. Но сын Франциска I обладал также рыцарственной душой и жаждал сравняться с воителями героических песен. Именно поэтому его привлекали Гизы. Полные движения, молодости и жажды завоеваний, они негодовали при виде пассивности коннетабля. Война затихла, но вот в 1551 г. разразилась вновь — пятая по счету — против императора. Немецкие лютеране оказались на стороне Франции. Итогом ее был захват Туля, Меца и Вердена, оборона Меца, которая превратила Франсуа де Гиза в национального героя, битва при Ренти, закончившаяся тем, что Гиз и Колиньи оспаривали друг у друга честь победы и навсегда остались врагами. Восельский договор (1556) освятил победу Франции, причем молниеносную, узаконив завоеванное ею в Лотарингии, Савойе, Пьемонте, Тоскане, то был апогей Валуа в Европе. Карл V, спустившийся с небес, в которых витал, отрекся не только от нескольких корон, но и от своего идеала всехристианского единства: разделив свое государство, он лишил Филиппа II, своего наследника, имперского бремени, сделав его королем одного народа, способного вознести на вершину испанское могущество и стать мирской опорой католицизма. Именно поэтому папа Павел IV, личный враг Габсбургов, вновь обострил с ними конфликт. Повинуясь чисто личным мотивам, кардинал Лотарингский и Диана де Пуатье, отныне враги коннетабля, безрассудно увлекли за собой Генриха II. Таким образом, они оправдали слова Лобепина: «Эти двое оказались главными виновниками наших бедствий».

Франциск I в своем отношении к протестантам часто учитывал мнение своих лютеранских союзников. У Генриха II такого никогда и в мыслях не было. Диана побуждала его к твердости. Этой перезрелой фаворитке нравилось играть мать Церкви. Кроме того, она питала личную ненависть к Реформации, в особенности после знаменитого высказывания одного придворного портного:

— Удовольствуйтесь, сударыня, тем, что заразили вашим бесчестьем и скверной Францию, но не покушайтесь на божественное.

Во время коронации Карл Лотарингский, архиепископ Реймса, сказал ему:

— Сделайте так, чтобы потомки сказали о вас: «Если бы Генрих II не царствовал, Римская Церковь рухнула бы до основания».

И новый государь ответил королю:

— Согласен с каждым вашим словом. Полностью неспособный понять, что такое свобода

мысли, которая его ужасала, он взирал на еретиков как на мятежников. Он был глух к духу времени. Его верные подданные, протестанты, боролись пока что только религиозными средствами. Но идея отделения церкви от государства пока еще никого не увлекала, и такое сосуществование раздражало обе стороны. Король и его советники не заблуждались, когда предвидели, что споры скоро перейдут на политическую почву. Заблуждение их заключалось в том, что они верили в действенность преследований.

С осени 1547 г. появилась созданная Парламентом комиссия, вскоре названная Огненной Палатой, и преследования умножились. «Ежедневно пламя костров пожирало французских мужчин, женщин, детей, старцев всякого состояния, духовных лиц и мирян».¹⁶ 4 июля 1549 г. король лично любовался на аутодафе, устроенное возле собора Богоматери, на кладбище Сен-Жан, — площади Мобер, перед Ратушей. В тот день погиб бедный труженик, укорявший фаворитку. «Неподвижный и словно нечувствительный к пламени, он устремил на короля свинцовый взгляд, немигающий и суровый, словно приговор Господа».¹⁷ Генрих был потрясен, почувствовал себя больным, но в сердце его ничего не переменилось. «Король Франции по-прежнему безумен», — писал Кальвин Фарелю. Однако «диссиденты не дрогнули. Они были готовы ко всему, они страдали, они умирали. Они множились после каждого страдания и любой смерти. Когда убивали одного, являлось десять. Костры буквально плодили их».¹⁸

В отчаянии король попросил Папу учредить во Франции инквизицию. Это чрезвычайное решение, столь противоречившее галликанской традиции Капетингов, имело место 13 февраля 1557 г. Почти в тот же самый момент встреча в Вормсе обозначила четкий водораздел между лютеранами и кальвинистами, а Тридентский Собор готовил в это время Контрреформацию, возрождение католицизма. Начался период, когда каждому предстояло занять свое место на шахматной доске судьбы перед двойной партией, международной и религиозной, хитросплетения которой спровоцировали пятнадцать лет спустя «Парижскую Заутреню».

Герцог Савойский, командующий испанскими войсками, убедил Филиппа II покинуть традиционный театр военных действий в Италии и поразить Францию в сердце. Вторжение началось с севера. Колиньи, сделавшийся адмиралом Франции, отважно бросился к Сен-Кантену с семью сотнями человек и в один миг блокировал многочисленного противника. На подмогу ему направили крупную армию, порученную, к несчастью, Монморанси, который был разбит и угодил в плен в битве при Сен-Лоране (10 августа 1557 г.). Колиньи вынужден был сдаться немного спустя. В те дни «была погублена слава королевства» и на столетие определился жребий Европы. Еще более скверного поворота событий удалось избежать 11 августа. Испанская армия находилась в трех днях пути от Парижа, лишенного всякой защиты. Несмотря на все мольбы герцога Савойского, Филипп не пожелал воспользоваться случаем; он поддался неясным и сложным чувствам, среди которых доминировала боязнь увидеть, как престиж слишком прославившегося военачальника затмевает королевское величество.

Не ведая, что этот исключительный гений не желает воспользоваться плодами победы, двор, Париж, весь Иль-де-Франс поддались безумной панике. Начался исход «к дальним пределам королевства». Король был «полностью сокрушен и разбит столь неслыханным позором». И лишь одна женщина явила мужскую отвагу и спасла положение, хотя бы в Париже. Никто этого не ожидал, и всех буквально потрясло, когда 13 августа Екатерина Медичи, явившись на заседание в Городскую Ратушу, тем самым вошла в Историю. В великой скорби королева пришла требовать у скупых и прижимистых торгашей деньги, необходимые для набора новой армии. Она получила известную сумму, за которую поблагодарила со слезами. Все плакали вместе с ней. И восхищение, которое она вызвала, вернуло людям спокойствие и уверенность. «Она мудра и благоразумна, — писал Контарини, — вне сомнений, она вполне способна править». Всю жизнь Екатерине не давали покоя те трагические часы, когда испанцы чуть не вошли в Париж, не встретив никакого сопротивления. Это воспоминание наверняка имело немалый вес для драмы лета 1572 г. С 4 сентября появилось другое тревожное предзнаменование. В ту ночь обнаружили «собрание, которое происходило на улице Сен-Жак и на котором присутствовало множество высшей знати, как мужчин, так и женщин, а также людей из народа, которые слушали проповедь женевского образца». Возбужденная толпа осадила дом. Дворянам, вооруженным шпагами, удалось вырваться. Другие, прежде всего женщины и дети, были арестованы, препровождены в Шатле¹⁹ под оскорбления парижан, которые наносили им удары, дергали за волосы и за одежду. Никогда еще ненависть толпы не являла собой столь жуткого зрелища

В октябре Франсуа де Гиз, отозванный из Италии, возвратился как мессия. В январе 1558 г. он взял Кале у Англии, союзницы Испании, возвратив Франции честь и радость. В апреле он стал дядей дофина, вступившего в брачный союз с Марией Стюарт, несмотря на отчаянное сопротивление Екатерины. «Он ехал, он скакал, он мчался на огненном коне, который зовется Общественным мнением. У его удачи было два крыла: одно — это народное признание, а другое — рассчитанная страсть тех, кто попал в беду».²⁰

Как ни парадоксально, но католическая партия обязана своим триумфом не Гизу, а новому альянсу между Дианой де Пуатье и коннетаблем, племянник которого, Колиньи, незадолго до того принял кальвинизм. Во Франции, подорванной слабостью центральной власти, экономическими бедствиями, внутренними раздорами, Реформация оказалась слишком мощным движением, чтобы не повлиять на будущее страны. Кальвин писал проповеднику Макару: «Во всех частях королевства разгорается пламя, и всей морской воды было бы недостаточно, чтобы его погасить». Христианнейший государь больше не вопрошал себя, до каких пределов он вправе дойти, отстаивая истинную веру. Ему требовалось совершить выбор иного плана: выбор между внутренним единством и европейской гегемонией, между религиозным миром и территориальной целостностью Франции. Если бы Валуа, повернув на 180 градусов, принял Реформацию, как это сделал Генрих VIII Английский, если бы он возглавил эту великую революцию, которая захватывала все новые и новые рубежи, он превратил бы войну в крестовый поход против Рима и Австрийского дома. И его победа не кажется маловероятной. Наоборот, если бы он желал показать, как он борется с ересью в своем государстве, ему надлежало прекратить военные действия и уступить континент Габсбургу. Генрих II не обладал ни готовностью, ни решимостью, ни дерзостью, необходимыми, чтобы кинуться в столь жуткую авантюру, как обращение в протестантство. Он склонялся на сторону мира, но мира, безусловно, отличного от капитуляции. Разве Филипп II не признавал, что у него тоже финансы в беде?

В таких обстоятельствах и возникло дело Пре-о-Клер (13 мая 1558 г.). На обширном пространстве, относившемся к Университету, тысячи «протестантов» во главе с первым принцем крови Антуаном де Бурбоном, королем Наварры, устроили шествие с распеванием псалмов. Городские власти не смогли призвать их к молчанию, полиция вынуждена была отступить. Королю почудилось, будто еретики восстали и хозяйничают в городе. Он впал в полное отчаяние и вскрикнул:

— Я полагаю, что если я могу справиться с внешними делами, то добьюсь, чтобы по улицам лилась кровь и плыли головы этих сволочей-лютеран!

Было невозможно продолжать войну, войну, конца которой не желали Гизы. Под влиянием своей старой возлюбленной король отныне удостаивал доверия исключительно своих попавших в плен друзей Монморанси и Сент-Андре. Оба были выкуплены у испанцев, которые выдвинули невероятные условия. К глубокому негодованию Гизов, аристократии и армии, король их принял. Он уступил все завоеванное и приобретенное со времен Карла VIII: Савойю, Корсику, графство Ниццу, Пьемонт, Брешию, Бергамо, Милан, множество крепостей на востоке и в Альпах. У него только и осталось, что три епископства и Кале. Таков был Като-Камбрезийский договор, соглашение, направленное против Реформации, по поводу которого продолжают спорить специалисты по XVI веку. Вслед за Люсьеном Ромье и Жаном Эритье мы рассматриваем его как трагическое отречение Франции, которая позволила Испании сохранять гегемонию до самого Пиренейского договора 1659 г. Тем не менее следует согласиться и с историками из противоположного лагеря, что во время правления трех последних Валуа «граница королевства не оспаривалась. Никогда еще гражданская война не усугубляла одну из величайших угроз извне, которая требовала теснейшего сплочения всех сил народа».²¹ К несчастью, Екатерина Медичи должна была в течение тридцати лет делать все возможное, предотвращая войну.