"Резня в ночь на святого Варфоломея" - читать интересную книгу автора (Эрланже Филипп)

6 «Уверяю вас, что я по-прежнему вам доверяю»

Ганс Ретце — капитан швейцарцев, которые входят в Лионский гарнизон. Он направляет городскому совету Фрибура рапорт, где, в частности, пишет: «Сюда прибыли новости (27-е августа). Губернатор Мандело немедленно велел усилить охрану ворот и занять главные площади города… Приказано также вовсю трубить, что гугеноты должны оставаться в своих домах и сдать любое оружие, и также, что католикам запрещено их притеснять или посягать на их имущество».

Господин де Мандело принимает эти меры от своего имени.

28-го в четверг католики сильно возбуждены. Они вспоминают, что протестанты отдали город на разграбление в 1562 г., и грезят о мести. Господа де Рюби и де Массо, два лионца, «жившие тогда в Париже в интересах своего города», прислали в Консулат¹⁰⁹ рассказ о Варфоломеевских событиях. Их письмо, которое прибыло в этот четверг, содержит одну опасную фразу: «Намерением Его Величества является, чтобы в этом городе было совершено то же, что и в Париже…»

Но в пятницу 29-го в 10 часов утра Мандело получает от господина Мориса дю Пейра, кавалера ордена Св. Михаила, совершенно иного рода королевское письмо, датированное 24 августа (после пересмотра позиции, который произошел в тот день к полудню). «Никоим образом не в нарушение, — пишет Карл IX, — Эдикта об Умиротворении, который я, напротив, желаю поддерживать, как никогда ранее, прошу Вас дать понять, что каждый должен пребывать в покое и безопасности в своем доме, не брать в руки оружие и не задевать друг друга под страхом смерти».

Губернатор долго беседует с Дю Пейра, затем созывает городских эшевенов. Решено, что гугеноты будут защищены и что городское ополчение должно позаботиться об их безопасности. Но фанатики не отказываются от возмездия, на которое надеялись 10 лет, возбуждение нарастает, ширится. Мандело боится, «как бы все население не взбунтовалось», теряет голову и, кидаясь из крайности в крайность, приказывает реформатам явиться в его отель.

Тех, кто приходит, немедленно арестовывают, заточают в тюрьму, отводят в дом архиепископа и монастыри. Имущество протестантов охраняется как спорное. В течение ночи имеют место различные посягательства.

Воскресенье, 31-е. Группы вооруженных людей, выкрикивающих угрозы, собираются на перекрестках. Мандело добивается тем не менее сохранения порядка до послеполуденного времени. Тут новость о возмущении, охватившем Ла-Гильотьер, побуждает его поспешить в это отдаленное место.

Тут же фанатики врываются в тюрьму, где из заключенных погибает от семи до восьми сотен. Резня осуществляется «без шума и возмущения», — как напишет Жан де Массо своему брату в Париж. Это означает: без какого-либо сопротивления.

Гудимель, один из тех, кто составляет славу Франции, композитор Гудимель, автор музыки к псалмам Клемана Маро, гибнет вместе с капитанами, адвокатами, столярами, мастерами золотых дел.

Капитан Ретце сообщает подробности: «Г-н де Лион (Мандело) велел всех их зарезать и всех раздеть донага и везти в лодках по воде, убивать в домах, повсюду, где их можно найти, и день и ночь бросать в Сону и Рону. Есть еще большое количество реформатов в тюрьме, называемой Роанн, и есть у Целестинцев. В этом месте дозволено выйти некоторым, обратившимся в католическую веру».

Известному числу этих несчастных удается ускользнуть из цитадели и найти убежище, кому в Брессе, а кому за укреплениями Монлюэля.

Однако город не в состоянии угомониться. Он одновременно боится обвинений в умеренности и привлечения к ответственности за преступления. К тому же эшевены выражают негодование по поводу милосердия, которым, похоже, воспользовались себе на благо еретики цитадели. И одновременно приказывают написать своим делегатам Массо и Рюби: «С тем чтобы людей и в дальнейшем не притесняли и не разыскивали на основании означенного чувства, мы весьма хотели бы получить от Его Величества декларацию, которая, как Вы уведомляете, необходима, дабы убедить людей не впадать отныне в беспокойство; и было бы хорошо, если бы то, что совершено в нашем городе, было бы признано законным».

Делегаты отвечают, что король удивлен лионской вялостью: расправы на Роне и на Сене были неодинаковы по размаху. Обезумевшие эшевены обращаются с упреками к Мандело, который направляет два доклада в Лувр и сообщает непосредственно Карлу IX: «Государь, на мне нет никакой вины, ибо я не знал, какова воля Вашего Величества, кроме как из приказа, к тому же запоздавшего, и буквально изнемогал от страха, что Ваше Величество скорее разгневает то очень немногое, что сделали у нас люди, тем более что во всех соседних провинциях ничего не произошло».

Едва отбыл его курьер, прибывают новые указания. В письме от 14 сентября король повелевает: «держать под хорошей охраной» мятежных гугенотов, но выпустить остальных и дозволить им жить в мире. Что касается убийств, то «Его Величество недоволен, что люди по своей личной воле предприняли такие вещи, и означенный господин де Мандело пусть отдаст приказ, чтобы не случалось отныне ничего подобного».

Нужно признаться, что требовался дар ясновидения, чтобы понять истинные намерения суверена.

В Мо, уделе королевы-матери, не проявилось никакой неопределенности, никаких метаний совести. Получивший вечером 24 августа, к концу дня Парижской заутрени, указания, прокурор Луи Косее велел немедленно арестовать двести гугенотов. На другое утро устроили перекличку, и, по старинному обычаю, каждого, кто выходил из тюремного здания, убивали на месте.

Жители Мо, воспользовавшись случаем, избавились заодно и от доброго католика, которого в особенности не выносили, сборщика податей, обязанного взимать именем королевы-матери налог на вина и на сукна!

В ночь на 25-е жители Орлеана получают королевское послание: им предписано просто вооружить католиков и ждать. Наутро прибывает письмо грозного епископа Сорбена, которое вдохновляет его овечек на бойню. Старшие должностные лица сохраняют осмотрительность, но муниципалитет явно жаждет крови: около пятисот гугенотов погибнет за три дня.

Герцог Анжуйский заверит позже поляков, что он избежал таких ужасов в своем городе Анжере. Это неточно, хотя его колебания, несомненно, ограничили размах бесчинств.

Напротив, убийства последовали за варварскими приказами герцога де Монпансье в Блуа, в Туре, в Бопрео, в Сомюре. Господин де Монсоро обратил на себя внимание своей жестокостью вплоть до Нидерландов.

В целом, губернаторы настроены решительно. Много лет спустя будут цитировать слова виконта д'Орта, которые он адресовал королю: «Я не нашел в Байонне палачей, я нашел только солдат». Орт, в сущности, уклонился от участия в резне, но его подлинное письмо (от 31 авг.) по тону менее героично. Вот оно: «Я слышал о том, что произошло в Париже 22 и 24 нынешнего месяца августа, и поскольку это — частные распри, надеюсь представить Вам добросовестный и верный отчет о тех, кого Вы вверили моему попечению, чтобы они спокойно жили и чтобы никто не посягнул ни на чье добро, согласно Вашей воле».¹¹⁰

А вот граф де Танд, губернатор Прованса, отвага и благородство души которого заслуживают памяти потомков, ответил посланцам двора, что у него нет письменного приказа, и даже располагай он такой бумагой, он не повиновался бы.

В Нормандии господин де Матиньон также хотел сдержать фанатиков. Находясь в своем замке Лонрей близ Алансона, когда прибыли новости, он велел выпустить протестантских заложников. Таким образом он выиграл несколько дней, до получения «Декларации…» от 28 августа, которую немедленно распространил. Множество жизней было спасено благодаря этому. В Мортане между тем произошел «взрыв негодования», в ходе которого погиб… главный бальи Перша!

В Руане губернатор Карруж разделяет убеждения Матиньона, но речь идет о городе, где протестанты многочисленны, а страсти католиков неумеренны. В марте бунт уже стоил жизни многим гугенотам и двум англичанам. Екатерина выразила тогда сильный гнев и потребовала примерного наказания, «чтобы избежать пагубных последствий, которые влечет за собой подобное».

Сперва Карруж прибегает к «притворным строгостям». Он приказывает арестовать протестантов, с тем чтобы их охранять. Кажется, его план удается, критический момент проходит без драм, и Карруж считает, что может оставить город 17 сентября. На следующий же день мартовские смутьяны, которые были просто изгнаны, начинают возвращаться. Под предводительством капитана Марона они вламываются в тюрьмы и режут протестантов. Напрасно тюремщик пытается спасти одного. Списки составлены тщательно, и никому не удается ускользнуть.

После чего убийцы идут на Дьепп, до того избежавший бесчинств. Губернатор Сигонь запрещает им вступать в город. Он спасает гугенотов, но при условии отречения.

Карл IX ударится в один из своих безумных приступов гнева, узнав, что жертвы в Нормандии были не особенно многочисленны. Он горько упрекнет Матиньона за то, что тот распространил королевские же приказы о милосердии: «Я нахожу поразительно странным, что Вы позволили, чтобы письма и депеши, которые я Вам направил после смерти адмирала и которые надлежало хранить в тайне и не распространять… отпечатаны и разглашены повсюду, как Вы видите по оттиску, который я Вам посылаю, сделанному в Кане, решив направить Вам эту депешу, чтобы сказать Вам, что изрядно огорчен, что сколько бы и какими бы способами указанные оттиски ни рассылались вне моего королевства, прошу Вас потрудиться заметить, какие печатники изготовили указанные оттиски, чтобы изъять и сжечь все, что они отпечатали… но нужно, чтобы это делалось быстро и осторожно, без шума, дабы, исправляя эту оплошность, не совершить какую-либо, более значительную».

Анн де Водре, бальи Труа не грозят подобные упреки. 30 августа он велит арестовывать протестантов; 4 сентября дозволяет перерезать их обычным способом. Один из исполнителей, бочар Какло, похвастается, что собственноручно предал смерти более тридцати еретиков. И лишь на другой день, 5 сентября, Водре распространит «Декларацию» от 28 августа.

Напротив, герцог де Лонгвиль поддерживает порядок и цивилизованность в Пикардии, Сен-Эрен — в Клермон-Ферране, капитан Комбелль — в Иссуаре, господин де Бори — в Перигоре, эшевены — в Лиможе, Монморанси — в Санлисе, Гландаж — в Ди, архиепископ Гримальди — во Вьенне, епископ Эннюэр — в Лизье.

В Виваре замечено «единодушное выражение осуждения парижской резни». Такие люди, как Лежер, Пелу, Шаландак де Ла Мотт, полностью препятствуют пролитию крови.

Прованс остается относительно мирным благодаря графу де Танду.

Герцог де Монпансье предписывает городу Нанту последовать примеру столицы. Собирается муниципалитет, запрещает насилие против гугенотов и провозглашает памятную присягу. Вот ее текст:

«В год 1572, 8-й день сентября мэр Нанта, городские эшевены и их помощники, вместе с городскими судьями, собравшись в ратуше, приносят присягу, которую будут хранить, что никогда ни на одну букву не отступят от Эдикта об Умиротворении, изданного в пользу кальвинистов, и станут защищать своих жителей, если против них будет что-либо учинено».

В 1623 г. мэр повелел повесить памятную доску в зале заседаний городского совета: «В память мэтра Гийома Арруи, господина де Ла Семере, мэра; Мишеля Ле Лу, господина дю Брея, его заместителя; Пьера Бильи, господина де Ла Гре, Жана-Поля Маэ, Никола Фио, господина де Ла Ривьера, Жака Дави, Жиля Делоне, Жана Овика, Гийома Ле Бре, Жана Кантена, Гийома Бретень, которые отказались повиноваться письму герцога де Бурбон-Монпансье, написанному 26 августа 1572 г. в Париже и полученному 8 сентября, призывавшему учинить резню протестантов».¹¹¹

Граф де Кабо-Шарни, губернатор Бургундии, получив два королевских письма, приказал арестовать протестантов Дижона, затем собрал Совет, во время которого Жаннен,¹¹² тогда адвокат Парламента, вошел в историю. Следом за выступлением молодого юриста посланцы двора, господа де Комартен и де Ритан, были приглашены письменно подтвердить устные приказы, которые они сюда доставили. Комартен и Ритан задирают нос: достаточно и слов дворянина каждого из них. Тогда Жаннен напоминает историю Феодосия. Этот император, отлученный от Церкви вследствие слишком поспешных расправ, обнародовал закон, по которому губернаторы, получавшие распоряжения, противоречащие нормам правосудия, должны были выждать тридцать дней, прежде чем повиноваться. Господин де Рюффе, брат Комартена, послан в Париж. Когда он прибывает, ветер меняется. И стало быть, дижонские гугеноты избавлены от смерти, кроме их главы, господина де Трава, которого убьют с запозданием, 21 сентября, согласно волеизъявлению Его Величества.

Ла Гиш, губернатор Макона, спас реформатов, но в Ла-Шарите итальянцы герцога де Невера подвергли их крайне жестокому обращению.

В Дофине протестанты многочисленны и сильны. Это обстоятельство внушает благоразумие губернатору Горду, который отказывается официально поверить в кровавые намерения короля, запрещает протестантам покидать дома и препоручает их безопасность умеренным католикам.

В Монпелье, где царит великое возбуждение с начала месяца, господин де Бельевр помещает гугенотов под хорошую охрану, «никого не оскорбив», до поры, когда представилось возможным распространить «Декларацию» от 28 августа.

Герцог Анжуйский обязал Кейлю обеспечить безопасность в городах Монтобане, Мийо и Сент-Антуане. Гугеноты опередили его и проявили «такое проворство, что они были в указанных городах через четыре дня после смерти адмирала, что явилось причиной, по которой их не могли захватить, и они удалились туда со всей равнины».

В Ниме новости из Парижа вызвали уникальный феномен. Католики и протестанты с одобрения губернатора Жуайеза договорились совместно охранять городские ворота и… не впустили туда королевские войска. В январе 1573 г. Карл IX вынужден будет приказать Дамвилю, что «есть основания действовать силой, поскольку мягкие меры не дают больше ничего».

Группа фанатиков бросается к Винье, резиденции канцлера де Лопиталя.

— Если маленькие ворота не поддадутся и не пропустят их, они откроют большие! — говорит старик, видящий, как безнадежно погублено дело, с которым он прочно связал свое имя.

Его домашние не слушают, баррикадируют дом и направляют курьера к королеве-матери. По приказу Екатерины прибегает отряд лучников и очищает площадь. И все-таки Лопиталь считается одной из жертв Варфоломеевских событий: он умрет от горя.

Капитул города Тулузы страстно противится новым предписаниям. Наконец, он требует приказа из Парижа. Его Величество отвечает только в конце сентября: нужно переписать протестантов, «держать их под хорошей и надежной охраной (то есть под арестом) и «обращаться непременно гуманно». Порядок сохраняется до 3 октября. В этот день из Парижа прибывает богатый тулузский купец Дельпек. Он набирает шайку и провозглашает, что нужно действовать, как в Париже. Тщетно магистраты ему противостоят. В тот же вечер тюрьмы отворены, благодаря сообщничеству двух членов Парламента истреблено двести гугенотов, среди которых — судья де Кора.¹¹³ Наутро повешены двое советников-еретиков, облаченные в свои красные одеяния. Аноним, который поведал эту кровавую повесть, заключает: «Не следует обвинять народ в этой резне, богатые буржуа (он приводит имена) направляли убийц».

В Гиени господин де Монпеза поддерживает порядок в течение первых недель сентября. Король поздравляет его: «Уверяю Вас, что я по-прежнему Вам доверяю… — добавляет он, — …защищая от всякого преследования тех, кто проявил хладнокровие». 20 сентября Монферран, губернатор Бордо, подтверждает: «Здешние жители сохраняют мир, одни с другими, и всем обязаны господину де Монпеза, который сдержал их, следуя воле Его Величества».

Увы! Этот покой принимаются тревожить проповедники. В день Св. Михаила отец Оже, иезуит, провозглашает великую новость: Парижская заутреня имела место по воле этого архангела. Другой, отец Эмон, заходит так далеко, что Парламент адресует ему свои предупреждения.

Монпеза, опасаясь возбуждения страстей, противостоит этому. Монферран, по неизвестным причинам, поддался напору фанатиков. 2 октября он распространяет слух, будто король повелел ему казнить сорок известных протестантов; он приказывает войскам вступить в город и получает согласие капитанов.

Затем он извещает об этом магистратов, не предъявив им никакого документа, и приглашает их на казнь еретиков. Тщетно Парламент Бордо вызывает его для дачи объяснений. Монферран объезжает город в то самое время, когда заседает Парламент, и спускает свою свору. Убито восемьдесят человек, трое из которых — депутаты Парламента, после чего шайка переходит к процедуре истребления заключенных. Их оказывается 264.

Первый президент Парламента Лажебастон, который не чувствует себя в безопасности, так как женат на протестантке, бежит в форт Га и пишет королю: «Государь, поистине неправдоподобно, чтобы Ваше сердце вдруг пожелало приказать, чтобы подобные деяния совершались в городе, столь мирном… Кажется совершенно очевидным, что здесь не было какого-либо заговора, подобного тому, что возник в Париже, и… заговора, который надлежало пресечь, и столь срочно, что нельзя было подождать обычной судебной процедуры. Поэтому целесообразно было предотвратить то, что должно быть предотвращено, как Вы объявили в Парижском Парламенте… Но в этом городе, от которого Вас отделяет более ста двадцати лье, нет ничего похожего».

Карл IX в этот период твердо желал все закончить. Он писал 30 сентября Лонгвилю: «Прошу Вас, как только получите настоящее письмо, категорически запретите всем и каждому, какого бы положения и состояния они ни были, убивать, грабить, разорять каким бы то ни образом, под флагом и предлогом веры, под угрозой для тех, кто нарушит запрет наказания смертью на месте без какого-либо рода судебного разбирательства».¹¹⁴

Он вспыливает, узнав о событиях в Бордо, страстно укоряет Монпеза за то, что он им не воспрепятствовал. Судейские сваливают вину на Монферрана. Анжуец, в свою очередь, берет сторону Монпеза, который жалобно пишет ему 22 октября: «Месье, я едва ли не свалился в лихорадке от таких бедствий и смиреннейше Вас благодарю за то, что Вам угодно было передать мне недовольство Его Величества тем, что произошло в Бордо, и доброе мнение, которое Вам угодно иметь, ибо здесь нет моей вины».

Итак, Матиньон оказывается осуждаем за умеренность, за которую герцога де Лонгвиля поздравят. А Монпеза встретит нарекания за свою слабость перед фанатиками. Нелегко в 1572 г. управлять провинцией от имени короля Карла IX.

Большая часть этих высокопоставленных должностных лиц тем не менее сумела сохранить хладнокровие, выстоять против давления одержимых и спасти свою честь перед лицом Истории.

Весьма далеко от них, на самом низу социальной лестницы, заслуживает таких же похвал иная категория лиц: это палачи, которые, за редкими исключениями, отказались вести себя как убийцы.

Полная неожиданность встретить среди тех, кто остался людьми во время разгула бесчеловечности, ни больше ни меньше как герцога Альбу. Суровый идальго неизменно держал в своей власти пленников, взятых при Кьеврене, и Монс не смог бы ему еще долго противостоять. Филипп II требовал от него расправы, которая надолго запомнится. Но герцог, более хитроумный, которому первому были выгодны Варфоломеевские события, желает, чтобы вся тяжесть содеянного пала на короля Франции. Поэтому он позволяет себе рыцарские жесты, в полную противоположность Карлу IX, как равный с равным обращается в Людовиком Нассау, воздает ему воинские почести и вдруг принимает решение после сдачи Монса освободить наконец солдат Жанлиса.

Что станет с этими беднягами? Мондусе пишет королю: «Они думают, что действовали по Вашему приказу, и теперь, видя, как Ваше Величество ведет себя в отношении Франции, они не знают больше, куда двигаться; и, в случае ухода из Монса, просят только одного: прийти и броситься к ногам Вашего Величества и получить его прощение».

Письмо датировано 18 сентября. Екатерина, безмятежная, уже готова дозволить вернуться протестантским принцам. Напротив, Карлу IX по-прежнему не дает покоя мысль: «Чтобы не осталось никого, кто меня потом упрекнет!» Но даже если ни слова не прозвучит, какие упреки прочтет он во взглядах тех, кого отправил на выручку их фламандским братьям! Достаточно им рассказать о своих приключениях, чтобы навлечь на «венценосного охотника» позор и насмешки.

Эта мысль дала Валуа сердце Нерона. Он приказывает Лонгвилю преследовать этих солдат без упрека, которых от города к городу, от деревни к деревне гонят, травят, истребляют.

Один чудом спасся: храбрый Ла Ну, который добрался до двора. Перед этим Лонгвиль дает ему благоразумный совет:

— Старайтесь быть мудрым и говорите мудро, ибо Вам предстоит говорить не с ласковым, благодушным и любезным монархом, которого вы знали прежде. Он полностью переменился. Нынче на его лице больше суровости, нежели когда-то было доброты.

Каково число жертв? Это обсуждается с первого дня резни, и редко без эмоций. Самое явное преувеличение дает Перефикс, воспитатель Людовика XIV, затем архиепископ Парижский, который говорил о 100 000 убитых. Боссюе, писавший почти в то же время, дает менее завышенную цифру: 6000. 60 000 провозглашает Сюлли; 40 000, из них 10 000 в Париже, — утверждает де Ту; 4000 в Париже и 25 000 в провинции, как подсчитал иезуит Бонами, перегоняя протестанта Креспена с его «Мартирологом» (15000), которому аббат Нови де Кавейрак вынужден был возражать, дотошно и беспристрастно. Папир Массон, историограф короля, Конон, Гейцкофер и отчеты, содержащиеся в английских архивах, приходят к довольно сходным заключениям: от 2 до 3 тысяч гугенотов зарезано в Париже, около 10 000 по разным провинциям. Петруччи и Сунига говорили о 3000 убитых в Париже.

Согласно Брантому, Карл IX «испытывает весьма большое удовольствие, видя, как под его окном находится более четырех тысяч тел убитых или утопленных, которые плывут по реке».

Соваль, автор «Парижских древностей»,¹¹⁵ отыскал два оригинальных текста с указаниями. Вот они:

I. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 15 ливров каждому, согласно распоряжению известных господ от 9 сентября 1572 г., за то, что вместе со своими товарищами-могильщиками, числом восемь, погребли тела мертвых, которые находились в окрестностях монастыря Нижон, дабы избежать заразы и дурного воздуха в городе Париже и его окрестностях».

II. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 20 ливров каждому, по распоряжению купеческого прево и эшевенов от 13 сентября 1572 г., за то, что погребли в течение 8 дней 1100 трупов мертвых из окрестностей Сен-Клу, Отеля и Шаюо (Шайо)».

Естественно, что много трупов застряло у излучины Сены, что близ деревни Пасси, где находился монастырь Нижон; у изгиба, который совершает речное русло между Севром и Сен-Клу близ древнего островка Месье, ныне исчезнувшего; близ устья ручья в Шайо, превращенного в сточную канаву. Могильщики получили по 20 ливров за 1100 тел, первая цифра — 15 ливров — соответствует погребению еще около 800. То есть около 1900 жертв было извлечено из воды в окрестностях Парижа. «Бюллетень Истории Протестантизма» заключает: «Как бы низко ни стояла тогда вода, она должна была бы унести далеко, как минимум, половину того, что приняла. Таким образом, получается результат, близкий к цифре Брантома».¹¹⁶

В действительности все это настолько неясно, что объективный историк не осмелится рубить сплеча и вспомнит последнюю строфу из «Новой песни против гугенотов», появившейся вскоре после событий: