"Резня в ночь на святого Варфоломея" - читать интересную книгу автора (Эрланже Филипп)

3 «Вы скрываетесь от вашей матери!»

Королева Наварры показала, что шокирована развращенностью двора. В своих письмах и в своих речах она повторяла: «Какая жалость!»

Жалость видеть, как король «не знает удержу в любви» и остается до часа пополуночи у своей любовницы! Жалость наблюдать за тем, как ведет себя его окружение, ибо «здесь не мужчины взывают к женщинам, но женщины взывают к мужчинам!». Жалость замечать эту роскошь, оскорбительную по сравнению с нищетой народа, эти выставки драгоценностей!

Суровая государыня осмотрела свою будущую сноху без снисходительности. Она признала, что Мадам красива, неплохо образована и умеет держаться, но осудила ее манеру перетягивать талию. Что касается лица, оно слишком многим обязано искусственным средствам, это его только портит. Всякие прикрасы всегда вызывали у королевы ужас. Она с гордостью противопоставляла красоткам, размалеванным, точно Иезавель, естественность своей собственной дочери, такой прелестной «среди этого двора».

Медичи сперва выказала немалое расположение к своей кузине и каждый вечер приглашала ее на ужин. Тем не менее гармония между двумя столь различными натурами казалась неустойчивой. Сообразительные, хитрые, отважные, обе дамы стоили она другой. Остальное разделяло флорентийку, скептическую, гибкую, большую охотницу до веселья, и наваррку, фанатичную, упрямую и пуритански суровую.

Каждая из них желала этого брака, каждая, увы, возлагала на него свои надежды, противоположные надеждам другой. Жанна хотела приблизить своего сына к престолу и склонить сестру короля в пользу Реформации. Екатерина, напротив, стремилась привлечь принца на сторону католичества и тем самым лишить гугенотов покровителя королевской крови. Королеве-матери быстро наскучили повадки гостьи. Пытаясь привести ее в замешательство, Екатерина высмеивала серьезность Жанны, избегала с ней говорить иначе как шутливо, все чаще издевалась над ней и выдавала несообразные речи, поступала поистине недобро. Жанна д'Альбре горько жаловалась своему сыну: «Королева-мать противоречит мне во всем… Она не перестает насмехаться надо мной и всякий раз говорит мне противоположное тому, что скажу ей я… Я надрываюсь, поскольку решила твердо не гневаться на нее, и просто чудо, что мне хватает терпения… Сильно опасаюсь, что я заболею».

Она и не подумала уступить настойчивости Екатерины и позволить явиться ко двору юному Генриху, который, несомненно, легко свыкся бы с ужасами здешнего Вавилона. «Если бы Вы здесь были, — писала она ему, — Вы бы не спаслись без великой милости Божьей… Вот почему я желаю… чтобы Вы и Ваша жена держались подальше от этого разврата».

Увы! Марго ничуть не казалась расположенной стать супругой, угодной Господу. С 8 марта пришлось оставить надежду ее обратить. Жанна поставила перед ней этот вопрос, и принцесса ответила «решительно и жестко», что с самого начала переговоров «было хорошо известно, какой она веры».

Она позаботилась должным образом подтвердить это во время пасхальной процессии. «Я видел, как она появилась, — отмечал Брантом, — она была столь хороша, что такой еще не видывали на свете, ибо, наряду с тем, что она пригожа лицом и превосходно сложена, она была весьма роскошно и богато одета: ее прелестное белое лицо, которое напоминает небо в его величайшей и светлой безмятежности, было украшено таким обширным количеством больших жемчужин и дорогих самоцветов, а превыше всего — сверкающими бриллиантами в форме звезд, что говорили о том, что естественность этого лица соперничает с небом не меньше, чем искусность звезд из драгоценных камней — с небом, усеянным звездами густо и ярко».

Жених также не помышлял об отступничестве. «Какими бы уловками они от меня этого ни добивались, ничего у них не выйдет», — утверждал тот, кому однажды предстояло провозгласить: «Париж стоит мессы!»

Требовалось все же найти компромисс, и ничто не казалось труднее, чем повлиять на убеждения женщины, несговорчивой и непрерывно стенающей. «Я изумлена, насколько я в состоянии выносить то, как мне перечат, ибо на меня давят, мне говорят колкости, мне льстят,' меня задирают, меня пытаются водить за нос».

Все еще сетуя, Жанна добилась новых уступок у своих «преследователей». Помимо 300 000 экю короля, в приданое вошли 200 000 ливров, обеспеченных королевой-матерью, и по 50 000 ливров от герцогов Анжуйского и Алансонского.

Улаживание союза католички и протестанта представляло собой бесконечные сложности. После множества недель обсуждений было решено: что бракосочетание состоится во дворе церкви, что новобрачный не будет присутствовать при мессе, что кардинал де Бурбон благословит молодоженов не в качестве священнослужителя, но как дядя жениха, что у Папы будет испрошено особое разрешение, и однако — это само собой разумелось — отказ Его Святейшества ничего не изменит.

«Я надеюсь, что Бог воспрепятствует этому браку», — писал Филипп II. Его мольба не была услышана. Елизавета Английская испытывала почти такую же досаду, когда королева Наварры с немалой иронией сообщила ей: «Вчера было принято окончательное и бесповоротное решение о браке Мадам с моим сыном, причем, поскольку дьявол возбудил во многих дух противоречия, дабы воспрепятствовать браку, с тех пор, как я прибыла, Бог, противостоя своей благодатью их злобе, содействовал благим душам, желающим этого союза, и даровал нам покой, дабы его осуществить».

Подписание контракта имело место 11 апреля, и Жанна больше не скрывала того значительного удовлетворения, которое испытывала. Она вызвала наконец принца Беарнского, которому не преминула дать множество наставлений: «Я прошу Вас принять во внимание три вещи: нужно держаться достойно, говорить смело, даже если это делать придется в месте, для этого не подходящем, ибо заметьте, что по Вашему прибытию о Вас составят впечатление, которое сохранится и позднее; приучиться приводить в порядок волосы, но не по старинной моде; последнее я рекомендую Вам никоим образом не потому, что это — моя фантазия, а затем, чтобы Вы представили себе все приманки, которые могут Вам подбросить, дабы сбить Вас с пути, будь то Ваша жизнь или Ваша религия; необходимо противопоставить этому неколебимое постоянство, ибо я знаю, что такова их цель, и они ее не скрывают».

Эта добродетельная дама и вообразить не могла, каким скандальным зрелищем станет в дальнейшем поведение ее сына, — не ведала она и того, что ее сын, уже дважды обращенный, в третий раз переменит веру!

Восемнадцать дней спустя после того, как был подписан брачный контракт, подписали и франко-английский договор. Монморанси, Поль де Фуа, Бираг, епископ Лиможский представляли Францию, Томас Смит и Уолсингем — Англию.

Речь шла об оборонительном пакте, каждая сторона обязывалась оказать помощь другой в случае надобности. Торговля между двумя нациями должна была вестись свободно, и англичане могли пользоваться во Франции теми же преимуществами, что в Нидерландах и Норвегии. Елизавета и Карл станут вместе трудиться над умиротворением Шотландии.

Озабоченность и беспокойство не ослабевали в католическом мире. Особенно когда возобновились толки о браке между королевой Англии и герцогом д'Алансоном. Филипп II, составляя указания своему новому посланнику, дону Диего де Суниге, порекомендовал ему обратить внимание, не готовятся ли французы к войне. Король ставил перед ним задачи шпиона и агитатора. Католический государь возлагал некоторые надежды на герцога Анжуйского и не сомневался в Гизах: «Этот дом, — писал он, — высоко стоит среди тех, кто мне служит и предан моим интересам». Дону Диего надлежало, помимо прочего, «посещать» всех лиц, «благодаря которым известно, что происходит при дворе и в королевстве».

Флот, собравшийся в Бордо под командованием Строцци и успешно препорученный португальскому мореплавателю Андре дель Баньо, представлял собой повод для раздраженных расспросов. В ожидании прибытия посланника, Агилон был чрезвычайно занят и советовал герцогу Альбе охранять берега испанских владений. Можно ли было не сомневаться в уверении, данном нунцию, что эти суда не угрожают ни Испании, ни Португалии? Судя по слухам, они должны были действовать в согласии с Людовиком Нассау.

Агилон, получив аудиенцию у королевы-матери, спросил ее об этом. Екатерина ответила:

— Кругом немало шумят о близящейся войне, что повергает меня в крайнее смущение, ибо я скорее согласилась бы умереть, чем увидеть такое.

Злые языки провозглашали, что приготовления на флоте — прелюдия к этой войне. А если король распорядится начать некую экспедицию, она не нанесет никакого ущерба Испании.

Агилон весьма скептически позволил себе заметить, что в таком случае ему надлежит известить своего повелителя, как это водится у добрых соседей. Екатерина согласилась и пообещала немедленно официально сообщить новости.

Напрасно Агилон столь чрезмерно терзался. Двор в действительности помышлял об «экспедиции в Африку», от которой главную выгоду должен был получить Месье.

Положение победителя при Монконтуре стало трудным в тот момент, когда Франция пошла на сближение с гугенотами, а герцог д'Алансон мог сделаться супругом английской государыни. Единственным средством спасти свой престиж и утолить тщеславие, а также удалиться, в соответствии с желаниями Карла IX, было найти себе королевство, столь желанное для его матушки. «Герцог Анжуйский не сможет оставаться во Франции, требуется что-то найти для него вне ее», — замечал и сам Агилон.

Как раз в это время Алжир требовал у короля помощи, лишенный турецкой защиты после боя при Лепанто и опасавшийся, что попадет в руки испанцев.

Екатерину увлекла идея взять Алжир под французское покровительство под скипетром герцога Анжуйского. Это привело бы к продолжению оккупации Сардинии и Корсики. Вся молодежь, бредившая плаваниями, все искатели приключений на море мечтали об этой невероятной экспедиции.

Франсуа де Ноай, епископ Дакса, посланник в Константинополе, получил поручение добиться решительного согласия султана. Представлял ли он себе, как Валуа правит Алжиром и платит дань Великому государю? Нет. Великий государь не испытывал бы доверия к подобному вассалу и поэтому дал весьма любезный, но однозначный ответ.

Французам предстояло терпеть еще два с половиной столетия, прежде чем они ступят на алжирскую землю. Что касается флота, то он продолжал висеть на волоске, точно дамоклов меч.

Лишь тот, кто плохо знал Филиппа II, мог бы поверить, будто он станет бездействовать перед лицом такой угрозы. Суда и войска, которые не получили дозволения идти на Константинополь, были свободны. Дон Хуан Австрийский собрал в Сицилии двести пятьдесят галер. Войска стали стекаться к заливу Специи. Шпион сообщал в Геную, что испанцы начертили карту Прованса.

Бираг, управлявший французскими владениями в Италии, испустил тревожный крик. Герцог де Лонгвиль, правивший Пикардией, демонстрировал такую же озабоченность.

В это же время переговоры, окутанные глубокой тайной, проводились между герцогом Альбой и… королевой Англии. Речь шла о том, чтобы возобновить коммерческие англо-фламандские отношения, разорванные незадолго до того к великому ущербу для двух стран. Елизавета, мастерица двойной игры, вела эту партию параллельно переговорам о союзе с Францией. И она выиграла. Соглашение, которое заключили тайно и о котором, однако, проведал французский посланник Ла Мот-Фенелон, гарантировало англичанам существенные преимущества. В обмен королева обещала закрыть для гёзов порты, где с начала восстания они укрывали свои суда. Никто не представлял себе, какие ужасные последствия повлечет этот последний пункт.

Флот гёзов, покинув Дувр, поднял паруса, чтобы идти в Голландию, между тем буря вынудила гёзов бросить якоря против Брилля, который как раз в это время занял гарнизон, обязанный подавить восстание в Утрехте. Гёзы, воспользовавшись своими преимуществами, заняли город. Флессинг открыл им ворота.

Принц Оранский и Людовик Нассау едва ли успели осудить дерзость этого предприятия, как вся Зеландия оказалась в их власти. Англия ликовала. Елизавета, верная своей хитрой тактике, позволила двенадцати сотням добровольцев отправиться во Флессинг. Она рассчитывала, что, смотря по обстоятельствам, либо отречется от соучастия, либо воспользуется возможностью забрать себе город.

Мондусе, посланник Карла IX в Брюсселе, тут же заявил ему: «Сейчас не время упускать такой прекрасный случай, им необходимо воспользоваться. Я говорю это с открытым сердцем и, как тот, кто находится на своем месте и достаточно ясно видит ситуацию».

В это время во Франции воцарилось поистине необычное спокойствие. Казалось, страсти иссякли. Никаких смут, никаких покушений. Колиньи пребывал в Шатийоне, королева Наварры готовилась явиться в Париж в обществе Нассау. Король придавал себе значительность и отстранялся от матери. В сопровождении принцев он уезжал на охоту и находился то в одном, то в другом лесу или замке. Бедный народ, пораженный, начал снова на что-то надеяться. А уже поднималась новая буря.

Получив сведения о подвигах гёзов, Колиньи ничуть не сомневался, что испанцев вот-вот изгонят из Нидерландов. Он незамедлительно отправил к Карлу своего зятя Телиньи, которому нетрудно оказалось воспламенить своим рассказом неустойчивого и страстного юношу.

Король писал Нассау: «Телиньи уверяет меня, что представляется существенная возможность что-то предпринять для освобождения Нидерландов. Нас просят об особенном деле, чтобы мы подали руку тем, кто желает избавиться от угнетения, деле, на которое все великодушные и христианские властители должны устремить силы, врученные им Господом, и в котором я твердо решил участвовать, насколько обстоятельства и положение, в котором я нахожусь, это позволяет».

Не тратя времени на ожидание, множество сотен солдат-гугенотов устремились к Флессингу. Лихорадка нарастала. В то время как королева-мать не жалела сил, чтобы разуверить испанских дипломатов, Карл IX жаждал сделать реальными опасения, которые внушал им его флот. 11 мая он писал епископу Дакскому: «Я собрал морские силы численностью в двенадцать — пятнадцать тысяч человек, которые готовы поднять паруса и плыть куда угодно до конца месяца под предлогом охраны моих гаваней и побережий от грабежей, но в действительности с намерением создать угрозу для католического государя и прибавить отваги этим гёзам, дабы продолжали то, что уже начали, и после того, как захватили Зеландию, поколебали бы и Голландию».

Людовик Нассау, куда более дерзкий, нежели его брат, принц Оранский Вильгельм Молчаливый, решил, что пробил час нанести поистине решающий удар и придать юному суверену сил перейти в наступление. Жанна д'Альбре, при которой он находился, была не той женщиной, что призвала бы его к умеренности. Храбрый Ла Ну, один из лучших гугенотских капитанов, предоставил в его распоряжение свою шпагу и людей. Они вдвоем углубились во Фландрию и почти что без боя взяли Валансьен, затем Монс (24 мая). В это время дон Диего де Сунига прибыл во Францию. Он потребовал аудиенции, но Карл IX отказался его принять. Посланник тщетно преследовал королевскую охоту, которая неизменно бороздила местность по берегам Луары.

Когда королю стало известно о захвате Валансьена, он с воодушевлением сообщил Нассау, «что дозволяет ему тайно забрать из своего королевства некоторое число аркебузьеров, и в придачу к этому — кое-какие денежные средства». Сама Екатерина в тот миг задавалась вопросом, не отвернулась ли судьба от Испании. Вскоре ее заблуждение развеялось. Ла Ну не только не смог укрепиться в Валансьене, но испанцы в течение нескольких дней вытеснили его оттуда и вынудили засесть в Монсе. «Я основательно полагаю, — писал прево Марийон кардиналу Гранвелю, министру Филиппа II, — что возвращение испанцам этого города расстроило замыслы французов». И тут же раздались предостережения и крики тревоги. Королева-мать получила «Уведомление королю» от маршала де Таванна: «Опасение, сир, которое имеется у меня, как бы Ваша отвага не оказалась слишком опрометчивой, не соответствующей Вашим силам, делает меня медлительным и пугливым, настолько, что я вынужден сообщить Вам о средствах, которыми Вы располагаете для этой войны». Старый солдат убеждал Его Величество укрепить границы и выжидать, прежде чем представится преимущество.

Герцог де Лонгвиль писал, со своей стороны: «Я нахожусь в крайней тягости, видя, что Вы втянуты в войну, так как это в скором времени без труда откроется (помощь Нассау), и видя также, в каком бедственном состояниии находятся все дела по эту сторону и какими немногими средствами я располагаю, чтобы иметь возможность Вам служить».

Екатерина быстро потеряла самообладание. Она вспоминает 1557 г., воображает оголтелые отряды герцога Альбы, свирепствующие по всей Франции, Филиппа II и его Инквизицию хозяевами в Париже. В то время ее сын гонял оленей близ Монпипо. Екатерина развила такую бешеную скорость, что две лошади, запряженные в ее карету, пали мертвыми у Орлеана.

Встреча матери и сына была бурной. Сцена эта известна нам благодаря Таванну. Сначала госпожа Медичи разразилась целым ливнем слез, напоминая неблагодарному юнцу о своих трудах, страданиях и жертвах.

— И Вы скрываетесь от меня, от Вашей матушки, и следуете совету ваших недругов!

Она заговорила о покушениях гугенотов, о слабости королевства, указала на то, какое безумие вести войну против испанского колосса. Если ее проиграть, Филипп получит абсолютную гегемонию, а Гиз сделается новым майордомом.⁵³ Если выиграть, возрастет могущество протестантов, что вызовет восстание католиков.

— Если я настолько несчастна, то перед тем, как я это увижу, дозвольте мне удалиться в мои родные края и забрать с собой, подальше от Вас, Вашего брата, которого можно назвать невезучим за то, что он посвятил свою жизнь охране и защите жизни Вашей!

У Карла недостало сил сопротивляться подобному штурму. Его не удалось покорить, но когда мать прикинулась, будто отбывает восвояси, он поддался панике и капитулировал, как минимум, временно.

Вот что он пишет герцогу Савойскому 29 мая: «Мой дядя, меня только что уведомили, что, вопреки моему решительному запрету, граф Людовик Нассау, в сопровождении многих дворян, приверженцев новой религии, моих подданных, вступил в пределы Нидерландов и занялся предприятиями в отношении кое-каких городов, принадлежащих католическому государю, моему доброму брату, чем я весьма опечален, ибо, желая от всего сердца сохранить дружбу и добрый мир, царящие между католическим государем и мной, с крайним неудовольствием вижу, что мне так дурно повинуются. Я уже писал моему кузену, герцогу де Лонгвилю, велев собирать силы, дабы иметь возможность поступить с ними как с преступниками, виновными в оскорблении Величества, и применить самые суровые меры, что, как я уверен, будет исполнено».

В ожидании, пока герцог Савойский передаст эту оливковую ветвь в Мадрид, королева-мать приняла дона Диего де Сунигу, который, отчаявшись добраться до короля, принял благоразумное решение обратиться к ней.

Посланник с порога произнес обвинительную речь: Нассау подготовил во Франции свою агрессию против Фландрии, французы каждый день являлись и примыкали к нему, подтверждая, что делают это, служа королю.

— Вашему Величеству об этом неизвестно? Екатерина вынуждена была согласиться: да, известно.

— Как Вы можете выносить, чтобы при такой дружбе и братских отношениях с католическим государем подданные одного властителя нападали на подданных другого с такой неслыханной жестокостью?

— Король повелел герцогу де Лонгвилю воспрепятствовать их переходу через границу под угрозой смерти и конфискации имущества. Можете известить об этом Его католическое Величество.

Затем, контратакуя, она заговорила об испанских войсках, собирающихся в Италии с тем, чтобы, как говорят, захватить Марсель.

— У них есть к этому повод, — дерзко ответил посол.

31 мая его наконец допустили к Карлу IX, который решительно осудил действия Нассау.

— Я желаю только одного: сохранить мир с католическим государем.

Дон Диего не позволил себя убаюкать: «Ясно, — сообщает он герцогу Альбе, — что если предприятие окажется успешным, его участников встретят с распростертыми объятиями, если нет — скажут, что эти неприятности им немало досадили».

Он не усмотрел в Париже ничего такого, что указало бы ему, будто он заблуждается. Город дышал войной. Конвои оружия и боеприпасов направлялись на север. Запрет присоединяться к Нассау не был повсеместно провозглашен. Более того, Жанна д'Альбре, которая поселилась у епископа Шартрского (обращенного в протестантизм), принимала курьеров графа и ничего не жалела для его дела.

Столица, в течение года несколько заброшенная, опять стала поворотным кругом политики королевства. Сюда съезжались все: первым делом, герцог Анжуйский, затем король и наконец — королева-мать.

Адмирал Эдвард Клинтон, представлявший королеву Англии, явился с целью торжественной ратификации договора о союзе. Принц Беарнский находился в пути ко двору. Выяснилось, что Гизы также решились, после существенных колебаний, собраться при дворе. Наконец, сам адмирал намеревался явиться в город, где его считали демоническим посланцем.