"Счастливчик" - читать интересную книгу автора (Жирков Леонид Сергеевич)

Глава III. Как становятся офицерами

Сейчас, будучи офицером уже два года, я вспоминаю свои мысли, обстановку в училище, события перед производством. Все уже покрылось легкой патиной воспоминаний. Наше Иркутское пехотное училище, основанное в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году для вольноопределяющихся из казаков, к тысяча девятьсот второму году стало обычным пехотным училищем. С тысяча восемьсот семьдесят восьмого по тысяча девятьсот первый год при училище существовал приготовительный класс, ввиду низкого уровня образования казачьего населения Сибири.

Приказом по военному ведомству № 197 от 1901 год училище было преобразовано в пехотное двухклассное на четыреста юнкеров, а юнкера-казаки были переведены в Оренбургское казачье училище. Я не застал этого, так как завершил курс училища в тысяча девятисотом году. Хотя со времен окончания, старался следить за жизнью и преобразованиями в "Alma mater".

До производства по всем прикидкам осталось две недели.

Я происхожу из небогатого дворянского рода Тихменевых, которые с незапамятных времен жили в Иркутске. Отец, Василий Андреевич Тихменев служил по почтовому ведомству, дослужился до коллежского асессора, сумел определить меня в Сибирский имени Александра I кадетский корпус, в Омске. До сих пор помню нашу кадетскую песню.

Проживание и обучение в другом городе, конечно, немного усложняло жизнь, но не настолько сильно как могло бы показаться со стороны. Просто сначала некуда было ходить в отпуск. Потом я сдружился с кадетом Поплавским, омичем, и стал достаточно частым гостем в его доме.

После выпуска из кадетского корпуса можно было поступать в любые учебные заведения Российской империи, но, учитывая финансовое положение семьи, я решил поступать в военное училище. Самое близкое естественно было Иркутское юнкерское училище, в которое, я благополучно поступил в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. Поступление свелось к простому собеседованию. Поступал я на пехотное отделение. Распределяли выпущенных офицеров в основном в Сибирский военный округ, немного вакансий было из полков имевших стоянки в западных губерниях и Привислянском крае, Царстве Польском. Как шутили юнкера, это наши гвардейские полки, имея в виду, "что по Сеньке, и шапка".

Все семнадцать человек нашего корпуса поступавших в училище, в шинелях, выстроились по росту перед дежурной комнатой, задрали головы и вытянулись в струнку. По ранжиру в шеренге я стоял вторым. Через несколько минут, после нашего построения, к нам вышел пожилой, тушистый, офицер, с рыжей бородкой и по старинной моде с золотой цепочкой по борту сюртука. В свое время мы узнали, что это был батальонный командир, полковник Юрченко (по прозванию Упрямый Хохол), гроза юнкеров, особенно младшего курса, которых он жучил, немилосердно. Узнали мы также, что в обращении с нами он был грубовато вежлив. «Хохол» окинул нас орлиным взглядом и хриплым басом пролаял:

— Вы приняты в Иркутское Военное Училище… вот… лучшее училище среди всех других, и держите,… вот, его знамя высоко. Вы уже,…вот, не мальчики кадеты, а юнкера, нижние чины, ну… вот и скоро присягу будете принимать, понимаете?

— Так точно, понимаем, господин полковник! — Гаркнули мы, и не столько поняли, сколько почувствовали, что это не корпус и что мы попали в такое заведение, где с нами шутить не будут.

"Хохол" всех нас распределил в четыре роты, причем мы двое с Георгием Поплавским, самые высокие попали в первую роту, иначе "роту Его Величества", что обозначало, что на погонах мы будем, носить царские вензеля.

Отправились мы в роту, и там нас встретил ротный командир, капитан Карелин, высокий сутулый человек и тоже с бородкой, но только не рыжей, как у «Хохла», а черной с проседью. Он не лаял, а довольно спокойно, подробно поговорил с каждым и послал нас в цейхгауз переодеваться, где нами и занялся толстый и важный каптенармус по фамилии Борзых, в чине старшего унтер-офицера. В цейхгаузе, мы получили обмундирование каждого дня, т. е. белую полотняную рубашку с погонами, на которых уже блестели вензеля, кожаные пояса с бляхами, сапоги с рыжими голенищами и черные шаровары на выпуск. Как оказалось впоследствии, эти рубашки и черные штаны нам в Училище полагалось носить всегда, в роте, утром в классах во время лекций, вечером во время «репетиций», за завтраком и за обедом и во время подготовки к репетициям. Мундиры и высокие сапоги надевались только в отпуск и на строевые занятия.

Мы вышли из цейхгауза уже юнкерами, и сразу поняли, что жизнь наша радикально переменилась. И к лучшему! Первое, что нас приятно удивило, это была свобода передвижения. Не как в корпусе, где каждый должен был сидеть в своей роте, а если нужно было выйти, то полагалось отпрашиваться у курсового офицера. Юнкера могли свободно расхаживать по всему зданию Училища, пойти в другую роту, в читальню, в чайную и вообще в пределах законного, чувствовать себя взрослыми и свободными людьми. В корпусе все мы были под надзором офицеров воспитателей, всегда были у них на глазах. Здесь такого не было. Ты уже взрослый, сам отвечаешь за себя и свои поступки.

Исчезло обращение на «ты». Вместо этого все офицеры говорили нам «Вы». В Училище был один дежурный офицер. ОДИН на все Училище! Он постоянно сидел в нижнем этаже у себя в дежурной комнате и обходил роты только два раза в сутки, утром во время вставанья и раз ночью.

Свои ротные офицеры показывались обыкновенно всего несколько раз в день, на строевых занятиях, на гимнастике и на Уставах. Раз в день показывался ротный командир. Все же остальное время в качестве начальства над нами наблюдали свои же юнкера, старшего курса: фельдфебель, портупей-юнкер, заведующий младшим курсом, так называемый "звериный папаша", (юнкера младшего курса носили довольно нелепую кличку "зверей") и дежурный по роте.

В отношении строевой подготовки и выполнения ружейных приемов нас сразу взяли в оборот наши юнкера-начальники. Младший курс «звери», старший курс "господа обер — офицеры".

Как и в корпусе, училищная администрация делилась на две, совершенно независимые друг от друга части: учебную и строевую. Как и в корпусе, учебной частью ведал инспектор классов.

Позже мы с ним познакомились. Коллежский асессор Павел Гаврилович Хлопонин. Был он человеком не вредным, зачастую входящим в положение «бедного» юнкера.

Часть строевая была организована проще простого. Училище представляло собою батальон, с батальонным командиром и адъютантом и четырьмя ротными командирами. У каждого ротного командира под начальством было два младших офицера, они же курсовые офицеры младшего и старшего курса.

Распорядок дня в Училище был такой. Вставали в семь часов и не по барабану или горнисту как в корпусе, а по команде дежурного. Двадцать минут давалось на одеванье и мытье, а затем роту выстраивал портупей-юнкер в должности фельдфебеля, пелась короткая молитва, а затем строем шли вниз в столовую пить чай. Из столовой уже поодиночке заходили в роту за книгами и поднимались на третий этаж, где помещались классы.

В восемь часов десять минут приходили преподаватели и начинались лекции. Говорю «лекции», а не «уроки», потому что система преподавания была лекционная. Что тоже резко отличалось от корпуса. По каждому предмету полагалось прочесть известное число учебного материала, чтобы закончить «отдел», который нужно было сдавать тому же преподавателю на "репетициях".

"Репетиции" производились в тех же классах, по понедельникам и средам, начинались в шесть часов вечера и затягивались нередко до десяти, одиннадцати часов. В противоположность корпусным урокам, где каждый вел приблизительный расчет, когда его спросят, и где можно было «проскочить», и не быть вызванным, училищные репетиции было дело серьезное. Спрашивали всех по списку и в течении 10–15 минут прощупывали каждого до костей, гоняя его по всему отделу.

Утренние лекции кончались в 12 часов и в 12.30 все строем шли завтракать. Кормили в училище очень хорошо, пища была простая, но сытная и вкусная. Из юнкеров старшего курса каждый день один назначался "дежурным по кухне", и на его обязанности было следить, чтобы вся провизия, которая полагалась по раскладке, была бы надлежащим образом использована.

От 2-х до 4-х с половиной, занимались строевыми занятиями, гимнастикой, фехтованием и уставами. На строевые занятия нужно было переодеваться в мундиры и высокие сапоги.

Производились занятия или в манеже, при плохой погоде, или на большом училищном плацу при хорошей. На плацу, занимались тихим шагом, так чтобы ступня ноги, идя все время параллельно земле, выносилась на аршин вперед. Этот шаг по преданиям появился во времена император Павла Петровича и был заимствован из прусской армии. Как говорили юнкера старшего курса, красиво маршировать умеют только в русской и «немного» в германской армиях, остальные армии мира так не умеют.

Тренировались в овладении молодецкой строевой стойкой и лихими ружейными приемами. В этих последних юнкера старшего курса, достигали предельной ловкости и чистоты. Мы тянулись к такому же совершенству, часто практикуясь в роте перед зеркалом, в свободное время и не будучи никем, к тому понуждаемы.

Вернувшись в роту после занятий, все переодевались в белые рубашки и длинные штаны и к пяти часам шли на обед. Как всегда, в столовую шли строем, а возвращались одиночным порядком. По средам, в дни репетиций старшего курса, в столовой за обедом играла музыка. Наш училищный оркестр, давал представления. После шести часов наступало "свободное время" и каждый мог заниматься, чем ему угодно. В училище была недурная библиотека, и в читальне на столах лежали журналы и газеты.

Существовала "чайная комната". Там, по дешёвым ценам, отпускались стаканы чаю и продавались булки, всякие печенья и сладости. У каждого взвода был свой стол. Наконец, вечером можно было пойти в "портретный зал". Там стоял рояль и там любители занимались вокальным и музыкальным искусством. Самое умное было, конечно, пойти заниматься, т. е. готовиться к очередной репетиции, в большой комнате, где по стенам стояли шинельные шкафы, а посередине столы и стулья и которая носила название «зубрилки». В зубрилке, требовалось соблюдать тишину и все ее нарушавшие оттуда немедленно изгонялись. Помню, что первые два месяца все мои репетиции: регулярно оканчивались скандальным провалом, единственно потому, что я, как и многие другие юнкера младшего курса, не научился еще надлежащим образом распределять свое время. В корпусе были "вечерние занятия", куда приходил воспитатель, и на которых волей неволей заниматься приходилось. В Училище никто над душой у тебя не стоял и после обеда ты официально ты был свободен. А затем как-то незаметно подкрадывалась понедельничная репетиция, скверная еще потому, что приходилась после праздничного отпуска, а в 6 часов вечера молодому человеку приходилось отправляться на заклание. И если он на репетиции проваливался, то виноват был он сам и никто больше, так как времени для подготовки было достаточно. Ни о каком лицеприятии, конечно, не могло быть и речи. Знаешь молодец, так и должно. Не знаешь, сам виноват, вот тебе и кара.

Что касается взаимоотношений старшего и младшего курсов, то с самого начала, господа «обер-офицеры», каждый из которых имел своего персонального «зверя», внушали нам, молодым юнкерам, что офицером русской армии может стать лишь "Верующий, верноподданный, добрый сын, и надежный товарищ. Скромный и образованный юноша, исполнительный, терпеливый и расторопный". Эти качества, с которыми воспитанник Иркутского юнкерского училища должен переходить со школьной скамьи в ряды Императорской армии с чистым желанием отплатить Государю и России честною службою, честною жизнью и честною смертью.

До принятия присяги нас муштровали очень напряженно, муштровал взводный командир, муштровал свой «обер-офицер», муштровали курсовые офицеры и ротный командир. За полтора месяца при совершенно непривычных после кадетского корпуса нагрузках, из мальчиков кадетов получились подтянутые, уверенные в себе юнкера славного Иркутского училища, девизом которого было: "И один иркутянин в поле воин!". Через полтора месяца, после прохождения стрельб, мы принимали присягу.

Принятие присяги в училище было событием чрезвычайно торжественным. Пятнадцатого октября после церковной службы на плацу выстроились юнкера: на правом фланге — старший курс, на левом — первокурсники. Перед строем — аналой со святым Евангелием и Крестом; за ним, училищный священник отец Михаил, неподалеку от него — католический ксендз и мусульманский мулла в парадных одеяниях. Сияя инструментами, стоял собственный училищный оркестр. После приветствия начальника училища:

— Здравствуйте молодцы юнкера!

И нашего громового ответа:

— Здравия желаем Ваше Превосходительство!

Раздалась команда батальонного, "Упрямого Хохла":

— Под знамя! На кр-аул! Равнение на знамя!

Четыреста штыков слитным движением уставились в не по-осеннему чистое небо. И сразу же, под звуки марша «Орел», появлялось белое знамя с золотым орлом на вершине его древка. Знаменщик останавливался у аналоя, раздавалась команда "На молитву! Шапки! Долой!", и голос училищного священника произносил незабываемые слова:

— Сложите два перста и подымите их вверх. Теперь повторяйте за мной слова торжественной военной присяги:

Я, нижепоименованный,…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю

Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законного Его Императорскаго Величества Всероссийскаго Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому Его Императорскаго Величества Самодержавству, силе и власти принедлежащия права и преимущества, узаконенныя и впредь узаконяемыя, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять. Против врагов Его Императорского Величества, Государства и земель Его, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партияхъ, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление. И во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамени, где принадлежу, хотя и в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.

Прошло уже четыре года, как я произносил эти слова, но они до сих пор стоят у меня в памяти! В тот момент, когда они звучали, я испытал самый большой подъем в душе моей! Совершенно непередаваемое чувство! Понять его может только тот, кто сам испытал. Затем адъютант училища читал вслух военные законы, карающие за нарушение присяги и награждающие за храбрость.

Сначала были зачтены положения законов карающие за воинские преступления. Бурная фантазия когда-нибудь меня погубит. Я живо представлял себя, сдающимся, изменнически действующим и в конце концов подвергнутым казни согласно Петровскому Регламенту.

Привело меня в чувство чтение следующих слов:

"Ни высокий род, ни прежние заслуги, ни полученные в сражениях раны не приемлются в уважение при удостоении к ордену Св. Георгия за воинские подвиги; удостаивается же оного единственно тот, кто не только обязянность свою исполнял во всем по присяге, чести и долгу, но сверх сего ознаменовал себя в пользу и славу Российского оружия особенным отличием, заключающимся в следующем:

Кто, презрев очевидную опасность и явив доблестный пример неустрашимости, присутствия духа и самоотвержения, совершил отличный воинский подвиг, увенчанный полным успехом и доставивший явную пользу. Подвиг сей может быть совершен или по распоряжению высшего начальства, или и по собственному внушению. Воин, одушевленный преданностью… на таковой подвиг, буде действует отдельно, или находится на посту, не состоящем в общей линии; и ежели достигнет совершенного успеха, то вполне достоин будет награды, для отличия храбрых установленной;…

Это я! Я готов во главе своих солдат…

Кто, во время битвы, предложит в полевых войсках Главнокомандующему Армиями, или Командующему Армиею, или Корпусному Командиру, состоящему на правах Командира отдельного корпуса, а во флоте…, совет о таком действии, которое, по собственному их засвидетельствованию, не было прежде того в виду и приведение коего в исполнение доставит полную и решительную над неприятелем победу.

— Я основываясь на опыте многолетней службы даю дельный совет и… Враг разбит и уничтожен!

Кто, лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящем, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение, или,…

Я тут же представил себя в роли командующего отрядом, враг бежит!.

Кто, лично предводительствуя войском, возьмет крепость, а также ретраншамент,

Кто с боя возьмет неприятельскую вооруженную батарею,…и удержит сие место дотоле, пока не получит повеления оставить оное. — Я! В окровавленной повязке на голове командую солдатами размахивая шашкой!

Кто во время битвы лично освободит из неприятельских рук Главнокомандующего или Корпусного Командира наших войск.

— Я! Спасаю командира и прикрываю отход с горсткой солдат опять размахивая шашкой!

Кто, вызвавшись в охотники на опасное и полезное предприятие,…".

Глупо звучит сейчас, но в тот момент я так и видел все это перед своими глазами. Прости Господи за гордыню мою!

За время чтения статута георгиевского ордена, я каждый раз представлял себя в самых героических эпизодах. Думаю, и все юнкера испытывали такие же чувства.

Все были серьезны, ответственны, горячо молились, христиане целовали поочередно Крест и Евангелие. Двое подошли к католическому ксендзу. Мусульмане целовали Коран, их среди юнкеров оказалось четверо.

Далее следовал церемониальный марш, после которого всех ждал праздничный обед, вечером — бал, на следующий день — первый отпуск в город.

Произошло очень важное событие в нашей жизни, отныне "Мы под знаменем!" и мы становились «зеркалом» училища, в котором учимся. И по тому, как юнкер был одет, подтянут, воспитан, как вел себя в обществе, судили не только о нем, но и о нашем училище в целом. О чем нам постоянно напоминали наши командиры.

Нельзя не сказать несколько слов и о такой традиции российских военных училищ, как «цук». Изобретение это было немецкое и принимало среди их студенчества совершенно извращенные формы. У нас, старший курс, частенько «экзаменовал» младших, не превышая, однако, известных пределов. Согласно традициям, старший, не смел, задевать самолюбие и честь младшего.

Учитывая свободолюбивый нрав сибиряков, пресловутое «цуканье» так распространенное в военных училищах Европейской России у нас не получило "вида на жительство".

Да, конечно юнкеров первого курса называли «зверями», а второй курс гордо именовал себя "господа обер-офицеры", но в этом, пожалуй, и было единственное различие.

Доходили слухи, что в Оренбургском кавалерийском училище рассаднике «цука», "господа обер-офицеры" катались на своих «зверях» в туалетные комнаты в ночное время, если у них было желание облегчиться. У нас ничего подобного не было, да и быть не могло. Юнкер младшего курса имел своего «дядьку» из числа юнкеров старшего курса, который помимо курсового офицера проверял знание уставов, писанных и не писаных правил, строевой выправки, подтянутости и бравого вида. По-товарищески как более опытный служака поправлял и указывал на недостатки. Но и все.

В отпуск из Училища отпускали по субботам после завтрака на, воскресенье, по праздникам и по средам. Все желающие идти в отпуск должны были записаться в книгу, которая подписывалась ротным командиром капитаном Карелиным, которого за рост и нескладность прозвали "статуей командора". Случалось, что за какую-нибудь провинность, запись из книги вычеркивали.

В течение целых двух лет, особенно на младшем курсе, процедура увольнения в отпуск, была для юнкеров сложная и довольно страшная. Рядом с главной лестницей, на площадке перед дежурной комнатой, стояло огромное зеркало, больше человеческого роста. Дежурный по училищу офицер отпускал юнкеров в определенные часы, в два, в четыре и в шесть. К этому часу со всех четырех рот на площадку перед зеркалом собирались группы юнкеров, одетых, вымытых и вычищенных так, что лучше и нельзя. Все, что было на юнкере медного, герб на шапке, бляха на поясе, вензеля на погонах, пуговицы, все было начищено толченым кирпичом и блестело ослепительно. На шинели ни пушинки и все складки расправлены и уложены. Перчатки белее снега. Сапоги сияли, синим блеском. Башлык, если дело было зимою, сзади не торчал колом, а плотно прилегал к спине, спереди же лежал крест-накрест, правая лопасть сверху и обе вылезали из-под пояса ровнехонько на два пальца, не больше и не меньше. В таком великолепии собирались юнкера перед зеркалом, оглядывая себя, и друг друга, и всегда еще находя что-нибудь разгладить, подтянуть или выправить. Наконец, били часы, и из дежурной комнаты раздавался голос дежурного офицера:

— Являться!

Помню, как меня на первых порах обучал мой «дядька» старшекурсник, Петров:

— Топография местности такая: от зеркала на площадку пройдете шесть шагов, количество промерено неоднократно, повернете направо. Будет длинный, узкий коридорчик, туда войти можно только по одному. Пройдя бодрым шагом коридорчик, Вы войдете в дежурную комнату, где прямо против коридорного устья за письменным столом сидит дежурный офицер и орлиным взором глядит на Вас. Остановившись в двух шагах перед столом, Вы со щелком приставляете ногу. Одновременно, в этом красота и секрет приема, Ваша рука должна взлететь к, головному убору, и не как-нибудь, а в одной плоскости с плечом, таким образом, и только таким образом! Понятно?

— Так точно, господин "обер-офицер"!

— Давайте прорепетируем.

После того как Петров удовлетворился моим выполнением приемов, наступил следующий этап.

— Непосредственно за приставлением со щелком ноги и взмахом руки, нужно громко, отчетливо и не торопясь произнести следующую фразу: "Господин капитан, позвольте билет юнкеру первой роты, Тихменеву, уволенному в город до поздних часов, билет номер двадцать четыре.

После того как я научился, по мнению Петрова и этой премудрости. Он рассказал о подводных камнях.

— На это может последовать ответ в разных вариантах. Например, то, что случается чаще всего, главным образом на младшем курсе: "К зеркалу!" Это обозначает, что острый глаз начальства подметил какую-то крохотную неисправность в одежде и что всю явку нужно начинать сначала. Для этого нужно вернуться к зеркалу, повертеться перед ним, уяснить неисправность, не найдя оной, спросить совета товарищей и еще раз стать в хвост.

Может дежурный кровопийца сказать и так: "Явитесь в следующую явку!" Это означает более серьезную неисправность, вроде пришитой вверх ногами пуговицы с орлом. Тогда всю музыку нужно начинать снова через два часа.

Говорится и так: "Не умеете являться. Вернитесь в роту и разденьтесь!" Это обозначает, кроме пролетевшего мимо отпуска, всякие другие неприятные осложнения жизни, как, например, доклад курсовому офицеру и ротному командиру, практика в отдании чести, в явках, в рапортах и то, что я никудышный учитель. А я этого допустить не могу. А потому господин «зверь», тренироваться, тренироваться, и тренироваться! Чтобы все прошло без сучка и задоринки. Согласны?

— Так точно, господин "обер-офицер"!

— Фраза, которую Вы юнкер, должны услышать, состоит из двух слов: "Берите билет". Эта фраза произносится тогда, когда на странице отпускной книги, которую замыкает подпись ротного командира, значится и пребывает не вычеркнутой Ваша фамилия Тихменева и когда в Вашей одежде, выправке и рапорте самый требовательный комар не мог бы подточить носа.

Понятно?

— Так точно.

Многомудрый мой наставник продолжил.

— В действиях Ваших после этого есть свои тонкости. Услышав эту приятную фразу, Вы, опускаете руку и уверенными пальцами, в перчатках, это особенно неудобно, начинаете в деревянном ящике отыскивать свой картонный отпускной билет. Нашедши оный, подымаете голову и руку к головному убору и по слову: «Ступайте» или «идите», делаете лихой поворот направо, с первым шагом левой ноги опускал руку и марш, марш из дежурной комнаты уже через другую боковую дверь, выходящую прямо на главную лестницу. Только тогда, но отнюдь не раньше можете по совести считать, что в этот отпускной день Вы в городе будете.

За не успешность в обучении отпуск естественно не полагался.

Первый выход в город! Первое приветствие старшего по званию! Все в первый раз! Первым офицером, которого я поприветствовал по всем правилам, был, как помню и сейчас, поручик Иркутского запасного батальона, который после ответного приложения руки к козырьку фуражки, спросил:

— Вчера приняли присягу?

— Так точно, Ваше благородие!

— Четыре года назад я точно так же как и Вы, первый раз вышел в город первый раз в отпуск и тоже очень волновался!

Он строго по уставу еще раз, поприветствовал меня и пожелал хорошей службы.

Преподаватели были строги, но справедливы. Преподавателями в училище были не только военные, но и статские. На нашем языке — шпаки. В обязательном порядке все юнкера училища изучали Закон Божий, русский и иностранные языки, учились верховой езде, танцам, фехтованию, гимнастике. Не считая уже такие чисто военные предметы как тактика, артиллерия, Уставы, фортификация, стрельба из всех видов оружия, военное законодательство, топография.

Ежегодно, 15 лучших гимнастов из числа выпускников, отправлялись на высочайший смотр в Царское Село. Музыкальная подготовка тоже находилась у нас на должной высоте.

Большой объем знаний приходилось усваивать в довольно сжатые сроки. Атмосфера серьезности, деловитости, военщины, в лучшем смысле слова, охватывала входившего в училище. Там все было построено на мысли: выработать в течение двух лет из бывшего мальчика кадета образованного хорошего офицера. Отсюда весь режим училища с его системой обучения и воспитания.

В результате мы увлекались военным делом со всем пылом молодости.

Мы старались довести строевые, ружейные приемы и гимнастику до щегольства. Многократно отрабатывая одни и те же элементы. Практически все первокурсники перед сном проделывали ружейные приемы и гимнастические упражнения перед громадными зеркалами, установленными в рекреациях, чтобы поскорее выглядеть такими же подтянутыми, уверенными в себе как второкурсники и это считалось вполне нормальным. Знание воинских уставов назубок считалось шиком и доходило даже до ненужных подробностей. Так, например, некоторые знали, какой вес по закону должна иметь офицерская перчатка или офицерский свисток.

Быть по одежде, по выправке и строю, лучшим в училище, быть по стрельбе "выше отличного", ходить строем, лучше других рот, считалось идеалом.

Ответственность за юнкеров лежала на строевых начальниках — наставниках и «отцах» своих питомцев.

Краеугольным камнем воспитательного процесса было религиозное воспитание. Наше училище имело свою церковь, которую юнкера охотно посещали, исповедовались, помогали отцу Михаилу, прислуживали на богослужении, пели в церковном хоре. На стенах церкви были мраморные доски, на которых высекались фамилии погибших воспитанников училища.

"Безверное войско учить — что ржавое железо точить!" — говорил Суворов. Каждый юнкер носил нательный крест. Молебном начинался учебный год. Молитвой начинался и заканчивался день. В дни церковных праздников юнкера были обязаны быть в своей церкви, соблюдался Великий Пост, ходили к святой заутрене на Пасху. Трудность религиозного воспитания здесь состояла в том, что цель религии — привлечь сердца людей к идеалу милосердия, а смысл всякой военной школы в том, чтобы научить людей наилучшим образом пользоваться оружием и убивать себе подобных.

Видимо, согласовать понятия Креста Христова и оружия нельзя, но сочетать их можно. Для этого есть глубокое основание — рассудок и совесть человека. Окончив училище и выйдя в часть, бывшие юнкера попадали в казарменную обстановку. Но если в Императорской армии не учили ненависти, не учили мстительности и жестокости, если принцип "лежачего не бьют" был вкроен в сознание, то это во многом было заслугой религиозного воспитания.

Параллельно шло ознакомление со всеми новыми военными течениями в литературе; юнкера увлекались модными и очень популярными тогда книжками Бутовского. Его "Воспитание и обучение современного солдата" было настольной книжкой многих юнкеров старшего курса; его "Наши солдаты" — читалась всеми. По ним знакомились мы с психологией будущих подчиненных, мы старательно готовились быть хорошими офицерами. Примеры блестящих строевых офицеров были у нас перед глазами — это наши училищные офицеры: фон Род, Стрельников и Крашенинников.

Одевали нас в Училище хорошо. Отпускные шинель, мундир и шаровары были всегда новые и даже недурно пригнаны. Сапоги были только одного сорта, намного лучше казенных, солдатских. Казенные сапоги мы надевали на строевые занятия и назывались они не очень приличным словом, похожим на «самоходы». Сапоги эти, черного товару, надеть в отпуск было рискованно. Могла пострадать светлая мягкая мебель или белое платье в вихре вальса. Поэтому все без исключения юнкера заказывали себе у сапожников Горохова и Либмана, поставщиков Училища одну или две пары высоких офицерских сапог, лакированных или шагреневых.

Сапоги эти надевались в отпуск, а потом года два, три носились и в офицерском звании. Делались сапоги в кредит, "в счет производства", т. е. в счет тех 250 рублей, которые казна каждому молодому офицеру выдавала на постройку офицерского обмундирования.

Большинство, таким же образом заказывало себе и шаровары. Они также годились на последующую жизнь, т. к. снабдить их офицерским кантом стоило трешницу.

Большое влияние на все общество во время моего обучения имела разгоревшаяся на юге Африки англо-бурская война. Традиционная неприязнь к Англии во многих странах вызвала поток добровольцев желавших сражаться на стороне буров. Повсеместно была распространена песня "Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…". Иногда на лекциях по тактике преподаватель подполковник Дугин рассматривал происходившие в Трансваале и Оранжевой республике бои. Откуда он черпал материал никто не знал, но по слухам он получал письма от своего друга, который чтобы принять участие в войне ушел в отставку. Все мы были всецело на стороне буров. От Дугина мы на полевом выходе и услышали первый раз поговорку, что третий не прикуривает.

От него же мы услышали массу интересных вещей, о применении пулеметов, скорострельной артиллерии, делавших ранее бесспорно ударную силу армии, кавалерию бесполезной.

В свободное время мы часто дискутировали с Поплавским, о том какие будут будущие войны. Применение колючей проволоки, защитного цвета обмундирования, автомобилей и бронепоездов, совершенно не соответствовало тому, чему нас учили.

Но программа обучения утверждена и приходилось ее выполнять. Зубрить уставы, военное законодательство, и еще множество дисциплин, включая два иностранных языка.

Незаметно прошел первый год училища и промелькнул второй. Мы были на старшем курсе. Некоторые из нас, а в том числе и я, были произведены в портупей-юнкера…

Училище я окончил по первому разряду, что теоретически давало мне право на старшинство в производство в следующий чин. Впрочем, имея двенадцать баллов по военному законодательству, я так и не понял, в чем это преимущество.