"Рабыня Вавилона" - читать интересную книгу автора (Стоун Джулия)

Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ

Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.

Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.

Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом. Вавилон запахивал полы своего фиолетового плаща, и казалось: его усталое сердце источает переливы печальной арфы в унисон ее сердцу.

Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Жрица до последнего надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находится в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…

Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее, он нанес последний удар — оскорблением; Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.

Быки неторопливо шли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала молча, скрывая под покровом злые слезы, и даже мимолетная мысль о Варад-Сине, вызывала ненависть.

Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, осталась только боль!

Анту-умми сожалела лишь об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сама дала в его руки рычаги воздействия на нее. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей — за это следовало суровое наказание.

— Ну, ничего, ничего, — прошептала она. — Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!

Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел еще один караван, так же, как и она, покидающий Вавилон. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице, поравнявшись с ней. Вскоре ее повозка отстала. В сгущающихся сумерках появилась россыпь первых звезд. Анту-умми ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.

Наконец повозка Анту-умми нагнала караван. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с торговым людом, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее: караван хорошо охранялся.

Возница с неожиданным проворством бросился распрягать быков. Жрица расположилась возле повозки, она решила спать здесь. Звездное небо глядело на Анту-умми так пристально, что становилось жутко и одиноко, но хотелось туда, во влекущую бесконечность. В детстве, просыпаясь среди ночи, она выходила во двор, чтобы посмотреть, не тесно ли на небе звездам. Небо медленно вращалось. Она зажмурилась. Потом открыла глаза. Откуда-то доносилось храмовое пение. Анту-умми прислушалась.

— Ануннаки поют, — прошептала она.

— Да нет, — откликнулся из темноты возница. Он что-то искал в своей дорожной сумке, долго возился, бормоча и вздыхая. — Это не ануннаки, это ветер. Все воет и воет. Когда из пустыни приходят первые ветра, у меня всегда начинают распухать ноги.

Он поднялся и пошел к костру, где в золотых отблесках сидели караванщики. Анту-умми повернулась на бок, укрылась с головой, лишь бы только не видеть черной, звездной, демонической бездны. Сон не приходил. Вереницей потянулись мысли, обрывочные воспоминания. Уту-ан маленький, голый, с розовой кожей, потом — подросток с острыми лопатками и двумя треугольными тенями на спине… Она вспомнила то далекое раннее утро, в саду, когда еще не совсем взошло солнце, — его голову венчала тиара, ей хотелось целовать его, желание жгло, но она точно окаменела, и он, срывая для нее розу, исколол себе пальцы. «Уту-ан, мой принц, моя плоть и кровь, ты — все, что у меня есть». Вдруг жрица подумала о Варад-Сине, который мог бы помочь, но не захотел, который унизил ее, а потом и оскорбил!

Анту-умми откинула покрывало и села. Нет, это невыносимо, просто невыносимо. Шуршали и пели пески, ветер теребил бахрому на верблюжьих попонах. Поджав ноги, животные лежали в стороне, вожак не спал, покачивалась его треугольная голова на длинной шее, во мраке блестели глаза.

Переживания последних дней лишили жрицу покоя. Лишь мысли о сыне спасали ее. Некоторое время она сидела, сжав голову руками, потом, чуть — чуть успокоившись, невольно стала прислушиваться к разговору у костра. В устье ночи голоса мужчин звучали по-домашнему тепло, с ленивой, протяжной нотой. Костер трещал, огненные языки слизывали темноту, осыпали людей золотой пылью.

— А есть еще такая притча, — говорил один, наливая что-то в кружку из кувшина.

Другие мужчины сдержанно посмеивались в предвкушении очередной поучительной истории. Рассказчик сделал глоток и, приосанившись, заговорил на два голоса:

— «Господин сказал: «Раб, послушай!»

— Слуга: «Слушаю, господин.»

— Я хочу возмутить народ.

— Да, хозяин, учини мятеж, подговори людей к бунту, устрой восстание! Иначе вскоре тебе нечем будет наполнить свой живот, и мы все умрем от голода.

.— Нет, я не стану возмущать народ.

— Твоя правда, господин! Ибо подстрекатель мятежа — преступник! Его обязательно изловят, изуродуют, бросят в темницу, а потом предадут казни!

— Раб, послушай!

— Слушаю, господин.

— Я хочу полюбить женщину.

— Да, хозяин, предайся любви. Любовь женщины слаще самого спелого граната, ярче самых первых солнечных лучей, нежнее самой ласковой песни.

— Нет, я не стану любить женщину.

— Как это мудро, господин! Ибо любовь женщины — это отрава, это река, у которой не видно дна, это петля, затягивающаяся на горле мужчины!»

Взрыв смеха заглушил последние слова рассказчика.

Упоминание о мятеже взволновало Анту-умми, с бьющимся сердцем она приблизилась к костру.

— Это бы еще ничего, — снова заговорил рассказчик, купец лет тридцати с красиво подстриженной бородкой и выбритыми щеками. — Притча на то и существует, что дурак, послушав, не поймет ничего, а умный найдет скрытый смысл. А вот я вам другое скажу. В Вавилоне снова письма стали ходить подметные. Не попадались вам, нет?

Мужчины переговаривались, пожимали плечами.

— А что за письма? — обратился к молодому седобородый купец в островерхой шапке. — В прошлый раз, помню, как пошли подметные письма, казни были.

— Сам я их не видел, — отозвался молодой, — в руках не держал, а вот от знающих людей слышал, что письма эти исходят от жрецов Мардука и направлены против царя нашего Навуходоносора. Его обвиняют в кощунственных деяниях.

— Это в каких же?

— Да уж, наверное, в самых страшных. Говорят, будто бы он способствовал беспорядкам в Вавилоне в прошлом году и поощрял подкуп чиновников. А еще будто бы он распорядился отменить новогодние праздники в храме Мардука. Навет этот до сих пор в городе ходит. Неужто не читали?

Анту-умми задумалась. Навуходоносор строг, но справедлив. Жрецы оказывают большое влияние на царя и на весь государственный строй. Могущество жрецов кроется в их сумасшедшем богатстве, а чернь слушает их раскрыв рты. Но ведь и зло, и смуты исходят от жрецов. Видно, не зря этот купец болтает, письма, порочащие царя, существуют.

Ей живо представилась недавняя ночь, когда на террасу неожиданно явился служитель Иштар. О, несомненно, богиня бы разгневалась, узнай она, что замышляют ее жрецы! Теперь Анту-умми совершенно четко представляла, что в Вавилоне готовится мятеж, а Варад-Син, быть может, и есть главный заговорщик. Навуходоносора жрецы всегда опасались, но он многое им прощал. А вот преемник его, Авель-Мардук, словно из железа, его они боятся, как огня. Смута им сейчас необходима, они не хотят молодого царя.

— Не сдержал ты своего слова, Варад-Син, обманул меня, — процедила сквозь зубы Анту-умми. — Сам виноват. Не пожалел меня, так уж и я тебя не пожалею.

Она повернулась и побежала к повозке. Стала поспешно собирать вещи, закидывать в плетеные корзины, укрепленные на повозке пальмовыми веревками. Сонные быки, укрытые длинными попонами, пережевывали жвачку.

— О, богиня! Дай мне холодную голову, отвагу льва и хитрость лиса, — шептала Анту-умми. — Да защити меня справедливый Набу! Эй, любезный! — крикнула она и замахала рукой.

Мужчины у костра обернулись. От группы отделился один и направился к ней. Это был возница.

— Вот что, любезный, — строго сказала Анту-умми. — Впрягай быков, мы возвращаемся в Вавилон.

— Когда? — возница вытаращил глаза.

— Прямо сейчас.

— Ой, госпожа, что ты такое говоришь! Не повредилась ли ты разумом? — воскликнул он, схватившись за шапку. — Куда же мы в потемках? Люди лихие по дорогам бродят, разбойники, зарежут нас с тобой, госпожа, и ограбят! У меня, скажем, брать нечего, а жизни тоже жалко!

— Чего ты орешь? — Анту-умми разозлилась. — Сказано, собирайся.

— Госпожа, сжалься, умоляю. Боюсь я ехать ночью. А если на разбойников попадем? У меня дети малые, как же они? Пожалей их, госпожа.

Анту-умми схватила его за рубаху, притянула к себе.

— Дам вдвое против обещанного, если сделаешь, как велю.

Возница, который и женат никогда не был, только крякнул. Подошел седобородый купец.

— Слышу, ехать собралась, мать-жрица, — сказал он, обращаясь к Анту-умми.

Возница посторонился.

— Да, еду в Вавилон, — сухо отвечала она. — Есть там дело, которое не терпит отлагательств.

— Понимаю, — купец кивнул. — Но все же следует поостеречься, человек твой правильно говорит. На дороге неспокойно. Подумай о себе.

— Никто не причинит ущерба жрице.

— Вы, служители благородных богов, мало знаете жизнь, — купец покачал головой. — Вот я и мои товарищи всегда в пути, мы знаем, к чему приводит беспечность. Останься, здесь ты в безопасности, дождись утра.

— От этого места Борсиппа дальше, чем Вавилон. К рассвету я преодолею значительное расстояние. Я должна быть в Вавилоне как можно скорее.

Возница, смекнувший, что двойная плата уж куда лучше обыкновенной, проворно впрягал быков, то и дело, поглядывая на Анту-умми — не передумает ли? Тащиться ночью по пустынной равнине было невыносимо жутко, но он повезет не кого-нибудь, а служительницу Набу, и в случае чего светлый бог уж, наверное, защитит их обоих, а разбойники могут и не встретиться.

— Хорошо, это твое решение, — отвечал купец. — Но одну я тебя не пущу. Я дам тебе двух вооруженных людей, они хорошо владеют мечами и копьями. Они проводят тебя до стен Вавилона. Будь спокойна, мои люди сумеют защитить тебя.

— Благодарю. Счастливой Тебе дороги, уважаемый, — сказала Анту-умми, и возница вздохнул с облегчением.

Они выехали на твердую дорогу, копыта быков и мулов глухо постукивали по плоским камням. Анту-умми лежала в повозке, глядя на звезды. Сон, наконец, укрыл ее своим невесомым покрывалом. «Был бы день, была бы лазурь. В зимние месяцы идут дожди, и в тот вечер, когда ты родился, шел дождь. А в твой пятнадцатый день рождения ты вошел в ту жалкую лачугу, где тебя ждали твои воспитатели и я. Был сильный ливень, с крыш капало прямо тебе на плечи, когда ты переступал порог. На тебе было мокрое платье, и даже ресницы мерцали бисером дождя. И я подарила тебе кольцо с лазуритом. Помнишь?»