"Падение короля" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йоханнес Вильгельм)

НОВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

В Ютландии путники остановились на постоялом дворе; было уже поздно, и давно пора бы ложиться спать, но Аксель опять завел речь о своем сокровище. Рассказ привлек внимание Миккеля, он слушал, поставив локти на стол и уперев подбородок в ладони, перед самым его лицом горела свеча; Аксель, рассказывая, наклонялся к нему через стол:

— Оно находится где-то посередине Ютландии, вот все, что я знаю, мне не хотелось кому-то показывать эту бумагу. А клад там большой, я каждый день о нем думаю, но пускай он себе еще полежит — к чему спешить, когда я и без того знаю, что дело верное. Придет время, и я найду человека, который мне прочитает, что там написано. Вот, погляди!

Аксель сунул руку под свой потертый камзол, покопался за пазухой и вынул грубую роговую ладанку, которую носил на шее. Показав ногтем, как она открывается, он объяснил, что внутри спрятан сложенный в несколько раз пергамент. Рассмотрев коробочку, Миккель перевел взгляд на лицо Акселя и убедился в том, насколько оно молодо — такая молодость почти граничит с невменяемостью. Взгляд его голубых глаз был, собственно, еще не вполне человеческим, в нем отсутствовало то сознательное выражение, которое присуще человеку, про которого известно, что его зовут Оле или там Иозеф, и который сам вполне отдает себе в этом отчет. Он был хорош собою — черные усики, простодушный рот, свежие краски, как будто тающие в окружающем воздухе. Зато рука у него была широкая, волосатая, самого недвусмысленного вида.

Аксель убрал ладанку на место и покивал головой:

— Вот так-то! — проговорил он, словно бы про себя. Миккель спросил, сколько ему лет.

— Двадцать два года, — сказал Аксель и посмотрел на Миккеля взглядом здравомыслящего человека. Затем он рассказал Миккелю, как он решил обставить дело, чтобы не остаться на бобах; беда была в том, что он не мог сам прочесть документа, он был написан по-еврейски.

Миккель вставил, что знает еврейский язык.

— Вот это да! — бросил Аксель, но между тем, перегнувшись через стол навстречу Миккелю, он с блестящими глазами продолжал приглушенным голосом свой рассказ:

— Я буду ждать удобного случая. Подожду, пока не встречу однажды ученого человека, хотя бы священника, которому недолго осталось жить, и буду следить за ним. И вот когда он уже будет при смерти, но еще не потеряет сознания, тогда я попрошу его прочесть мой листок. Так будет всего надежнее. А потом можно и не спешить. Когда захочу — приду, ковырну сапогом песок на краю какой-нибудь заброшенной плотины, или где там еще хранится мой клад — в кургане, может быть, или лежит в сундуке, зарытом под проезжей дорогой… И вот я достану оттуда широкий золотой ожерелок — полновесную вещь старинного червонного золота, что как жар горит. Сколько мне известно, меня ждет законное наследство. Оказывается, на мое имя положены были деньги, и немалые, которые я мог получить к своему двадцатилетию. Я их еще не востребовал, а записку я получил и того раньше, когда мне исполнилось восемнадцать, ее принес какой-то старичок. С тех пор я ее берегу. Небось не пропадет! Сверху должны лежать золотые перстни, а под ними, на самом дне, кожаный сверток, развернешь — а там шкатулка. На первый раз я выну один золотой ожерелок и возьму перстень с камнем, чтобы на пальце носить, с невиданным бриллиантом. А остальное пускай еще полежит, чтобы оно там множилось. Представляю себе, как драгоценные камни шевелятся в потемках, расползаются во все стороны и растут под землей. Мне только остается ковырнуть пальцем и вытащить их на свет. Золота мне не надо, деньги тоже не стану держать в кубышке, они у меня не залежатся; так и вижу — я еду, и денежки катятся. Я хочу побывать в Кёльне, и в Павию^{32} хочу… А кроме того, есть там мечи с роскошными рукоятками, золотые цепочки, пускай их лежат спокойно до поры до времени в надежном месте.

Миккель, слушая его речи, потихоньку заулыбался и стал оглядываться в безлюдном помещении:

— А не пора ли в постель?

Аксель сразу же согласился, и они поднялись из-за стола. Но улегшись в гостиничную кровать, путешественники обнаружили, что овчины, которыми она была накрыта, сопрели от сырости, и спать под ними невозможно. Ругаясь, они улеглись одетые поверх одеяла, и Аксель тут же уснул.

Миккель долго лежал без сна. Внезапно он добродушно рассмеялся сам с собой. Разные мысли теснились у него в голове — не то чтобы он вспоминал прошлое или думал о чем-то определенном, а просто осознал вдруг свое смиренное существование, свое привычное разочарование от постоянных неудач, ощутил свое одиночество. И уже совсем проваливаясь в сон, успел вдруг вспомнить этот клад червонного золота, который лежит себе неглубоко под землей и только дожидается, когда кто-нибудь копнет верхний слой песка и мелкого гравия, чтобы блеснули ему прожилки тусклого золота, словно отростки, отходящие от зарывшегося в темные недра могучего корневища. И вот он становится на него обеими ногами. А по другую сторону провала он увидел женщин в белых одеяниях, сидящих кружком на камнях, а посередине стояла одна — самая высокая и статная. Тут он хотел было послать голубя. А немного погодя они начали на глазах опускаться, исчезая в глубине. Через час они выбрались наверх по эту сторону пропасти, на руках и коленях у них зеленели влажные пятна от сока растений, через которые им пришлось проползти. А сам он стоял перед ними, возвышаясь над золотым кладом. Издалека ему кивал сам король.

Наутро они поскакали дальше, занимался ясный и светлый апрельский день. Синие лужи, стоявшие на дороге, с треском проламывались под копытами. Весенние краски уже позолотили поля, протянувшиеся между перелесками, в обновленном воздухе было видно на много миль кругом. А на дальнем краю земли виднелись по косогорам дерзко взобравшиеся на самый верх округлые макушки курганов, чьи западные склоны были седыми от утренней росы.

За все это погожее утро Миккель Тёгерсен не проронил ни слова, он ехал в глубокой задумчивости. Путники приближались к родным местам Миккеля, где он не бывал более двадцати лет. Ни о чем другом он не мог думать, с тех пор как узнал, что его посылают в Бёрглум. Он был настолько погружен в себя, что от неожиданности даже подпрыгнул в седле, услышав вдруг вопрос Акселя:

— Послушай, а не здесь ли где-то поблизости должен быть Мохольм?

— Что? Мохольм-то? Здесь.

— Мне надо передать туда письмо. Помещика зовут Отто Иверсен. Миккель присвистнул на своего коня. Конь остановился и покосился на всадника, но тот снова пустил его вскачь. Оставшуюся часть пути они не разговаривали, пока уже к вечеру, перевалив через холмы, не увидели перед собой реку. Река текла по белесой равнине, словно вышедшая на поверхность серебряная жила. На западе расстилался фьорд, такой родной и неизменный. Взору Миккеля открылись знакомые крутые берега и цепочки холмов, они все так же привычно вздымались в чистую синеву небес, как и в прошлый его приезд.

Путники остановились в гробёлльской корчме. Потом Миккель объяснил Акселю дорогу к барской усадьбе, а сам направился в сторону фьорда навестить брата. Они уговорились встретиться наутро на постоялом дворе.

Аксель прискакал в Мохольм, когда уже начинало смеркаться. Под стеною дома, беснуясь, заливалась лаем цепная собака, какой-то мальчонка в красных штанах копошился возле крыльца. Двор был пуст и безлюден, усадьба имела нежилой вид. В ту минуту, когда Аксель подъехал к крыльцу, из дверей вышел человек, это был сам помещик. Выслушав поручение Акселя, он пригласил его в комнаты. Усадив гостя за стол, Отто Иверсен зажег от пламени очага факел и вставил его во вделанное на стене кольцо.

Пока Отто Иверсен читал письмо, Аксель рассмотрел хозяина: он увидел сухопарого пожилого мужчину, пол-лица было закрыто бородой и подстриженными усами. Тусклые глаза перебегали по строчкам письма, по их выражению можно было судить о том, что там было написано. Прервав чтение, Отто Иверсен выглянул за дверь, чтобы крикнуть слугу. Престарелый слуга принес жаркое, поставил блюдо на стол и ушел. Больше он не показывался, и во всем доме не слышно было ни души.

Дочитав письмо, Отто Иверсен нацедил пива из бочонка, который стоял в углу, и подсел к гостю, чтобы порасспросить его, чего нового слышно на свете. Аксель с удовольствием рассказал про войну в Швеции, о сражении при Богесунне и о победе, одержанной королем, рассказал про Тиведен и про шведский снег… От сытной еды в нем взыграла кровь, и он славил ужасы войны. Время от времени Отто Иверсен откашливался — у некоторых людей встречается такое привычное покашливание, которого они сами не замечают. Иногда он поправлял чадящий факел. Наступила пауза. Аксель уписывал жаркое за обе щеки. Вдруг он оторвался от еды и поглядел на хозяина:

— Ведь вы, кажется, живете посередине Ютландии, не так ли?

— Да, пожалуй что можно так сказать. Большой ошибки не будет.

— Где-то здесь зарыто сокровище, у меня есть бумага, и там написано, где надо искать, — сказал Аксель, продолжая жевать. — И, может быть, оно спрятано неподалеку отсюда.

Отто Иверсен не сразу отозвался на его слова, и Аксель надолго приник к своей кружке; по звукам можно было угадать, насколько убыло ее содержимое.

Наконец Отто Иверсен выдавил из себя подобие улыбки и спросил Акселя, кто он таков и откуда родом.

На этот раз Аксель помедлил с ответом.

— Звать меня Аксель, — заговорил он наконец спокойным голосом. — Отчества своего я не знаю. По-настоящему мое полное имя — Абсалон, но в деревне, где я воспитывался, меня прозвали Акселем. А родился я в Зеландии.

— Вон как!

— Да. А сейчас я состою в кавалерии на службе у короля Кристьерна и, когда надо, выполняю обязанности нарочного. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, пришел какой-то старичок и передал мне один документ, наказав, чтобы я его хорошенько припрятал; все это он сказал мне, когда мы с ним гуляли в поле, он мне поклялся своим именем, что я законный наследник, а звали его Менделем Шпейером.

Сказав это. Аксель снова принялся за еду, но, впрочем, он пожалел о своей болтливости. Подняв глаза, он увидел, что Отто Иверсен уставился на него неподвижным взглядом. Аксель отложил было в сторону нож, подумав, уж не захворал ли его хозяин. Но Отто Иверсен встал со своего места, откашлялся и поправил факел. Потом кашлянул еще раз.

— Мендель Шпейер… Уж не родней ли он вам приходится?

— По крайней мере я о таком родстве слыхом не слыхал. — Аксель посмотрел прямо в глаза Отто Иверсену, и тут-то Отто узнал его.

Это был сын Сусанны.

Немного погодя, Отто Иверсен спросил весьма неуверенным голосом, знаком ли Аксель с кем-нибудь в Хельсингёре.

Аксель отрицательно покачал головой и вновь принялся за прерванную еду. Руки его показались над столом, и Отто Иверсен тотчас признал короткопалые фамильные клешни. Какое-то растроганное чувство шевельнулось в нем, но тут же тревога ударила в сердце. Вот он — старинный грех, по-прежнему живой и алчный, возник перед глазами! Вот когда сказалось проклятие старого еврея! Что это он городит о каком-то ютландском сокровище? О каком документе шла речь?

Отто Иверсен отошел подальше от стола. Он был совершенно оглушен, как человек, который видит, что пожар уже охватил крышу, он знает, что надо что-то спасать, а сам стоит в оцепенении и не может шагу ступить на заплетающихся ногах. Что делать? За что хвататься?

Отто Иверсен был женат уже двадцать лет, и у него было восемь детей. В рыцарском зале красуется писанная маслом его супруга — ручки сложены на животе, и фигура ее очерчена ломким двойным изгибом, выражающим нежную кротость и чувствительность нрава — чинная дама с красноватыми веками. Детки растут славные, послушные; сам Отто Иверсен торгует дичью из своих лесов и разводит племенных бычков на продажу, дела у него идут на лад… В этот самый миг, когда пришелец с хрустом раскусывает мозговую косточку, малолетние дети Отто Иверсена крепко спят в своих кроватках, а в июне его хрупкая и слабенькая жена снова должна родить. Так неужели можно допустить, чтобы этот волк ворвался в семейное гнездышко и отнял у них последний кусок? Ну уж нет! Матушка Отто Иверсена покоилась в обитом бархатом гробу под плитами склепа, в этот миг сын вспомнил о ней… Не может быть, чтобы бог так тяжко его покарал!

Аксель окончил еду, в усадьбе царила тишина. От стен тянуло сыростью. Хозяин, застыв на месте, разглядывал своего посетителя. А тот, сидя за столом, размышлял в это время, какой ночлег ему могут предложить в такой захудалой усадьбе — придется заночевать среди уховерток под мышиную возню; тут хозяин снова приблизился к столу, у него было такое выражение, словно он только что вспомнил о каком-то несчастье. Лицо у него покрылось землистой бледностью, рот совсем утонул в бороде.

— К сожалению, мы не можем предложить вам ночлега, — пробормотал Отто Иверсен довольно невнятно, барабаня пальцами по столу и потупив глаза. — В доме — больные, да к тому же наехали гости, так что уж…

Он поднял глаза.

Аксель уехал не мешкая, и никакое сожаление не стеснило ему сердце. Выехав со двора, он тут же навек позабыл скупердяя хозяина. Через час он был уже возле фьорда и остановился у дверей кузнеца. Навстречу ему на крыльцо вышел Миккель.

В доме кузнеца они провели вечер в уюте и покое. Хозяйство у Нильса Тёгерсена было поставлено хорошо; он был женат и обзавелся детьми, но в остальном мало изменился. Одетый в неизменный кожаный фартук, он показался Миккелю таким же хмурым, как прежде, и таким же двужильным.

Миккелю повезло, потому что он застал старого Тёгера еще живым; старику было уж под девяносто. Он сидел в углу возле очага, ноги его были укутаны толстым слоем соломы. Он почти оглох, и ум у него ослабел к старости, но здоровье было еще хорошее. Сына своего Миккеля он так и не узнал.

За ужином Миккель все поглядывал на отца. Невестка старательно ухаживала за стариком. Руки старого Тёгера были такие белые, словно покрылись плесенью, кожа пожухла, как вареная, на ней проступали выцветшие водянистые пятна, но трясучка не особенно бросалась в глаза. Нильс рассказал Миккелю, что восемь лет тому назад отец чуть не погиб под осыпью, забравшись в старую торфяную яму. Нильс в это время был в городе и еще не вернулся, и никому в доме не пришло в голову, что с Тёгером могло что-то случиться. Старика хватились только на следующее утро, отправились на поиски и нашли его в яме совсем засыпанного, руки его были прижаты к телу, глаза широко открыты; к счастью, под обвалом оставался доступ для воздуха, и он не задохся. Но с тех пор как его завалило землей, он иногда мучается страхами.

После ужина Миккель подсел к старику. Он хотел поговорить с ним, но из этой попытки ничего не получилось. Тогда он просто посидел подле отца, глядя на его большую бессильную голову, заросшую густым волосом. Он узнавал знакомые черты, хотя они почти утонули в зарослях бороды и усов, глаза казались незрячими. На ушах и на лысине старика появились какие-то наросты и пятна.

Посидев и помолчав, Миккель достал старинную серебряную монету, поглядел на нее и стал совать старику в руки, но они ничего не могли удержать.

— Помните ли монету, батюшка? — крикнул Миккель отцу в самое ухо, совсем забыв, что в комнате есть другие люди.

— Бя… бя…

— Помните монету? — крикнул Миккель еще раз осипшим голосом.

Остальные не вмешивались и молчали, и Миккель еще долго просидел подле старика, свесив голову и закрыв лицо руками. Вскоре старый Тёгер уснул с широко раскрытым беззубым ртом.

Спать все ложились в одной комнате, и еще долго слышно было, как бессвязно бубнит что-то старый Тёгер и ворчит во сне, словно обиженный пес.

Наутро, когда Миккель и Аксель сидели в седлах и готовы были отправиться в путь, Миккель еще раз обернулся на прощание и, сделав над собой большое усилие, спросил, не глядя на брата:

— А как Анна-Метта, что с ней?..

— Она замужем, живет в Саллинге, у нее уже взрослые дети, — громко и без запинки сообщил Нильс, поспешая бегом возле всадников, так как лошади уже тронулись. — Йенс Сивертсен помер спокойно. Все у нее хорошо, Миккель, я сам хотел тебе сказать…

Он еще что-то крикнул вдогонку, но Миккель уже пустил коня в галоп, Аксель нагнал его только за холмами.