"Песнь о жизни" - читать интересную книгу автора (Матюшина Ольга)

Глава первая

Дорога на Лахту. Набережная в Новой Деревне. Всюду народ. Он барьером стоит вдоль шоссе. Лица праздничные, возбужденные. Редко мелькнут печально сомкнутые губы. Все напряженно смотрят.

По дороге сплошным потоком идут грузовики. В них плечом к плечу — красноармейцы. Дальше — танки, обозы. Маскировка их еще зимняя.

Впереди раскатилось «ура». Все повернули головы. Из-за поворота торжественно выплыли пушки, огромные, с поднятыми кверху жерлами, в белых чехлах. Стволы их перевиты гирляндами зелени. Еловые ветки скреплены разноцветными лентами. В них символ мощи и мира. Полетели вверх шапки.

— Урраа-а-а!

Загремел военный оркестр.

«Широка страна моя родная…» — подхватила толпа.

Мир! Война с белофиннами окончена. Граница от Белоострова передвинулась за Выборг. В Ленинград возвращаются победители.

Пушки, грузовики, обозы, дымящиеся кухни, санитарные кареты… Кажется, нет им конца.

Пушки идут и идут. Вот они уже на горбыле Строганова моста. Несутся мальчишки. Теснится народ. Весеннее солнце приветствует победителей, заливает светом белые чехлы, сияет в алых, трепещущих на ветру лентах, радугой рассыпается в сосульках, горит на льду Невы.

Победителей выходят встречать всё новые и новые толпы ленинградцев.

— Ольга Константиновна! Здравствуйте! Не узнали?!

— Маруся Рогожина! Как ты выросла, похорошела!

Девушка улыбнулась. Румянец вспыхнул на щеках.

— Я к вам заходила. Ира сказала, что вы в Москве. Больше трех лет мы не виделись!

— Да, Маруся, больше трех лет… Два года я работала художником на Сельскохозяйственной выставке. Всех знакомых растеряла за это время. Ты где живешь?

— Близко отсюда, на Гатчинской. Работаю на трикотажной фабрике. Вот прибежала с девушками встречать войска…

— И я встречаю.

— Знаете, даже не верится. Вчера вечером вышла на улицу — везде огни горят, окна не завешены.

— Я тоже содрала с окон одеяла, бумагу. Свободнее дышать стало.

— Правда. Легко теперь. Только привычка затемнять у меня осталась. Пришла в штаб: я — начальник медико-санитарной команды. Кричу: «Почему не завешены окна?!» Девушки растерялись. Бросились закрывать, потом повернулись, расхохотались: «Разве забыла о мире?» Долго вышучивали меня.

— Маруся, я рада, что встретила тебя. Приходи поскорее. Расскажешь о себе.

Не дослушав ответа, я перебежала на другую сторону. Долго ждала разрыва между грузовиками, чтобы перейти. Повернув на свою улицу, шла медленно. Улыбалась. Перед глазами стояли пушки, говорившие о мире. На заводах и фабриках кончилась работа. Навстречу бежали рабочие, все — к Кировскому проспекту.

Лужи к вечеру покрылись тонким льдом. Два мальчонка, лет шести, с разбега прыгают в них:

— Раз, два, три!

Лед с треском ломается. Окаченные грязью, мальчуганы вытирают руками лицо. И снова прыгают.

— Что вы делаете? Смотрите, все мокрые. Мама нашлепает.

Один мальчик на минуту остановился:

— Нет! Сегодня победа! Мама гулять ушла, бабушка тоже.

И снова — в лужу.

Мне понятно веселье ребят. Думаю — сама бы так прыгнула.

Вот и мой дом. Деревянный, двухэтажный. Решетчатый забор, старенькие ворота. Кругом большой, на целый квартал, сад. Клумбы тянутся от самых ворот. Дальше — гряды. У каждого жильца здесь свой маленький участок земли. На своем клочке я выращиваю цветы.

Закрыла калитку, подошла к клумбам. Почти весь снег стаял. Скоро, пожалуй, ревени выглянут. Удивительное это растение! На темной земле огнем горят его молодые всходы. Рубиновыми кажутся круглые шапочки. Ревень всегда поражает меня силой роста, умением побеждать весенние холода. Чуть только стает снег, уже высовываются из земли красные головки, как стрелы, подымаются к небу.

На противоположном конце сада железные ворота. Они выходят на соседнюю улицу. С левой стороны от них — двухэтажный каменный дом. Это общежитие писателей и художников. Прежде общежитие и наш дом, объединенные густым садом, были одной усадьбой. Здесь жили и работали большие, интересные люди. Сколько рисунков, картин сделано ими, сколько книг написано!

У нас совсем маленькое крылечко, в две ступеньки. Весной от сырости оно приподнимается, тогда дверь открыть трудно. Крыша крылечка крутая, в дождливую погоду с нее льются потоки воды. С одной стороны крыльца большой дуб и под ним уютная скамейка, с другой — тополь, высокий, старый. Ствол его совсем возле нашего окна. Боковые ветки мы срубили — много тени падало на цветы. Зато вершина, кудрявая, зеленая, высоко поднимается над крышей. Любимое место птиц. Как они заливаются здесь и утром и вечером!

По крутой лестнице я поднялась во второй этаж. Вошла в кухню. Бурные ласки Неро заставили прижаться к двери.

— Пошел прочь! — закричал Леня.

Пес всегда беспрекословно повинуется мужскому окрику. Сейчас он ушел под диван и, лежа там, ударяет хвостом по полу.

Леня, надушенный, в новом щегольском костюме, надевает пальто.

— Ты куда нарядился?

— Надо же мир отпраздновать! Всю войну просидел в гараже.

— Погуляй. Сегодня весело на улице.

— Спокойной ночи… Да! Позабыл сказать: Ирина звонила. Ушла в театр. Просила не ждать.

Не успел Леня выйти, как Неро был уже в кухне. Он еще раз поздоровался со мной. Едва не вышиб из рук чашку. Довольный произведенным шумом, лег посреди пола.

Кухня маленькая, в ней все на своем месте. Старинные часы — ходики — мирно тикают. Их фарфоровый циферблат с розовыми цветами и золотом весело блестит. Зеркало, китайское блюдо сроднились со стеной. Небольшая плита на железных ножках быстро нагревается, печет вкусные пироги. Медный бачок, его зовем «голубчиком», долго сохраняет горячую воду.

Неро взвизгнул.

— На хвост наступила? Сам виноват. Зачем на дороге лег? Ну, не сердись, не сердись! Иди сюда!

В знак примирения пес протянул лапу. В больших коричневых глазах еще не высохли слёзы, а в глубине уже блестят озорные искорки. Неро нет еще года. Он высокий. Уже может положить голову на стол. Лапы толстые, шерсть рыжая с белой подпушкой. От головы до хвоста — черная полоса. Уши длинные. Глаза хитрые. Ира зовет его «зеброй полосатой», «рыжиком».

Ира — моя племянница. Окончив школу, она с Урала приехала к нам поступать в Медицинский институт. Я видела ее раньше совсем маленькой. На вокзале боялась не узнать. Но она сама подбежала ко мне, узнала по фотографии. Ире было семнадцать лет. Выглядела она совсем девочкой. Тоненькая, с круглыми пушистыми бровями. Ресницы темные. Глаза большие, внимательные, смотрят немного обидчиво. Волосы каштановые, стриженые, красиво обрамляют нежное лицо с легким румянцем. Рот маленький. Изящный рисунок шеи.

Как-то у нас собрались студенты Академии художеств — ученики моего мужа. Было оживленно. Много рассказывала вернувшаяся из заграничного плавания радистка. Она училась в Академии художеств и одновременно преподавала в Морском техникуме. Летом плавала радистом на корабле. Ира заслушалась ее рассказами о дальнем плавании. Желание поступить в Медицинский институт сменилось у девушки другим: вскоре она выдержала испытания в Морской техникум. Окончив его, поступила в Электротехнический институт. Теперь она — молодой инженер. Летом ездила отдыхать к своим родителям. Они подарили ей породистого щенка. Ира везла сюда Неро два дня. В дороге он замучил ее. Маленький был, совсем квадратный, точно муфта. Все скулил — мать звал. Ира приехала, заперла его одного дома, сама пошла на завод. На заводе много работы, задержалась. Неро просидел целый день один. Решил, что его бросили. Когда Ира открыла дверь, он кинулся к ней. В глазах было так много подлинного горя. И показался он ей таким маленьким, незащищенным. С этого дня она полюбила его крепко. Выглядит она все еще девочкой и с Неро дурит без всякой инженерской важности.

Я часто оставалась вдвоем с Неро. Он своими проказами забавлял, иногда надоедал, но не любить его было невозможно.

Квартира наша небольшая, из трех комнат. В ней мы много лет жили вдвоем с мужем — профессором Академии художеств. Михаил Васильевич называл нашу квартиру дачей. Тихая улица, сад кругом. Все это мало напоминает город. Рядом с кухней у нас была столовая. Из нее одна дверь вела в мою комнату, другая — в художественную мастерскую Михаила Васильевича. Это большая светлая комната с окнами на юг. Все стены заставлены полками с книгами. В углу — мольберт, рядом — пианино, на нем две скрипки. Одна итальянская, другую сделал сам Михаил Васильевич из специально подобранного дерева. Она квадратной формы, звучит прекрасно. У окна верстак. Скульптуры из дерева. И всюду картины, картины, рисунки…

Михаил Васильевич был не только художником, но и музыкантом. Он очень много работал. На все у него хватало времени. Меня поражало это умение напряженно и как-то радостно работать. Занятия в Академии отнимали почти целый день. И все же он находил время каждый день играть на скрипке. Говорил, что музыка помогает лучше понимать живопись, и живопись — музыку.

Михаил Васильевич был очень общителен. У нас постоянно по вечерам собирались писатели, художники, музыканты. Молодежь любила Михаила Васильевича. Он занимался с учениками не только в Академии, но и дома, на природе. Водил их по городу, рассказывал о Ленинграде, о его замечательной архитектуре. Музыка, чтение, споры о вышедших книгах… Хорошие это были годы! И вдруг — тяжелая болезнь и смерть.

Теперь квартира уже не та. Да и обитатели дома другие. В столовой живет Леня. Его все считают моим племянником. А попал он к нам случайно. Он учился вместе с Ирой в школе. Приехал сюда с запиской от ее родителей. Остановиться ему негде было, и я предложила переночевать у нас. Застенчивый, тихий, с добрыми, ясными глазами (они немного косили), Леня понравился Михаилу Васильевичу.

— Пусть живет у нас, — сказал он. — Присмотрится, выберет ВУЗ…

Леня остался. Был всегда внимателен. Смерть Михаила Васильевича очень тяжело перенес. Общее горе нас сблизило. Мне он стал дорог, как сын. А с Ирой его связывает большая дружба.

В моей комнате живет теперь Ира, а я перешла в мастерскую…

Убрав со стола, я вышла на балкон. Апрельский вечер прозрачен. Сад полон весенних ожиданий.

— Как хорошо, что у нас мир! А на Западе?.. Лучше не думать!

Хочется тишины и внутреннего покоя. Но война на Западе все чаще и тревожнее врывается в нашу жизнь. Немцы оккупировали Данию. Перебросили войска в Норвегию. Сообщения короткие, но грозные. Стараешься не думать, но иногда, помимо твоих желаний, встают картины, образы… Норвегия — страна северных витязей. Море, шхеры, фиорды… Музыка Грига. Пер Гюнт. Строитель Сольнес… Суровая страна, вольная! Теперь по ней идут бронированные немецкие войска.

Европа… В прочность ее долго верили. Теперь, как карточные домики, падают государства. Что же дальше будет?..

А у нас — весна распахнула двери к теплу и солнцу. Все мечтают о летнем отдыхе, снимают дачи, получают путевки в здравницы. Я пока остаюсь в городе.

Открыла балконную дверь. Пахнуло свежим воздухом и холодком. Вымытые стекла блестят. Солнце играет на крышке пианино, и в ней отражаются стоящие на инструменте деревянные фигурки. Большой цветок свесил почти до пола ветви. Он всегда зеленый: какой-то вид коричного дерева из Южной Америки. Ранней весной молодые побеги тонкими веточками поднимаются кверху, потом появляются светлые листки, вытягиваются, розовеют. Под их тяжестью вся ветка постепенно сгибается книзу. Вокруг бревна, на котором стоит цветок, образуется зеленый шатер.

Живя в Москве, я соскучилась по своему домашнему уголку. До сих пор с большой любовью всматриваюсь в каждую вещь. Вещи тоже имеют свое лицо.

Вот около полок с книгами — черный резной мольберт. На нем автопортрет Михаила Васильевича, написанный им за несколько месяцев до смерти.

На стене, возле балкона, зеркало — узкое, длинное, без рамки. Оно тоже рассказывает мне о прошлом. Очень нравилось Маяковскому и это зеркало, и место, где оно висит. «Как войду в эту комнату — первого себя встречаю…» — смеялся он.

Владимир Владимирович часто бывал у нас в дни постановки своей трагедии «Владимир Маяковский». Я переписывала на машинке его рукопись. Он исправлял, добавлял. Приходилось снова переписывать. Стоя перед зеркалом, он репетировал свою роль и тут же менял текст.

Поэт Хлебников любил кресло, стоявшее у зеркала. Сидел, положив ногу на ногу. Блокнот или листок бумаги неудобно лежал у него на коленях. Сам поэт всегда поворачивался спиной к зеркалу.

Около кресла — письменный стол. Он залит сейчас солнцем. На нем две чернильницы: круглая — походная и резная — бронзовая. По стенам картины. Нежные морские акварели Михаила Васильевича и рисунки, сделанные углем, — Елены Гуро.

Раздвигающаяся деревянная полка всегда на столе. Еще Елена Гуро ставила туда любимые книги. В костяной рамке моя фотография. Михаил Васильевич любил ее, с тех пор она тут и осталась. Фотография немного выцвела, но все же хорошо сохранилась. Около деревянного забора стоит девушка в светлом платье. Волосы гладко на пробор причесаны. Косы завиты улитками около ушей. Глаза задумчивые и немного лукавые. В одной руке большой букет сирени, другой рукой прижала к губам маленькую ветку. За забором цветущий куст. Все полно солнцем. Девушка еще не знает жизни, но не боится ее. Залитой солнцем дорогой ей хочется пройти по жизни…

Много терний было на этом пути! После окончания гимназии я попала в Питер. Шел 1905 год. Я видела, как бился народ за свою свободу, сама участвовала в этой борьбе. Потом — тюрьмы, безработица, голод. Помню, в Петербурге меня посадили в тюрьму за распространение нелегальной литературы. Камера была сырая, темная. Маленькое полукруглое окно высоко, почти под самым потолком. Стульев в камере не было. Один железный табурет, да и тот привинчен к полу, стол — к стене, койка тоже приделана к полу. Как я тосковала без солнца! Научилась высоко прыгать. Хваталась руками за железные прутья решетки и так висела, сколько могла. Руки зябли, немели от холодного железа. Падала на пол. Надзирательница, услышав в камере стук, подходила к двери, заглядывала в глазок. Догадывалась: заключенная смотрела в окно, а это строго запрещали. Надзирательница лишала меня переписки и передач. Огорченная, я говорила себе: «Больше не буду глядеть в окно». Но стоило только лучу проникнуть в камеру, как я уже приникала к решетке…

Не так давно я оставила свою работу в книгоиздательстве, стала художником. На Сельскохозяйственной выставке заработала значительную сумму и решила осуществить свою заветную мечту — писать большие картины. Денег хватит на целый год, а может, и больше. Можно целиком уйти в живопись. Задумала картину о Кирове. Все последнее время она стоит передо мной. Чувствую, внутренне вижу каждую деталь. Мечтаю на полотне запечатлеть мысль Сергея Мироновича: как хочется жить на старой земле, переделанной нами! Переделанной…

Много видела я такой земли, но стоит перед глазами мыс, далеко выдавшийся в большое озеро. Кончается он каменной скалой. Она как маяк на сине-зеленой глади озера. Каменистая подпочва, казалось, ничего не родит, кроме мелкого кустарника. Это так и было прежде. Теперь глазам поверить нельзя — золотое поле ржи опускается с подножия скалы и уходит далеко, бескрайно. Это — «переделанная нами земля». Вот здесь на вершине написать Кирова с его солнечной улыбкой.

Большое это счастье — создавать, находить самой, помогать видеть другим. Надо сейчас много работать. Натренировать глаз и руку. Потом поехать туда, на озеро, где больше ста восьмидесяти островов, и писать кусочки земли, залитые солнцем.