"Песнь о жизни" - читать интересную книгу автора (Матюшина Ольга)

Глава одиннадцатая

Осень шагает быстро. Ленинград не забыл уроки прошлогодней зимы. Надо обеспечить топливом фабрики, заводы, бесперебойной сделать работу электростанций, трамваев, согреть людей. Где взять топливо? Город блокирован. Решили ломать деревянные дома. Все, от мала до велика, принимают участие в заготовке дров.

С тоской смотрю на свой деревянный домик, на своего старого товарища. Тридцать лет я живу в нем. Сколько людей у нас перебывало — писатели, художники, музыканты. Горячие споры об искусстве, квартеты, трио, соло… Каждый уголок рассказал бы столько!

Все пережил дом. Пока миновали его и немецкие бомбы, и снаряды. Неужели отдадут его на слом?

Кто-то загрохотал по крыше. Пошла узнать.

— Снимаем радио. Дом пойдет на слом, — сказал юноша, возясь с проводкой.

Стало невыносимо больно.

— Куда же я денусь? Слепой легко ориентироваться только среди знакомых вещей.

Дом смотрел на меня печально. Он обречен на смерть…

В отчаянии я поднялась наверх. Вишневский работал над пьесой. Я рассказала ему о своем горе. Всеволод Витальевич сейчас же подбежал к окну. По двору радисты уже тащили снятые провода.

— Сейчас же поставить всё назад! — крикнул он. Голос звучал властно. Радисты козырнули, может быть потому, что он был в военном кителе с орденами, и снова полезли на крышу.

И вот — опять заговорило радио. Я поверить не могла. Вишневский сел писать в горком партии, в исполком и райком.

«Вовремя пришел Вишневский на помощь! — думала я — Пусть ему будет хорошо в жизни!»

Неожиданно пришло взволнованное письмо от Иры. Она все лето болела. Последнее время стала поправляться. Теперь скучает, рвется в Ленинград, умоляет помочь достать пропуск. Въезд в Ленинград закрыт. Добиться разрешения трудно. Решила съездить на завод, переговорить с товарищами Иры.

Из проходной завода удалось позвонить по внутреннему телефону. Обещали всё разузнать и заехать. Домой возвращаться не хотелось. Пошла по направлению к Новой Деревне.

Изменяется город, становится каменным. Деревянные постройки сломаны на дрова. Местами еще осталось несколько домиков. Но люди из них выселены, и эти домики напоминают покойников с остекленелыми глазами. Уже снимают крыши, сбрасывают этаж за этажом. Трубы постепенно делаются длиннее, стоят рядами. Осенний ветер гуляет между ними, грохочет сорванными листами железа. Кругом валяется не взятый жильцами старый хлам. Вот кукла с разбитым носом… Кусок чудной китайской чашки. Кресло. Оно промокло, Торчат пружины. К спинке приколота маленькая вышитая подушечка. Видно, сделана недавно… Может быть, это подарок внучки деду? А дед — старый, мудрый.

«Почему мудрый?» — спрашиваю себя. И утвердительно киваю головой. Наверно, ученый! Вон сколько валяется переплетов старых книг. Их сожгли после его смерти. А может — сам грелся?.. Нет. Книги — самое дорогое. Больше жизни он берег их.

На месте одного дома много кроватей и противогазов. Вероятно, здесь было общежитие.

Среди развалин другого дома роется в мусоре старая женщина. С большим трудом отворачивает кирпичи. Палкой раскапывает щебень. Меня поразила эта непосильная работа щупленькой старушки.

— Вы что ищете? — спросила я.

— Да в суете-то оставила здесь дочкину карточку. Снарядом дочку убило, еще летом…

И старушка снова принялась разбирать кирпичи.

Прежде этот дом окружали деревья. Они росли, прижавшись к нему, защищенные. Теперь дома нет. Деревья остались одни, без опоры. Их треплет и гнет ветер. Кривые, однобокие, они кажутся слабыми и жалкими.

Глубокие раны на теле Ленинграда. Они повсюду, на каждой улице, в каждом переулке, на каждом доме. Есть ли мера возмездия за тебя, любимый город?!

Мои писатели за семнадцать дней окончили пьесу. Сегодня — общественный просмотр. Они побрились, приоделись. Пошли. Вишневский впереди, за ним Ежик и поэт.

— Счастливо! — кричу я. Самой страшно: как-то пройдет?

Долго дожидалась… Вернулись они довольные. Даже усталость у них прошла. Рассказывают:

— Наш Танк вывезет всегда! С ним всё легче.

Танком они называют Вишневского.

А он уже уткнулся в газету. Точно обычный день!.. «Вот человек! — думаю я. — Глубоко прячет все свои чувства».

Скоро двадцать пятая годовщина Октябрьской революции, четверть века великих завоеваний. Как готовилась к этому дню наша страна! Война все изменила…

Говорят, что немцы готовят грандиозный обстрел города.

В этот день в Театре музыкальной комедии назначена премьера пьесы моих писателей-балтийцев «Раскинулось море широко». Прислали билеты. Вместе с Валей Григорьевой я поехала в Пушкинский театр, где тогда играл коллектив Музыкальной комедии.

День серый, холодный. Пронизывающий ветер. Ждем трамвая, дрогнем. Трамвай задерживается.

— Начало в пять часов. Неужели опоздаем?

Едва влезли в переполненный вагон.

Почти год я не была на Невском. Теперь уже здесь не видно окон, заклеенных тонкими полосками бумаги. Больше фанеры, чем стекол. Непривычное движение. Плохо вижу автомобили. Боюсь переходить. На площади большая толпа. Это — безбилетные, желающие подпасть в театр. Они ждут часами, не уступит ли кто билет. И это — в блокадном городе! Все знают, что враги сегодня особенно постараются бомбить и обстреливать город и в первую очередь театр. Фашистам наш праздник ненавистен. И все же люди идут, ждут часами случайных билетов.

В зрительном зале холодно, все сидят в пальто, в перчатках. Много военных. Освещение слабое. Вспоминается прежняя, огнями залитая Александринка. Только сейчас лучше, торжественнее. Украденные у войны минуты. Оживленные, радостные лица.

Увертюра… В ней много шума. Хотелось бы лучшей музыки.

Открывается занавес. Чувствуется Ленинград. Чуть мешает арка на переднем плане. Действие развивается легко. Танцует Пельцер. Аплодисменты. Публика довольна. Второй акт смотрится с большим вниманием. Декорация волнующегося моря увеличивает напряженность. Песня разведчицы. Допрос. Многие в публике плачут.

— Только бы не было тревоги, дали бы досмотреть, — слышится сзади шепот.

Доносятся разрывы снарядов, но тревоги пока нет.

Третье действие. Развязка. Напряжение спадает. Бодрость, веселье. Публика неистово аплодирует. Вызывают авторов. Три писателя-балтийца смущенно кланяются.

Покидаем зрительный зал с чувством большой благодарности за подарок к празднику.

Группа девушек, обсуждая пьесу, загородила выход. Публика не сердится. Многие включаются в разговор. Доносятся отдельные фразы:

— Ты поплакала?

— Жалко разведчицу.

— Первый раз за время войны в театр попала.

— Очень довольна.

— Молодцы! Даже критиковать не хочется.

В вестибюле театра остановились моряки. Что-то тихо говорят, раскатисто смеются.

— Не с тебя ли писал? Похоже!

И опять смех.

Выходим из театра. Тьма. Мокрая, тяжелая тьма. Замелькали какие-то огоньки. Вероятно, автомобильные фары. Я редко выхожу вечером и первый раз попала в такую черную кашу. Не знаю, куда ступить. Валю потеряла. Меня толкают. Идти не хочется: все равно не знаю, как двигаться в этой сжимающей темноте. Думаю — добреду до какого-нибудь дома, сяду в подъезде и до света просижу…

— Ну, шагайте сюда!

Валя оказывается рядом. Она тащит меня вперед.

— Куда же идти? Кругом автомобили!

— Какие автомобили? — изумляется девушка.

— Вот же фары! Прямо на нас.

— Да это люди с электрическими фонариками, — рассмеялась Валя. — Здесь нет никаких машин.

Я облегченно вздохнула. Двинулись в путь. Попадаем в какие-то ямы. Наконец перешли Невский. Идти по панели около домов легче. Черно кругом. Стреляют. Вспоминается спектакль, и все забываешь. Как сегодня напряженно слушали пьесу! Семнадцать дней упорной и вдохновенной работы… Хороший подарок сделали писатели городу… Сколько тепла, товарищеского отношения к авторам…

Захотелось рассказать Вале, как совсем по-другому когда-то встречали Маяковского…

Тридцать лет назад, здесь же, в нашем городе, на Офицерской… Подъезд театра ярко освещен. Лихачи, кареты, извозчики. Пешеходов мало. В партере французская речь, шелк, бархат, аромат духов. На галерке — публика попроще. Трагедия «Владимир Маяковский» шла первый раз.

За два дня до премьеры артисты отказались играть. По городу разнесся слух, что поэта освищут, что публика будет бросать в актеров гнилыми яйцами, огурцами, всякой дрянью, даже дохлыми крысами. Отказ актеров привел Маяковского в бешенство. Он не знал, что делать. Друзья предложили исполнить пьесу своими силами. Роль поэта играл сам Маяковский. Мне тоже пришлось участвовать. Большинство из нас не знало, как ступать по сцене. Всё молодежь. Пришли сразу на генеральную репетицию. Маяковский сам был не специалист в актерском деле. Да и было ему лет двадцать. Учились коллективно. Он ругался, требовал, чтобы мы произносили слова громко, отчетливо, двигались не как манекены. Все мы очень старались. Хотелось выручить товарища.

В день спектакля новоиспеченные актеры пришли рано. Толпились около дырочек в занавесе, с любопытством и страхом смотрели в зал на собиравшуюся публику. Кто-то из актеров прошептал:

— Этот высокий, смотрите, принес какой-то пакет и глядит на сцену. Наверно, примеряет, как лучше запустить.

Мы засмеялись.

Время приближалось к началу спектакля. За кулисами Маяковский уже ждал выхода. Его плотно сжатые губы, горящие глаза, напряженная фигура говорили об огромном волнении и о желании усилием воли побороть его. Но вот выход. Маяковский весь как-то метнулся, а мгновение остановился, сжав руки, и вдруг пошел ровно и, как казалось, спокойно на сцену. Раздался его громкий, но срывающийся голос. В зале зашумели, засмеялись. Видимо, этот шум сразу заставил Маяковского забыть, что он актер на сцене, и вспомнить свои выступления на диспутах. Он заговорил властным голосом, покрывающим собой шум и рев зрителей. Я не слышала конца первого действия. Перед началом второго Маяковский в тоге и лавровом венке стоял близко у входа на сцену. От страха меня всю трясло. Маяковский, заметив это, спросил, улыбаясь:

— Холодно?

— Нет, страшно.

— Это только первый момент. Скоро будет очень просто и весело.

Он ушел на сцену.

Вот и реплика Маяковского, после которой мне надо выходить.

— Ваш выход, — услышала я, но ноги словно приросли к полу.

— Ваш выход! — уже сердито шипели мне на ухо.

Сделала еще одну попытку, но идти не могу. Хотела убежать обратно — тоже не могу. Кто-то толкнул меня в спину, и я вылетела на яркий свет сцены. Совсем растерялась. Маяковский ободряюще кивнул мне и что-то сказал. Страх стал пропадать. Я осмелилась взглянуть в зал. Отдельных людей я там не увидела. Лица слились какой-то туман. Я чувствовала только сцену. Маяковский был очень хорош в венке и тоге, залитый ярким светом. Слышу реплику:

— И у вас глаза распухли?

Дальше должна говорить я. Уже не было страшно. Громко и беспечно, как полагалось по пьесе, заговорила:

— Проходите к рампе, — шепнул Маяковский.

Я прошла вперед и стала в первом ряду справа.

Зрители свистели, кричали, смеялись. В этом шуме было много тревожного. На сцене своим чередом шло действие. Мы, актеры, были страшно напряжены и внимательно смотрели в темную пасть зрительного зала. Однако публика ограничилась руганью, свистом, шумом, смехом и аплодисментами.

Особенно досталось Маяковскому за последние слова эпилога:

Он стоял спокойный и гордый, с венком на голове. Бесновавшаяся публика чувствовала его силу. Многие ругали его вовсю, но многие почувствовали и поняли, что в жизнь пришел большой поэт…

— Двадцать пять лет Советской власти, Валя, и как изменились люди. Если бы сегодня здесь выступил Маяковский! Как встретили б его! На руках вынесли бы из театра.

Я вышла из трамвая около своей улицы. Знакомые места делали тьму не такой страшной.

Снова начался обстрел. Слышен свист снарядов… И все же я сегодня была в театре!