"Песнь о жизни" - читать интересную книгу автора (Матюшина Ольга)

Глава шестая

Налеты всё чаще и продолжительнее. Фашисты неистовствуют. Давно уже прошел срок, назначенный ими для взятия Ленинграда, а город наш такой же не неприступный, сильный и гордый.

Дежурить на открытом воздухе стало опасно: градов сыплются осколки от зенитных снарядов. Пришлось перейти на крыльцо, под навес. В открытую дверь все видно кругом. Рядом со мной усаживается Неро, спрятав за мою спину голову. Он очень боится бомбежек! Неистово лает при первых звуках сирены, залезает под диван. Диван для него — своеобразное убежище. Ему приходится в лепешку расплющиться, чтобы залезть туда. Но Неро предпочитает какое угодно положение, лишь бы спрятаться от выстрелов и воя сирены.

Большинство жильцов уходило в бомбоубежище. Но мне оно казалось каким-то каменным мешком. Вскоре подростки из соседнего дома вырыли в саду щель. Все жильцы нашего двора полюбили новое убежище и забираются туда вместе с ребятами.

Все реже приходится делиться впечатлениями и думами с моими друзьями. Мулю выбрали начальником труппы самозащиты. Эта работа отнимает у нее много сил, и она редко бывает у меня. Ира, занятая на заводе, приходит поздно, усталая, измученная. Торопливо поев что-нибудь, засыпает коротким, тяжелым сном. Каждый день приносит горе, смерть, разрушение. Задача записывать все, что наблюдаешь, встала передо мною остро, как дело жизни.

Я долго училась не сливать строчки на бумаге. Для этого вырезывала тонкую черную полоску и накладывала ее на бумагу, после написанной строчки. Когда перо залезало высоко, оно натыкалось на полоску, соскальзывало с нее, и строчки таким образом ложились ровно. Правда, первые дни получались сплошные кляксы, но постепенно напрактиковалась. Выработался даже своеобразный ритм, и я механически делаю равные промежутки между строчками. В темной полоске уже не нуждаюсь. Но справиться с тем, чтобы слово на слово не налезало, не могу. Иногда строчка вытягивается в одно непрерывное слово. Ничего! Когда будут переписывать, разберемся.

Трудно было привыкнуть попадать пером в чернильницу. Постоянное царапанье пера о стекло раздражало.

«Научусь», — успокаивала себя. Наблюдала за движением руки. Заметила — надо чернильницу ставить на определенное расстояние. Должно быть точное движение руки — одна и та же дуга. Угадала: перо стало сразу попадать в чернильницу. Теперь не раздражает царапанье.

Была еще одна помеха: перо поворачивалось другой стороной. Ощупывать его постоянно — отнимало много времени, пачкались пальцы. Приучилась, не выпускай вставочки, держать правильно поставленное перо в одном положении. Дело пошло лучше. Только рука затекает. Оказывается, ко всему можно привыкнуть. Все это мелочи, но их надо понять, преодолеть.

Пришла Ася. Их комсомольский отряд возвратился с оборонных работ. Прошел слух, что они попали в руки врагов. Я очень волновалась, не хотела этому верить. И вот передо мною Ася — загорелая, веселая. Обнимаю, целую ее.

— Какая ты черная! Точно на юге побывала. Страшно было? Рассказывай-ка.

— Страх уже прошел, — смеясь отвечала Ася.

Она была начальником отряда, в котором насчитывалось больше двухсот комсомолок — работниц фабрики. Отряд выполнял срочное задание на переднем крае.

И Ася рассказала о пережитом. Говорила она, как обычно, бодро, но голос не всегда повиновался ей, срывался:

— Мы шли всю ночь. Утром попали в небольшую деревню, совсем близко от фронта. Наши войска отступали. Мы копали рвы у самой деревни. Совсем не отдыхали. Пить хотелось, да, признаться, и есть приходилось немного. Копали, носили землю, пот лил градом… Спину разогнуть было некогда. Подошел ко мне старый дед с ведром в руке. «Подкрепитесь, говорит, яблочками, из наших садов, ишь какие наливные». И высыпал яблоки из ведра, крупные, желто-розовые. Как грызли мы их! Сил сразу прибавилось. Приналегли на работу. Тут самолеты налетели и ну поливать нас из пулеметов. Мы, конечно, в окопы спрятались. До ночи просидели. Ночью опять начали копать. Светло было, как днем. Кругом горели деревни, их немцы подожгли. Выстрелы уже совсем близко, бой приближается. К нам подошел военный и велел срочно уходить в соседнюю деревню. Шли сначала лесом. Потом нас предупредили, что лучше на дорогу выйти, близко, мол, вражеские танки. Вышли на дорогу, дышать боялись. Каждый шорох слушали. Мне казалось даже, что сердце стучит слишком громко. Тяжелые это были минуты, что и говорить! Страшно беспокоилась о товарищах. Ведь мне доверили их жизни! С детства я трусиха была, но тут о себе не думала…

На рассвете миновали опасное место. Хотели передохнуть. Но нужно было снова копать. Военные остановили отряд. Просили срочно закончить окопы. Откуда только силы взялись! Когда закончили работу, военные послали станции, на поезд. Ноги у всех были разбиты до крови. Все же пошли. А на станции узнали, что недавно отошел последний состав. Мы так и остолбенели, не знали, что делать. Ждать было бесполезно, но идти тоже не могли, Длились от усталости. Это была третья бессонная ночь. Я пошла к начальнику воинской части, и он отвел нам для отдыха пустой дом. Заснули моментально. Ничего не слыхали. Утром бойцы рассказывали, что немцы сильно бомбили станцию, и дом наш качался, как былинка. После сна ноги распухли — встать мы не могли. И все же пришлось снова копать. Но работали не очень долго. Ну, вот и все страхи… Вот и опять в Ленинграде. Видите, живы, здоровы, — сказала Ася и задорно тряхнула кудрями, точно хотела отбросить мысли о пережитом. — На фабрике сейчас работы — ужас сколько! Военные заказы.

…Рассказ Аси глубоко взволновал. Какал чудесная у нас молодежь! Разве таких победишь?!

Я еще глубже, еще убежденнее стала верить в пашу победу.

Каждое слово Асиного рассказа записала.

Тревога!..

Открываю окно. Сырая холодная тьма врывается в комнату.

Грохот зениток усиливается. Одевшись потеплее, иду в щель. Пробираюсь по темному саду, то и дело попадаю в лужи. В щели уже несколько человек.

— Господи, когда же легче-то будет? — вздыхает Ведерникова. На руках у нее завернутый в одеяло племянник Минька.

— Проклятые! Не дают покоя, десятый раз сегодня сюда таскаюсь, — причитает старая женщина.

— Не десятый, тетя, а одиннадцатый, — поправляет десятилетняя Кира.

— Да, уже одиннадцатая тревога, — подтверждав соседка. — Муж ругается, говорит, зачем таскаться? Сиди, мол, дома, ничего не будет. Разве можно? Слышите, как бомбит.

«Дз-з-ж-ж-жжззсс!»

— Ой, летит… — прошептала старая женщина.

Страшный удар и шум. Земля задрожала. В щели посыпался песок.

— Ир, я боюсь, — заплакала Кира.

— Посмотрю, жив ли наш дом, — сказала я и вышла.

Под темным осенним небом мирно спал наш домик. Я подумала: «Он точно меня успокаивает».

Опять поднялась неистовая стрельба. Вернулась в щель.

— Снова прилетел, проклятый!

— Я боюсь, он в нас бросит! — всхлипывает Кира.

— Бросит, бросит, заладила одно! Ну и бросит, что с ним сделаешь? Зачем в щель тащилась? Звала тебя в убежище, не пошла. Вот и сиди! — сердилась Ведерникова.

«З-з-з-з-з-з-ззз!..» Страшный свист резнул слух. Все шарахнулись в угол.

— Сюда?

— Нет, в конце сада упала!

— Еще!.. Вторая!.. Третья!..

— Смотрите, горит!

Точно магнием освещенный, стоял каменный двухбайтный особняк. Совсем близко, у маленького деревянного дома, горела зажигательная бомба. Забегали люди с песком, лопатами, баграми. Из щели были видны все их движения, как из зала театра хорошо освещенную сцену.

— Чего копаетесь?

— Бомбы потушить не умеете! — кричали из всех этажей соседнего дома. Бомбу засыпали. Сразу стало темно. Загремели зенитки.

— Осколки!

Все разбежались.

— Как светло-то было! Точно днем! — оживленно заговорила Кира.

— А ты трусила! Видишь, как здесь интересно!

— Очень интересно, только страшно!

— Ничего, привыкнешь.

— Отбой!..

— Отбой!.. — раздалось со всех сторон.

— Слава богу!

— Наверно, еще раза два придем сюда за ночь.

— Подержите Мишутку. У меня руки и ноги затекли. Кира, где ты? — волновалась Ведерникова.

— Зде-е-сь! — кричала девочка уже с крыльца.

— Вы сегодня дежурите с часу ночи до пяти. Распишитесь.

Высокая стройная девочка подала мне лист и карандаш.

— Мая, я должна дежурить завтра. Ты опять перепутала.

— Заболели многие. Пожалуйста, Ольга Константиновна, согласитесь!

Мая — связист но дому. Она умоляюще глядит на меня.

— Хорошо, отдежурю. Кто со мной в паре?

— С вами Филонов.

Ветреная осенняя ночь. Скрипят старые липы. Холодный резкий ветер срывает листья, забирается под пальто, заставляет зябко ежиться. Заплутавшись в темноте крикнула:

— Павел Николаевич!

— Я, — отозвался Филонов.

Он давно живет в соседнем каменном доме. Это художник, человек большой воли. О нем говорили, как аскете-подвижнике, отдавшем всю жизнь искусству. Он действительно работает много, очень много. Картин своих не продает и почти не выставляет. Когда началась бомбардировка города, он вызвался быть бессменным дежурным на чердаке. Длинный, худой, с высоким лбом, легко одетый, часами стоял он там. Я как-то попросила начальника пожарного звена заменить Филонова.

— Простудится, — убеждала я. — Он так легко одет. Освободите его.

— Что вы! — улыбнулся начальник. — Разве он согласится? Он хочет спасти свои картины от пожара и никому не доверит дежурство.

Филонов подошел ко мне.

— Здравствуйте, Павел Николаевич! Ночь-то какая выпала на нашу долю, зги не видно.

— Ничего, скоро рассвет. Тогда хорошо будет, — ответил он.

— Рисовать вам удается?

— Да, работаю.

— Счастливый! А мне трудно сладить с собой. Так много кругом горя…

— Мои девиз — работать при всяких условиях.

— И помотает этот девиз?

— Еще как!

В его голосе послышалось оживление.

— Откуда же вы берете время? — удивилась я.

— Мало сплю. Пользуюсь каждой минуткой. Пишу сейчас большую картину.

Тихо разговаривая, мы подошли к воротам.

Из второго этажа дома, сквозь занавешенное окно, проникал свет.

— Смотрите, — указала я на это окно.

— Сейчас заставлю затемнить.

Он зашагал размашисто. Походка у него была особенная, точно плыл, резко отталкиваясь.

— Вы не боитесь остаться одна? — донесся его голос из-за поворота.

— Идите!

Я прислонилась к железным прутьям ворот. Во мраке улицы бесшумно скользили черные тени автомобилей. В саду ветер гнул деревья. Шуршали листья. Казалось, кто-то пробирается крадучись.

«Темнее той ночи встает из тумана видением грозным тюрьма» — затянул кто-то на чердаке. Подумала: «Вот нашел тоже песню!»

…В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздается протяжно: «Слу-у-шай! Слу-у-шай!»

«Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…» — весело перебил унылого певца дежурный соседнего чердака.

Я засмеялась. Неунывающая у нас молодежь! Наверно спать хочет, а услышал унылую нотку и разогнал ее бодрой песней.

— Ольга Константиновна, где вы?

— У ворот.

Мелькнул огонек, качаясь, приблизился. В такую темную ночь даже мои глаза заметили его.

— Свет вашей трубки, Павел Николаевич, далеко виден.

— Простите. Буду рукой прикрывать.

— Пойдемте, посмотрим, может, еще где огонь зажгли. Без вас я боялась заблудиться.

Мы вышли на дорожку сада. Огромный каменный дом стоял черной глыбой. Нигде нет даже узенькой полоски света.

— Хорошо замаскировались…

— Да… — Филонов остановился и строго спросил меня: — А вы много сейчас пишете?

— Наверное, по сравнению с вами, совсем мало. Часто разные дела отнимают у меня все силы и время.

— Вы не гнушайтесь минутками, дожидаясь больших кусков времени. Из минут создаются часы и дни.

— Это верно. Я иногда ловлю себя на нежелании напрягаться… и все сваливаю на отсутствие времени… Но я не признаю творчества без внутреннего напряжения.

— Почему? Я стараюсь довести свою работу до совершенства. Раз десять прокрываю одно и то же место.

— По-моему, так можно засушить, уничтожить живой, трепетный язык вещи.

— Это неправда. Техническое совершенство увеличивает силу, а не уничтожает.

— Техническое совершенство должно быть слито с внутренним напряжением. Для мастера оно азбука. А вы, как сами говорите, десять раз прокрываете рисунок в любое время и с любым настроением. Работая так, вы и не заметите, как уничтожите живую душу картины… Светает… Давайте еще раз обойдем сад.

— Хорошо, только сбегаю за спичками.

— Вы очень много курите.

— Да. В табаке отказать себе не могу.

Бумажные брюки хлопают по ногам… В старенькой тужурке и кепке он, как Дон-Кихот, шагает по траве. Человек искусства! Он верит в свое дарование.

Начался рассвет. Сквозь разорванные тучи розовел восток. Пропали черные громады сада. Деревья становились зелеными. Но в них было вплетено золото осени. Город просыпался. По безлюдному мосту прошел трамвай, промчался санитарный автомобиль. Дворники подметали улицу, поднимая столбы пыли.

Тихо, без тревоги прошла ночь.

— Нам с вами повезло. Редко такие ночи выпадают на долю ленинградцев, — сказал Павел Николаевич.

Обойдя двор и сад, мы остановились у цветника.

— Мальвы уже отцвели. Как хороши они были в этом году!

— Эти цветы называются мальвы? — спросил художник, подойдя к высоким, уже потемневшим стеблям. — Они красивы, но всем цветам я предпочитаю одуванчик. Мне кажется, лучше его ничего быть не может. Часами смотрю на одуванчик и не могу налюбоваться!

— Рисовали вы его?

— Много раз… Но это такой цветок… Трудно передать, его сущность!..

Дома я много думала о Филонове. Его уменье работать во всяких условиях поражало меня. Отставать от него не хотелось.

За последнее время я почти научилась писать не видя. Но по-настоящему не записывала. Не хватало сил. Теперь строго сказала себе: «Довольно играть в занятость! Надо или работать, или честно признаться себе, что нет воли». Просмотрев распорядок своего дня, отыскала свободные минуты.

Не откладывая, стала писать о дежурстве с Филоновым. Выходило плохо. Чего-то не хватало, да и бессонная ночь на воздухе разморила. Веки отяжелели, потом сомкнулись. Голова упала на стол, перо выскользнуло из руки.

На следующий день было много дел по дому. И всю неделю отдохнуть было некогда. Ничего не записывала. Потом очень захотелось работать. Материала накопилось много. Первое время мысли перегоняли медленную запись. Примитивная техника письма раздражала. Дефектов своих записей я не знала, но что-то беспокоил меня, не удовлетворяло. Поняла: сплошь записываю диалогом. Почему? И сама себе объяснила: видеть окружающее я не могу, природу знаю и догадываюсь о ней. Труднее всего писать о человеке. Я не могу наблюдать за переменами лица, заметить характерные черточки. Не имею ключа к раскрытию образа, пониманию поступков — к психологии человека. Значит, опять не вижу «краски»? Значит, теряю и эту работу?!

Наступила странная апатия. Дни тянулись длинные, скучные. Жить так я не могла. Стала искать…

Быть художником с плохим зрением — невозможно. Но для писателя слух много значит. А если к нему прибавить еще знание предмета, воображение, ощущение, интуицию и хотя бы очень слабое, но какое-то наличие видения, — еще можно работать.

Опять начала писать, училась снова видеть жизнь.

Пригодилось давно принятое решение — все поразившее меня прятать в памяти в виде картин. Теперь эти картины записывала словами на бумаге. Работа начала интересовать. Но срывы бывали довольно часто. Тогда летели со стола не только чернила, но перо и бумага. Тоска по живописи приводила в страшное отчаяние. Написанные страницы, казалось, ничего не передают.