Глава 4

— Ведьма, ведьма! — кричали со всех сторон, и в неё летели камни, причиняя уже и так израненному телу нестерпимую боль.

Ноги не слушались, железные кандалы на руках и ногах тянули вниз, и она постоянно падала, путаясь в лохмотьях, которые некогда были изящным платьем. Тюремщик не пытался помочь подняться, а лишь награждал очередным ударом рвущей нежную плоть плети и пинками. Слёзы усталости, безнадежности и обиды на свою судьбу застилали глаза, мешая ей идти вперёд, но спасали от вида толпы окружавшей её со всех сторон. Разъярённый, жаждущий крови народ. На их лицах не было ни жалости, ни сострадания, а лишь ненависть и желание потешить себя зрелищем сожжения ведьмы, но где-то на донышке глаз всё же плескался суеверный страх.

Но после очередного падения она вставала вновь и вновь, гремя железными путами, стерев грязной ладошкой с личика плевки вперемешку с кровью и откинув грязные, нечесаные локоны, шла вперёд. Стараясь изо всех сил высоко держать голову и не выглядеть жалкой в глазах своих палачей, ничем не выдать ужаса, пожиравшего душу изнутри. Она не сделала никому ничего дурного за свои восемнадцать лет, ничего… Но все готовы с большей охотой поверить знатному господину, обвинившему её в том, что она погубила его скот, чем какой-то безродной девчонке, да ещё сироте, приёмной дочери старой знахарки.

Жители её деревни отвернулись, друзья, соседи — все, кого она знала, кто приходил к ней за помощью и за советом. Они не встали на защиту, когда за ней пришли, а лишь досадовали, что сами не успели расправиться с ведьмой. Перед ожидавшей её страшной участью она осталась совсем одна.

А затем… А затем месяц в жутком «каменном мешке» темницы с крысами, составлявшими ей единственную компанию, задыхаясь от вони сточных канав, замерзая на холодном каменном полу и питаясь жидкой похлёбкой, которую приносил ей тюремщик, бросая миску под ноги, словно собаке, и спешивший убраться восвояси. Вот так она ожидала своего приговора, который и так был ясен. Надежда на спасение и помилование умерла в первую неделю пребывания в тюрьме.

— Сжечь ведьму!!! Долой дьявольское отродье!!! — закричал рядом какой-то оборванец с гнилыми зубами и безумным взглядом, а затем, размахнувшись, ударил наотмашь по лицу. Всё перед глазами закружилось и с тихим стоном, сорвавшимся с разбитых губ, с запёкшейся на них кровью, она распласталась на мостовой в пыли, у ног веселящейся толпы. Сил подняться больше не было, лишь страстное желание умереть, закончив тем самым свои мучения на этой грешной земле. Но тюремщик не позволил ей это сделать, грубо схватив за волосы и лохмотья, хорошенько встряхнул и поставил на ноги, тычком между лопаток заставив идти вперёд.

Толпа расступилась перед ней, открыв уставшему и обреченному взору трибуны, украшенные как по случаю празднества, с помпезно восседающими на них Священной Инквизицией и знатью. Последние с любопытством разглядывали её и тихо перешептывались, дамы, закрыв лица веерами, прятали свою брезгливость. Рядом с трибуной располагалось место казни: укреплённый в земле столб с небольшим помостом, у основания заваленный охапками сухого хвороста. Тут же стоял палач, держа в руках горящий факел и спрятав своё лицо за безобразной маской, с прорезями для глаз и носа, делавшей его ещё безобразней.

— Расступись! — гаркнул тюремщик, взмахами плети расчищая путь себе и своей пленнице к трибунам. Справившись с этим, он ударом заставил её упасть на колени перед этими святошами, важно взиравшими со своих мест.

— Довольно! — повысил голос первосвященник, не позволив её мучителю плетью опустить ей на плечи очередной удар. — Вы выполнили свою работу, доставили обвиняемую, теперь ступайте!

Тюремщик, неловко поклонившись, поспешил отступить прочь, боясь вызвать гнев важного господина.

— Ирина Мойра Притенза, ты обвиняешься в колдовстве и связи с дьяволом, как и в причинении ущерба почтенному господину и жителям своей деревни. Готова ли ты признаться в своих тяжких грехах, покаяться перед Богом и людьми и принять заслуженную кару, дабы предстать перед очами Всевышнего с чистой душой. — глава Инквизиции возвысил голос, грозно глядя неё, жалко сжавшуюся в комочек перед трибунами. Но столь ужасные и лживые слова заставили ее поднять своё избитое, грязное лицо, не выражавшее в эту минуту никаких эмоций, чтобы посмотреть на того, кто их произносил. Ей стоило больших усилий выдавить из себя хоть звук, чтобы ответить, но, собравшись, она прошептала: «Нет!».

Инквизитор нахмурил брови, по-видимому, не расслышав ответ или услышал, но совсем не тот, что ожидал. Поэтому повторил, повысив свой голос, на пол октавы выше и громче.

— Так ты сознаёшься??? Говори громче, что бы все могли тебя слышать!

В голове пронеслась мысль, что её хотят заставить оклеветать саму себя! Тем самым, подписав приговор собственноручно. Голова закружилась от слепой ярости на такое беззаконие, придав ей сил, что бы вскочить и крикнуть, глядя в глаза этой публике, взявшейся судить, как впрочем, и всему миру, ополчившемуся против неё:

— Нет, нет, нет!!!!! Вы слышите, я не ведьма!!!

— Она сошла с ума! Девчонка тронулась умом! — со стороны знати послышались негромкие возгласы.

Первосвященник поднял руку, заставив всех умолкнуть.

— Раз так, — начал он — ты будешь казнена через сожжение на костре, нераскаявшейся! Тем самым обрекая свою бессмертную душу на вечные мучения в Гиене Огненной. Тебе даётся последнее слово и последний шанс на покаяние. — Инквизитор выжидательно замер.

— Будьте вы все прокляты! Будьте вы все прокляты… — крикнула она и, собрав остатки сил, плюнула в их сторону.

Глава Инквизиции качнул головой и к ней мгновенно подскочили стражники и потащили к столбу. Сопротивляться смысла не было, как и желания. Она словно кукла в их руках, безвольная, не имеющая ни чувств, ни мыслей, беспрепятственно позволила снять с себя кандалы, а потом втащить на помост и крепко привязать к столбу. Прикосновение шершавого, сухого дерева к спине причиняло боль при малейшем неловком движении, поэтому она стояла неподвижно, отказываясь страдать в последние мгновения своей короткой жизни. Равнодушно глядя на толпу этого жалкого люда, с их радостью от того, что они сейчас насладятся сполна её болью.

Палач выжидательно взглянул в сторону трибун и, получив одобрение, бросил факел на охапки хвороста, которые мгновенно занялись и вспыхнули, превратившись в миг в ревущее пламя.

Она почувствовала то мгновение, когда огненные языки начали лизать её одежду и обнажённые ноги, поднимаясь выше, желая поглотить. Нос забил удушливый едкий дым, разрывающий лёгкие, не дающий дышать. Её лохмотья быстро занялись и загорелись, тело пронзила боль, а перед глазами потемнело, из горла вырвался пронзительный крик.