"Наивный человек среднего возраста" - читать интересную книгу автора (Райнов Богомил)Глава 6Мне не хватает одного главного звена, чтобы образовалась единая цепь. Точнее, мне известны два-три момента, которые могли им стать, но я не решаюсь остановить свой выбор ни на одном из них. Поскольку, как сказал мой помощник, «а кого не раскрыли, то спрашивается: почему?» Вообще я задаю себе множество вопросов. Шанс, имеющийся у меня, бывает очень редко и вряд ли выпадет ещё раз, это моя единственная возможность выплыть, и потому у меня нет никакого намерения спешить. Но вот приходит день, когда Бенет заглядывает ко мне в кабинет и сообщает: — Птица, о которой я вам говорил, внизу. Послать её к вам? — Вы считаете, что мы сможем её поймать? — А почему нет? Если только вы не брезгливы, — загадочно отвечает мой помощник. Смысл его слов становится мне ясен через несколько минут, когда «птица» влетает в мой кабинет. Вид её действительно впечатляет: это высокий молодой человек о длинными сальными, давно не мытыми волосами, с растрёпанной рыжеватой бородкой, в потёртой кожаной куртке, в расстёгнутой на волосатой груди рубашке, узких обтрёпанных джинсах и к тому же босой. Единственный признак цивилизованности — это висящая через плечо гитара. — Вы желали меня видеть, — самоуверенно говорит молодой человек, останавливаясь с вызывающим видом посреди кабинета. — Если бы я знал, как вы выглядите, то вряд ли выразил бы подобное желание, — признаюсь я. — Советовал бы вам помыться, прежде чем ходить по учреждениям. — Не считаю нужным следовать вашему совету, — отвечает высокомерно лохматый. — Вы, насколько мне известно, советник по вопросам культуры, а не гигиены. — Да, но могу от советов перейти к действиям, если вы не будете держаться скромнее, молодая обезьяна! — произношу я, не повышая, однако, голоса. — Не сердитесь, понял, — смягчается молодой человек. — Хотите, я вам что-нибудь сыграю? — Здесь, в моём кабинете, играю только я. Сядьте! Если вас не затруднит, вон на тот деревянный стул. Я указываю на стул у своего стола, и гость покорно садится. — Вы, если не ошибаюсь, в третий раз приезжаете в Болгарию? С какой целью? — У меня мать болгарка. — Ох уж эти смешанные браки! — бормочу я себе под нос. Нажимаю на кнопку магнитофончика, и по комнате разносится детская песенка. В посольстве у нас есть более надёжный и постоянно действующий глушитель, основанный на простом принципе текущей воды. Но сейчас я нарочно пускаю музыкальный глушитель, чтобы внушить уважение гостю и показать ему, что перехожу к серьёзной части разговора. — И это вы называете игрой? — презрительно восклицает молодой человек, едва прослушав первые такты. Не в силах сдержать своего творческого порыва, он вскакивает и начинает рвать струны гитары, неистово кривляясь всем телом и издавая хриплые вопли, пока, не выдержав, я не начинаю кричать, перегнувшись через стол: — Прекратите! Молодой человек замирает на месте точно так же, как вскочил. — Вы служили в армии? — спрашиваю я уже совсем грубо. — Я ещё студент… — А я вам говорю, что через месяц вы будете солдатом. — Вы совсем не любите музыки… — огорчённо произносит он. — Садитесь! — приказываю я всё так же грубо. Он садится, перекидывает ногу на ногу и уставляется взглядом на большой палец ноги. — Чем вы занимаетесь, пока находитесь здесь? — Веду светский образ жизни… — Отвечайте точно и ясно на вопросы. Я не обязан знать, что вы подразумеваете под светской жизнью. — Встречаюсь с разными интересными ребятами и девчонками. — С какой целью? — Я ж вам сказал: у нас светская жизнь… Говорим о музыке и разном другом… Играем… Иногда немного занимаемся любовью. — А что эти парни — компания или каждый сам по себе? — Компания… держатся вместе. — Давно у вас с ними контакт? — С прошлого лета. — Что они из себя представляют? — Ничего особенного. Обыкновенные наркоманы. — Вроде вас… — Есть и более пристрастившиеся, — скромно признаётся молодой человек. Потом, словно констатируя факт, замечает: — Вы, я смотрю, не курите… Я подталкиваю к нему пачку сигарет и зажигалку, выжидаю, пока он закурит. — И сколько этих подонков? Он задумывается, загибает пальцы, подсчитывая: — Семь человек. Четыре парня и три девчонки. — Назовите их и опишите каждого. Эта инвентаризация отнимает у нас довольно много времени, потому, что лохматый несёт всякий вздор, в том числе и о своих музыкальных и сексуальных вкусах, и мне часто приходится его прерывать и направлять в русло нужных мне сведений. Сейчас мне необходим один-единственный индивидуум, но чтобы разобраться, есть ли такой экспонат в этой коллекции обормотов и кто именно, приходится листать весь каталог… — Боян давно принимает наркотики? — Ну, что он за наркоман?! — презрительно кривит губы молодой человек. — Так, балуется! — Что ещё о нём можете сказать? — Внешне довольно приятный, интеллигентный, молчаливый… — Если он молчаливый, то как вы поняли, что он интеллигентный? — Но он же не круглые сутки молчит… — Недостатки? — Старомодный. — В смысле? — В самом прямом смысле. Мещанские вкусы… Одет почти как вы… — Может, даже моет шею? — Боюсь, что да. Через час лохматый произносит умоляюще: — Слушайте, а нельзя обойтись без этого противного сиропа? Он явно имеет в виду приятную мелодию, которую я лично давно уже перестал слышать. — Сейчас я играю! — отвечаю я строго. — А вы должны плясать под мою дудку. — Но я пляшу уже два часа! — Это только начало, — успокаиваю я его. — Расскажите, какие у вас связи помимо этой богемы. Ещё через час он почти стонет: — Я сейчас потеряю сознание, если вы мне не дадите немного зелья!.. — Чего? — Я сказал: зелья! Травки! Марихуаны! Морфия! Вы же советник по культуре… Достаньте хоть одну ампулу в аптечке вашей фирмы! — Всему своё время. Получите, когда сочтём нужным, и даже не одну. Но вы должны это заслужить. Так что, молодая обезьяна, вернёмся к нашим танцам! Продолжайте! Он говорит до тех пор, пока я не приступаю к конкретной постановке задачи: — Всё должно делаться тайно и без ненужных инцидентов, — предупреждаю я. — Я тебе говорил об армии, но могу нарисовать и более мрачные перспективы. — Не сомневаюсь, — бормочет он. — Я уже понял, что вы не любите ближнего своего. — А могу и полюбить. Это зависит только от его поведения. Итак, первое: уговорите Бояна. — Это не трудно. Было бы что ему предложить. — Будет, не бойтесь. Второе: приведите Бояна ко мне. Не сюда, конечно. Ко мне придёте завтра утром, и я вам всё подробно расскажу. — Лучше дайте мне несколько ампул. Я смотрю на часы: надо заканчивать беседу с любителем светской жизни — пора идти на приём. Я встаю и отпираю маленькое помещение рядом с моим кабинетом, которое служит мне кладовкой, и где хранятся разные вещи, оставленные мне в наследство предшественником. Открываю упаковку морфия и выношу парню штук десять ампул. — Это небольшой аванс, — поясняю я. — Потом будут более крупные поставки. Но только для личного пользования. Если поймут, что вы раздаёте наркотики, и пронюхают, откуда вы их получаете, всему конец, в том числе и вам. Он аккуратно заворачивает ампулы в носовой платок, не обращая особого внимания на мои слова, и кладёт платок в карман куртки. — Много у вас этих стекляшек? — Сколько угодно. — И вы держите их здесь, в кладовке? — А где ещё? — И никогда, ни разу не попробовали? — Представь себе, нет! — Господи! — хлопает он себя по лбу. — А мы-то думаем, что живём в цивилизованном обществе! Как всякое сборище подобного рода, приём совершенно неинтересный. Обмениваюсь из приличия несколькими фразами с коллегами из дружеских посольств, собравшимися здесь в надежде узнать хоть что-то новенькое, что сгодилось бы для украшения ежемесячного отчёта их посла. Затем направляюсь к мокрой стойке, поскольку во рту у меня пересохло от разговоров. Проложив себе дорогу в не очень густой толпе, беру стакан виски, сильно разбавляю его содовой. — Как всегда умерен в своих удовольствиях, — слышу за спиной знакомый приятный женский голос. Оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с очаровательной госпожой Адамс. — Могу я вам что-нибудь предложить? — Предложите мне то же, что и у вас. Я выполняю просьбу и замечаю: — Не вижу вашего супруга… — Ему пришлось уехать сегодня после обеда. Какая-то международная конференция журналистов в Варне или что-то в этом роде. Бедняга… Придётся три дня скучать… Был бы хотя бы летний сезон… Я подхватываю подброшенную небрежно тему, и мы известное время рассуждаем о скучной профессии дипломата и об этом скучном городе, где нет ни ночной жизни, ни мюзик-холлов, ни поля для игры в гольф. Я лично никогда не играл в гольф, и у меня не было времени скучать в последние месяцы, но мне удаётся так подстроиться к симпатиям и антипатиям этой дамы, что она уже видит во мне родственную душу. Она гораздо моложе Мэри и довольно красива или, по крайней мере, более эффектна, чем та, а главное, миниатюрнее и больше отвечает моему вкусу. К сожалению, обычно всё, что больше всего подходит тебе, принадлежит другому. Это, однако, не мешает нам болтать о всяких пустяках и, главным образом, о наших общих знакомых: — Ваш Бенет и на этот раз один, — констатирует госпожа Адамс, заметив поблизости высокую фигуру моего помощника. — Интересно, почему он никогда не берёт свою жену на приёмы? — Вряд ли ему стоит показываться с ней на людях. Это утверждение не выражение злобы, а стремление быть точным. Миссис Бенет, может быть, и смотрится у плиты или рядом со стиральной машиной, но она выглядит просто ужасно, когда появляется в своей гостиной, разодетая в небесно-голубое платье, словно взятое напрокат у соседки. Эта дама, вероятно, полагает, что небесно-голубой цвет исключительно идёт к её кирпично-красному лицу и полным кирпично-красным рукам. Но Бенет, обладающий более трезвым взглядом на вещи, понимает, что как бы ни наряжалась его жена, она всегда будет выглядеть прачкой из глухой провинции. — С женой советника тоже стыдно показываться на людях, — добавляю я, — только он слишком глуп, чтобы это понимать. — Вы становитесь злым, — замечает с улыбкой дама. — Госпожа советница — чудесный человек… А госпожа Бенет так чудесно готовит… — Не спорю. К сожалению, мужчину чаще всего интересуют в женщине не человеческие качества и не кулинарные способности. Такая женщина, как вы, к примеру, может привлечь каждого, даже если она не умеет готовить… — А вы умеете говорить комплименты! — восклицает дама, явно приятно удивлённая. Потом спохватывается: — Но мне пора уходить. — В таком случае позвольте мне проводить вас. — Позволяю. Даже с риском, что Бенет завтра распустит о нас сплетни. — Слишком мало оснований для сплетен, — успокаиваю её я. — Но Бенет может что-нибудь присочинить, — замечает она, когда мы направляемся к гардеробу. — Бенет совершенно лишён воображения, — продолжаю я успокаивать её. — Да, он мне кажется довольно тупым. Вообще должна вам признаться, что ваш помощник мне совсем несимпатичен, хотя и даёт мне большие возможности обыгрывать его в покер. — Достаточно того, чтобы я был вам симпатичен, — бормочу я, галантно подавая ей плащ. Она бросает на меня быстрый взгляд, и этот взгляд напоминает мне тот первый быстрый взгляд, сопровождавшийся словами «ловко вы вывернулись» на другом приёме несколько дней назад. И я решаю, что на сей раз никому не позволю вывернуться. — К сожалению, я пришёл пешком, — сообщаю я, когда мы выходим на улицу. — Не беспокойтесь, я на машине. Вон она… — Я не знал, что у вас «альфа-ромео», — произношу я, когда мы подходим к машине, припаркованной на соседней улице. — Мне не приходилось водить машину такой марки… — Можете попробовать, — предлагает дама, предоставляя мне место за рулём. «В таком случае мы попробуем и кое-что ещё»… — говорю я себе. Это, конечно, глупость и ребячество, потому как, несмотря на мою способность предугадывать дальнейшее развитие событий до мелочей, я не удивлюсь, если окажется, что госпожа Адамс просто играет со мной, а в результате будет грандиозный скандал, который положит конец моей карьере, прежде чем я успею осуществить другую, единственно важную операцию. Это глупость и ребячество, но если ты живёшь всё время под диктовку разума, то наступает момент, когда долго подавляемое безрассудство вдруг прорывается и берёт верх, и сейчас наступил именно такой момент. Будь что будет: я попытаюсь овладеть этой очаровательной маленькой женщиной, не потому что не могу без неё жить, а потому что это будет прекрасная месть её благородному, интересному, элегантному и ещё Бог весть какому супругу. — Что вы скажете о лёгком ужине в ресторане над озером? — небрежно говорю я, когда мы выезжаем на шоссе. — Вы очень неосторожны, господин Томас, — неодобрительно качает головой дама. — Это совершенно не вяжется с вашей профессией. В ресторане в Панчарево всегда много народу, и не исключено, что нас там могут увидеть… — Тогда совершим небольшую прогулку… — Если вы обещаете вести себя прилично. — Очень прилично! — подтверждаю я и жму на газ. Через несколько километров я наугад сворачиваю с шоссе на узкую дорогу, сбавляю скорость и останавливаюсь в уединённом месте на полянке, окружённой кустами. — И это вы называете приличным поведением! — бормочет дама, когда я заключаю её в объятия. Она, конечно, сопротивляется, но не очень решительно — она сама умирает от желания, и я почти выношу её на руках из машины, кладу на расстеленный на траве плащ; прерывисто дыша, она позволяет моим дрожащим от нетерпения рукам стащить с неё трусики, и вскоре мы уже не двое воспитанных дипломатов, а животные, слившиеся друг с другом на влажной пахучей траве в полумраке под деревьями. Потом мы курим лёжа, рискуя, что кто-нибудь заметит огоньки наших сигарет, а затем я снова обнимаю её, в этот вечер я просто ненасытен и не только потому, что эта женщина мне очень нравится, но и потому, что она жена того, другого… Наконец наступает момент, когда дама признаётся: — Вы утомили меня, Томас… Отвезите меня домой. Обратный путь проходит в усталом молчании. И лишь когда я останавливаю машину на нужной улочке, госпожа Адамс произносит: — Ваше приличное поведение достойно всяческих похвал… — Просто я хотел показать вам, насколько я умерен во всём, ведь вы сами постоянно об этом говорили… — Признаюсь, я поступила очень легкомысленно. Но всё-таки всё было чудесно, и мне жаль, что это никогда не повторится. Вы же сами понимаете!.. — Естественно. Будьте уверены, я никому не скажу ни слова, — уверяю я, помогая ей выйти из машины. Я запираю дверцу, подаю ключ даме и выжидаю, когда она, пройдя два дома, скроется в своём подъезде. Госпожа Адамс слегка машет мне рукой, и я ухожу. Сегодня мне и впрямь везёт. Такие дни запоминаются надолго. Я отомстил этому лощёному красавцу-дипломату лучше, чем если бы писал на него доносы. «Такие дни запоминаются надолго», — бормочу я про себя, но всё же не могу освободиться от гадкого чувства неудовлетворённости, которое шевелится где-то в глубине души. Я обладал этой женщиной, как лакей в отсутствие господина. И это вовсе не мешает лакею оставаться лакеем. Я обладал ею, но тайно, за его спиной, не имея возможности открыто унизить его. И снова я испытываю всю горечь двусмысленности моей силы — силы слабого. Прошло несколько дней. Сегодня мне предстоит операция по вербовке начинающего наркомана, если не случится чего-нибудь непредвиденного. Сегодня, в четыре часа после обеда. Для того чтобы ничто не могло мне помешать, я уже в час дня сажусь с Мэри в её спортивную машину и, предупредив, что мы отправляемся не на гонки, а на обыкновенную загородную прогулку, велю ехать в сторону Панчарево. Таким образом, посещение ресторана над озером всё же состоится, хотя и не с госпожой Адамс. Но в данный момент мне нужна не эта миниатюрная красавица, а именно Мэри и только Мэри, потому что время небольшого загула прошло и наступило время серьёзной работы. — Если вы хотите что-нибудь спросить по делу, то спрашивайте, пока мы едем в машине — предупреждаю я после того, как, несколько раз взглянув в зеркальце, убеждаюсь, что хвоста за нами нет. — В ресторане ни о чём, связанном с работой, не говорите. — У меня нет никаких вопросов, я всё запомнила. Не настолько я отупела от виски, как вам кажется. Она не в настроении. И не только сегодня, а с того момента, когда ей стало ясно, что выполнение этой задачи ляжет на её не такие уж хрупкие плечи. — Я очень высокого мнения о вашем интеллекте, — замечаю я примирительным тоном. — Иначе я бы не прибегал к вашим услугам. — Очень тронута, но предпочла бы, чтобы вы считали меня полной идиоткой, лишь бы мне не участвовать в предстоящем деле. — Это дело, по сути, не более чем обычный разговор. Поверьте, я бы и сам его провёл, если бы говорил по-болгарски, как вы. — Бенет тоже хорошо говорит по-болгарски. — Да, но у него такая физиономия, что он любого испугает! А кроме того, он лишён элементарного чувства такта. Бенет годится для переговоров только там, где они ведутся с помощью пистолетов. Она молчит, сознавая, что препираться поздно. К тому же на шоссе в это время очень интенсивное движение, и всё внимание секретарши сосредоточено на красном автобусе впереди и выжидании подходящей минуты для его обгона. Наконец этот момент наступает или Мэри решает, что он наступил, потому что быстро даёт газ и оказывается рядом с автобусом в то самое мгновенье, когда навстречу нам выскакивает другой автобус. Ещё секунда колебания, и нас раздавит в лепёшку между двумя махинами. Но секретарша со смелостью отчаявшегося до отказа жмёт на газ, несясь прямо ко встречному автобусу, успевает обогнать тот, что движется рядом с нами, выскакивает перед ним и освобождает шоссе за полсекунды до того, как движимый инерцией встречный автобус занимает наше место, ужасно скрипя тормозами. — Не снижайте скорости, — говорю я. — Не хватало ещё, чтобы нас задержали за нарушение правил дорожного движения. Она покорно гонит машину, и мы быстро удаляемся от того места, которое чуть не стало местом нашей гибели. Из автобуса, конечно, разглядели наш номер, но это не страшно, в крайнем случае пришлют предупреждение из ГАИ. — Плохая примета, — говорит немного виновато Мэри. — Чуть нас не раздавили. — Наоборот, хорошая! Это значит, что все препятствия позади, и путь перед нами свободен. В другом случае я не отнёсся бы к происшедшему так великодушно. Но Мэри натура нервная, а для выполнения стоящей перед нами задачи необходимо спокойствие, и я не хочу начинать день со ссоры. — Вы уверены, что за нами нет никакой машины? — спрашивает она, когда по мере удаления от города движение на шоссе становится не столь интенсивным. — Уверен, конечно. Только в наши дни следить можно и с помощью более современных средств. — Вы меня успокоили… — Только что вы спокойно смотрели в глаза смерти, а сейчас волнуетесь из-за того, что за нами могут следить… Но когда я произношу эти слова, мне приходит в голову, что она, вероятно, не боится, что за нами следят, а хочет этого. — Или вы надеетесь, что если нам помешают, вам не придётся участвовать в операции? Мэри не отвечает. — Я не думал, что вы так трусливы. Мы подъезжаем к перекрёстку, где дорога сворачивает к селу на берегу озера. Мэри сбавляет скорость. — Я боюсь не за себя, а за этого парня. — Напротив. Вы боитесь именно за себя. Вы прекрасно знаете, что если что-то запланировано, то оно будет осуществляться с вами или без вас. Но вам плевать, будет ли это осуществлено, лишь бы обошлось без вас. Лишь бы вы могли успокаивать себя мыслью, что лично вы не принимали в этом участия. Она снова некоторое время молчит, сосредоточенно глядя на светло-серую залитую солнцем ленту шоссе. — Я не могу отвечать за все подлости, которые творятся на этом свете. Но должна отвечать за свои поступки. — Если на ком-то и лежит ответственность, то в первую очередь на мне, затем на моём шефе, а затем на его шефе, а в конце концов всё спишут на положение в мире. И я, и вы только часть системы, и поэтому не несём никакой ответственности. В этом-то и сила нашей системы. — Хватит, — с досадой произносит она. — Вы уже столько раз это повторяли… Обед на террасе над озером проходит не Бот знает как весело, но всё же лучше, чем можно было ожидать. Признаков, что за нами наблюдают, нет. Мэри успокоилась или примирилась со своей участью, что в конечном счёте одно и то же. Выпивки я заказываю немного — бутылку на двоих, чтобы Мэри не стала слишком болтливой, но она даже не допивает вино: она не сводит глаз с зеленоватой глади озера, рассекаемой медленным движением нескольких лодок. — Будем возвращаться? — спрашивает она после того, как я расплачиваюсь. — Да, но чуть позже. А сейчас поедем дальше. Однако едва мы проезжаем несколько сот метров, как я приказываю: — Свернём вон туда! Дорога, на которую мы сворачиваем, узкая и разбитая, а вскоре становится такой крутой, что Мэри останавливает машину. Я достаю одеяло, расстилаю его на траве под деревом, и мы садимся в негустой тени. — Можете, если хотите, поспать. — Спасибо, — отвечает секретарша. — Поспите лучше вы. А я буду вас охранять. Но ситуация требует, чтобы не дилетанты меня охраняли, а чтобы я сам был настороже. С холмика, на котором мы остановились, хорошо видно шоссе, нас тоже могут увидеть, и в данном случае это даже желательно. У того, кто мог бы за нами следить, не должно возникнуть впечатления, что мы прячемся. Однако за нами никто не следит. В этот послеобеденный час вокруг тихо и безлюдно. По шоссе мимо нас время от времени проносятся машины, и никто на нас из их окошка не смотрит. Мэри курит, прислонившись к дереву в глядя на шоссе. — Неужели вы никогда не думаете о судьбе тех людей, которых вербуете? — Думаю, конечно, но лишь настолько, насколько этого требует выполнение задания. — Значит, не думаете. — А зачем вы связались с нашей организацией, если вы так серьёзно задумываетесь над судьбами людей? — Я не связывалась. Меня заставили… — Неужели? — Да, именно заставили… — Каким же образом? — А всё тем же — традиционным; предложив мне выход из безнадёжного положения. Выведут из безнадёжного положения, чтобы человек оказался в ещё более безнадёжном положении… — Всё зависит от степени безнадёжности, — замечаю я примирительно. — Разве одно было не тяжелее другого? — Не знаю… Я их на весах не взвешивала… Я окончила школу с отличием, но это мне помогло не больше, чем старый номер «Таймс»: единственным местом, которое нашлось для меня, было жалкое место продавщицы в обувном магазине… И вот однажды появился какой-то тип вроде вас — вы ведь все на одну колодку — и спросил: «Вы отлично закончили школу. Нет ли у вас желания продолжить обучение?» «А откуда мне взять деньги, чтобы удовлетворить это желание?» — спрашиваю. «Мы вам дадим, — говорит. — Лишь бы вы согласились обучаться нужной нам специальности». «А что за специальность? — спрашиваю. — Обезвреживать атомные бомбы или прыгать с парашютом?» «Нет, не такое опасное, — говорит. — Славянские языки. Например, болгарский». Я не знала, где эта Болгария, а он хотел, чтобы я изучала болгарский. — Но вы всё-таки согласились. — Согласилась… Чтобы продолжить образование… И чтобы вырваться из этой тёмной лавки, где были две неоновые лампы и двести пар немодных туфель… И из-за обещания, что получу место получше, когда закончу учёбу. — Так оно и вышло… — Ну да. Ваша организация всегда выполняет свои обещания, если это ей выгодно. Я мог бы кое-что сказать по этому вопросу, но, взглянув на часы, вижу, что время для пустых разговоров истекло. — Поехали. Когда мы выезжаем на шоссе, вокруг всё так же безлюдно и спокойно. — Не гоните машину и не оглядывайтесь, следите только за рулём. Остальное предоставьте мне. Мы едем в полном молчании, сворачиваем опять на другую дорогу и вскоре останавливаемся почти на том же самом месте, где останавливалась недавно элегантная «альфа-ромео». За кустами машину с шоссе почти не видно. А если кто-то появится с другой стороны, то мы его увидим издалека. Я снова достаю одеяло и расстилаю его. Мэри устраивается на одеяле под деревьями и снова погружается в свою апатию. Не знаю, сидела бы она в такой же апатии, если бы знала, что случилось здесь три дня назад и кто были герои того памятного вечера… Со стороны невидимого нам шоссе иногда слышится далёкий шум проносящихся машин. Но я пытаюсь уловить другой шум… Наконец раздаётся рокот мотоцикла. Вот и мотоцикл выскакивает из-за кустов, и я с облегчением вижу, что на нём сидят двое. Через минуту лохматый останавливает своё заляпанное грязью средство передвижения в двух метрах от нашей машины. Молодой человек, который слезает вместе с ним с мотоцикла и вправду красив, только чуть выше, чем хотелось бы, и с не слишком выразительным лицом, но зато умным взглядом. — Скажи ему, чтобы сел вон там, — говорю я лохматому. Тот что-то говорит приятелю, и Боян идёт к деревьям, где сидит секретарша. На лице Мэри появляется подобие улыбки, и она предлагает ему сесть рядом с ней. — А мы с тобой посмотрим, что там с мотором, — говорю я, поднимая капот. — Я в машинах ничего не понимаю. — Я тоже не понимаю, но будем делать вид, что понимаем. Не исключено, что кто-нибудь за нами приглядывает… Мы делаем вид, что копаемся в моторе или курим, однако я смотрю не на мотор, а на окружающий пейзаж, и на душе у меня тревожно. Именно в эту минуту, когда Боян вступает в операцию, она может быть сорвана… Самый опасный момент. Установление контакта. Провал обычно случается в такой момент. Поэтому я так продумал всю операцию, чтобы наш контакт был однократным. Время от времени я бросаю взгляд и на тех двоих под деревьями. Хорошо бы, они закончили разговор как можно скорее. Но когда разговор ведёт женщина — он не может быть коротким. Надеюсь, что она, по крайней мере, не начала рассказывать ему свою биографию. — Мой человек в огонь полезет ради вас, если понадобится, — успокаивает меня лохматый, очевидно, заметив мой обеспокоенный взгляд, брошенный на его приятеля. — А к чему лезть в огонь? — возражаю я. — Мне не пожарные нужны, а люди, способные соображать. — Соображает он недурно… К тому же нем как могила… — продолжает он нахваливать своего дружка, точно лошадь продаёт. — А вы захватили мою долю или надо будет зайти в посольство? — Сколько можно тебе говорить, тебе в посольстве делать нечего. Не смей ни приходить туда, ни звонить по телефону. Если потребуется, мы сами тебя найдём. Что касается твоей доли… Я открываю дверцу машины, достаю из кармана плаща упаковку морфия и протягиваю ему. По странному совпадению, в эту же минуту Мэри, как бы повторяя мой жест, опускает руку в свою сумку. Чуть позже оба приятеля уносятся на мотоцикле туда, откуда приехали. Я опускаю капот, складываю одеяло, и мы тоже отправляемся в путь, только в другую сторону. — А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне… нет, не рассказали, а пересказали слово в слово весь ваш разговор, — говорю я, когда мы, наконец, оказываемся в моём кабинете. — Дайте сначала стакан и налейте в него чего-нибудь, — отвечает Мэри, против обыкновения садясь не на стул у моего стола, а плюхаясь в кресло для гостей. — Вы же знаете, я не держу в кабинете спиртных напитков… Впрочем, вроде бы есть что-то, оставленное мне в наследство. Я вхожу в мою сокровищницу — кладовку и нахожу там ящик, в котором ещё немало бутылок коньяка. — Не могу, к сожалению, предложить вам ваш любимый напиток, но если вы готовы удовлетвориться небольшим количеством «Мартеля»… — Не имеет значения, — бормочет секретарша. Она отпивает два больших глотка из щедро наполненного мной стакана и закуривает. — Я объяснила ему весь план… Он повторил во всех подробностях. Он мне показался сообразительным… — Оценки потом, — говорю я. — А сейчас, прошу вас, воспроизведите мне весь разговор слово в слово с начала и до конца. — В том числе и глупости? — Именно так: в том числе и глупости. Она отпивает ещё два глотка коньяка, потом откидывается в кресле и по привычке закидывает ногу на ногу, выставляя свои бёдра, но сейчас мне не до её бёдер и всего остального, моё внимание целиком сосредоточено на операции. — Я спросила его: «Вы Боян?» «А вы кто? Та, у которой ключи от сокровища?» — спросил он. «Дойдёт черёд и до сокровища, — ответила я. — Садитесь». А он улёгся почти что спиной ко мне. «Смените позу, пожалуйста, — говорю я ему. — Так я не вижу вашего лица». «Зачем вам видеть моё лицо?» «Затем, — говорю, — что по глазам можно больше узнать, чем по голосу. Вы не находите?» Он не ответил, но позу переменил. «В нашем с вами разговоре обязательное условие — полная искренность», — попыталась я ему внушить. А он: «Я думал, — говорит, — что речь идёт о чём-то вроде сделки, а не о любовных признаниях». «Сперва мы должны договориться о более важном, — объясняю я ему. — О том, что для вас может оказаться несравненно более ценным и изменить в лучшую сторону всю вашу жизнь… Сокровище, как вы его называете, быстро кончится, и возникает нужда в новых упаковках, а потом надо добывать новые, и сколько ни принимай, а всё равно наступает голодание… А вот мы предлагаем вам счастливый и окончательный выход». «Бегство на Запад?» «Почему бы нет?» — говорю. «Каким образом?» — спрашивает. «Вы сперва бы спросили: на каких условиях?» «Условия не имеют значения, — говорит. — Да и ваш Запад не имеет значения. Думайте обо мне что хотите, но плевал я на ваш Запад. Одного отрицать нельзя: там снабжение малость получше». «Значит, — говорю, — для вас главное — иметь возможность отравлять себя?» «Не отравлять, а блаженствовать, — поправил он меня. — Но у каждого свои понятия». «Дело ваше, — говорю. — Однако, если мы начали с конца, то было бы неплохо вернуться к началу». Я показала ему фотографию девушки и спросила: «Вы знакомы с этой молодой дамой?» «Нет. Но если вы дадите её адрес», — сказал он пренебрежительно. «А каким образом бы вы познакомились?» — спрашиваю. «Да так: нажму на кнопку звонка, и, когда она откроет дверь, я скажу: «Привет, крошка! Чем займёмся сегодня вечером?» «Это может выгореть, а может и нет, — отвечаю. — А связь должна быть установлена обязательно, понимаете? Так что оставьте до другого случая ваш приём с крошкой. Поэтому я прошу вас действовать очень осмотрительно, точно следуя моим указаниям». А он: «Судя по фотографии, уж больно неказистая девчонка, чтобы так с ней церемониться». «Нас интересует — говорю, — не девчонка, а её отец. Но чтобы получить доступ к отцу, эта девчонка должна стать вашей, должна быть готова на всё ради вас, понимаете?» А он бормочет: «Безумная любовь нынче не в моде. Но попытаться можно». После этого я объяснила ему ваше задание подробно, как вы мне его объясняли. Мэри умолкает и снова вспоминает о французском коньяке. — Повторите точно, что вы ему сказали, — прошу я, выждав, когда она выпьет количество, достаточное для поднятия духа. — И это я должна повторять? — вздыхает она. — Да, конечно. И точно так же: слово в слово!.. На улице уже темно, и люстра в моём кабинете давно зажжена, когда я, наконец, благоволю заключить: — Я вами доволен, Мэри. — А меня просто уже мутит! — Ну, женщины нашей профессии всегда или безрассуднее мужчин, или слишком мягкотелы. Вы относитесь ко второй категории. — В таком случае я прошу вас больше не впутывать меня в подобные афёры. — Учту вашу просьбу, хотя и с глубоким прискорбием. При большей твёрдости характера из вас вышел бы отличный работник. Вы рождены искушать. Я видел, как вы демонстрировали ему свои прелести. — К вашему сведению, я не собиралась их демонстрировать, а он на них не обращал никакого внимания. Он, похоже, жаждет только наркотиков!.. — Ну, вы удовлетворили и эту его жажду. Значит, сделали доброе дело. — Вы даже злорадствуете по поводу судьбы этого несчастного, которого послали на встречу со скорой смертью. — Ладно, ладно, — произношу я успокаивающе. — Отбросьте чёрные мысли. Сегодня вечером нам предстоит встреча не со смертью, а с четой Адамс. Через час мы действительно у Адамсов, чтобы поприветствовать супруга, вернувшегося с конгресса журналистов. К счастью, приветствовать не нужно, так как лощёный дипломат уже сидит с сосредоточенным видом за карточным столом в компании своей прелестной супруги, не столь прелестной госпожи советницы и просто антипатичного Бенета. Госпожа Адамс, как и следовало ожидать, встречает наше появление холодной любезной улыбкой. Помощник торгпреда и радист с жёнами, как всегда, занимаются гимнастикой под звуки магнитофона. А Франк расхаживает по комнатам со стаканом виски в руке, занятый своими мыслями и процессом дегустации. Мы с Мэри располагаемся на диване, и я тотчас снабжаю её любимым напитком и даже приношу тарелочку с зелёными маринованными оливками, потому что в этот вечер я необыкновенно учтив. Когда я в хорошем настроении, я сама учтивость. Мы некоторое время молчим, чтобы отдохнуть после тяжёлого рабочего дня. Но Мэри не в состоянии долго молчать, и вскоре она начинает какой-то монолог, из которого я улавливаю только последнюю фразу: — …Если наркотик — единственная перспектива для этого молодого идиота, то спрашивается, какая перспектива у нас в этой проклятой жизни… — Проклятой? Вы, как Бенет, который постоянно проигрывает в карты и поэтому называет покер «этой ужасной игрой», что не мешает ему играть в неё три раза в неделю. Жизнь проклятая только для плохих игроков. — А вы? Что вы получаете от жизни как хороший игрок? — Не более того, что реально можно получить. — Это не ответ. — Несчастье многих людей в том, что они хотят больше, чем может дать им жизнь, и слишком много думают о будущем. Если будешь заглядывать в будущее, то обязательно увидишь гладкую гранитную плиту, на которой красуется твоё имя, и букет-другой увядших цветов… Поэтому не следует слишком далеко заглядывать в будущее. — Жить одним днём, как этот наркоман? — Наоборот, жить ради пенсии. Хорошей пенсии и спокойной старости. Вообще жить ради маленьких житейских радостей. В эту минуту к нам подходит Франк, совершающий своё бесцельное путешествие по комнатам. — Вы не собираетесь кончать свою беседу? — спрашивает он с добродушным любопытством. — Нам с Мэри надо немножко выпить… — Вы можете присоединиться к нам, — предлагаю я так же добродушно. — Спасибо, но я не люблю пить больше, чем с одним собутыльником. Не могу сосредоточиться, — объясняет Франк и удаляется. — Что вас связывает с этим алкоголиком? — То, что он алкоголик. — Да. Вы пьёте гораздо больше и едите гораздо меньше, чем нужно. Отсюда и всё остальное. Смените дозировку, и жизнь не будет казаться вам проклятой. Пессимизм — это всего лишь пониженная жизнеспособность организма. — Я не только организм, — отвечает Мэри, поднимая стакан, чтобы показать, что она ни в грош не ставит мои советы. — И вы, и все мы только организмы. Мы считаем, что мы чувствуем, а на самом деле в нас просто происходят биохимические процессы. Мы ищем душу там, где нет ничего, кроме желудка. Отрегулируйте еду и питьё, восстановите физическое равновесие, и вы получите полную душевную гармонию. — Спасибо. Когда-нибудь, когда мне нечего будет делать, я, может быть, попробую и это. Только, к вашему сведению, жизнь кажется мне бессмысленной не с тех пор, как я начала пить, а наоборот, я начала пить, потому что она показалась мне бессмысленной. — А что вас заставило сделать такое грустное открытие? Обувной магазин? — Откуда я знаю, — отвечает Мэри, рассеянно вертя в руке уже пустой стакан. — Во всяком случае, пить я начала значительно позже… Мне кажется, что причина этого — опять-таки в нашей профессии… — Ваши слова звучат не очень патриотично. — А мне всё равно, как звучат мои слова. Впрочем, может, вы мне скажете, какое место занимает патриотизм в биохимических процессах? Может, вы относите его к пищеварению? — Для вас, похоже, любовь к родине вообще фикция… не говоря уж о презрении к нашим органам… — Надеюсь, вы не собираете материал для доноса? — Я полагал, что уже доказал своё дружеское отношение к вам. — В таком случае проявите его ещё раз, налив мне немного. Я не очень охотно беру бутылку с соседнего столика и наливаю. Не то чтобы я был очень озабочен душевным равновесием Мэри, но с количеством выпитого она становится всё разговорчивей. Она делает большой глоток, и в голове у неё словно проясняется, потому что она вдруг что-то вспоминает и произносит: — Целый день всё хочу вам сказать и всё забываю. Вы читали газеты, которые мы получили сегодня утром? — У меня не было времени их читать. — Напрасно. Историю с вашим генералом опять раздувают. — В связи с чем? — спрашиваю я равнодушным тоном. — В связи c золотом, которое вы ему передали. — Ну и? — Чемоданчик генерала нашли на дне залива. Он действительно был полон золотых монет. — Вот видите… — Только они все до одной — фальшивые. |
||
|