"Жить воспрещается" - читать интересную книгу автора (Каменкович Илья Исакович)СНОВА ТОЛЬКО РЕПОРТАЖ…Холодным ноябрьским днем 1944 года к нам привели колонну до того истощенных людей, что все они казались скелетами. Отличались друг от друга эти скелеты только ростом, да еще тем, чем смогли они укрыть голову и ноги. Остальное было одинаковым: черно-серые полосатые робы с красным у сердца треугольником политического узника. Стуча зубами и заикаясь, один из «цугангов» выговорил: — М-мы из Штуттгофа… Все стало ясным. Ведь Штуттгоф на человеческом языке означал: пытки… смерть… ад… Над колонной повисло облако пара, а перед рядами вытянулись трупы тех, кто не вынес чудовищной голгофы этапа. Несколько сот исстрадавшихся, голодных и больных людей, стоявших на аппельплаце, казались полосными столбами, вбитыми в асфальт. Но так только казалось. Чтобы не замерзнуть, люди топтались на месте и постукивали нога об ногу. Жуткий это был стук… Люди в колонне стояли молча. Они знали, что их ожидало. Стон или жалобы могли только ускорить путь в крематорий. Когда выглянуло солнце, колонна перестала быть безликой. В первой шеренге человек с окровавленной тряпкой на голове опирался на плечо товарища. Другой повис на молодом парне, стоявшем как изваяние. Двое узников поддерживали человека средних. Грудь его была перевязана, глаза закрыты, голова бессильно повисла. Рядом, держась за его безжизненную руку, стоял мальчик лет десяти с большой головой на тоненьком стебельке — шее. Одет он был в тюремную робу не по росту. Ноги в солдатских ботинках. Из одного торчала солома. На груди мальчика алел матерчатый треугольник, под ним — полоска черных цифр. Началась перекличка. Эсэсовец, держа на куске картона списки, обходил шеренги, выкликал номера узников, сверял фамилии… Против многих номеров зачернели крестики: умер… умер… умер… — 77606,- вызвал эсэсовец и упер острие карандаша в этот номер. — Узник 77606 здесь! — отозвался мальчик в робе не по росту. Эсэсовец подошел ближе. — Год рождения? — 1935, — ответил мальчик и, мешая польские и немецкие слова, обратился к эсэсовцу: — Мой папа умирает. Его надо в ревир! — Найдем место и для тебя, и для твоего папы, — деловито ответил эсэсовец и ткнул карандашом в красный треугольник на робе мальчика. — Да, я — политический… Очень прошу — папу в ревир… Но эсэсовец уже не слушал его. Он выкликнул номер следующего узника, а карандаш его, между тем, подчеркнул строчку, на которой стояло: |
||
|