"Поход" - читать интересную книгу автора (Шмидт Афонсо)

VII Сантисты

На следующей неделе Лаэрте Алвим, в душе которого дона Лу зажгла пламя аболиционизма, был направлен в Сантос с тайными поручениями. В половине восьмого он сел в поезд и уже в одиннадцать прибыл в Сантос. Было условлено, что, сойдя с поезда, он отправится на привокзальную площадь, держа в руках «Реденсан». Это был условный знак. Его встретят молодые люди с белыми камелиями в петлицах – члены местной аболиционистской лиги.

У этой популярной в городе организации не было собственного помещения; ее члены собирались в садах, кафе и в домах друзей; методы работы аболиционистской лиги были разнообразны, но предпочтение отдавалось разъяснительным беседам в общественных местах. Происходило это обычно так. В кафе якобы случайно встречались двое…

– Добрый вечер, Мело!

– О, ты, оказывается, здесь…

– Послушай, вышел новый номер «Пирата». Его выпускают учащиеся средних школ. Это шедевр. У Жако Шалапа, этого «барриги верде»[39] из Блуменау, прекрасный почерк. И он помешан на освобождении. Целые ночи пишет об этом…

И он показывал приятелю рукописную газету – так, чтобы ее могли увидеть присутствующие.

В беседу постепенно втягивались и другие посетители кафе. Возникали споры; собеседники разделялись на партии. И юноши из аболиционистской лиги брали верх, так как представляли собой интеллигенцию города. Все они в большей или меньшей степени были ораторами, но самым красноречивым из них, несомненно, был Рубим Сезар, он без труда овладевал аудиторией. Полиция, обычно закрывавшая глаза на подобные сборища, однако, внимательно следила за речами членов лиги.

Наконец власти провинции запретили эти собрания в общественных местах, ибо зачастую получалось, что дело освобождения негров отодвигалось на задний план, а молодые люди горячо обсуждали вопросы политики и религии. Находились и такие, что читали вслух нелегальные революционные брошюры, полученные из Швейцарии.

Лаэрте стоял у дверей вокзала, выходящих на площадь, делая вид, будто читает «Реденсан»; он вспоминал наставления, полученные перед отъездом, когда к нему приблизились двое юношей…

– Жабакуара?

– Жабакуара!

Они радостно обнялись. Это были Тото Бастос и Артур Андраде. У них сразу же установились дружеские отношения с посланцем из Сан-Пауло; разговаривая и смеясь, как старые товарищи, молодые люди тронулись в путь.

Лаэрте был в Сантосе впервые и никогда не видел моря. Выйдя на запруженную повозками площадь, он почувствовал горячее дыхание земли, запах моря и гниющих на берегу водорослей, доносившийся с залива. Он посмотрел налево: там находились склады, а невдалеке пришвартовывались суда.

Проходя мимо одного киоска, они увидели толпу, окружившую крепкого белозубого мулата с толстой шеей.

– Я из Пернамбуко, – начал он свою речь, – служил матросом императорского флота… Вы слышите?

Слушатели еще теснее сомкнулись вокруг оратора. Он продолжал говорить тем же простым, доступным языком, – чтобы каждый мог его понять.

Юноши на ходу крикнули ему:

– Жабакуара!

Мулат снял шапчонку, какую обычно носили грузчики:

– Жабакуара!

Тото Бастос объяснил: это Эуженио Вансойт. Он всегда агитирует среди простого народа.

Вскоре Лаэрте увидел старую часовню; к стене была прикреплена большая черная доска с написанными мелом словами:

«Театр Гуарани – Воскресенье – Ровно в 8 часов – Пьеса Сакраменто Макуко „В тени хижины“ в постановке кружка молодых аболиционистов – Валовой сбор со спектакля предназначается для выкупа одного невольника – Будет говорить Рубим Сезар».

Немного подальше перед Лаэрте открылась другая часть порта; вода здесь была грязной, почти черной, и на ней сияли отблески – как тлеющие угли на пожарище. Лаэрте показал своим спутникам на мачты и спросил:

– Эти корабли увозят беглых негров?

– Бывает и так. Здесь поблизости есть аптека Арруды Мендеса; вот его люди этим и занимаются. Когда все договорено, Сантос Гаррафан отправляется в агентство, где есть служащие-аболиционисты, и говорит, как если бы речь шла о перевозке товаров: «Мне нужно место для двадцати-тридцати тюков табаку». Служащий спрашивает начальство, и в случае положительного ответа негры входят на борт под видом грузчиков: судно поднимает якорь, и через несколько дней, маскируясь таким же образом, беглые высаживаются в Аракажу, в Анградос-Рейс или в Дестерро…

– А за границу их не отправляют?

– Это значительно труднее, – ответил Артур, – но все-таки удается. Я расскажу тебе историю одного беглого раба. Года три тому назад невольник Жоаким Триндаде, принадлежавший семейству Шавиер де Морайс, добрался морем до Нью-Йорка. Добрые люди из аболиционистской лиги поместили его как «табачный тюк» на каботажное судно, которое направлялось в Рио-де-Жанейро. Прибыв туда, негр укрылся в указанном ему месте. Несколько дней спустя столичные «белые камелии» устроили ему проезд на другом каботажном судне, которое высадило негра ночью где-то на Севере. Несчастный беглый негр, голодный и почти раздетый, брел по берегу моря до тех пор, пока в один прекрасный день ему не пришло спасение в виде жангады…[40]

Как вы знаете, жители Сеара много сделали для освобождения негров, и с 25 марта 1884 года в провинции Сеара уже нет рабов. В этом деле большую помощь оказали жангадейро.

– Жангадейро?

– Да, они… Храбрые, как львы, добрые, как карнауб-ские пальмы, которые дают человеку убежище, пищу и воду, жангадейро написали и продолжают писать на зеленой глади морей благородную поэму человеческой солидарности. Когда рыбаки Форталезы узнали о том, что в море должен выйти корабль с бежавшими из других провинций рабами, которых полиция собиралась силой вернуть хозяевам, они забаррикадировали выход из порта, заполнив бухту своими плотами и лодками. Ставили жангады борт к борту, связывали их, пока в конце концов не образовалась сплошная плавающая стена. Напрасно настойчиво гудела сирена корабля, тщетно пытавшегося выйти в открытое море. Напрасно просило судно дать дорогу. Капитан и пассажиры знали, что всему виной беглые рабы, томящиеся в трюме… Несколько часов спустя полиция посадила пленников на катер, и в порту выпустила их на волю. Лишь тогда, как по волшебству, плоты расцепились, колышущаяся стена из древесных стволов распалась на тысячу белопарусных жангад, и корабль мог теперь свободно выйти из порта.

Но особенно хорошо проявляют себя жангадейро в южных водах. Они плавают на дюжине связанных между собой бревен – на своих грубых судах с белыми парусами, похожими на знамя мира между людьми. Жангадейро, застывший у руля, неподвижен, как каменное изваяние. Жангадейро, в бурю управляющий парусом, монументален, как колонна; а когда шквал стихает и жангадейро, потягиваясь, простирает руки в стороны, издали он похож на распятие.

Когда Жоаким Триндаде, бредя по побережью, смутно различил на горизонте жангаду, он упал на колени, сложил дрожащие руки и обратился к жангадейро – этому живому кресту – с мольбой о помощи. Его призыв был услышан. Жангада изменила курс, подошла к берегу и, раскачиваясь на волнах, бросила якорь в небольшой бухте. Беглый негр бросился в воду и побежал навстречу своему спасению. Жангадейро протянули ему руки, помогли взобраться на плот. Несчастный умирал от усталости и голода; морская вода стекала с его ветхих лохмотьев. Сеаренцы угостили его куском солонины и горстью муки. Затем, когда беглец пришел в себя и проникся доверием к жангадейро, он улегся на циновку и заснул.

Жоаким проснулся только ночью. Его первым ощущением свободы была бесконечность неба над бесконечностью моря. Не спеша набегали темные волны, поднимали и опускали жангаду, словно большую колыбель. И суденышко плыло по чудесной милости Христа, при тревожном свете звезд. Негр открыл глаза и снова закрыл их. Это не может быть правдой, ибо правда для него всегда была печальной… Должно быть, все это ему грезится, ибо только во сне являлось ему счастье. Он повернулся на циновке и снова заснул. Мелкие волны, слегка ударяясь о бревна, пели песни милых сердцу негритянских хижин… Негр спал. Это была первая счастливая ночь во всей его жизни. Когда он проснулся, светало. Все было золото и лазурь, а там позади еще виднелось темное пятно – земля. Впереди его ждала другая земля, уже освободившая своих рабов. То была земля господня, где люди жили, как братья.

Жангадейро ободряюще улыбались Жоакиму. Эти люди были белые, но обращались с ним, как равные с равным. Неожиданно негр забеспокоился:

– А от Сеара я могу ехать дальше, все время дальше?

– Ясное дело! Ты свободен, брат!

Эти слова подарили ему весь мир. Дар этот был так велик, так велик, – до сих пор еще ни один король не смог преподнести такого другому королю.

В Сантосе долго ничего не знали о судьбе негра Жоакима Триндаде. Но в прошлом году на рождество семья Шавиер де Морайс получила письмо из Нью-Йорка от своего бывшего раба. Он переменил имя Жоаким Триндаде на Джо Тринити, писал, что служит швейцаром в одной конторе на Манхэттене…

Лаэрте задыхался от жары. Солнце жгло, как сквозь лупу. Над городом собиралась гроза, вскоре разразится ливень, но вода, падая на землю, нагревалась, и после дождя бывало так же душно. Иногда дожди шли несколько недель кряду, и казалось, что терзаемый тучами москитов город варится в кипятке.

«Шел ли дождь, светило ли солнце – порт непрерывно работал. Город, стоящий только на метр выше уровня моря, без причалов, почти без канализации, с ограниченным количеством питьевой воды, которая далеко не всегда текла из водопроводных кранов, безусловно, нельзя было считать приятным уголком. Искусственный лед в ту пору еще не был известен, в трюмах кораблей из Европы доставляли натуральный лед…» – писал впоследствии о Сантосе один из журналистов того времени.

Артур Андраде снова заговорил. Его пылкое воображение вызывало фантастические образы и картины. Когда под этим обжигающим солнцем речь зашла об импортируемом льде, он остановился на улице и, чертя палкой в воздухе какие-то фигуры, принялся мечтать вслух:

– Мы получаем лед с вечных ледников Швейцарии. В обмен, будь это только возможно, следовало бы посылать туда богатства нашей страны. Мы отправили бы миллионы и миллионы монет из солнечного света в сказочные страны снега и холода. Нам не нужно чеканить их, как деньги; достаточно либо собирать эти монеты под деревьями, на лужайках, где свет рассыпается золотистой пылью и крупинками золота, либо искать их во время отлива у берегов, где пламя солнца дробится на мерцающие блики. Какие это были бы чудесные деньги! Мы наполнили бы ими трюмы судов. И, когда черные кили этих сказочных кораблей, груженных золотом солнечного света, пропадая в густом тумане, прорезали бы мутные воды Темзы, суда сияли бы и лучились. И все люди пришли бы делить сокровище, прибывшее из далекой Бразилии. Оно обожгло бы руки нищих. Его отвезли бы в зеленые от плесени кварталы Уайтчепеля, куда никогда не заглядывает луч солнца. Жена моряка стала бы прятать богатство под передником, чтобы не вызывать сплетен кумушек: «Марджери разбогатела. Откуда это?» Придя домой, она засунула бы солнце в печку под торф, и он воспламенился бы. Детишки соскочили бы с железной кровати и солнцем Бразилии стали бы отогревать свои красные оледеневшие ручонки. Из Англии солнце перевезли бы дальше, в Германию. В зимние месяцы женщины в чепцах, закутанные в шерстяные шали, пошли бы выторговывать его у продавцов угля. И, бережно спрятав, понесли бы домой. И возникли бы пересуды: «Гретхен так тщеславна, что посыпает волосы легкой солнечной пыльцой Бразилии; поэтому-то она и стала такой светловолосой». Из Германии наше солнце отправили бы в окованных железом сундуках еще дальше, в Россию. Тройки, нагруженные солнцем, помчались бы по русским просторам, чтобы оно засияло над степями. Царь приказал бы вычеканить из солнца пуговицы для своего парадного мундира. Придворные дамы носили бы его на корсажах. Бородатые мужики стали бы в полночь выкрадывать его, думая, что это золото. Преследуемые, они зарыли бы это богатство перед своими избами, в глубине далекой Сибири. И там возродилось бы солнце Бразилии. С наступлением весны перед домом каждого крестьянина в далекой сибирской глуши выросло бы дерево… бородатые русские мужики в лаптях и посконных рубахах стали бы называть его чудо-деревом…

Лаэрте и его спутники дошли до улицы Санто-Антонио, от края и до края заполненной повозками. У дверей складов образовывались очереди грузчиков с мешками кофе на плечах. Некоторые сгибались под тяжестью двух мешков, положенных один на другой. Если бы работа обогащала, эти люди были бы самыми богатыми в мире. Закончив работу, огрубевшие от безрадостной жизни и тяжкого труда, грузчики толпились на углах и у входов в грязные кафе. Они ходили в штанах, завернутых до колен, их обнаженные спины лоснились от пота. Все они, закопченные палящим солнцем, выглядели неграми.

Дома в Сантосе были большие, старые, с фасадами, покрытыми кафелем, и широкими порталами с каменными ступенями. Часто встречались вывески с названиями фирм: «Теодор Вилле», «Хард Рэнд» и другие. Идя со своими новыми друзьями, Лаэрте ощущал тяжелый запах кофе, который поднимался из подвалов, где кофе дожидался, пока полуголые рабочие упакуют его в мешки. Внимание Лаэрте привлекли каменные тумбы, поставленные на улицах, чтобы повозки не задевали за дома и не портили фасадов…

Несколько молодых людей во фраках и с модными галстуками, смеясь, беседовали у входа в таверну. Это были журналисты; многие из них принадлежали к числу аболиционистов. Проходя мимо, Тото Бастос и Артур Андраде перекинулись дружескими фразами с этими представителями богемы. Пройдя еще несколько шагов, они вынуждены были остановиться: на тротуаре лежал человек, вокруг него собралась толпа. Что бы это могло значить? Артур Андраде, спросив у какого-то знакомого, объяснил:

– Ничего особенного; просто приступ желтой лихорадки…

У Лаэрте похолодели руки, и по телу пробежала дрожь. «Уж не первые ли это симптомы болезни?» – подумал он и, чтобы отвлечь себя от этих мрачных мыслей, задал своим спутникам первый пришедший ему на ум вопрос:

– А где здесь пляж?

– Недалеко. После обеда, если у нас будет время, пойдем туда…

Еще несколько поворотов, и они дошли до места назначения. Пансион Брандины находился в глубине площади за дощатым забором между последним домом по улице Дирейта и темной громадой порта. Они пересекли заброшенный сад и подошли к дому. Это двухэтажное здание, наполовину из камня, наполовину из дерева, когда-то было выкрашено в зеленый цвет. Перед ним находился навес, где в жаркие дни некоторые обитатели пансиона, сибариты по натуре, любили завтракать. Вся передняя часть дома была отведена под ресторан, куда сходились пообедать люди, занимавшие в городе определенное положение, но жившие на окраине. В эти часы зал заполняли коммерсанты, старшие приказчики, торговые агенты и таможенные чиновники.

Здесь запрещалось говорить о политике: умы были возбуждены, и Брандина старалась удержать своих экзальтированных посетителей в рамках благоразумия и спокойствия. Но хозяйка пансиона, бывшая рабыня семейства Фиуза, проявлявшая себя такой блюстительницей порядка, тоже проводила свою политику… Она была аболиционисткой… И одной из самых восторженных… Стремясь распространить освободительные идеи среди клиентов, она с похвальным тактом оборудовала в глубине дома зал для своих единомышленников. Там можно было говорить, жестикулировать, кричать – словом, любыми способами проявлять свой энтузиазм. Когда случайно в этот зал проникал чужак, ему приходилось выслушивать все благожелательно, без возражений, иначе ему показывали на дверь.

В этот всегда многолюдный и оживленный уголок приходили поесть журналисты, поэты и писатели. Здесь часто можно было встретить Висенте де Карвальо; у него была мастерская, где шили мешки; его рабочие, по преимуществу беглые рабы, хорошо зарабатывали и жили, как свободные люди. Наряду с занятиями коммерцией он сочинял аболиционистские стихи, которые следует отнести к лучшим произведениям бразильской литературы.

Выдающиеся деятели освободительного движения – Жозе до Патросинио, Серзедело Коррейя и Антонио Бенто, часто наезжая в Сантос, останавливались в пансионе Брандины. С балкона этого скромного здания произносили они зажигательные речи против рабовладельцев и монархии. Правительство и не помышляло отнять у них это право. Сам Котежипе, наиболее реакционный министр, хоть и противился немедленному освобождению рабов, но предоставлял аболиционистам свободу слова и печати.

Дом Брандины был центром конспирации. Здесь никто не боялся полиции, так как ее представители иногда сами участвовали в сборищах. Тото Бастос, желая, чтобы Лаэрте уяснил себе обстановку в городе, рассказал ему о таком случае:

– Несколько месяцев назад с одной фазенды в Кампинасе сбежали два негра, ценившиеся по три конто «за штуку». Здешняя полиция сумела их изловить и сообщила об этом в Кампинас начальнику полиции, который решил лично приехать за такой ценной добычей. Он хотел показать жителям, что сумеет увезти рабов. Узнав об этом, аболиционисты собрались в пансионе и здесь, смакуя курицу под соусом – ее мастерски готовит Брандина, – составили план, как помешать отправке рабов.

Заведующих складами кофе предупредили о том, что произойдет. В час отправки пойманных негров рабочие – упаковщики кофе – собрались как бы из любопытства на площади Монте-Алегре, напротив вокзала. Все вышло, как было задумано… Один из рабочих, если мне не изменяет память, Педро Баррейро, ловкий и умный негр, вооружился лопатой для перемешивания кофе и, когда двое невольников, конвоируемых конными полицейскими, появились на площади, подошел и ударил одну из лошадей лопатой по крупу. Поднялся шум, суматоха… Невольники, заранее наученные аболиционистами, бросились в толпу и добрались до заранее приготовленной лодки, на которой и поплыли по направлению к Бертиоге. Начальник полиции с вытянутой физиономией так и остался стоять посреди площади… К перрону подошел поезд, пассажиры, вышедшие на платформу, узнав, в чем дело, разразились насмешками и освистали полицейских. А на площади аболиционистские ребятишки – в ту пору все дети были аболиционистами – выпустили дюжину свистящих шутих.

Трое юношей вошли в «зал друзей». Брандина встретила их в дверях, старательно вытирая руки о передник из цветистого ситца. Владелица пансиона была светлой, довольно полной мулаткой с ослепительно белыми зубами, которые она беспрерывно показывала в улыбке. Говоря вполголоса, юноши представили Лаэрте и передали важные сообщения, которые он привез из Сан-Пауло. Лаэрте почувствовал себя революционером, заговорщиком и с радостью подумал об улыбке, которой его встретит дона Лу, когда он вернется. Затем вновь пришедшие уселись, и начался общий разговор – все здесь были знакомы друг с другом.

Хозяйка пансиона очень благожелательно относилась к этим посетителям. Те, у кого не было денег, не унывали: они усаживались, ругали рабовладельческий режим, а затем, проглотив кофе, надевали шляпы и, не говоря ни слова, уходили. Здесь действовало своеобразное соглашение: Брандина ничего не записывала, но должник сам на следующий день или когда мог приходил и вручал определенную сумму, которую она, не считая, совала в карман передника. Посетители большого зала знали об этом и кусали губы от зависти. Они утверждали, что любимчикам в «зале друзей» подаются более вкусные блюда, а некоторые, настроенные юмористически, добавляли, что Брандина зарабатывает в большом зале, чтобы тратить на малый… Она же, показывая свои ослепительные зубы, говорила: – Ну что ж!.. Удовольствие дороже денег! Не успел Лаэрте осмотреться, как в дверях кухни появился Сантос Гаррафан; позавтракав, он хотел проститься перед дальней дорогой. Уже давно вел он эту полную опасностей жизнь. Его история трогала всех…

Жозе Теодоро дос Сантос Перейра – таково было полное имя Сантоса Гаррафана – обычно входил с плеткой, висящей на узком плече, и окидывал взглядом небольшой зал, где его всегда радостно встречали. Это был низкорослый, полный человек с покатыми плечами и толстой, как бы сужающейся кверху шеей, которая заканчивалась круглой, маленькой, вечно взлохмаченной головой. В нем находили некоторое сходство с бутылью; этим и объяснялось происхождение его прозвища.[41] Брата Сантоса, очень на него похожего, жители города прозвали Сантос Ботижа.[42] Оба они были португальцы, простые люди без всякого образования. Но Сантос Гаррафан в глубине души питал нежную привязанность к Брандине, чем, возможно, и объяснялось его увлечение аболиционистскими идеями. Он разделял ее энтузиазм. Он стал народным героем. И одним из самых любимых.